Главная

Пассат (fb2)

файл не оценен - Пассат (пер. Дмитрий Владимирович Вознякевич) 2555K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэри Маргарет Кэй

Кэй М.М.
Пассат



1

Пророчество старухи-ирландки с сомнительной репутацией необратимым образом сказалось на судьбе Геро Афины Холлис, единственной наследницы Барклая Холлиса из Бостона, штат Массачусетс. В значительной степени отразилось и влияние наследственности на ее взглядах и характере.

Мать Геро, Гарриет Крейн Холлис, всегда была горячей поборницей благотворительных учреждений, кампаний и дел. Барклай, внезапно сраженный классическим профилем и парой голубых глаз, об этом прекрасно знал, сватаясь к ней. Однако видел тогда в этом лишь признак сострадательной, истинно женской натуры и свидетельство тому, что его Гарриет обладает не только внешней красотой.

В то время Барклай Не предвидел, что Гарриет захочет, чтобы муж разделял ее рвение к добрым делам. Но едва медовый месяц окончился, понял, что его жена, не довольствуется только внесением довольно крупных пожертвований. Она считает своим долгом заседать в советах и комитетах, писать и распространять брошюрки с протестами против несправедливостей и требованиями реформ, решительно проводить кампании против таких зол, как пьянство, детский труд, проституция и рабство. Особенно рабство…

Барклай, флегматичный, безмятежный человек, любящий лошадей, шахматы и античную литературу, не томился желанием привести в порядок мировые и соседские дела, и поэтому считал, что Гарриет заходит слишком далеко. Само собой, всякий мыслящий человек должен согласиться, что мир испокон веков переполнен жестокостью, угнетением, несправедливостью. Только нужно ли Гарриет принимать это так близко к сердцу и делать из этого личную проблему? И когда жена объявила о своей беременности, Барклай обрадовался вдвойне. Он полагал, что с появлением наследника просторных акров Холлис-Хилла материнские заботы направят ее устремления и энергию в более спокойное домашнее русло.

Большая, крепкая семья, думал он, именно то, что необходимо Гарриет; красивые, умные сыновья, которые будут разделять его интересы к греческой мифологии и разведению породистого скота, да хорошенькие веселые дочери, которые вынудят ее заниматься только домашними хлопотами.

Но все вышло не так. Его жена слишком легко приходила в волнение, и несколько строчек на измятом обрывке газеты положили конец этой мечте — и самой Гарриет.

Орудием судьбы послужил сверток, где находились вязанная Шаль и красивая серебряная погремушка. Их прислала к рождению ребенка школьная подруга миссис Холлис, вышедшая замуж за фермера из Джорджии. Погремушка оказалась завернутой для пущей сохранности в газетный листок, и единственный, набранный жирным шрифтом абзац к несчастью привлек взгляд женщины, готовящейся стать матерью:

Продается негритянка с четырьмя детьми. Женщина двадцатитрехлетняя, спокойного нрава, хорошая кухарка и прачка. Дети, по всей видимости, от шести до полутора лет. Могут быть проданы вместе или порознь, по желанию покупателя.

Это объявление было одним из многих. Однако для Гарриет, страстной противницы рабства, самой вот-вот ждущей ребенка, черствая бесчеловечность последней фразы оказалась нестерпимой. Могут быть проданы вместе или порознь, по желанию покупателя.

Она побледнела и воскликнула высоким, сдавленным голосом: «Неужели у нас могут отнять детей? Родных детей? Они не имеют права! Это подло! Чудовищно! Это нужно остановить!.. О Господи, почему никто этого не остановит?»

Отшвырнув скомканный листок, словно отвратительное насекомое, она обратилась к мужу с истерическим отрицанием всего института рабства, а закончила тем, что схватив шаль, погремушку и бумагу, с яростью бросила их в камин. Бумага, вспыхнув, создала внезапную тягу, она втянула в пламя широкий муслиновый рукав неглиже Гарриет. Тонкая ткань занялась, будто пропитанная керосином. И хотя Барклай, бросившись к жене, стал гасить огонь голыми руками, но Гарриет все равно сильно обгорела, а боль и шок привели к преждевременным родам. Через полтора дня на свет появилась дочка, а сама Гарриет скончалась.

Барклай больше не женился. Ему было тридцать девять, когда он сделал предложение Гарриет, и краткий опыт супружества убедил его, что он не создан для семейной жизни.

Родственников Барклай сначала поразил требованием, чтобы дочь окрестили Геро Афиной (к тому же, последнее имя давалось в честь любимой кобылы, а не богини мудрости), а потом удивил и растрогал тем, что отверг великодушное предложение своей сестры Люси взять лишенного матери младенца к себе в большую, процветающую семью. Правда, истинная причина отказа была не в избытке родительских чувств к лежащему в украшенной кружевами кроватке крошечному существу, а в приверженности Люси к благотворительности. Сестра часто ездила с этой целью за границу.

Он считал, что с него достаточно подобных увлечений, и не собирался позволять дочери в будущем идти по материнским стопам, ведь место женщины должно быть дома, а не на общественной трибуне. И если бы Барклай не отправился проведать больного друга в тот самый вечер, когда гувернантка дочери, мисс Пенбсрн, пообещала Люси принести свою долю для благотворительной распродажи рукоделий, возможно, что Геро Афина разделяла бы это мнение. Но за время отсутствия мистера Холлиса некая Бидди Джейсон пришла с тайным визитом в Холлис-Хилл. Будь хозяин дома, об этом бы не могло быть и речи!

Про вдову Джейсон говорили, что она седьмая дочь седьмого сына той самой Брайди Клуни из Тайрона, которая прославилась как ворожея и была сожжена как ведьма. Возможно, так оно и было. Во всяком случае, многие в Бостоне охотно верили в это, а также в то, что старая миссис Джейсон обладает даром предвидения и способна предсказывать будущее.

Верила всему этому и миссис Кобб, кухарка из Холлис-Хилла. Она сообщила провидице, что в доме никого нет. И пока Бидди Джейсон за пачку нюхательного табака и две унции китайского чая предсказывала кухарке судьбу, дочь хозяина, шестилетняя Геро Холлис, прокралась к ним на кухню.

Геро полагалось находиться в детской. Но ее гувернантка должна была вернуться только через час, отец — неизвестно когда, и ей наскучило вышивать на редкость занудный узор, который дала мисс Пенбери, чтобы чем-то занять воспитанницу. К тому же, девочка привыкла своевольничать, поэтому сложила вышивание и отправилась вниз на кухню поискать печенья и леденцов.

Лампы еще не горели, и в коридоре было темно. Однако Геро слышала из кухни голоса, а мягкий отблеск света говорил, что в дальнем конце длинного, вымощенного каменной плиткой коридора дверь приоткрыта. Девочка неслышно подошла к ней на цыпочках, протиснулась маленьким тельцем в узкую щель, встала в тени большого шкафа и навострила уши. Ее заинтриговали вид незнакомой, похожей на ведьму, старухи в старомодной шляпке с высокой тульей и негромкий голос. Она бормотала о неожиданных встречах, дурных людях, путешествиях по воде и предупреждала миссис Кобб, что нужно остерегаться белокурой женщины, замышляющей недоброе.

— Это, видать, Алиса Тилберри, работница у Стоунхейвенов, — сказала миссис Кобб, тяжело дыша от волнения. — Попадись мне только эта дрянь!.. Ну, говорите дальше.

— Это все, — ответила Бидди Джейсон, отводя пухлую ладонь кухарки. — Благодарю за табак и чай. Хотя, пожалуй, благодарить нужно хозяина, я точно знаю, что вы не покупали ни того, ни другого.

Геро не издавала ни звука, и подслеповатая, взволнованная миссис Кобб ее не видела. Но Бидди Джейсон, возможно и вправду внучка ведьмы, сидя спиной к двери, очевидно знала о присутствии девочки, так как, внезапно обернувшись, сказала через плечо:

— Чего тебе нужно, маленькая озорница? Выходи, покажись старой Бидди. Вот это да! Какая ты рослая да красивая.

Старуха захихикала, поманила узловатым, скрюченным пальцем, и Геро вышла из тени на свет. Девочка была в красном платье с передником и в гофрированных панталонах, густые непослушные волосы каштанового цвета выбивались из-под украшенной лентами сетки.

— Кто вы? — спросила заинтригованная малышка. — О чем вы говорили?

— Тебя это не касается, мисс, — напустилась на нее миссис Кобб. — Сейчас же возвращайся в детскую. Нечего подкрадываться и пугать людей. Иди-иди, а то сейчас сюда спустится гувернантка.

— Мисс Пенбери понесла сверток к тете Люси, а в детской холодно. А что вы делали?

— Читала у нее по ладони.

— Как?

— Так, детка. Там все видно. Кем ты будешь, и что с тобой случится. Да-да. Судьба на ней ясно написана.

Геро уставилась на свою ладошку, однако не увидела ничего, кроме линий и чернильного пятнышка, которое она стирала слюной, но не стерла до конца.

— Что такое судьба? — спросила девочка.

— То, что будет с тобой, когда вырастешь. И хорошее, и плохое.

— Но ведь миссис Кобб уже взрослая! — негодующе запротестовала девочка. — Она старая! Какая может быть у нее судьба?

— Ну, хватит, — резко сказала миссис Кобб. — Марш из кухни, живо!

Однако Герр не боялась кухарки. И вдова Джейсон, видимо, тоже, она смеялась так, что ее маленькие глазки скрылись в складках желтых морщин.

— Детка, людей, даже старых, впереди тоже ждет что-то такое, о чем они не знают. Например, завтра или послезавтра, или на следующей неделе.

— А вы, стало быть, знаете? — спросила Геро, высоко подняв брови.

Маленькие черные глаза Бидди Джейсон были, несмотря на возраст, яркими и зоркими. Они вновь появились из-под морщин и встретились с серыми глазами девочки. Вскоре старуха отвела взгляд и сказала хриплым шепотом, словно обращаясь к себе, а не к ребенку:

— Не всегда… Нет, не всегда. Иногда, кажется, знаю, иногда нет. Но когда не знаю, просто говорю дуракам то, что они хотят услышать. Для них это не хуже — даже лучше!

Она вновь кудахчуще рассмеялась, протянула руку с похожими на когти пальцами, взяла две небольшие пачки, которые миссис Кобб положила на стол, и спрятала в потайных карманах выцветшего черного платья.

— Пойду. Вечер холодный, темный, и скоро пойдет дождь. Всего доброго, миссис Кобб.

Она неловко поднялась. Тут Геро сделала шажок вперед и взволнованно спросила:

— А про меня не сможете узнать? Что случится со мной, когда я вырасту? Может, сумеете прочесть по моей руке?

Она протянула ладонь, как до того миссис Кобб, но старая Бидди Джейсон покачала головой и недовольно ответила:

— Бесплатно? А как мне заработать на жизнь, если предсказывать людям судьбу задаром? Если тебе чего-то хочется, нужно платить. Пора бы уж знать это.

— Я попрошу папу, — взволнованно сказала Геро. — Он заплатит вам. Я точно знаю.

—  Еще чего! — в понятном волнении вмешалась миссис Кобб. — Я не позволю тебе докучать отцу такими пустяками. Теперь будь хорошей девочкой, уймись, а я дам тебе кусок сахару.

— Сахару не хочу, — упрямо ответила девочка. — Хочу услышать предсказание судьбы.

Для нее вдруг это стало очень важно.

— Зачем тебе предсказание? — резко спросила миссис Кобб. — Ты же слышала, миссис Джейсон говорила, что все это враки.

Но Геро, не обращая внимания на кухарку, сосредоточенно шарила в кармане передника и наконец нашла, что искала — дешевую позолоченную брошь, вылетевшую из рождественской хлопушки. В течение нескольких месяцев эта блестящая штучка была одном из самых любимых ее вещей. Даже теперь, глядя на нее, девочка колебалась. Такая красивая вещица! Однако любопытство, роковое и неизгладимое наследие Евы, пересилило. Геро протянула брошь и сказала:

— Денег у меня нет, но я могу отдать вам эту вещь. Ее можно продать, так ведь? Это… это золото!

— Это? — насмешливо переспросила Бидди Джейсон. С презрением глянула она на маленькую безделушку, потом перевела взгляд на умоляющее лицо ребенка. Однако, если и собиралась рассмеяться, то сдержала смех. Жадная, хитрая, вне всякого сомнения бессовестная, она, казалось, никогда не была молодой. Но вдруг в душе ее ожило некое давно угасшее воспоминание из далекого, забытого детства, и старуха на миг увидела дешевую безделку глазами Геро. Это вещь заманчивой красоты и небывалой ценности. Золото!.. При таком взгляде эта брошь была щедрой платой, несравненно большей, чем маленькие пачки табака, чая и сахара или реже достающиеся мелкие монетки, обычное вознаграждение за старые, затверженные наборы трескучих фраз, которым доверчивые женщины, видимо, никогда не перестанут верить. Бидди Джейсон взяла кусочек позолоченной жести и неожиданно для себя сказала:

— Да, этого хватит. Дай руку, детка. Нет, не левую: она покажет только, что ты можешь делать, а не что станешь. Нужна другая…

Держа в узловатых старческих руках розовую ладошку, вдова пристально вглядывалась в нее и молчала так долго, что Геро охватило нетерпение. Может, с тревогой подумала девочка, тут не о чем говорить. Может, в отличие от миссис Кобб, у нее никогда не будет судьбы. Ей было слышно, как скрипит корсет кухарки в такт тяжелому, негодующему дыханию. Вскоре чайник на плите завел свою песню, а тиканье кухонных часов стало громким и докучливым, торопящим ту минуту, когда мисс Пенбери вернется от тети Люси и ее, Геро, отправят обратно в детскую.

Наконец Бидди Джейсон заговорила, но уже не тем голосом, каким сообщала миссис Кобб о замышляющей недоброе белокурой женщине. Теперь он звучал хрипло, монотонно, чуть громче шепота:

— В ладошке у тебя солнце, ветер, соленая вода. И дождь… теплый дождь и остров, полный чернокожих людей…

Морщинистое лицо приблизилось к ручонке Геро на расстояние дюйма, и шепот стал еле слышным:

Ты очень далеко поплывешь, чтобы найти работу, которая ждет тебя, и того, кто поможет тебе ее выполнить… Вместе с другими поможешь многим найти смерть и гораздо большему количеству выжить. За первое получишь порицание, за второе не услышишь благодарности. В руки тебе придет золото без счета, но не принесет пользы. И всю жизнь ты будешь делать то, что должна. Будешь пожинать… то, что посеяла…

Хриплый шепот стих, старуха выпустила руку Геро и попятилась. Она трясла головой, словно силясь отогнать какие-то мысли, выражение ее лица стало ошеломленным, бессмысленным. Брошь упала на пол, Геро подняла ее и протянула миссис Джейсон, но та отвела руку девочки, бормоча:

— Оставь себе, детка. Мне с ней нечего делать. Нечего… Ветер, соленая вода, похожие на метлы деревья — и смуглые люди, черные люди. Мрущие под дождем и солнцем…

Она неуверенно пошла к двери, придерживая на плечах выцветшую черную шаль и бормоча что-то о «собаках и покойниках». Кухонная дверь за ней закрылась, и миссис Кобб сказала сердитым тоном:

— Вот видишь! — Разве я не говорила, что все окажется враньем? Чернокожие люди и похожие на метла деревья, надо же! Забивает тебе голову такой чепухой. Что сказал бы твой папа…

Она быстро подошла к шкафу и, достав бело-голубую сахарницу, отыскала в ней самый большой кусок.

— На, держи, соси его и помалкивай. — Голос ее зазвучал вкрадчиво. — Противная старуха, я бы не впустила ее на порог кухни. Да она подошла к двери и стала просить милостыню, жалко мне стало бедняжку, вот я из христианского милосердия дала ей немного-чая да позволила посидеть у огня. Но твоему папе это наверняка не понравится, так что будь хорошей девочкой, не проговорись ему, не вводи меня в неприятность. Забудь и все, понимаешь?

Однако Геро запомнила навсегда.

Солнце, ветер, соленая вода и остров, полный чернокожих людей…

— А правда, есть деревья, похожие на метлы? — спросила девочка на другой день у отца.

— На метлы? Ты имеешь в виду пальмы? — Барклай снисходительно улыбнулся своему единственному, избалованному чаду. — Кто же говорил тебе про них?

— Никто. Я спросила просто так. А где они растут?

— Там, где для них достаточно тепла. Им нужно много солнца. Например, во Флориде, Луизиане, на вест-индских островах. В Индии и Африке.

— А в Бостоне нет?

— В Бостоне нет. Давай покажу, где.

Отложив том Плутарха, Барклай подвел дочку к низкому столу у окна библиотеки, где стоял большой глобус, и стал ей показывать полюса и океаны, теплые страны и холодные.

— Вот это Африка, родина негров, зулусов и готтентотов, людей семи футов ростом и карликов, едва достающих головой тебе до колена.

— Негров? — У девочки вытянулось лицо. — Ты имеешь в виду таких людей, как Вашингтон Джадд и Сари Бокер?

— Совершенно верно.

— Но они приехали из штата Миссисипи, — с раздражением сказала Геро. — Я знаю. Сари сама говорила мне, а миссис Кобб говорит — они просто-напросто беглые черномазые. Когда-нибудь их поймают и отправят обратно к хозяину, тот выпорет их до полусмерти и правильно сделает. Как это «до полусмерти», папа?

— Миссис Кобб — старая… — начал было с гневом Барклай, потом принужденно закашлялся. — Что ж, может, они приехали из Миссисипи, но родители их или дедушки с бабушками приехали из Африки.

— Зачем? Им не нравилось там?

— Думаю, вполне нравилось. Но только для труда на плантациях нужны рабы, вот люди ловят этих бедняг, везут сюда и продают плантаторам за большие деньги. А дети их и внуки рождаются рабами, и своей страны у них нет.

— Тогда почему они не возвращаются обратно?

— Для этого требуются суда, деньги и многое другое, чего они лишены. Например, свобода. Кроме того, откуда им знать, куда возвращаться? Африка большая.

— Очень?

— Больше Америки. И гораздо более дикая. Там есть львы, жирафы, слоны, обезьяны, слоновая кость и «люди с головами, растущими ниже плеч».

— Вот так? — спросила Геро, приподняв плечики до ушей и уперев подбородок в накрахмаленный передник.

— Видимо. Африка мало изучена, но люди продолжают исследования, и белый человек может со дня на день взойти на Лунные горы или отыскать копи царя Соломона.

— Папа, Африка — остров?

— Нет, континент. — Барклай взял карандаш и, пользуясь им как указкой, заговорил: — Смотри, вот эти пятна возле кромки — острова. Самый большой называется Мадагаскар, вот это Коморские острова. А это Занзибар, там растут гвоздичные деревья и другие пряности, которые миссис Кобб кладет в рождественский торт.

Геро подалась вперед и уставилась на это пятнышко, словно пыталась разглядеть пряности, потом по-хозяйски коснулась его пальцем и твердо заявила:

— Тогда я выбираю его, у этого острова красивое название, а мне хочется, чтобы мой Остров назывался красиво.

— Занзибар? Да, название неплохое. Звучное. А как это понять — «мой остров»?.

— Когда вырасту, поеду туда.

— Поедешь? Зачем?

— Буду… делать кое-что, — неопределенно ответила Геро.

— Наберешь полные карманы гвоздики?

Геро серьезно обдумала этот вопрос.

— Нет, вряд ли. Не думаю, что это такая работа. Наверно, — сказала она, принимая решение, — я буду делать что-то доброе, полезное. И очень умное.

— Вот как? Дочка, ты говоришь об этом слишком уверенно. Будем надеяться, что не пойдешь по стопам своей… — Барклай внезапно умолк. Хотел ли он сказать «своей матери»? Если да, то передумал и после короткой паузы произнес с внезапной горячностью: — … своей тети Люси! Я не хочу, чтобы ты выросла решительной особой, сующей нос в чужие дела. Или самодовольной резонеркой.

— Папа, что значит «резонерка»?

— Это ты, когда заводишь такие речи! — раздраженно ответил Барклай. — Видимо, эта пустоголовая бестолочь Пенбери читала тебе назидательные книжки и забивала голову сентенциями о том, что добрые дела — это единственное, чему стоит посвящать жизнь. Надо было это понять по ее манере одеваться и по тому, что она нравится твоей тете Люси!

Он умолк, задумался о гувернантке, своей сестре и внезапно ощутил леденящий страх. Люси одобряла его женитьбу на Гарриет, а той, несомненно, мисс Пенбери тоже понравилась бы…

И заговорил яростно, словно бросая им всем вызов:

— Будь я проклят, если позволю превращать тебя в маленькую самодовольную благодетельницу! Надо будет найти тебе другую гувернантку. Хорошенькую, с чувством юмора, способную держать тебя в строгости — у мисс Пенбери ты совсем распустилась! И чем скорее, тем лучше.

Но, конечно же, ничего подобного он не сделал. Занятие это хлопотное, а Барклай Холлис старался избегать хлопот — и всего прочего, отвлекающего от чтения, верховой езды и вообще от приятно-безмятежного образа жизни. Агнесса Пенбери осталась, и Геро росла избалованной, решительной и определенно самодовольной. Она была твердо уверена, что когда-нибудь отправится на Занзибар, хотя другая, менее своенравная девочка рассталась бы с этой мыслью годам к четырнадцати — уже хотя бы из-за отвращения отца к «странствиям» (это слово, очевидно, включало в себя все: от путешествия за границу до отъезда более чем на сутки пути от Холлис-Хилла).

Несколько лет спустя Геро с большим трудом удалось упросить отца свозить ее в Вашингтон к двоюродной сестре матери, жене известного сенатора. А когда, находясь там, они получили настойчивое приглашение навестить родственников в Южной Каролине, Барклай — упрямством он иногда не уступал дочери — наотрез отказался двинуться с места. В конце концов Геро поехала без него.

— Видно, ты унаследовала это от матери, — безнадежно вздохнул он. — Все Крейны любили поездить. Ты похожа на свою мать. Наверно, будь она жива, тоже стала бы раскатывать повсюду. Она была не такая сильная, как ты… Знаешь, Геро, тебе надо было родиться мальчишкой. Мать-Природа наверняка изменила свое решение уже в последнюю минуту!

С этими словами Барклай снова вздохнул, и Геро впервые пришло в голову, не хотел ли отец сына вместо дочки, и не потому ли назвал ее «Геро», а не «Гарриет», в честь матери? Он определенно не пытался воспитать ее «женственной», а вопреки мнению тети Люси и Крейнов позволял ей учиться стрелять и сидеть в седле прежде, чем она научилась читать, писать, прежде, чем научилась шить. В остальном же ее образование шло по усмотрению мисс Пенбери, и отец не воздействовал на некоторые взгляды, усвоенные дочерью при помощи гувернантки, тети Люси и всевозможных книг из дамской библиотеки.

Один популярный роман Гарриет Бичер-Стоу, прочитанный в 1852 году, во впечатлительном четырнадцатилетнем возрасте, убедил Геро, что мир — рассадник несправедливости, жестокости и мерзости, и что оставлять так этого нельзя. «Хижина дяди Тома» сделала ее пылкой сторонницей борьбы с рабством. А мисс Пенбери по ходу занятий благотворительностью повела свою юную воспитанницу на лекцию «Грехи работорговли». Читавший ее местный приходской священник процитировал лорда Палмерстона: «Если все преступления, совершенные родом человеческим от сотворения мира до сего дня, сложить вместе, они вряд ли превзойдут совокупное зло, причиненное человечеству этой дьявольской работорговлей».

Но как бы ни относилась Геро к работорговле, поездка в Южную Каролину смягчила отношение девушки к рабовладельцам. Рабы семьи Лэнгли были такими здоровыми, веселыми и упитанными, как только можно им пожелать. Ни Гейлорд Лэнгли, ни его надсмотрщик ни в малейшей степени не походили на Саймона Легри[1]. Кларисса Холлис Лэнгли, родившаяся и выросшая в Массачусетсе, в принципе не одобряла рабство, но признавалась, что не видит, как с ним можно покончить.

— Мы словно попали в ловушку, — объясняла она Геро. — Вся наша экономика связана с рабством. И если освободить негров, это будет гибельно не только для нас, но и для них, потому что без рабского труда Юг не просуществует и дня. Мы все разоримся, и кто же станет кормить негров? Одевать, давать им работу? Не северяне-аболиционисты, произносящие благочестивые речи! Выхода я не вижу. Однако временами ощущаю тяжкое бремя на своей совести.

Утешала свою совесть миссис Лэнгли горячим интересом к зарубежным миссиям, верой, что раз уж нельзя освободить порабощенных негров в Америке, то можно сделать многое для улучшения участи цветных рас за океаном. Она дала Геро несколько брошюрок, где описывались ужасы жизни в Азии и Африке. Прочтя их, дочь Барклая Холлиса стала сочувствовать «нашим бедным сестрам-язычницам», участь которых в гаремах и сералях казалась столь же тяжелой, как у любых рабынь.

Геро размышляла над судьбой этих несчастных женщин, и ей казалось несправедливым, что она наслаждается всеми благами свободы в процветающей цивилизованной стране, а миллионы людей в восточных странах обречены жить и умирать в безысходных страданиях из-за отсутствия какого-либо просвещения — крох со стола Богатого Человека. Временами ей даже казалось, что эти безымянные страдающие миллионы: женщины, заточенные в гаремах и сералях, рабы в черных трюмах дау[2] и страдающие от болезней бедняки взывают к ней: «Приезжай в Македонию, помоги нам!..» «Надо научиться ухаживать за больными», — решила Геро. И к ужасу отца, к большому неодобрению родственников трижды в неделю ходила в местную благотворительную больницу. Служащие были рады бесплатной добровольной помощи, а главный врач сказал недовольному отцу, что его дочь не только прирожденная медсестра, но и украшение женской половины человечества. «У нас в палатах, мистер Холлис, много грубых типов, — говорил он, — но видели бы вы, как теплеют их глаза, когда входит ваша девочка. Она способна утешить их, уверить, что они поправятся, а это уже половина успеха. Они прямо-таки обожают ее. Даже самые худшие!»

Но такая похвала не успокоила Барклая, и он продолжал относиться к визитам дочери в больницу с недоумением и неприязнью.

— Если б я знал, что за причуды взбредут тебе в голову, ни за что не пустил бы в Каролину к этим Лэнгли! — брюзгливо заметил он. Он не догадывался, что краткое пребывание в Вашингтоне оказало гораздо большее воздействие на будущее дочери, чем все брошюры Клариссы Лэнгли.

Живущие в столице Крейны устраивали щедрые приемы для своих гостей. Друзья их вращались главным образом в правительственных сферах, Геро могла заводить разговоры со многими, приходящими от этого в замешательство сенаторами и конгрессменами о рабстве и прискорбном положении на Занзибаре, «этом центре гнусной работорговли». Через несколько месяцев ее дядю Натаниэла назначили американским консулом на Занзибар. Барклай заявил брату, что это странное совпадение, но его племянница видит в этом перст судьбы. На самом же деле разговоры, которые Геро вела битый час на вечеринке в доме Лоуэллы Крейн, привели к тому, что в сознании влиятельных гостей фамилия «Холлис» оказалась неразрывно связанной с Занзибаром, и назначение произошло как бы само собой.

Дядя Натаниэл назначению своему не обрадовался, однако сознательность не позволила ему отказаться. И Геро, совершенно не догадываясь, что она к этому причастна, испытывала благоговение и зависть. Невероятно! Занзибар — ее избранный остров!., с дядей едут тетя Эбби, двоюродная сестра Кресси, и Клейн. Только бы… только бы!..

Но о поездке Геро с ними не было речи. Да и отношения между семьями в последнее время стали натянутыми, потому что Барклай внезапно воспылал неприязнью к пасынку брата Клейтону Майо.

В давние времена, на крестинах дочери Барклай горячо отстаивал свой выбор имен. «Погодите! — отвечал он возмущенному хору недовольных голосов. — Она еще заставит парней толпами переплывать Геллеспонт[3]. Моя дочь вырастет красавицей. Вот увидите!»

Да, последнее предсказание оправдалось. Геро действительно стала красавицей. Но без малейшего кокетства, без женских слабостей. «Самая симпатичная девочка в Бостоне, — заметил как-то ее двоюродный брат Хартли Крейн — и самая жуткая зануда!» Когда она праздновала свой двадцатый день рождения — и по меркам тех времен находилась в серьезной опасности быть зачисленной в старые девы — никакого Леандра еще не было и в помине. Разве что красивый пасынок дяди Натаниэла, Клейтон Майо, мог рассматриваться как будущий пловец по Геллеспонту. Многие молодые люди восхищенно заглядывались на Геро. Но только издали, близкое знакомство неизбежно заканчивалось разочарованием и поспешным отступлением; юные бостонские щеголи предпочитали томных, жеманных неженок древнегреческим богиням, которые глядели им прямо в глаза, не признавали застенчивости, обмороков и меланхолии, а флирт считали вульгарным.

Клейтон-Майо оказался единственным исключением. Но Барклай, по мнению дочери, возмутительно относился к Клею!

Геро сознавала, что отец (наконец-то подумавший об этом!) беспокоится из-за отсутствия соискателей ее руки. Однако его раздражало внимание к ней юного Майо, и он с большим облегчением вздохнул, когда Клейтон согласился ехать с отчимом на Занзибар и полуофициальной роли доверенного секретари.

После дня рождения Геро не видела Клейтона, однако в записке, тайком переданной сочувствующей служанкой, он обещал «доказать постоянством серьезность своего отношения», вернуться, сколотив состояние, и официально просить ее руки. Лестно, только не очень романтично. Но отношения их и не были романтичными.

Клей поцеловал ее всего раз — да и то в щеку, потому что догадавшись о его намерении, Геро внезапно испугалась и в последний миг повернула голову. А после того, как он уплыл, и волнение улеглось, Геро стала думать, что, возможно, все вышло к лучшему, потому что из-за вмешательства отца она не могла разобраться в своих чувствах к Клею.

Год спустя Барклай внезапно умер от сердечного приступа. И Геро ничто не удерживало в Бостоне и не мешало отправиться навстречу своей судьбе. Ничто, кроме невыносимо пустого дома, потому что даже мисс Пенбери давно уже купила коттедж в Пенсильвании и жила там. Геро Афина Холлис была вольна делать, что угодно, и ехать, куда угодно. А когда от тети Эбби пришло письмо с предложением навестить их на Занзибаре, она с благодарностью и без колебаний согласилась. Даже не вспомнила, что старая Бидди Джейсон, говорившая о солнце, соленой воде и острове, полном чернокожих людей, еще сказала: «Если тебе чего-то хочется, нужно платить». Хотелось ли ей выйти замуж за Клейтона, еще предстояло выяснить.

Без трудностей, разумеется, не обошлось. Джошуа Крейн, председатель и совладелец судовой компании «Крейн лайн клипперс», на помощь которого можно было рассчитывать, был глубоко потрясен. Немыслимо, чтобы молодая женщина из его семьи (Геро должна помнить, что ее мать носила фамилию Крейн!) могла подумать о путешествии в такую необычную местность — и притом без сопровождения служанки или компаньонки! Он не пожелал помочь Геро и грубо прочитал ей лекцию о том, что людям, чувствующим призвание творить добро ближним, начинать следует со своих задворок, а не с чужих. Можно найти возможность удовлетворить свои благотворительные инстинкты и здесь, в Массачусетсе.

Однако ни лекция, ни осуждение многочисленной родни не поколебали решение Геро: если не считать истории с Клейтоном, она всегда поступала по-своему, добивалась, чего хотела, а теперь у нее возникло желание отправиться на Занзибар. И не только, чтобы развеяться от горя или увидеться с Клейтоном. Геро была глубоко убеждена (или, как ехидно заметил Джошуа Крейн, вбила себе в голову), что предназначена к этому Провидением. Она всегда знала, что там ее ждет работа. И теперь никто не мог ей помешать, поскольку в дополнение к значительному состоянию она уже достигла совершеннолетия и стала сама себе хозяйкой.

Джошуа прекратил неравную борьбу и устроил Геро проезд на одном из своих клиперов. Он еще и успокоил семейную спесь, найдя для сопровождения девушки компаньонку в лице жены капитана. Геро весной 1859 года наконец-то отплыла на Занзибар.

2

— Вот она выходит из бухты, сэр!

Рулевой «Нарцисса» говорил хриплым шепотом, словно боясь, что в эту шумящую прибоем ночь полный голос может долететь до палубы далекого судна, которое медленно появлялось из-за деревьев и высоких коралловых скал, прикрывающих вход в маленькую укрытую бухту.

О существовании этой бухты знали немногие. И пользовались ею исключительно для противозаконных целей. Она не появлялась на официальных картах восточно-африканского побережья, не фигурировала ни на одной из адмиралтейских карт, и лейтенант Ларримор, командующий «Нарциссом», паровым шлюпом Ее Британского Величества, часто проходил в полумиле от нее. Он даже не подозревал, что перед ним не часть материка, а высокий, узкий коралловый риф со сплетением из пальм и тропических растений на вершине, который прикрывал маленькую, глубокую бухту, способную вместить полдюжины дау.

Дэниэл Ларримор хорошо знал прибрежные воды между Лоренсу-Маркиш и Могадишо, поскольку большую часть последних пяти лет провел, участвуя в неблагодарной задаче по пресечению восточно-африканской работорговли. В последнее время она очень разрослась, сократившись на западном побережье, где более строгое инспектирование, усиление западно-африканской и кейптаунской эскадр превратили вывоз рабов в невыгодное и опасное занятие. Слухи об укрытой бухте доходили до Ларримора, но не подтверждались, и с неделю назад он готов был отмахнуться от них, как от досужих выдумок. Однако в прошлый четверг, когда корабль загружался в порту Занзибара водой и свежим провиантом, один из принадлежащих арабу-подрядчику чернокожих рабов, что носили на борт корзины с фруктами и свежими овощами, украдкой подергал лейтенанта за рукав и прошептал весьма любопытное сообщение.

Из его слов следовало, что укрытая бухта не миф, а надежное тайное убежище, хорошо известное работорговцам. Там можно без опаски погрузить на борт невольников, укрыться во время шторма или штиля, спрятаться при вести о приближении патрульных кораблей. Более того, в ближайший вторник с наступлением темноты Оттуда должна была выйти с запретным грузом пользующаяся дурной славой английская шхуна и отправиться в неизвестном направлении.

Сообщение было подробным и обстоятельным, только негр не стал говорить об источнике сведений, а при настоятельном требовании испугался и попятился, бормоча, что не понимает слов белого человека.

Лейтенант Ларримор колебался, верить ему или нет. Однако сообщение негра не только подтверждало прежние слухи, но и объясняло, каким образом суда, уходившие к западу от преследования, ухитрялись скрываться в темноте, хотя скорость их под парусами наверняка уступала скорости шлюпа. Действия на основе этих сведений в любом случае не могли принести вреда. «Нарцисс» развел пары, покинул на следующий день порт и направился к северу. Ларримор объявил, что следует в Момбасу.

Когда Занзибар скрылся из виду, лейтенант изменил курс и, повернув на юг, держался так близко к берегу, как позволяли рифы. Теперь, поздно вечером его корабль, Покачиваясь на легкой зыби, ритмично бьющейся о темный берег, стоял в засаде; огни были погашены, пары полностью разведены. За едва видным разрывом в длинной неровной полосе коралловых скал и черных джунглей велось постоянное наблюдение.

Погода уже много дней стояла безветренная. Но около часа назад с восходом луны поднялся ветерок, постепенно усилился, разогнал тучу гудящих, жалящих москитов и принес с берега дурной запах, смрадный, тошнотворный, отвратительный.

— Тьфу! — пробормотал рулевой, морщась от омерэения. — Смердит, как прорванная канализация. Видать, набил полный трюм негров, и половина уже померла. Казалось бы, у владельцев дау должно хватать ума не губить половину своего товара.

— Это не дау, — угрюмо ответил лейтенант Ларримор, — Если мои сведения верны, тут птица покрупнее. Смотри…

Работорговое судно медленно двигалось по невидимому проходу. Наконец луна осветила его полностью, и оно предстало уже не темным бесформенным силуэтом, а серебристым видением, медленно идущим по узкому проливу, подняв кливер и фок и промеряя глубину воды лотом.

— Шхуна! — воскликнул рулевой. — Неужто… не может быть… Ей-Богу, сэр, она! Гляньте на форму кливера — провалиться мне на месте, если это не «Фурия»!

— Значит, тот негр был прав, — сквозь зубы произнес лейтенант. — Это Фрост. Наконец-то мы накрыли его с поличным.

И, повернувшись, крикнул:

— Поднять якорь! Убрать передние паруса! Полный вперед!

Грохот якорной цепи заглушил медленный плеск прибоя, замерцали в лунном свете свертываемые паруса, в синеву ночи поднялись искры и дым, по воде за-шлепали плицы.

Увидели корабль со шхуны слишком поздно. Едва выйдя из узкого прохода, шхуна не могла ни остановиться, ни повернуть обратно, ей оставалось лишь прибавить парусов и двигаться вперед. Благополучно миновав отмель, она понеслась под крепчающим ветром, кренясь на левый борт, за ней среди пляшущих волн тянулась мерцающей дорожкой длинная полоса пены.

На мачте шхуны взвился и затрепетал флаг, но чей, в свете полумесяца разобрать было трудно. Потом мичман, поглядев в подзорную трубу, объявил:

— Американский, сэр.

— Так-так, черт возьми, — проворчал лейтенант, — Эта уловка могла бы пройти с западной эскадрой, но со мной не пройдет. У этого мерзавца нет ничего американского, кроме наглости. Бейтс, пугни его ядром поверх мачт.

— Есть, сэр.

Сверкнула вспышка, раздался грохот, и ядро, пролетев над шхуной, подняло столб брызг.

— Они облегчают судно, сэр.

С несущейся впереди шхуны сбрасывали за борт все, что возможно. Брусья, бочки, доски мелькали в лунном свете и исчезали в кильватерной струе. Ветер крепчал. Видно было, как крохотные фигурки, двигаясь по реям, устанавливают паруса наивыгоднейшим образом.

Шхуна даже при легком ветре двигалась быстрее, чем ожидал лейтенант Ларримор; было ясно, что управляют ею очень умело. Он стал сознавать, что хотя на его стороне пар, судно может уйти, если ветер будет усиливаться и дальше. А продолжать преследование Ларримор долго не мог — Адмиралтейство скупилось на топливо, и угля на борту было недостаточно.

— Давайте же! Давайте, черт возьми! — пробормотал лейтенант, очевидно призывая колеса вращаться быстрее. — Нельзя упустить этого мерзавца. Будь он проклят, этот ветер! Если б только…

Ой резко повернулся и отрывисто бросил рулевому:

— Пусть в машинном отделении увеличат скорость на узел. Если возможно, на два.

Однако полчаса спустя шхуна не только шла впереди «Нарцисса», но, казалось, даже увеличила разрыв. И хотя со шлюпа произвели несколько выстрелов, поперечная зыбь вкупе с неверным светом не способствовали меткости стрельбы, и работорговое судно не замедлило хода.

Лейтенант в отчаянии приказал кочегарам повысить давление в котлах до опасной точки, но тут удачный выстрел повредил рулевое управление шхуны и она сбилась с курса. Минут через пять очередной выстрел пробил грот, натянутый брезент лопнул и вяло повис. Пострадавшее судно спустило флаг и легло в дрейф — хотя убрало лишь фок-топсель, оставив остальные паруса на месте.

При виде этого лейтенант угрюмо заметил:

— Рори Фрост, небось, думает, что я родился только вчера. Если он надеется, что этой хитростью заставит меня спустить шлюпку, а потом поставит парус и, пока мы будем возвращаться, пустится наутек, то глубоко ошибается.

И, взяв рупор, крикнул в него:

— Немедленно убрать паруса и выйти на борт!

Ветер домешал разобрать ответ, но рулевой, глядя в подзорную трубу, неожиданно выпалил с проклятьем:

— Это не «Фурия», сэр. Обводы те же, но чуть больше заострен нос, и нет иллюминаторов.

— Чушь! В этих водах нет другого судна, которое… Дай мне эту штуку.

Он выхватил у рулевого подзорную трубу, навел ее на дрейфующее в лунном свете судно с порванным гротом, потом опустил и сдавленно произнес:

— Сто чертей!

— Может, это в самом деле янки, — опасливо заговорил корабельный врач. — Если да, мы здорово влипли.

— Ничего подобного! Это работорговцы — вон как смердит, — резко ответил лейтенант Ларримор. — Я поднимусь туда.

Он снова взял рупор, прокричал команду, и на сей раз ответ донесся разборчиво:

— Не понимай инглезе!

Врач облегченно вздохнул и предложил:

— Попробуйте по-французски.

Однако обращение на французском языке ни к чему не привело, и лейтенант, теряя терпение, отрывисто приказал канонирам вести огонь по блоку подъема кливера шхуны, пока он не будет сбит.

— Хороший выстрел, — похвалил он, гладя, как блок с грохотом падает вниз. — Спустить шлюпку. Я отправляюсь туда.

— Вы не вправе подниматься! — крикнул со шхуны бородатый человек в фуражке. Костюм его был когда-то белым, но теперь даже в лунном свете на нем были видны застарелые пятна пота и грязи. — Я американо!

Я пожалуюсь вашему консулу! Я устрою вам большую неприятность!

Судя по всему, английским он овладевал с поразительной быстротой.

— Жалуйся хоть архангелу Гавриилу, — ответил лейтенант и взобрался на борт.

Пять лет службы в восточно-африканской эскадре приучили Дэниэла Ларримора к ужасам, но он так и не привык к виду и смраду людского страдания. Сталкиваясь с этим, он всегда чувствовал себя, как в первый раз — а то и хуже. Мистер Уилсон, рулевой, крепкий, седеющий моряк, недавно прибывший из Англии, глянул на переполненную, грязную палубу шхуны — и у него тут же началась неудержимая рвота. Врач, когда его ноздрей достиг невыносимый смрад, отвернулся с болезненной усмешкой и ощутил странную слабость.

Судно было переполнено рабами, их изнуренные голые тела покрывали гноящиеся язвы, запястья и лодыжки, растертые тяжелыми оковами, кровоточили или омертвели от туго затянутых, врезавшихся в черную плоть веревок. Люки были перекрыты Железными поперечинами, снизу в них упирались головы мужчин, женщин, детей. Втиснутые в жаркое, темное, душное пространство, словно тюки, они стояли по щиколотку в собственных нечистотах, совершенно не могли пошевелиться и едва дышали, скованные друг с другом; изможденных, измученных людей цепи связывали с гниющими телами тех, кому посчастливилось умереть.

На шхуне находились триста захваченных негров, восемнадцать из них оказались мертвыми, еще дюжина умирающих от болезней и голода лежала под фок-мачтой.

— Поднимите невольников наверх, — распорядился Дэн Ларримор. Ни его застывшее лицо, ни суровый голос ничего не выражали. Он смотрел, как их вытаскивают из узких люков, — одни падали на палубу и оставались лежать неподвижно, издавая слабые стоны, другие еле-еле ползли к сточным желобам и лизали соленую воду почерневшими, распухшими от жажды языками.

Больше половины невольников были дети. Мальчики и девочки от восьми до четырнадцати лет, схваченные людьми своего цвета кожи и проданные в рабство за горсть фарфоровых бус или дешевый нож. Юные, беззащитные существа, не совершившие преступлений против человечности, но представляющие собой выгодный товар, нужные, чтобы растить и убирать сахарный тростник и хлопок на богатых плантациях в далеких землях. На Кубе и в Бразилии, в Вест-Индии и Южных Штатах Америки.

«А мы еще смеем называть себя христианами! — со злостью думал Дэн Ларримор. — Обладаем дьявольской наглостью отправлять к язычникам миссионеров и вести с кафедр ханжеские проповеди. Половина жителей Испании, Португалии и Южной Америки зажигает свечи перед образами, воскуривает ладан, ходит на исповедь, но глуха душой к священникам, церкви и статуям Пресвятой Девы. Как это мерзко! До рвоты…»

Ошеломленная, исхудавшая негритянка проковыляла к лееру, держа в руках тельце ребенка с проломленным черепом. Увидев, что эта ужасная рана еще кровоточит, Дэн спросил:

— Как это случилось?

Женщина покачала головой, и он повторил вопрос на ее родном языке.

— Мой сын плакал, когда приблизился ваш корабль, — прошептала женщина запекшимися губами, — и надсмотрщик, боясь, что вы услышите, стукнул его ломом.

Она отвернулась от лейтенанта и, перегнувшись через леер, бросила тельце в море. Потом, прежде чем Дэн успел остановить негритянку или хотя бы догадаться о ее намерениях, взобралась на леер и прыгнула следом.

Голова ее появилась на поверхности всего лишь раз, и тут воду рассек черный треугольный плавник. Вода забурлила, на ней появилось расплывающееся темное пятно. При свете дня оно было бы красным. Потом акула скрылась, а с ней и женщина. Вскоре мертвых стали отделять от живых и бросать за борт, а мусорщики глубин разрывали их на части и утаскивали вниз.

Со шхуны спустили шлюпки, и ее злополучный груз — ошеломленных, апатичных людей, уверенных, что они просто переходят от одних жестоких владельцев к другим, возможно, еще худшим — переправили на — «Нарцисс» под аккомпанемент пронзительных угроз их недавнего хозяина.

Капитан шхуны Яростно бушевал, призывал проклятья на головы всех военных моряков Британии, кричал, что зовут его Питер Феннер, он американский гражданин, и коварный Альбион дорого заплатит за обстрел его судна. Однако судовой журнал на шхуне велся по-испански, в ящике лежали флаги доброго десятка разных стран, а из документов следовало, что капитана зовут Педро Фернандес, и страна его постоянного проживания — Куба.

— Как вы намерены с ним поступить? — спросил лейтенанта корабельный врач, потягивая бренди из бутылки, обнаруженной в капитанской каюте. Он, как и рулевой, впервые сталкивался с реалиями работорговли. — Если доставить обратно на Занзибар, этого типа продержат там с месяц, а потом отправят, к примеру, в Лоренсу-Маркиш, где его встретят как блудного сына и отпустят, даже не оштрафовав. А идти в Кейптаун у нас не хватит угля.

— Знаю. И поэтому оставлю его здесь.

Капитан шхуны нагло улыбнулся и сказал через плечо своему старшему помощнику по-испански:

— Видишь, Санчес? Они ничего не могут поделать, задержать нас — кишка тонка. Когда уплывут, вернемся и наберем еще рабов. Эти свиньи ни о чем не догадываются. Рог Dios![4] Что за дурачье эти англичане!

Лейтенант Ларримор улыбнулся в ответ, правда, не очень любезно, и ответил на том же языке:

— Но все же они знают испанский — к вашему глубокому сожалению, не так ли, сеньор Перро[5]?

Потом повернулся опять к врачу и продолжал, как ни в чем не бывало:

— Мы далеко от земли, и ветер, кажется, утихает снова. Я утоплю его шлюпки и конфискую паруса. Оставим ему немного воды и пищи — в тех же долях, что он полагал достаточными для этих бедняг. Согласны?

— Согласен! — весело ответил врач. — И с удовольствием присмотрю за этим.

Они допили бренди и вернулись на палубу, где английские матросы снимали паруса и каждый клочок брезента («Пусть шьют себе кливер из постельных принадлежностей», — нелюбезно предложил лейтенант), вынимали из блоков снасти, бросали за борт оружие, флаги и все движимое, опускали оба якоря на всю длину цепей и решительно разделывались с водой и провиантом.

— Скажите спасибо, заявил на прощанье Ларримор, — что мы оставили вам компас.

Восток уже светлел. Лейтенант покинул шхуну и отправился; в шлюпке к себе на корабль. Он не; подозревал, что дау, таившаяся в той же укрытой бухте, незаметно покинула ее, когда погоня достаточно удалилась в море, и теперь шла к югу для назначенной встречи в Месте, представляющем на захватанной карте крохотную точку.

3

Тедиес Фуллбрайт, капитан вышедшей из Бостона девяносто восемь дней назад «Норы Крейн», глянул на барометр в четвертый раз за десять минут и нахмурился. Море расстилалось неподвижной гладью вот уже три недели, однако барометр продолжат падать, и, несмотря на полуденное время, солнце по-прежнему затягивала жаркая, тусклая дымка.

Она беспокоила капитана Фуллбрайта. Обычно для этого сезона характерны сильный ветер, бурные синие волны, мчащиеся тучи.

Но после Кейптауна началось неожиданное хмурое затишье. «Нора Крейн» медленно ползла вдоль африканского побережья, подчас со скоростью меньше узла, и казалось, что им повезет, если они достигнут земли через десять дней.

— Если достигнем вообще! — пробормотал Фуллбрайт. И с испугом осознал, что произнес эти слова вслух.

Подумать, а тем более высказать такое капитан мог лишь в состоянии крайнего беспокойства. И тут ему пришло в голову, что он, чего доброго, вскоре последует примеру Тода Маккечни, старого болтливого шотландца из Дурбана, который уныло предвещал смерть и Божью кару.

— Нет уж! — раздраженно обратился Фуллбрайт к барометру и мысленному образу Маккечни. Резко повернулся к обоим спиной и уставился на отливающую матовым серебром ровную гладь, безрадостно думая, какие неудачи еще могут выпасть на его долю, пока он вновь не увидит бостонской гавани.

Путешествие с самого начала проходило скверно, и капитан жалел об этом вдвойне из-за присутствия жены. Амелии раньше не позволялось сопровождать его, но в длинном списке пассажиров оказалась родственница Крейна, единственная дама. А Джошуа Крейн категорически возражал, чтобы мисс Холлис отправилась в плавание без компаньонки и самолично попросил Фуллбрайта взять с собой Амелию.

Было бы лучше, недовольно думал капитан Тедисс, если бы мистер Крейн не пустил в плавание свою юную родственницу. Правда, мисс Холлис производит впечатление упрямой особы, привыкшей настаивать на своем, и Джошуа Крейн, видимо, решил, что проще уступить, чем спорить с ней. А кроме того, возможно, он был рад на время от нее избавиться.

Капитан Фуллбрайт улыбнулся своим мыслям и тут же устыдился их. Неблагородно с его стороны осуждать эту девушку — она-героически справлялась с укачиванием и, меняясь со своей компаньонкой ролями, ухаживала за ней при нескольких приступах морской болезни. Бедная Амелия — она так рвалась сопровождать мужа в этом путешествии, но, пожалуй, оно обернулось для нее горьким разочарованием, так как незадалось с самого начала. Все время беспощадно штормило, на Бермудских островах одного из стюардов положили со сломанными ребрами в больницу. Возле островов Зеленого Мыса смыло за борт одного палубного матроса, еще один умер в Гвинейском заливе от жестокой лихорадки. А вот теперь не дуют пассаты!

— Скверный год, — говорил в своей конторе на пристани Маккечни, судовой поставщик, просматривая список припасов, закупаемых Фуллбрайтом. — Да, очень скверный! Уверен, что это Бог карает наш нечестивый мир за нескончаемый грех рабства. Сперва не было дождей, потом ветров. А теперь, говорят, во внутренних районах разгулялась какая-то болезнь, косит племена, как мороз тлю; скоро в Африке не останется никого в живых, и этот громадный материк будет пуст, как тыльная сторона моей ладони! Это кара Божья, и если вы разумный человек, мистер Фуллбрайт, то держитесь в этом плавании подальше от берега!

Капитан Тедиес, не сдержавшись, ответил, что если Бог решил наслать кару за грехи рабства, то с Его стороны нелогично обращать гнев против африканцев, беспомощных и главных жертв работорговцев, а не европейцев, наживающих на этом большие прибыли.

— Европейцев, говорите? — переспросил мистер Маккечни, покачивая седой головой и глядя на капитана слезящимися близорукими глазами, в которых сохранился легкий блеск шотландской хитрости. — Но ведь вы не станете отрицать, что в одном только нью-йоркском порту за последние два года спущено на воду двадцать пять работорговых судов? И что ваша страна разделяется и враждует из-за вопросов о рабстве? На мой взгляд, на свете мало худших зол, чем вражда между братьями, и, может, вы еще узрите, как Божья кара падает на Тех, кто промышляет торговлей рабами, и кто к ней причастен. Да! И на тех, кто почти не пытается положить ей конец! А что касается бедных, невежественных язычников, то большей частью они сами ловят своих собратьев и продают в рабство, будто скот. Иуды! Я богобоязненный человек и не сомневаюсь, что это они своим бесчестием истощили терпение Всемогущего. И Он наслал болезнь, чтобы стереть их с лица земли, злодеям в наказание, а кротким в милосердное избавление от медленной смерти в трюме работоргового судна. Не достойной человека!

После этой впечатляющей речи богобоязненный шотландец попытался надуть Фуллбрайта. Но хотя из этого ничего не вышло, его старческое карканье почему-то засело у капитана в памяти и донимало с назойливостью кружащих мух. В конце концов он стал склоняться к мысли, что жаркая миазматическая дымка, лежащая над угрюмым морем и затягивающая горизонт — Эманация болезни, о которой говорил старый Тод Маккечни, что она наползает из глубин Африки, останавливает пассаты, приводит в неподвижность океан и несет кару гневного Бога заблудшему человечеству.

Мысль эта была фантастической до нелепости, и капитан стыдился ее. Но тем не менее, держался далеко от берега. И по-прежнему жалел, что взял с собой жену. Амелия не отличалась крепким здоровьем и страдала от безветренной жары почти так же сильно, как от атлантических штормов. Он сглупил, позволив Джошуа Крейну и его избалованной, упрямой, своевольной недотепе-племяннице…

На порог рубки упала чья-то тень, капитан Фуллбрайт поднял глаза и увидел эту самую недотепу — высокую девицу двадцати с лишним лет, одетую в несменяемое черное платье. Она укладывала густые каштановые волосы в длинный строгий пучок, тяжесть его вздергивала ее крепкий подбородок и придавала прямой осанке высокомерие.

Тедиес Фуллбрайт не одобрял появления пассажиров врубке, но мисс Холлис являлась привилегированным лицом. Помимо того, что она путешествовала под покровительством его жены и по матери доводилась родственницей Крейну, внешность ее обеспечивала ей привилегии, по которым тщетно бы вздыхала менее красивая и привлекательная женщина. Правда, Геро не производила впечатления на капитана Фуллбрайта, ему нравились девицы пониже, помягче и поуступчивее.

«Новые женщины», яркой представительницей которых была мисс Холлис, раздражали его, скрывать это Он не пытался. И стоящая в дверях рубки Юнона отнюдь не была ни маленькой, ни нежной, ни уступчивой. Однако, несмотря на свое предубеждение, капитан мог оценить привлекательность. Геро была весьма красивой девушкой.

Даже неуклюжая современная мода не могла скрыть великолепия ее фигуры, а мрачный, траурный цвет платья лишь подчеркивал восхитительный цвет лица, который часто и справедливо сравнивают с лепестками цветов магнолии. Одни лишь ее глаза, большие, серые, широко расставленные, с черными ресницами придали бы привлекательности некрасивой девушке. К сожалению, они обескураживая глядели в упор и подчас вспыхивали презрением, отпугивая многих молодых людей, увлекшихся было ее внешностью а, возможно состоянием.

Капитан Фуллбрайт настороженно глянул на докучливую пассажирку, спросил:

— Что скажете, мисс Холлис? Чем могу служить? — Для начала перестаньте называть меня так, капитан Тедиес. В конце концов, я у вас не обычная пассажирка. Ваша жена меня опекает, но я не обращаюсь к ней «миссис Фуллбрайт». И она не называет меня «мисс Холлис». Если Амелия зовет меня «Геро», то можете так звать ивы.

Капитан улыбнулся, суровые морщинки у его глаз и губ разгладились. Сухо произнес:

— По-моему, «Геро» она называет вас не так уж часто. Большей частью «дорогая» или «милочка».

Мисс Холлис засмеялась и стала еще привлекательнее.

— Да, верно. А знаете, ваша жена — первая, кто назвал меня «милочкой». Папа никогда не употреблял ласкательных имен. Для него я всегда была «Геро». Он говорил, что это прекрасное имя; пожалуй, так оно и есть. Но… я иногда тосковала-по ласкательным именам.

Лицо ее внезапно стало грустным, как и голос. Она вздохнула, но вспомнив, о чем пришла спросить Фул-лбрайта, заговорила оживленнее?

— Капитан Тедиес, долго это еще продлится? Я имею в виду — такая погода? Мы, кажется, совершенно не движемся. Мистер Стоддарт говорит, что, по его мнению, за последние два дня мы продвинулись не больше чем на милю; при такой скорости нам за месяц не добраться до Занзибара.

— Может быть, — равнодушно согласился капитан. — Но тут мы ничего не можем поделать. Разве что мистер Стоддарт попробует сесть на весла! Скажите ему, что движения он скоро получит вдосталь. А может, гораздо больше.

— Почему вы это говорите? — с интересом спросила Геро. — Хотите сказать, что скоро поднимется ветер?

— Я этому не удивлюсь. Барометр падает.

— Но вы говорили это и вчера, а море до сих пор спокойно, как утиный пруд.

— А барометр все падает и падает. Надвигается дрянная погода, и мне это не по душе. Поверьте, я буду очень рад увидеть Занзибар.

— Еще бы! — горячо согласилась Геро. — Я мечтаю повидать этот остров с тех пор, как отец показал мне его на глобусе, тогда я была ребенком лет пяти-шести…

Она повернулась, поглядела на горячую, нагретую солнцем палубу с неподвижными тенями мачты и снастей, и обратилась мыслями к тому давнему дню. И к вечеру накануне: освещенной лампой кухне, потолку с балками, рядам медных кастрюль и шепоту старой Бидди Джейсон, предсказывающей ей судьбу.

Геро много лет искренне верила в те таинственные предсказания, хотя, окончив учебу, притворялась, будто смеется над ними. Однако же как они осуществляются! Или она сама осуществляет их, потому что так сказала старая Бидди? Спорный вопрос. Но по крайней мере ясно однр. Она плывет очень далеко к острову, полному чернокожих людей, там для нее должно найтись много работы, выполнить которую поможет ей Клейтон Майо!

Геро импульсивно повернулась к Фуллбрайту.

— Капитан Тедиес, вы бывали на Занзибаре несколько раз. Какой он? Расскажите, пожалуйста.

— Ну что ж, он примерно вдвое меньше Лонг-Айленда миль пятьдесят в длину, десять в ширину, находится близко к материку, в ясный день из города видны африканские холмы. Рядом расположен остров Пемба, он еще меньше, еще более дикий и…

Геро потрясла головой.

— Нет, я спрашиваю совсем не об этом. Мне хочется знать, какая там жизнь.

Капитан Фуллбрайт ответил, что скоро она узнает это сама, и, на его взгляд, людям лучше составлять собственное мнение, чем прислушиваться к чужому. Только от мисс Холлис не так легко было отделаться, она с решительным видом уселась и заявила, что, на ее взгляд, чужое мнение может быть очень поучительным, поскольку зачастую не совпадает с твоим собственным.

— Мне интересно знать мнения других людей. Это необходимо, если хочешь приносить пользу.

Капитан с легким удивлением приподнял кустистые брови.

— Пользу? Какую?

— Помогать людям. Исправлять положение вещей. — Хмм… Какие вещи имеются в виду?

Мисс Холлис раздраженно пожала плечами.

— Работорговля. Невежество, грязь и болезни. Я не могу сидеть, сложа руки, и твердить «Да исполнится воля Божья», когда очень многое творится явно не по Божьей воле. С этим нужно что-то делать.

Капитан Фуллбрайт сухо заметил, что на Занзибаре ей найдется, чем занять себя.

— Знаю, — спокойно согласилась Геро. — В сущности, поэтому я и решила, что должна отправиться туда немедленно. Видите ли, в Холлис-Хилле мне было нечего делать. И захотелось поскорей уехать из Бостона — после смерти папы дом казался таким опустевшим, я не могла больше выносить…

Ее бодрый, уверенный голос неожиданно дрогнул, и, не завершив фразы, она торопливо сказала:

— Кроме того, Кресси — моя кузина Крессида — очень хочет, чтобы я приехала. Мы всегда были очень близки, и ей одиноко на Занзибаре; и, похоже, климат там не подходит тете Эбби. Раз они обе нуждаются во мне, то мой долг…

Она ненадолго умолкла, словно обдумывая сказанное, а потом с легким сожалением сказала:

— Нет, тут я не совсем искренна. Очень приятно сознавать себя действительно нужной.

Губы капитана дрогнули, и обманчиво простодушным тоном он заметил, что слышал, будто она нужна еще кому-то. Не мистеру ли Клейтону Майо?

Мисс Холлис покраснела, и Фуллбрайт, считавший, что она на это не способна, слегка удивился. Румянец шел ей, и у капитана мелькнула мысль, что краснеть Геро следует почаще.

— Вы говорили обо мне с Дмелией! — укоризненно сказала мисс Холлис.

— Конечно. Между мужем и женой это дело обычное, — признался капитан Тедиес с вялой улыбкой. — Но я не предполагал, что это секрет. Ваш дядя, мистер Джошуа Крейн, говорил, родственники считают, что вы намерены стать миссис Клейтон Майо, и поэтому разрешил вам отправиться в плавание.

— Вот как? — надменно сказала Геро. — Тут он ошибается. Относительно мистера Майо я еще не приняла решения. Я всегда его уважала, и тетя Эбби с дядей На-том надеялись, что мы когда-нибудь поженимся. Однако папа был против. Я бы не посчиталась с этим, будь уверена, что мы подходим друг другу, но, по моему твердому убеждению, в брак не нужно вступать лишь ради удовольствия быть вместе, нужно искать чего-то большего.

— Э… ммм… Конечно, согласился капитан Фуллбрайт, смущенный и покоробленный недевичьей откровенностью, с которой мисс Холлис собиралась обсуждать столь деликатные дела, как любовь и брак. Наверно, проявление застенчивости, так идущее к залившему ее щеки румянцу, оказалось бы более уместным.

Однако мисс Холлис, хоть и заливалась краской, явно не признавала застенчивости, так как продолжала говорить, что знает о серьезности мистера Майо и его стремлении делать добро. Они много беседовали и обнаружили полное согласие в самых разнообразных вопросах. И мистер Майо проявил истинное благородство, твердо отвергнув совет сбежать с ней вдвоем.

— Чей совет? — с любопытством спросил капитан Тедиес.

— Надо признаться, мой, — ответила мисс Холлис с умиротворяющим огоньком в глазах. — Хотя я подала его под влиянием минуты, потому что сильно раздосадовалась на папу, но вряд ли сама последовала бы ему. Но Клей — то есть, мистер Майо — не желал и слышать об этом. Моя кузина, Арабелла Стронг, сказала — только потому, что знал об угрозе папы лишить меня наследства, если я выйду замуж против его воли, но мне же хватило ума понять, что Белла сама неравнодушна к Клею и говорит так из ревности. Знаете, он очень красив.

Капитан Фуллбрайт с трудом сдержал улыбку и ска-зад серьезным тоном:

— И теперь, став независимой и богатой, вы спешите к своему красавцу-возлюбленному, чтобы с его одобрения обвенчаться в белом атласном платье с фатой и затем жить счастливо. Так?

— Не-ет… не совсем. Я посмотрю, что можно сделать, дабы положить конец позорной торговле рабами на Занзибаре. Находясь там, возобновлю знакомство с мистером Майо. А там решу, может ли наш брак стать удачным. Видите ли, мы расстались почти два года назад, и Клей вполне мог измениться.

— Вы, насколько я понимаю, то же.

— Я никогда не изменюсь, — уверенно заявили мисс Холлис. — Но, судя по тому, что я слышала и читала, тропики оказывают скверное влияние на людей, вынужденных жить там.

— На их здоровье определенно.

— И на характеры тоже, уверяю вас! Поэтому я и собираюсь выяснить все на месте. И даже если окажется, что мы не подходим друг другу, я не потеряю времени зря, потому что на Занзибаре многое помимо рабства взывает к переменам, и дел у меня найдется много. Я несколько месяцев изучала арабский и суахили, и хотя словарный запас у меня мал, мне сказали, что говорю на обоих языках вполне сносно.

Геро подалась вперед, положила ладонь капитану на руку и сказала просительным тоном:

— Может, теперь расскажете мне кое-что об этом острове?

— Почему бы вам не обратиться к юному месье Жюлю? — грубовато ответил капитан. — Полагаю, он будет рад удовлетворить ваше любопытство. Его папаша — французский консул на Занзибаре, так что он жил там гораздо дольше, чем я!

— Да, он говорил об этом, — сказала Геро. — И о том, что этот остров «земной рай», яркий, экзотичный, неописуемой красоты. Прямо со страниц «Тысячи и одной ночи»!

Капитана Фуллбрайта позабавила эта цитата и выразительный взгляд девушки, он от души засмеялся и сказал, что все французы — как и большинство иностранцев — говорят даме лишь то, что, по их мнению, ей хочется услышать.

— Говорил он вам еще что-нибудь?

— Да, о своей уверенности, что англичане намерены аннексировать этот остров вместе с Пембой, и о том, что султанат во многом зависит от материка.

— Вот как? Ну, мэм, об этом я ничего не знаю. Как же, по-вашему, англичане этого добьются? Или он не сказал вам?

Видимо, речь об этом шла, и мисс Холлис (неизменно готовая просветить невежду) объяснила, что очень просто и совершенно бесчестно! Британцы, судя по всему, поддерживают правителя-марионетку, очень слабого и порочного человека. Он не только поощряет работорговлю и тратит доходы на разнузданную жизнь, но еще и не обладает правами на трон, ведь является лишь младшим сыном покойного султана. Его соперник, как утверждает сын французского консула, не только пригоден к правлению, но и снискал уважение и поддержку девяти десятых местного населения. Его поддерживает каждый мыслящий европеец за исключением англичан; те, поняв, что сила его характера может быть помехой их планам колониальной экспансии, предпочитают более податливого правителя. Слышал ли капитан о чем-нибудь, более постыдном? Конечно, она сама, как добрая республиканка, не может одобрять монархию ни в какой форме. Но с другой стороны, не может терпеть несправедливость.

От негодования классическое лицо мисс Холлис раскраснелось, глаза, по мнению Фуллбрайта, сверкали великолепно, но вряд ли привлекательно. Он уклончиво пожал плечами и заметил, что, на его взгляд, политика с позиции силы почти всегда грязное дело. Он никоим образом не защищает британцев, однако сомневается, что кто-то из французов может быть нейтральным или беспристрастным в том, что касается восточно-африканских территорий. Или Занзибара.

— Вы полагаете, что и у французов может быть желание аннексировать этот остров? — воскликнула потрясенная Геро. — Но ведь это нелепость!

—  Ничего нелепого я тут не вижу, мэм… мисс Геро. Все европейцы — колониалисты. И в этом никакой разницы между ними нет.

— Вот тут я не могу согласиться с вами. Французы всегда ненавидели тиранов, поддерживали дело свободы и справедливости. Во всяком случае, после революции. И смотрите, как Лафайет[6]… Я признаю, что они имеют колонии. Но…

— Но как добрая американка становитесь на сторону французов против британцев. Признаю, это похвально, с этим большинство из нас согласится. Только не — надо выдавать изначально пристрастное отношение к одной из сторон за справедливое суждение!

— Я никогда, — выразительно заверила его Геро, — не позволяю личным пристрастиям заслонять факты.

Не желая продолжать этот спор, капитан вновь пожал плечами и сказал, что лично он не особенно интересуется внутренними делами Занзибара, они, слава Богу, его не касаются. Это замечание возмутило Геро, и она высокопарно заявила, что христиане должны интересоваться делами, влияющими на общественное благополучие где бы то ни было, и что ответственность по отношению к ближним не должна ограничиваться людьми своей расы.

— Да, конечно, — равнодушно ответил Фуллбрайт и проникся глубоким сочувствием к легкомысленным, вздорным, пребывающим в счастливом неведении жителям Занзибара, не представляющим, что их ожидает. Что ж, мэм, скоро у вас будет возможность поговорить на эти темы с вашим дядей, изложить свои взгляды. Наверно, его мнение стоит больше, чем мое, или этого юного месье с его болтовней о «земном рае» и «Тысяче и одной ночи». Какой там к черту «рай»! Может, кому-то так и кажется, только по-моему, это нечто среднее между помойной ямой и чумным бараком.

Говорил он намеренно грубо, но если хотел оттолкнуть этим мисс Холлис, то просчитался. Отнюдь не смущенная, она с радостью готова выслушать его неблагоприятное мнение о Занзибаре. И тут же сообщила с величайшей задушевностью о своих давних подозрениях, что многое из написанного и сказанного про великолепие восточных земель и тропических островов недостоверно, так как здравый смысл подсказывает, что места, где так жарко, где так низок жизненный и нравственный уровень, не могут не быть отвратительными.

— Занзибар, пожалуй, действительно отвратителен, — согласился капитан Тедиес. — Я читал, будто запах гвоздики и пряностей острова ощущается далеко в море, но вдыхал только запахи сточных канав да мусорных куч — и кое-чего похуже! Более грязного города видеть мне не доводилось, и, на мой взгляд, дамам жить в нем не стоит. Неудивительно, что ваша тетушка скверно себя чувствует. Она не имела права звать вас туда, это уж точно.

— Чепуха, капитан Тедиес. С моей кузиной Кресси ничего не случилось, а она младше меня на четыре года. Более того, Занзибар ей тоже кажется прекрасным, романтичным местом! Она так и писала мне.

— Может, ваша кузина влюблена. Я слышал, влюбленные все видят в розовом свете.

— Влюблена? Да в кого же влюбляться? Там ведь нет…

— На Занзибаре есть мужчины, мэм… мисс Геро. Вот хотя бы этот французик, что возвращается туда. Там довольно большая белая община. Служащие консульств, английские военные моряки, бизнесмены, проходимцы…

— Проходимцы? Что они собой представляют? — спросила заинтригованная Геро.

— Авантюристы. Паршивые овцы. Бродяги. Хищники вроде Разгульного Рори.

— Он кто — пират? Прозвище самое разбойничье!

— С него станется, — ответил капитан Фуллбрайт. — Это англичанин, по общему мнению, очень скверный человек. Насколько я понимаю, из тех, кому родные платят, лишь бы они не жили дома. Если происходит что-то отвратительное, от вывоза рабов до контрабанды оружия или наркотиков, похищения людей или убийства, смело можно закладывать свой последний цент, что тут не обошлось без Рори Фроета. Молодой Дэн Ларримор охотится за ним уже два года, но пока так и не поймал. Ему нужны только улики, и когда-нибудь он их раздобудет. Дэн — человек упорный.

— А кто этот Дэн?

— Неужто ваша кузина Кресси ни разу не упомянула о нем? Вот те на! А я уж подумал, что, возможно, она видит все в розовом свете благодаря ему. Лейтенант Ларримор — английский морж, командует маленькой канонеркой по велению королевы Виктории, его тягостный долг — пресечь работорговлю в тех водах или хотя бы попытаться. Действует он, учитывая все обстоятельства, недурно, но Рори Фроста пока не поймал. Полагаю, Дэн дал бы отсечь себе руку, лишь бы добиться своего. Однажды он решил, что все в порядке — внезапно подходит к Рори при легком ветерке возле Пембы, а в кильватере у того плавает труп негра. Ларримор прекрасно знал, что это означает — на борту рабы, а умершего только что сбросили в воду. И решил, что поймал Фроста с поличным, но едва отдал приказ лечь в дрейф, «Фурия» ставит паруса и…

— Кто ставит?

— «Фурия», шхуна Фроета. Он так назвал ее, и, видно, недаром. Говорят, никак не слушается руля — под стать хозяину.

— И что дальше? Фрост ушел?

— Нет. У канонерки паровой двигатель, и Дэн настиг Рори. Но когда поднялся на борт — рабами там и не пахнет. Он обыскал «Фурию» с форштевня до кормы, не обнаружив ни малейшей улики, а Рори твердит, что не знает ни о каком трупе, небось, какой-нибудь бедняга-негр упал с проходящей дау. Извиняется, что не лег по приказу в дрейф; объясняет, что в это время подкреплялся внизу, а члены команды приняли канонерку за французское работорговое судно. Дэн выходит из себя, но ничего не может поделать. Он узнал потом, что пока Рори увлекал его в напрасную погоню, приятель Фроста, араб-работорговец, на своем судне увез с Занзибара полный трюм рабов.

— Значит, тот поступил так умышленно? Это было хитростью, чтобы…

Геро побледнела, выпятила челюсть, как ее дед, Калеб Крейн, приходя в ярость. И гневно произнесла:

— Таких людей надо вешать!

— Думаю, когда-нибудь повесят. По-моему, это ему на роду написано. Дэн Ларримор хотел бы обеспечить ему петлю. Дэна я за это не виню. Вообще я не особо расположен к англичанам, но лейтенант хороший человек и нравится мне.

— Думаете, и Кресси тоже?

— Дэн Ларримор? Что ж… думаю не только ей, он сложен хорошо, ничего не скажешь, только о вашей кузине у меня просто догадки. Я уж почти год не появлялся на Занзибаре, а они тогда были едва знакомы, правда все замечали, что он ей нравится. Вы сказали, она находит остров романтичным, вот я и решил, что, может, у них все сладилось. А с другой стороны, Дэн отнюдь не единственный мужчина на Занзибаре, и я слышал, что вашу тетушку Эбби и ее дочь очень любят в семье султана. Некоторые из этих арабских принцев — настоящие красавцы.

— Красавцы? Вы имеете в виду чернокожих? Африканцев? Предполагаете, что Кресси…

— На лице Геро застыло негодующее выражение.

— Арабов, мэм! Арабов! Они не чернокожие и не африканцы, многие из них почти такие же белые, как и я — разве что с легким загаром. Предки султана были королями в Омане, он и принцы гордятся этим куда больше, чем ваш дядя Джошуа фамилией Крейн — а он весьма горд ею! Мужчины у них очень симпатичные. И я слышал, что некоторые из дворцовых дам красивы, будто картинки, только поклясться в этом не могу, потому что женщины у них сидят взаперти, бедняжки. Им, должно быть, очень любопытно познакомиться с такими дамами, как ваша тетушка и кузина, которые могут спокойно ходить, где им вздумается.

— Да, конечно, — горячо согласилась Геро, и ее интерес внезапно принял другое направление. — Я посмотрю, что можно сделать для этих несчастных созданий. Может, удастся давать им уроки стряпни и шитья, обучить их читать и писать? Должно быть, ужасно быть невежественным, неграмотным и жить немногим лучше, чем в тюрьме — быть рабынями мужчин. Это надо будет изменить.

Капитан Фуллбрайт открыл рот, чтобы возразить, однако ничего не сказал. Ему пришло в голову, что мисс Холлис не помешает столкнуться с некоторыми сюрпризами по прибытии на Занзибар. Странно встретить молодую женщину, так одаренную внешне и обеспеченную материально, охваченную страстью к реформам. В ее возрасте легче ожидать интерес к балам и кавалерам, чем к благотворительности и благополучию цветных рас в отдаленных и нездоровых уголках земного шара. Конечно, у каждого свой вкус! Эта девица, решил он, не нашла своего призвания, из нее получилась бы замечательная учительница строгого типа. И еще может получиться! На основании своего краткого знакомства с Клейтоном Майо (а также сплетен и слухов), он не мог представить себе этого красивого энергичного джентльмена всерьез увлеченным такой откровенной и, возможно, холодной особой. Одни только взгляды мисс Холлис на брак способны остудить самого горячего поклонника, и капитан жалел ее будущего мужа — если только у нее появится муж, в чем он сомневался.

«Даже красота не поможет, — думал капитан Тедиес, почесывая седеющую бородку. — Правда, не стоит упускать из виду ее состояния. Благодаря ему она может выйти замуж. Одиночество — перспектива для любой девушки нерадостная, но, может, эта Геро лучшей и не заслуживает. Непонятно, что могла найти в ней Амелия».

4

Мисс Холлис поднялась, шурша черным платьем, разгладила темные складки на скромных обручах кринолина и вытерла пот со лба батистовым платком.

Несколько непослушных завитков каштановых волос выбились из строгого пучка и прилипли к стройной белой шее. Геро с неловкостью сознавала, что подмышками и между лопаток у нее проступают влажные пятна.

— В Индийском океане всегда так жарко и неприятно? — спросила она с ноткой отчаяния в голосе.

— Когда дуют пассаты — нет, — ответил капитан Фуллбрайт. — Думаю, их следует ждать в ближайшее время. Может, вам спуститься вниз и надеть что-нибудь полегче? У вас должно быть среди вещей муслиновое платье. Или что-то светлое и более просторное.

— Есть, конечно. Только я не могу носить их, пока не кончится траур. По крайней мере, еще полгода. Это было бы неуважительно к памяти папы. А потом, кое-кто может подумать, что я не…

Голос ее дрогнул, на глазах выступили слезы. Геро сморгнула их, высморкалась и сказала извиняющимся тоном:

— Простите. Это глупо с моей стороны. Но мне без него очень тоскливо. Понимаете, я… мы были большими друзьями.

Капитан Фуллбрайт был удивлен и тронут. Да, в ней все же есть что-то привлекательное, и Клейтон Майо, видимо, это обнаружил. Грубовато сказал:

— Тем более, мэм… мисс Геро, следует поступать так, как ему бы понравилось. А ваш отец вряд ли бы захотел, чтобы вы затягивались в этот душный черный материал. Да еще при такой погоде. Я хотел сказать миссис Фуллбрайт, что это вредно. Вашему отцу хотелось бы, чтобы вы пребывали в добром здравии, а в такой одежде оно у вас быстро ухудшится.

Геро слегка улыбнулась и покачала головой.

— Вы очень любезны, но я не хочу снимать траур по такой пустяковой причине. Заботы о личном удобстве не главное. А потом, вряд ли эта погода продержится долго. Ведь наверняка скоро задует ветер.

— Как я уже говорил — судя по барометру, гораздо раньше, чем нам бы хотелось.

Капитан вытер шею пестрым платком и проводил мисс Холлис на палубу. Обратил внимание на бледность их теней, пузырящуюся смолу между досками и вновь пожалел, что на борту находится Амелия. Да и мисс Геро Холлис!

В маленькой рубке стояла гнетущая жара, но и на открытой палубе было невыносимо. Геро стала в небольшую тень и, опершись о поручень, с тоской поглядела вниз, в прохладную глубину, где длинные, накопившимися за долгое путешествие водоросли колыхались, будто луговая трава.

Из обычных судовых шумов слышалось лишь ленивое поскрипывание блоков «Норы Крейн», медленно идущей по вялой зеркальной зяби, да мерно похрапывал пассажир в тростниковом кресле под тентом. С носовой части верхней палубы доносились приглушенные голоса поваренка и юнги, забросивших крючок на акулу.

Между лопаток Геро скатилась струйка пота, и внезапно вязкая, сонная тишина показалась ей необычайно зловещей, словно жара, дымка и неподвижность объединились, чтобы остановить время и оставить «Нору Крейн» в каком-то странном, бессмысленном промежутке между реальностью и миром грез — обреченной дрейфовать, покуда ее деревянный корпус сгниет, паруса превратятся в пыль, и она бесследно исчезнет под водой…

Геро содрогнулась. От неприятных мыслей ее оторвал звук шагов и веселый голос старшего помощника, мистера Марроуби. Остановись рядом с ней, он дружелюбно заметил, что очень жарко, но до наступления темноты станет гораздо прохладнее.

— Вы это всерьез? — недоверчиво спросила Геро. — Признаюсь, мне кажется, что по ночам бывает еще жарче.

— Да, но должен подняться ветер и, по-моему, очень сильный.

— Капитан Фуллбрайт говорит тоже самое, но пока я не замечаю никаких признаков.

— Однако их можно унюхать. И посмотрите туда…

Он указал пальцем, Геро повернулась и, всматриваясь в гладкую, мерцающую даль, увидела вдали что-то, напоминающее пятно.

— Это ветер?

— Пока лишь его дыхание. Но скоро он задует вовсю.

Капитан Фуллбрайт, возвращаясь с бака, подошел к ним.

Мистер Марроуби послюнил палец, поднял его и сказал:

— Свежает, сэр.

Пятно на воде неслось к ним, покрывая гладкую поверхность мелкой, дрожащей рябью, от легкого дыхания воздуха дрогнули паруса, заскрипели снасти. Впервые за несколько дней «Нора Крейн» стала слушаться руля, и люди ощутили, как в нее вливается жизнь, она пробудилась от долгой дремоты и тронулась вперед. Под форштевнем негромко зажурчала вода.

С верхушки мачты крикнул юнга:

— Эй, на палубе! Парус, сэр…

— В какой стороне? — прокричал в ответ мистер Мар-роуби.

— Справа по носу, сэр. Движется к северу.

Мистер Марроуби поднял к глазам подзорную трубу и вскоре объявил, что приятно увидеть другой парусник, потому что лично он в пустом, море чувствует себя одиноко.

— Что это за судно? Я ничего не вижу, — сказала Геро, приложив ладонь козырьком ко лбу.

— Трехмачтовая шхуна. Но она далеко, вам не разглядеть в этой дымке. Ну вот, и я потерял ее из виду. Она движется, значит, поймала ветер. Скоро он дойдетдо нас, и мы снова продолжим путь.

Не успел он договорить, как новый, более сильный порыв ветра поднял рябь на воде, Летаргия двух последних недель сразу же окончилась. И Геро тут же обнаружила, что стоит одна. Раздавались команды, паруса наполнялись ветром, из-под форштевня тянулось белое кружево пены. Бездыханная жара сменилась соленой, освежающей прохладой, которая принесла громадное облегчение после зноя прежних дней и мучительной духоты по ночам. Судно двигалось снова. Впереди ждали Жизнь и Приключения, Остров Занзибар, Судьба и Клейтон Майо.

К шести склянкам ветер зловеще усилился, два часа спустя он задул яростными порывами, и море побелело от пены.

В каютах под палубами по-прежнему стояла жара, так как все иллюминаторы были задраены, ветер там не чувствовался, ощущались лишь дрожь корпуса, подъемы и падения. «Нора Крейн», наверстывая упущенное время, неслась к северу на всех парусах. Ее раскачивали порывы ветра и волны бурного моря.

Маленькая, хрупкая жена капитана Фуллбрайта легла в койку больше двух часов назад и, сжимая в руке флакон с нюхательной солью, бессвязно извинялась перед своей подопечной:

— Я очень стыжусь себя, — шептала она. — Это никуда не годится… жена моряка! Мистер Фуллбрайт говорил, что я привыкну к качке. Только мне никак не удается. Такой скверный пример для тебя, милочка. Ты правда чувствуешь себя хорошо?

— Отлично, благодарю, — бодро ответила Геро. — Мы снова движемся, и теперь я могу вынести, что угодно. Меня раздражал этот ужасный, бесконечный дрейф. А тебя не угнетает безделье и неподвижность?

— Нет, милочка. Но я не особенно сильная, и может, хорошо, что мы так несхожи. Нам было бы очень скучно. О… О, Господи!…

Миссис Фуллбрайт закрыла глаза, когда судно очень сильно качнуло, и Геро сказала утешающе:

— Я где-то читала, что один прославленный адмирал — кажется, Нельсон — так и не избавился от морской болезни, поэтому тебе нечего беспокоиться. Осилишь холодное питье, если я принесу? Лимонад?

Амелия Фуллбрайт содрогнулась и снова закрыла глаза.

— Нет, спасибо, милочка. Посиди со мной. Мне приятно слышать твой голос. Он отвлекает меня от этой ужасной качки.

— О чем будем говорить?

— О тебе. И твоем молодом человеке.

— Он пока не мой, — торопливо заверила ее Геро.

— Будет твоим, я не сомневаюсь. Похоже, он просто очаровательный. И подходящий во всех отношениях. Жаль только, что такой близкий твой родственник. Двоюродный брат…

— Нет-нет. Между нами вообще не существует кровного родства. Клей — сын тети Эбби от первого брака, и фамилия его отца не Майо, а какая-то длинная, непроизносимая. Он изменил ее, два слога звучали похоже на Майо, и она стала короче. Отец Клея эмигрировал из Венгрии, а бабушка была полька. Видимо, очень красивая, говорят, Клей пошел в нее; правда, и тетя Эбби, должно быть, в юности была хорошенькой. Клею было всего полгода, когда отец его погиб, и папа как-то сказал мне, что это к лучшему. Похоже, он пристрастится к выпивке и азартным играм, и в конце концов какая-то ужасная женщина застрелила его в танцевальном зале — только представьте себе! Для тети Эбби, наверно, эта потеря была тяжелой, но, к счастью, лет через пять она познакомилась с дядей Натаниэлом и вышла за него. Однако Кресси — это моя кузина Крессида — родилась только спустя шесть лет после этого. Только, я думаю, тетя Эбби всегда любила Клея больше. Странно, тебе не кажется? Ведь его отец так дурно обращался с ней, а Кресси — дочь дяди Ната.

Амелия слабо улыбнулась и сказала:

— Некоторые женщины больше любят сыновей.

— Но Кресси такая хорошенькая и младшая в семье.

— Твой дядя наверняка любит ее больше всех.

— Да, это правда. Кресси может делать с дядей Натом что угодно. Он очень не хотел брать ее на Занзибар, боялся, что климат ей не подойдет, и что она заразится какой-нибудь ужасной болезнью, умрет от сердечного приступа или солнечного удара; и тетя Эбби тоже. Он хотел оставить их обеих дома, но Кресси сломила его своими приставаниями. Очень сентиментальная и романтичная девушка.

— А мистер Майо? Тоже романтичный? Надеюсь, он не пошел в отца?

— Нет! — возмутилась Геро. — Нисколько, уверяю тебя. По характеру он в родню тети Эбби, а ее отец был священником. Внешность у него, возможно, романтичная, но человек он здравомыслящий, отнюдь не легкомысленный, как Кресси. Конечно, он намного старше ее. Кресси всего семнадцать лет — нет, уже почти восемнадцать! А Клею двадцать девять.

— Ему самое время жениться, — сонным голосом заметила Амелия. — Надеюсь, милочка, ты не заставишь его ждать слишком долго, а то он будет очень неуживчивым… с молодой женой.

Веки Амелии дрогнули и закрылись, больше она не произнесла ни слова, и вскоре Геро поняла, что компаньонка спит.

Каюта раскачивалась, вздымалась со скрипом и дрожью, потом опускалась с поразительной быстротой под громкий шум, в котором невозможно было отличить стука падающей мебели от ударов волн, перекатывающихся через палубу. Но Геро только жара причиняла неудобство, и ома с радостью поняла, что неистовое движение судна если и не совсем приятно, то гораздо предпочтительнее Вялого дрейфа в последние десять дней. Она убрала все незакрепленные вещи в безопасное место. Получить горячую пищу, пока «Нору Крейн» безудержно швыряло туда-сюда, надежды не было. Геро отправилась в кают-компанию, взяла там бисквитов и вернулась с ними на койку, чтобы последовать хорошему примеру своей компаньонки.

Ночь была отнюдь не спокойной. «Нора Крейн» с убранными парусами и натянутым, чтобы не опрокинуться, спенкером[7], то вставала на дыбы, словно необъезженный жеребчик в поводу, то опускалась, зарываясь носом в бурные волны, и вода заливала ее палубы.

Серый утренний свет с трудом пробивался сквозь густые черные тучи и пелену дождя, полыхали молнии, над взбаламученной водной пустыней раскатывался гром, от ветра скрипел такелаж. Дождь и брызги сократили видимость до нескольких ярдов, море смыло с палуб клипера все, что можно. Шлюпки унесло, шлюпбаки превратились в щепки. Однако шторм не собирался утихать, и капитан Фуллбрайт, не позволяя останавливать помпы, размышлял намного ли его судно сбилось с курса.

Пассажиры «Норы Крейн» благоразумно оставались в койках. Исключение представляла лишь мисс Холлис; она ухитрилась не только одеться, что при бортовой и килевой качке требовало немалой ловкости, но и пройти в кают-компанию. Там выпила кружку холодного кофе, плотно позавтракала солониной, пикулями и бисквитами. Затем, убедившись, что по-прежнему не может помочь Амелии, вернулась к себе в каюту. Но читать или шить было очень темно, к тому же, болтанка исключала возможность этих занятий, оставалось только лежать, глядя в потолок, либо, закрыв глаза, переживать неприятные ощущения долгого подъема по волне, а потом вновь проваливаться с мыслью, что судно уходит в морскую глубь.

Геро всегда считала себя разумной и хладнокровной; однако темнота, непрерывные, оглушающие скрежет, скрип и особенно ужасающие падения в невидимые бездны начали действовать ей на нервы. Вскоре в голову закралась тревожная мысль, что койка с высокими бортами, на которой она лежит, похожа на гроб.

Она читала истории о судах, бесследно исчезающих в шторм; кроме того, в детстве родственник матери рассказывал ей, что по пути в Рио-де-Жанейро видел, как большой корабль под всеми парусами соскользнул вниз между валов и больше не появился — канул в бурный океанический простор. Если такая же судьба постигнет их судно, она узнает об этом лишь когда дверь каюты не выдержит напора, и в нее, кружась, хлынет черная вода. Она не сможет даже вылезти из койки, захлебнется в ней, и все судно с отчаянно пытающимися спастись людьми превратится в громадную деревянную гробницу, которая будет погружаться все ниже и ниже, пока наконец не окажется в липком иле морского дна.

Возможно, неистовая болтанка судна вызвала у Геро легкое умственное расстройство, так как в ее воображении ярко возникла отвратительная картина громадных угрей и спрутов, плавно скользящих сквозь сломанные трапы и каютные двери, чтобы сожрать тела утонувших, и акул, жадно кишащих у слепых иллюминаторов и среди покореженного такелажа…

Усилием воли Геро отогнала омерзительное видение, сердясь на себя за столь нелепые фантазии, и стала думать, стоило ли есть на завтрак солонину и пикули. Чувствовала она себя неважно, и явно не от морской болезни, мистер Марроуби сказал ей, что, привыкнув к качке, человек от нее больше не страдает. А она привыкла две недели назад. Но либо мистер Марроуби ошибался, либо солонина испортилась на жаре, потому что к горлу мисс Холлис подступала тошнота.

Каюта резко накренилась, судно стало подниматься по длинному склону водяной горы и когда достигло вершины, в иллюминатор проник серый свет, по стеклу зашелестели дождь и брызги. Потом нос «Норы Крейн» резко опустился, они снова устремились вниз, в темноту, за стеклом вновь забурлила вода; спуск все тянулся, тянулся, и в конце концов стало казаться немыслимым, что судно сможет подняться вновь; оно вдруг замерло, содрогнулось и закачалось от обрушившихся на палубу сотен тонн воды, потом снова поползло вверх, избитое, изможденное, но все же доблестно сопротивляющееся.

— Я не могу этого вынести! — произнесла Геро в душную, хмурую темноту. — Если останусь здесь, меня стошнит, а я не допущу этого! Ни за что!

Девушка вылезла из койки, ощупью отыскала туфли, обулась и вышла из каюты. Удерживаться на ногах оказалось нелегко, и она поднялась по трапу, ведущему из кают-компании на палубу, уже с головокружением и синяками. Засовы открывались туго, и когда она отодвинула их, дверь никак не поддавалась, потому что ветер дул в нее со штормовой силон. Наконец в минуту затишья Геро удалось распахнуть ее. Она оказалась на палубе и, запыхавшись, тут же насквозь промокшая, слишком поздно осознала невероятное безрассудство своего поведения.

Видимо, решила она, я заболела или спятила, отправляясь на палубу в такой шторм, и чем скорее вернусь в свою каюту, тем лучше. Но подумать оказалось легче, чем сделать, потому что дверь захлопнулась, и ветер снова не давал ее открыть. Геро с ужасом обнаружила, что не может ни ухватить как следует мокрую дверную ручку, ни потянуть, шторм прижимал девушку к мокрой панели и не давал дышать. Она впервые ощутила страх, потому что хотя время близилось к полудню, день оставался почти таким же темным, как ночь; и шторм на открытой палубе оказался гораздо более сильным и страшным, чем она могла вообразить.

Огромные чугунно-серые горы воды с пенистыми гребнями яростно вздымались на фоне черных туч и зигзагов молний, швыряли беспомощное судно туда и сюда, играли с ним будто гигантский кот с раненой мышью. Привязанный к штурвалу рулевой решительно старался вести клипер по ветру; но шторм казался живым существом; он вздымал качающееся судно, ронял вниз, отбрасывал в сторону и подхватывал снова.

Геро разжала дрожащую руку и попыталась протереть глаза от плещущих дождя и брызг; тут кипящий, пенистый вал плеснул через борт и, захлестнув ноги девушки выше колен, сорвал ее другую руку с дверной ручки. Юбки ее липли к телу мокрыми складками, а густые волосы из растрепанного пучка тянулись по ветру, словно длинные ленты бурых водорослей. Она ощутила, как к ней неуклюже прижался грузный мужчина; увидела мокрый плащ и яростное, изумленное лицо. Почувствовала на своей руке его пальцы и услышала сквозь рев шторма отдельные слова:

— Черт возьми… здесь делаете? Эта погода не… прогулок! Уходите! Спускайтесь вниз! Сей…

Ветер уносил слова, гром заглушал их.

Молния вновь расколола небо, и мужчина пронзительно вскрикнул:

— Господи!

Тут Геро увидела то же, что и он…

На них неслось другое судно. Черная шхуна, увлекаемая ветром и неспособная свернуть в сторону; со сломанной фок-мачтой, с тянущимися за кормой тросами. Смертоносная, как бросающийся тигр или скрытый риф.

Пальцы, стискивающие руку Геро, разжались, мужчина бросился к штурвалу, оттеснил плечом ничего не видящего за брызгами рулевого и с усилием стал перебирать рукоятки. Но Геро не могла отвернуться. Не могла оторвать глаз от приближающейся шхуны, она знала, что это смерть. Через минуту — даже раньше — она столкнется с «Норой Крейн», раздастся грохот ломаемого дерева, треск падающих мачт, потом над людьми и обломками забурлит вода, утянет их вниз, и никто не узнает, что случилось. Ей так и не придется принимать решение относительно Клея. Или чего бы то ни было еще. Времени уже нет… уже нет…

«Нора Крейн», повинуясь рулю, отвернула вправо, во впадину между валами, поднялся длинный серый утес воды, обрушился на ее наклонную палубу и захлестнул людей по пояс. Обкрутил мокрые юбки Геро вокруг колен, повалил ее и понес, как игрушку. Она отчаянно попыталась ухватиться за пиллерс[8], но не дотянулась; увидела на краткий, ужасающий миг, что в дальнем конце круто накрененной палубы не осталось поручней, и не за что ухватиться. А потом, ослепшая и оглохшая, покатилась и упала за борт в поток бурной пены.

Плавать Геро никогда не учили, да это теперь и не имело значения, никакой пловец не смог бы противостоять неистовому морю. Гора воды увлекла ее вниз, потом подбросила, дождь и брызги хлестнули ей в лицо. Но едва она успела схватить ртом воздух, как снова очутилась внизу, давясь и барахтаясь. Ее подхватила вторая волна, вынесла наверх и бросила во что-то, обвившееся вокруг ее рук и тела; она неистово ухватилась за это и ощутила в онемевших пальцах веревку.

Какое-то время, показавшееся вечностью, хотя длилось оно от силы несколько минут, Геро сжимала веревку изо всех сил, старалась держать голову над водой и хватала ртом то воздух, то воду, потому что волны бросали ее то вверх, то вниз. Потом наконец веревка туго натянулась, Геро стали тащить из воды, перебирая веревку руками, словно лесу с макрелью, и наконец покрытую синяками и окровавленную, полузахлебнувшуюся, втянули на наклонную, слава Богу, твердую палубу.

Геро ощутила чьи-то руки на своих запястьях и подмышках, потом в голосах, перекрывающих рев бури, услышала странный, совершенно невероятный звук. Смех…

Кто-то хохотал во все горло, затем другой — или тот же самый человек? — произнес:

— Русалка, клянусь Богом!

И засмеялся снова.

Потом вдруг все они заскользили по наклонной палубе в очередном бурлящем пеной валу, весь бурный, мокрый, ужасный мир почернел, и мисс Геро Афина Холлис впервые в жизни потеряла сознание.

5

Что-то давило Геро на спину. Нажимало, поднималось и опускалось вновь. Руки ее ритмично разводили с силой в стороны и возвращали обратно. Так мучительно и неудобно она ни разу не чувствовала себя в своей недолгой благоустроенной жизни. Даже когда грум Барклая, Джад Хинкли, учил ее ездить верхом и она упала со скачущей во весь опор лошади на твердую, иссушенную солнцем землю…

Совсем рядом с ней кто-то ужасно стонал, словно от боли, и прошло несколько минут, пока Геро осознала, что этот неприятный звук издает она сама.

Девушка сделала слабую попытку вырваться и перевернуться, руки, сжимающие ее запястья, тут же разжались. Человек, который стоял над ней на коленях и грубо делал искусственное дыхание, перевернул ее на спину, и она увидела совершенно незнакомого мужчину.

За девять долгих недель путешествия Геро узнала всех членов команды «Норы Крейн», по крайней мере, в лицо, но этого — белокурого мужчину с дочерна загорелым лицом, раздвоенным подбородком и очень светлыми глазами — не видела ни разу.

Она провела языком по губам и ощутила соленость не морской воды, а крови, сочащейся из рассеченной нижней губы. Слегка скривилась и попыталась сесть, но это оказалось ей не по силам, и тогда еле слышно спросила хриплым шепотом:

— Где… капитан Фуллбрайт?

— Кто-кто?

Выговор культурного человека, рассеянно подумала Геро.

Тогда это должен быть пассажир. Она ничего не могла понять. Разве что… У нее промелькнула нелепая мысль, что она умерла, и блондин — душа утонувшего моряка, посланная указать ей путь. Однако мертвые наверняка не ощущают боли, а у нее ныло все тело.

Геро чувстовала, как из губы и царапины на виске сочится кровь, глаза ей застилала дымка, полная странных пляшущих огоньков. Отведя взгляд от мужчины, она уввдела, что лежит в незнакомой каюте, раскачивающейся, как и ее собственная. Каюта кого-то из пассажиров.

Тем же хриплым шепотом девушка спросила:

— Почему я… не видела… вас… раньше?

Незнакомец со смехом ответил:

— Не было такой возможности.

В душе мисс Холлис вспыхнуло легкое негодование, и она сказала более твердым голосом:

— Это вы смеялись. Почему?.Там не было ничего смешного.

Он вновь засмеялся с достойной порицания бсссер-у дечностъю и произнес:

— Для вас — возможно. Но мы не каждый день выуживаем русалок.

Голос его звучал странно: отрывисто и вместе с тем слегка протяжно. На английский манер, смутно подумала Геро. Да ведь, кажется, он англичанин!

Мужчина встал на ноги и, наклонясь, легко, беззаботно поднял ее и усадил в большое кожаное кресло, видимо, привинченное к полу каюты. Стоя над ней, он казался очень высоким. Выше капитана Фуллбрайта — или Клея.

— Вам очень повезло, — сказал незнакомец. — Вы едва не утонули и спаслись просто чудом. Хотя, пожалуй, то же самое можно сказать и обо всех нас. Я никогда не бывал так близко к тому свету, а это кое-что да значит. Вот, выпейте, возместите отчасти ту воду, что мы из вас выкачали.

Он потянулся к жестяной кружке в деревянной подставке у переборки, наполнил ее из серебряной фляжки, а так как руки Геро были покрыты синяками и вялы, поднес кружку ей к губам.

Огненная жидкость обожгла горло девушки, вызвала острую боль в рассеченной губе, Геро поперхнулась и закашляла, но все же проглотила много и обрадовалась теплу в холодном животе. Правда, облегчение оказалось временным, так как вскоре она неистово задрожала и стиснула зубы, чтобы они не стучали. Ей хотелось прилечь куда-нибудь — куда угодно. На пол, если не остается ничего другого, но предпочтительней в свою койку. Как-нибудь добраться до своей каюты, снять эту ужасную мокрую одежду и улечься спать. Но сперва надо было что-то сказать, она нахмурилась, сосредоточилась и, стуча зубами, выдавила:

— Эт-то в-вы… в-выта-щили меня?

— Принял в этом участие с другими.

— Т-тогда я д-должна поблагодарить вас за спасение жизни. Б-большое спасибо.

Высокий мужчина усмехнулся.

— Благодарите своего ангела-хранителя, моя девочка. Не я запутал вас в ту массу оборванных снастей, а вашу жизнь спасло, именно это. Нам пришлось только вытащить вас. И, судя по вашему виду, вам при этом крепко досталось.

Геро попыталась улыбнуться в ответ, но боль в рассеченной губе помешала ей, и она попросила позвать миссис Фуллбрайт:

— Если ей н-не оч-чень плохо, я х-хотела б видеть ее. Н-немедленно. И если вы окажете м-мне любезность позвать сюда капитана…

— Он здесь, — лаконично ответил рослый незнакомец. — Капитан я. Вы оказались на другом судне, юная леди. Миссис Фуллбрайт здесь нет. И вообще никаких женщин, кроме вас. Тут вам не повезло. Или повезло в зависимости от точки зрения.

Он усмехнулся, и Геро в изумлении произнесла:

— Неправда. Не может быть… Это «Нора…»

Внезапно она умолкла, и ее правый глаз — другой заплыл от соприкосновения с кнехтом — широко раскрылся в ужасе.

— Так… значит, ваше судно потопило нас. Это судно!

— Вы хотите сказать — едва не потопило. Совершенно верно. Однако должен признать — не наша заслуга в том, что мы сейчас не служим пищей для рыб. Ваш рулевой отличный моряк, я хотел бы с ним познакомиться. Он убрал свое судно с нашего пути так четко, что нас разделял всего лишь дюйм, и мы отделались лишь царапинами на окраске. За него!

Капитан допил то, что оставалось в кружке и перешел к более практическим вопросам.

— Я должен вернуться на палубу, а вам следует раздеться и лечь под одеяло. Сумеете?

— П-постараюсь, — с дрожью в голосе ответ ила Геро.

Капитан засмеялся снова.

— Это будет нетрудно, половину своей одежды вы оставили на сломанном рангоуте, и мы сразу срезали ваши кружева. Укладывайтесь в мою койку, похоже, она понадобится мне еще не скоро — если понадобится вообще!

Он повел подбородком в сторону койки на одной из переборок, потом, взяв мокрый клеенчатый плащ, натянул его и вышел, ступая так легко, словно судно дрейфовало при полном штиле, а не испытывало яростной качки от ревущего урагана.

Дверь за ним закрылась, вскоре Геро с трудом поднялась из кресла и обнаружила, что незнакомец говорил о ее одежде истинную правду. Лиф платья свисал к талии, все пуговицы оторвались, кружева корсета были срезаны. И все же потребовалось громадное усилие, чтобы снять рваные лохмотья, видимо, сил для этого придало бренди, а не воля. Когда последний мокрый предмет одежды упал на пол, Геро, шатаясь, подошла к койке и влезла под одеяло.

Она не знала, долго ли спала, но проснувшись наконец, обнаружила, что кто-то зажег любопытную восточную лампу из бронзы, лампа раскачивалась в такт движению судна, бросая на переборки темной каюты пляшущие звезды. Наблюдая за ними, Геро уснула снова, потом кто-то приподнял ей голову и дал попить воды. Потом какое-то время светило солнце. Но в каждом случае она почти немедленно засыпала опять, и когда проснулась окончательно, лампа горела вновь.

По потолку и переборкам плясал тот же узор из пятнышек света, что Геро уже видела. Но теперь они двигались в темпе медленной, величавой сарабанды, а не бешеной тарантеллы, как прошлую ночь.

Девушка неподвижно лежала, глядя на них, и вскоре поняла, Что видит лишь одним глазом. Осторожно коснулась другого и обнаружила, что он не только распух, но очень болит, это открытие разогнало последние следы дремоты, и она с полной отчетливостью вспомнила, где находится, и как здесь оказалась.

На нее нахлынула глубокая радость, что осталась жива, и несколько минут она больше ни о чем не думала, это было поистине, как сказал белокурый незнакомец, чудом: единственным шансом на миллион! Потом вспомнила, что Амелия Фуллбрайт и капитан Тедиес считают ее покойной. Бедная Амелия! Как она огорчится! Но зато как удивится и обрадуется, когда Геро явится целой и невредимой. Может, «Нора Крейн» уже стоит рядом, дожидаясь, когда она проснется, шторм, Похоже, уже утих, и теперь можно спустить шлюпку. Нужно немедленно подняться!

И тут мисс Холлис сделала неприятное открытие, что малейшее движение причиняет ей почти невыносимую боль. Видимо, у нее содрана значительная часть кожи, каждый дюйм тела одеревенел и превратился в синяк от неистовых ударов, когда ее втаскивали на борт.

Требовалось громадное усилие воли, чтобы выбраться из койки и пройти по каюте, но Геро сцепила зубы и наконец справилась с этой задачей, хотя на лбу у нее выступил холодный пот и она тяжело дышала от боли. В темном, примыкающем к каюте чуланчике оказались тазик и жестянка пресной воды, несвежей и тепловатой, однако пригодной для питья, а также другие удобства. Геро пила долго и жадно, не обращая внимания на ее вкус.

Платья в каюте не было, но в стенном шкафу лежал набор мужской одежды, девушка взяла наугад одну из рубашек и едва успела надеть ее, как дверь осторожно приоткрылась, и из-за косяка появилась седая голова.

— Aral Значит, вы уже встали, — произнес ее обладатель удовлетворенным тоном. — Я считал, что уже пора бы. Заглядывал сюда с полдюжины раз. Думал, с просыпа вам захочется подкрепиться.

Дверь открылась шире, вошел проворный невысокий человек со сломанным носом на морщинистом и коричневом, как скорлупа ореха, лице, окаймленном седыми бакенбардами. Он ловко вскочил на единственный стул и, подняв фитиль в бронзовой лампе, удовлетворенно сказал:

— Ну вот! Так лучше, верно? Теперь видно, что к чему.

Мисс Холлис, надежно укрытая белым батистом до колен, но с отчаянием сознающая обнаженность икр и лодыжек, поспешила вернуться в койку. Пожилой посетитель отнесся к этому с полным пониманием.

— Не беспокойтесь, мисс, — успокаивающе сказал он. — Я был Женат пять раз, два из них законно. С Бэтти Поттером вы в безопасности, я повидал достаточно женщин, чтобы не пялиться на них в моем возрасте. Вот потому капитан и сказал мне: «Займись русалкой, Бэтти, ты ведь единственный респектабельный член команды!» Если разобраться, с его стороны это очень разумно. Ну, мисс, вот я здесь и полностью к вашим услугам. Чего вам подать? Вкуси ющих оладий и чашку кофе?

— Звучит очень соблазнительно, мистер… э… Поттер, — сдержанно ответила Геро. — Но сперва мне хотелось бы получить свою одежду. Если она высохла.

— Высохла, — кивнул единственный респектабельный член команды, — только слегка порвана. Но я делаю все, что могу, и как только она будет зашита, вы получите ее обратно. Вот ваш ужин.

В другое время Геро явно отвергла бы эту еду, как несъедобную, потому, что оладьи оказались лепешками из пресного теста, сдобренного незнакомыми ей восточными пряностями, а кофе черным, очень сладким, с неосевшей гущей. Но теперь от голода она с жадностью набросилась на еду. Мистер Поттер, убрав пустой поднос, одобрительно заметил, что приятно видеть, как девушка ест с аппетитом, несли так пойдет дальше, то она быстро поднимется на ноги.

Уходя, он забыл подкрутить фитиль лампы, или ему просто не пришло это в голову, и Геро, сидящая, привалясь спиной к подушкам, наконец-то смогла оглядеть окружающую обстановку.

Каюта нисколько не напоминала те, что мисс Холлис видела на «Норе Крейн». Там она занимала более просторную и удобную, Фуллбрайты — гораздо лучше обставленную. Тут не было ни красного дерева, ни мебельного ситца, ни сверкающей бронзы. Только стул, книжный шкафе проволочной сеткой на дверцах, большой закрепленный стол, за ним стояли стенные шкафчики, сундук и рукомойник. Койка размещалась в промежутке между дверями, одна из которых вела в чулан, служивший умывальником и гальюном, другая — к трапу, выходящему на палубу. Свет в каюту проникал через два иллюминатора, но украшений в ней не было (разве что изящная мавританская лампа да прекрасный персидский ковер на полу), и если не считать книг, разобрать заглавия которых с такого расстояния Геро не могла, ничто не говорило о характере и вкусах владельца каюты.

Девушка поймала себя на том, что думает о капитане. Раньше она редко встречалась с англичанами. Барклай, в общем-то миролюбивый человек, враждебно относился к действиям британского флота, останавливающего для проверки любые суда, заподозрив в них работорговцев. Он считал, что ни один чертов британец не вправе обыскивать американское судно, даже если оно набито рыбами, и это можно унюхать за пять миль!

— Как мы используем свои суда, — заявлял Барклай, — это наше дело.

Он перестал приглашать англичан в Холлис-Хилл, и те англичанки, которых Геро встречала позже, были учительницами музыки или хороших манер — чопорными тощими старыми девами или увядшими вдовами. Они не производили на нее впечатления, а учебники истории пробудили в ней глубокое отвращение к этой нации. Но судно, на котором она находилась теперь, очевидно, было британским (если судить по акценту капитана и мистера Поттера), и поскольку она обязана им жизнью, требовалось проявить должную степень благодарности. Однако, вспомнив светлые глаза капитана и его неуместный юмор, она усомнилась, что это будет легко.

Ей вспомнилось где-то прочитанное, что очень светлые глаза признак не заслуживающей доверия лживой и жестокой натуры. Она задумалась, действительно ли это так. Глаза Клейтона, не совсем темные, серы, как сланец или грозовая туча. А у английского капитана светлы, как талый снег, и столь же холодны. Ему определенно нельзя доверять.

Медленное покачивание пятнышек света на переборке каюты снова убаюкало Геро. Спала она беспокойно и с облегчением встретила восход солнца, а потом стук в дверь мистера Поттера, принесшего на подносе завтрак, сложенную стопкой одежду и жестянку горячей воды.

— Вам нужно будет умыться, — объявил мистер Поттер. — И вот ваша одежонка. Я, хоть и не положено хвалить свою работу, привел ее в порядок, как следует. Только, если хотите знать мое мнение, советую полежать в постели еще денек-другой. Глаз ваш жутко заплыл, и смотритесь вы, на мой взгляд, не ахти. На вашем месте я бы отлеживался.

Геро признательно поблагодарила его за одежду, но заверила, что самочувствие позволяет ей встать, и спросила, не окажет ли он ей еще одну любезность — передать капитану просьбу зайти к ней поговорить через полчаса.

— Хорошо, — ответил мистер Поттер. — Только вряд ли он сможет уделить вам время. У него жутко сколько работы.

— Передайте, что дело срочное, — решительно сказала Геро.

Мистер Поттер пожал плечами и, положив аккуратно сложенную одежду на край койки, удалился, предоставив Геро мыться, одеваться и есть скромный завтрак.

Девушка с удивлением обнаружила, что он действительно привел в порядок ее рваную одежду, хотя, не имея возможности подобрать сорванные с лифа пуговицы, заменил их яркими, пестрыми, очевидно, выбранными наобум из большой шкатулки. Но в стопке не было ни туфель, ни чулок, и Геро с ужасом поняла, что она, видимо, потеряла первые, изорвала вторые, значит, ей придется вернуться на «Нору Крейн» босиком.

Одевание оказалось весьма мучительным, не столько из-за синяков на теле, сколько из-за непослушных, исцарапанных рук. Но из борьбы с тесемками, пуговицами и кнопками она в конце концов вышла победительницей. Оставалась лишь масса спутанных каштановых волос, спадающих ниже талии и упорно противящихся ее усилиям привести их хотя бы в подобие порядка. В поисках гребня она открыла ближайший шкафчик — и увидела незнакомое, покрытое синяками лицо, от которого, испуганно охнув, отшатнулась.

Прошло не менее десяти секунд, прежде, чем Геро поняла, что смотрит на свое лицо, отраженное в прямоугольном зеркальце над пустой полкой. И поняв, уставилась на него в крайнем изумлении. Хоть она и знала, что лицо ее сильно избито, но не была готова к этому ошеломляющему зрелищу синяков или к тому, что рассеченная губа и опухшая челюсть в сочетании с неряшливой гривой жестких от морской соли, напоминающих Горгону, волос могут представлять такое уродство. В довершение некогда скромное траурное платье из черного поплина, с небольшим вырезом и лифом на пуговицах: выглядело так же неприлично, как избитое лицо и спутанные волосы. Дешевые, яркие, дурно подобранные пуговицы придавали ему цыганскую вульгарность, и она казалась… пьяной, драчливой шлюхой. Гарпией. Ведьмой!

Геро все еще продолжала глядеть на себя с ужасом и отвращением, когда стук в дверь напомнил ей, что мистер Поттер может принести арнику, холодные компрессы и набор простых пуговиц. Она торопливо повернулась, чтобы пригласить его. Однако на сей раз пришел не мистер Поттер, а законный владелец каюты.

Он стоял в проеме двери, под солнцем, освещающим его белокурую голову, и, оглядев гостью, внезапно разразился оскорбительным грубым смехом, уничтожив тем самым мгновенно навсегда то чувство благодарности, что она могла испытывать к нему.

— Я рада, сэр, — объявила мисс Холлис, дрожа or возмущения, — что вид моих ушибов и мое несчастное положение вызывает в вас такое веселье. Могу я надеяться, что, насмеявшись вдоволь, вы сочтете возможным оказать мне какую-то помощь?

Ее слова положили конец смеху, но не согнали веселого выражения с его лица. Он склонился и сказал:

— Извиняюсь, Смеяться с моей стороны было нелюбезно, только я не мог удержаться. Заплывший глаз придает зам сходство с биллинсгейтской шлюхой после пьяной драки. Очень болит?

— Как ни странно, да! И если на судне есть врач, я хотела б воспользоваться его услугами.

— Врача, к сожалению, нет. Лечением на судне занимаюсь, главным образом, я, хотя, должен признаться, моя квалификация оставляет желать лучшего. Еще мальчишкой я как-то проработал полгода в аптеке и еще более краткий период времени изучал восточную медицину в Алеппо. Но с глазом, пожалуй, кое-что смогу сделать.

Он обернулся, крикнул что-то на незнакомом Геро языке, и, повернувшись к ней снова, сказал:

— Мне передали, что вы хотите видеть меня по срочному делу. Из-за глаза?

— Нет. Я хотела узнать, как скоро вы переправите меня снова на «Нору Крейн».

— Ваше судно? Так это была она — а я не успел разглядеть. Полагаю, сейчас она идет на Занзибар.

— Да. И если вы дадите ей сигнал лечь в дрейф, капитан Фуллбрайт пришлет за мной шлюпку. Море успокоилось, и сделать это будет совсем нетрудно.

— Конечно, нетрудно — только «Норы Крейн» нет в пределах видимости. Но беспокоиться не стоит. В конце концов, доставить вас на Занзибар я смогу и сам.

— В конце концов? Но я хочу попасть туда немедленно! — Голос Геро несколько утратил достоинство и стал взволнованным. — Вы должны понять, что я не могу позволить капитану Фуллбрайту достичь Занзибара раньше меня. Да ведь если это случится, то Клей… я хочу сказать, мои дядя и тетя сочтут, что я утонула. Нельзя подвергать их такому страшному испытанию. Мы должны немедленно догнать «Нору Крейн»!

— Это невозможно, — бессердечно ответил капитан. — Даже если допустить, что она сбилась с курса, то при таком ветре достигнет острова в течение трех дней. Но у меня есть дело в этих водах, и из-за шторма я смогу прийти туда где-нибудь в конце месяца. Очень жаль, но это так. Дело прежде всего.

Ошеломленная Геро произнесла:

— Но… но сегодня только восемнадцатое!

— Девятнадцатое. Один день вы проспали.

— Выходит, мне предстоит провести на вашем судне еще десять дней? Но я не могу! Это недопустимо! Вы должны понять…

Осознав, что это она ведет себя недопустимо, Геро с трудом заставила себя умолкнуть, потом, силясь обрести самообладание, сдавленно произнесла:

— Прошу прощенья. Мне надо было сказать, что вполне понимаю, какое неудобство доставит вам следование прямо на Занзибар, и позабочусь, чтобы вы не остались в накладе. Будьте уверены, любой финансовый убыток компенсирую либо я, либо мои родственники.

— Сомневаюсь, — сказал англичанин и снова засмеялся, словно понятной одному ему шутке. — По крайней мере, не в данном случае. Разумеется, вашим родственникам будет нелегко, но, думаю, они переживут это потрясение. Можете утешиться мыслью, как обрадуются они, когда вы явитесь живой и здоровой.

Геро резко вздернула подбородок, однако ей удалось подавить нарастающий гнев, и она сказала вполне вежливо:

— Вы, наверно, думаете, что я не смогу сдержать свое обещание, но это в моих силах. Мой дядя, мистер Холлис — американский консул на Занзибаре, а моему дяде Джошуа Крейну принадлежит судовая компания «Крейн лайн клипперс»; это должно убедить вас, что не понесете убытка, доставив меня на Занзибар как можно быстрее.

— Так-так, — усмехнулся капитан. — Стало быть, вы мисс Холлис? Не могу сказать, что ваш дядя мой близкий приятель, но все же мы знаем друг друга в лицо. Я слышал, что к нему должна приехать племянница, однако не рассчитывал на знакомство с ней.

— Значит, вы тогда… — начала было Геро, но ее прервало появление высокого араба, одетого в белое хлопчатобумажное канзу; он принес медную чашу и несколько чистых лоскутов. В чаше оказалась ароматная смесь, изготовленная, по всей видимости, из растертых трав. Разговор возобновился, лишь когда капитан, налив это снадобье на сложенный лоскут, приложил его к глазу мисс Холлис и обвязал другим лоскутом.

— Ну как, теперь легче?

— Легче, кажется, — неуверенно ответила Геро. — Только под повязку попали мои волосы.

— Избежать этого было трудно. Придется дать вам гребень и щетку. Или лучше ножницы. Теперь давайте осмотрим ваши руки.

Оглядев царапины на костяшках и волдыри на ладонях, капитан сказал:

Они полностью заживут через день-другой; морская вода — отличный очиститель. Я скажу Бэтти, чтобы он дал вам для костяшек какой-нибудь мази. И нашел для вас гребень.

Англичанин повернулся с явным намерением уйти из каюты, но отделаться от Геро было не так-то легко. Девушка торопливо сказала:

— Это очень любезно с вашей стороны; гребень будет мне очень кстати. Однако мы говорили еще об одном деле. Решено, что ваше судно направляется прямо на Занзибар?

— Капитан остановился и глянул на нее через плечо с полнейшим равнодушием.

— Нет, мисс Холлис. Мне очень жаль огорчать леди, но я не могу отказаться от своих планов ради того, чтобы побыстрее вернуть вас в лоно семьи. И не в моих силах обогнать капитана Фуллбрайта, так что несколько лишних дней траура не повредят вашим родным.

— Но ведь я только что сказала — за свои хлопоты вы получите вознаграждение, уверяю вас, давать невыполнимые обещания не в моих правилах.

— Менять свои планы, мисс Холлис, тоже не в моих правилах.

— Разве что, — резко произнесла вышедшая из себя Геро, — в собственных интересах.

— Разумеется, в данном случае это противоречит моим интересам. Но можете не сомневаться, что мы изо всех сил постараемся сделать ваше пребывание на борту уютным, и, если это послужит вам утешением, задержка в пути улучшит ваш вид. Ведь если бы ваши любящие родственники увидели вас в данную минуту, то, скорее всего, не узнали!

Капитан бесчувственно усмехнулся, вышел из каюты и захлопнул за собой дверь, оставив свою невольную гостью во власти неприятных чувств, из которых уязвленное тщеславие было не последним.

Даже клеветники не могли упрекнуть Геро Холлис в кичливости своей внешностью. Однако она привыкла слышать о себе «красавица», «богиня» или «чертовски симпатичная девочка», и до сего утра то, что она видела в своем зеркале, не противоречило этим характеристикам. И было очень унизительно обнаружить, что в глазах упрямого, нечуткого англичанина она выглядела не только не привлекательно, но откровенно отталкивающе. А то, что он видел в этом повод для шуток, окончательно переполняло чашу ее терпения.

Геро сожалела, что поблагодарила этого человека за спасение жизни. Теперь ей казалось, что в ужасном эпизоде ее падения с палубы «Норы Крейн», не говоря уж о нынешнем неприятном положении и испорченной внешности, виноват именно он. Его неумение управлять судном в бурю вынудило «Нору Крейн» повернуться бортом к ветру, иначе ее, Геро, не смыло бы за борт, и она не получила бы этих уродующих ее синяков. Поэтому самое малое, чем он мог искупить свою вину — это безотлагательно доставить ее на Занзибар. Что значат его эгоистичные частные дела в сравнении с горем и отчаянием тети Эбби и Кресси? Страданиями бедняги Клейтона, который сочтет ее утраченной навеки, и угрызениями совести Амелии Фуллбрайт? Мысль об их страданиях, которые будут впустую растянуты тем человеком, чье преступное неумение управлять судном явилось их поводом, казалась невыносимой.

— Вот вам, мисс, — произнес мистер Поттер, прервав ее гневные размышления. Он положил на стол гребень, щетку, обещанную мазь и ножницы. Потом вежливо сказал, что как только ей что-то понадобится, нужно позвать Джуму, и он обо всем позаботится.

— Скажите ему, что нужно, по-английски он говорит не хуже меня, а я сам не могу бегать туда-сюда. Сейчас все руки нужны на ремонте, несчастная старая карга крепко пострадала в шторм.

— Несчастная старая…

— Судно. «Фурия». Ей здорово досталось. Фок-мачту снесло, реи поломаны, печка в…

— «Фурия»?

Это название почему-то казалось смутно знакомым, Геро задумалась, где слышала его раньше, и ей вспомнился обрывок разговора: «Он так назвал ее, и, видно, недаром». Это говорил капитан Фуллбрайт. Но…

— Да, — сказал мистер Поттер. — Согласен, чудное имя для судна. Когда-то шхуна называлась «Валериан»; она построена специально для одного из бристольских Магнатов — потому у нее так мало иллюминаторов и все такое прочее. Но капитан Рори сменил это название на «Фурию», сказал, оно гораздо лучше подходит к ее норову. Он, конечно, шутил, только не скажу, что в этой шутке нет правды, временами судно бывает таким стервозным, как портовая шлюха. Помните, как оно вело себя два дня назад? Упрямее мула! Закусит удила и…

— Как зовут капитана? — резко перебила его Геро.

— Шкипера? Капитан Рори — Эмори Фрост. Человек он крутой, уж будьте в этом уверены! Но старая «Фурия» иногда задает ему жару. Они оба под стать друг другу. Вот однажды возле Рас-эль-Хада…

Но Геро не слушала. Она с холодным ужасом вспомнила, что говорил капитан Фуллбрайт о владельце «Фурии». Авантюрист… паршивая овца… проходимец. «Если происходит что-то отвратительное, можете закладывать свой последний цент, что тут не обошлось без Рори Фроста»… А теперь она, Геро Холлис, племянница американского консула на Занзибаре, находится на судне этого негодяя и в его полной власти!

Ужасное положение. И когда Геро стала его обдумывать, она содрогнулась от мысли: капитан Фуллбрайт упоминал пиратство и похищение людей. Что если этот капитан Фрост, узнав, кто она, решил задержать ее ради выкупа? Может, потому он отказался догонять «Нору Крейн» или немедленно идти к Занзибару?

Этот сюжет нескольких популярных романов из дамской библиотеки всплыл в памяти Геро и усилил ее беспокойство. Эти светлые глаза — как справедливо она не Доверяла им! Да, несомненно, именно это у него на уме… задержать ее ради выкупа. Она, должно быть, кажется ему манной небесной! Как у нее хватило глупости сказать ему, кто она, не спросив перед этим его имени? Теперь он знает, хотя никто не тянул ее за язык, что она богата и влиятельна. Если капитан Фуллбрайт прав хотя бы наполовину, Фрост вряд ли упустит такую прекрасную возможность.

«Это моя вина! — в отчаянии сокрушалась Геро. — Нужно было думать… почему я не думала? Почему не спросила его имени?»

Она могла приписать это лишь потрясению после тех ужасных минут в море и ушибам, полученным, когда ее втаскивали на борт. И как бы то ни было, имя спасителя и название судна до последней минуты ничуть ее не интересовали.

6

Следующая неделя показалась Геро бесконечной, так как даже с ее ограниченными представлениями о мореплавании было ясно, что «Фурия» праздно курсирует туда-сюда.

Дул сильный пассат, и они могли достичь Занзибара за несколько часов, в крайнем случае за сутки. Это усиливало подозрения девушки, что капитан Эмори Фрост ведет сложную игру, включающую в себя угрозы и выкуп. Воздерживаясь от прямых обвинений, она в глубине души не сомневалась, что он ждет ответа на послание, отправленное дяде Натаниэлу.

Хотя мисс Холлис отличалась невоздержанностью на язык, обвинять капитана Фроста ей мешал уверенный взгляд его светлых глаз. В нем ощущалось нечто, совсем не связанное с характеристикой, данной капитаном Фуллбрайтом и наводившее на мысль, что вступать с ним в перепалку не стоит; и Геро сдерживала свое нетерпение, скрывала гнев и тревогу. И была очень недовольна этой необходимостью.

Исцарапанные руки ее, как предсказывал капитан, зажили на удивление быстро, распухшие глаз и челюсть вскоре обрели обычные пропорции, хотя вместе с другими ушибами, большинство которых, к счастью, находилось под одеждой, оставались еще синими. Но самое большое огорчение доставляли ей волосы, из-за больных пальцев она никак не могла расчесать эту густую, спутанную массу и, потеряв терпение, сунула ножницы в руки недовольного этим мистера Поттера с просьбой остричь ее. Результат принятого сгоряча решения оказался, мягко говоря, неудачным, так как после стрижки голова Геро стала напоминать, по нелюбезному замечанию капитана Фроста, «нечто среднее между палубной шваброй и морским ежом».

— Что ж не обратились ко мне? — спросил он, обозревая с немалой долей веселья нанесенный ее голове ущерб. — Дядюшка Бэтти, возможно, замечательная горничная, но парикмахер из него никакой.

— Он ваш дядя? — спросила Геро, тут же забыв о великолепных срезанных локонах.

— Названный. Мы давно уже вместе. Я познакомился с ним много лет назад, он тогда был весьма известной личностью в определенных районах Лондона. Дайте-ка сюда ножницы…

Фрост успешно подровнял клочковатые короткие волосы и посоветовал Геро, живя на Востоке, не менять прически, хотя она и стала похожа на юнгу в юбке; так будет гораздо прохладнее и удобнее, чем с пучком. Это замечание ничуть не утешило Геро при взгляде на себя в зеркало.

Геро всегда презирала слезы, но, глядя на свое отражение, чуть не расплакалась. Как теперь воспримет ее Клейтон? Узнает ли вообще? Оставалось лишь надеяться, что нет. Девушка повернулась спиной к зеркалу и больше в него не гляделась, хотя мистер Поттер наложил ей на больной глаз черную бархатную повязку и всерьез заверил, что «теперь она смотрится недурно».

Мистер Поттер был общительным человеком, и вскоре Геро с интересом выслушала сагу о его отнюдь не безупречном прошлом.

Оказалось имя его не Бэтти, а фамилия не Поттер. Он родился на чердаке гончарной мастерской в Бэттерси (пригороде Лондона, догадалась Геро). С юности за уменье влезать в окна верхних этажей заслужил горделивое прозвище «Бэттереийский кот» — отсюда имя и фамилия[9]. В тот период он вступил в брак с первой из двух законных жен, и все было бы хорошо, не заключи он одновременно второго с одной вдовой из Хаундсдит-ча. Законная миссис Поттер узнала об этом. И, распалясь от джина и ревности, «продала» Бэтти «крючкам». Его схватили с поличным, когда он спускался по водосточной трубе. И пришлось Поттеру жить пять лет на содержании Ее Британского Величества.

— А когда я вышел, — доверительно продолжал Бэтти, вспоминая те далекие дни с ностальгической нежностью, — то снова женился. Первая жена померла, пока я сидел, а вдова сошлась с одним боксером. Только Эджи оказалась скандальной-бабой — вот как можно обмануться в женщине.

Возраст и еще несколько сроков в тюрьмах Ее Величества поубавили у него ловкости, но похоже ничуть не улучшили нравственности. Он пытался влезть в спальню капитана Фроста, но капитан проснулся и застал его.

— Честно говоря, — признался Бэтти с обезоруживающей откровенностью, — я видел, как Фрост вернулся домой, и готов был поклясться, что он пьян, как сапожник, иначе не полез бы к нему! Тогда мне было невдомек, что он может выпить больше, чем полдюжины ирландских матросов и при этом не терять рассудка. Капитан задал мне хорошую взбучку и хотел сдать «крючкам». Но по доброте поднес стаканчик, потолковали мы по-приятельски, а потом он и говорит: «Что ж, если разобраться, я и сам не в ладах с законом, так с какой мне стати помогать этим ублюдкам (прошу прощения, мисс) заполнять свои тюрьмы?» Понимаете, у него дела тогда шли скверно — капитан не видел своих родичей несколько лет, его крепко прижало, и он попросил у них денег взаймы, но дядя лишь разрешил ему переночевать с условием, что Рори наутро уйдет и больше не появится! Поэтому мы обчистили спальню, как могли, смотались и тем же утром отплыли на сказочный Восток.

— Обчистили?..

— Ну, облегчили. Разгрузили.

— То есть, обокрали? Неужели, — в ужасе спросила Геро, — мистер Фрост помогал вам грабить дом своего дяди?

— Да, — подтвердил Бэтти, довольный тем, что явно принял за похвалу. — И добыча оказалась недурна. Ложка из чистого серебра, побрякушки с драгоценными камнями и двести семьдесят пять золотых гиней, они лежали в сейфе, который любой младенец мог бы открыть согнутой шпилькой. Нам все это очень помогло. Вот уже пятнадцать лет, а то и больше, мы с ним неразлучны. Куда нас только не носило, и я ни разу не пожалел об этом. Хотя иной раз чего бы не отдал, только бы снова увидеть Лондон… Ц-ц-ц!

Мистер Поттер мечтательно заговорил о лондонских туманах, Темзе, видах и запахах родного города; его блестящие зоркие глаза подернулись дымкой нежных воспоминаний.

Геро подозревала, что за постоянными визитами мистера Поттера кроется какой-то тайный мотив. Скорее всего капитан Фрост велел ему занимать ее и держать под наблюдением, чтобы она случайно не увидела чего-то нежелательного. Тем не менее, девушка радовалась обществу старика, он многое знал (или притворялся, что знает) о Занзибаре и часами напролет рассказывал ей фантастические истории, небылицы о колдовстве и черной магии. О священных барабанах и губительной засухе, вызванной чарами вождя местного племени. Этот вождь поссорился с султаном и выстроил себе дворец, куда теперь являются призраки убитых рабов.

— Мвении мкуу одних замуровали заживо, чтобы принести вождю удачу, — объяснил Бэтти. — А других, в несколько раз больше, убили, чтобы их кровью разводить известь.

— Нет! — содрогнулась в ужасе Геро. — Не верю, это неправда!

— Такая же правда, как то, что я сижу здесь. Спросите кого угодно!

Геро спросила капитана Фроста, тот пожал плечами и ответил, что не удивился бы этому.

— Но разве можно поверить, что они действительно способны на такое? В нашем веке?

— Почему же нет? Эти мвении мкуу были знаменитыми шаманами и, очевидно, сохранили свои воззрения. Для африканцев человеческая жизнь ничего не стоит, а убийство — любимое развлечение. Я готов поверить, что в стенах дворца Дунга замуровано сколько-то тел.

— Но почему же султан не воспрепятствовал этому?

— Имам Саид? Хоть он и стал султаном Занзибаре, мвении мкуу жили там задолго до него. К тому же, полагаю, он побаивался еще одной трехлетней засухи. Бэтти рассказывал вам эту историю?

— Да, но… Этого никак не могло быть. Вы должны это знать. То было просто совпадение.

— Для вождя очень удачное.

Мисс Холлис сочла, что капитан потешается над ней, и едко заметила, что, пожалуй, он верит и в нелепую, рассказанную Бэтти историю о священных барабанах Занзибара.

— Какую именно?

— Их несколько?

— Думаю, с полдюжины. Какую Бэтти рассказал вам?

— Он говорит, что жрецы мвении мкуу — как там они называются? — прячут эти барабаны в потайном месте возле Дунги, и когда острову угрожает опасность, они гремят сами по себе.

— Я это тоже слышал.

— И верите в это?

Капитан Фрост засмеялся.

— Я верю только собственным глазам и ушам. Я не бывал на острове во время бедствия или перед его началом, может, этим и объясняется, что не слышал их.

— Все предрассудки, — объявила мисс Холлис, являются преградой просвещению и прогрессу, поэтому их нужно искоренить.

— А что вы считаете предрассудком?

— Разумеется, веру в то, что не может быть истиной.

— Но что есть истина? Это, мое самоуверенное дитя, сложный вопрос. То, во что верите вы? Или я? Или мве-нии мкуу?

— Я не самоуверенна — и не ваше дитя! — выпалила мисс Холлис, перейдя от абстракций на личности. — И вы не должны защищать предрассудки.

— Я вовсе не защищаю. Вы… раз уж пошла об этом речь, что скажете о золоте и островах, полных чернокожих людей, я слышал, как вы рассказывали о них Бэтти сегодня утром возле рубки. Не представляю себе большего предрассудка!

— Это другое дело, — ответила Геро, сильно покраснев. — Просто…

— Значит, вы тут не верите>ни единому слову?

— Да… Нет! То есть…

Она поняла, что капитан смеется над ней, резко повернулась и ушла, не снизойдя до того, чтобы закончить фразу.

Эмори Фростбыл поистине несносным человеком, и неприязнь к нему Геро резко усугубило открытие, что на форзаце некоторых его книг оттиснут герб, несомненно принадлежащий ему, так как под каждым оттиском стояла поблекшая, выведенная детской рукой надпись: «Эмори Тайсон Фрост, Линдон Гейблз, Кент. Anno Domini. 1839». Девиз на гербе «Я беру, что хочу», казался ей в высшей степени уместным, но подбор книг — странным. Совсем не таким, как она рассчитывала найти у работорговца. Там были биографии знаменитых людей и истории военных походов, греческая и латинская классика, три разных перевода «Одиссеи» и два «Илиады». Коран, Талмуд, Апокрифы, «Аналекты» Конфуция и «Справочник Адмиралтейства» соседствовали с «Путешествиями» Марко Поло, «Смертью Артура» Мэлори, «Дон Кихотом» и «Лавенгро»; одна книга по металлургии и три по медицине стояли рядом с произведениями Шекспира и романами Вальтера Скотта. Еще там было не меньше полудюжины стихотворных сборников. Когда Геро наугад взяла один из них, он раскрылся на странице, заложенной потертой резиновой лентой на строках, которые тут же завладели ее вниманием и воображением.

В мир неистовых фантазий,
Где я всем повелеваю,
С огненным мечом заклятым,
Со своим конем крылатым
В дальний путь я отправляюсь.
Рыцарь призраков и духов
Ждет меня на поединок.
Что мне путь тот за край света
Без дорог и без тропинок.

Строки эти обладали музыкой и очарованием, каких Геро не встречала ни разу в тех солидных томах избранных стихов, что до сих пор попадали ей в руки, и она принялась листать страницы все медленней, медленней. «Поймай падучую звезду»… «Скажи, где прошлые года»… «Научи меня слышать русалочье пенье»…

Поэтам елизаветинской эпохи не нашлось места в библиотеке Барклая, однако, судя по захватанным страницам и пятнам соли на кожаном переплете, они были задушевными спутниками Эмори Тайсона Фроста. Это открытие рассердило Геро больше, чем герб на форзацах.

Она решила, что можно, хоть и трудно, найти оправдание для человека, задавленного нуждой, невежеством и низким происхождением. Но есть нечто не только не заслуживающее оправдания, но и совершенно возмутительное в том, что человек, обладающий знатностью и образованностью опустился до такого гнусного способа добывания денег. Капитан Фрост — позор не только Англии, но и всего цивилизованного Запада!

И вместе с тем Геро не могла поверить, что «Фурия» перевозит рабов, по крайней мере, в этом плавании. Она прочла много брошюр о работорговле, и почти во всех упоминалось, что работорговое судно можно обнаружить на значительном расстоянии по вони немытых, скученных людей, набитых в темные, антисанитарные трюмы. Однако на «Фурии» не было нездоровых запахов, а пахло как на всех судах, варом и морской водой. Не ощущалось даже экзотических ароматов восточной кухни — и это при том, что команда, за исключением мистера Поттера, состояла из цветных головорезов, — и африканцев, и уроженцев Малабара и Макао. Должность первого помощника исполнял высокий, узколицый араб Ралуб, судя по обращению к нему «хаджи», он совершил паломничество в Мекку.

Разговоры на судне велись главным образом по-арабски со значительными вкраплениями разных диалектов. Геро не понимала, для чего используется «Фурия», и наконец, отбросив осторожность, пошла в лобовую атаку.

— Что приносит доход вам и вашим людям? — спросила она у капитана.

— Торговля, — лаконично ответил капитан Фрост.

— Чем же?

— Всем, что сулит прибыль.

— В том числе и рабами?

Капитан искоса посмотрел на нее и усмехнулся.

— Конечно, при случае. Однако если хотите узнать, есть ли сейчас на борту рабы, я отвечу — нет.

Геро сделала глубокий вздох и сдержанно заговорила:

— Я не хочу быть грубой с тем, кому обязана спасением…

— Выбросьте это из головы, — весело перебил капитан. — Втаскивая вас на борт, никто ничем не рисковал, и, возможно, мы виноваты не менее вашего, что вы оказались смытой со своего судна.

— Я прекрасно это знаю!

— Вот как? В таком случае, совершенно незачем ходить вокруг да около. Вы осуждаете работорговцев?

— Осуждаю, — выразительно произнесла Геро, — не то слово. Я бы сказала «ненавижу». Или «презираю». Торговля людьми, нажива на человеческих страданиях — самое ненавистное и презренное занятие в истории человечества…

Сев на любимого конька, Геро говорила долго; она высказала капитану свои взгляды на не заслуживающую оправдания гнусность всей системы и закончила подробным перечислением того, что думает о белых людях, занимающихся работорговлей ради грязных доводов. Хоть ему это и не по нраву, пусть выслушает, может, даже осознает греховность своего занятия.

Капитан, прислонясь к поручню, слушал ее с вежливым интересом, и когда она умолкла, любезно сказал:

— Что ж, поскольку Кэсс уже не государственный секретарь Штатов работорговля, видимо, пойдет на спад. Ваши соотечественники могут даже объединиться с британцами, чтобы положить ей конец, вместо того, чтобы всеми силами поддерживать. У нее выбьют почву из-под ног, и ненавистным, презренным типам вроде меня придется искать другие способы добывания легких денег.

Геро побледнела от гнева и возмущенно заговорила:

— Как вы смеете? Мы никогда не собирались поддерживать работорговлю! Лишь потому, что генерал Кэсс не позволял вам задерживать и обыскивать наши суда…

Капитан Фрост рассмеялся и протестующе поднял руку.

— Будет, будет, мисс Холлис! Вы меня с кем-то путаете. Уверяю, я никогда не обыскивал чье бы то ни было судно. Все, увы, обстоит совершенно наоборот. Британские военные моряки, очевидно, возложившие на себя задачу покончить с работорговлей без чьей-либо помощи останавливают и обыскивают мирных, безобидных людей, вроде меня, вот уже пятьдесят лет, если не больше. Но из-за гневных, громогласных воплей, поднимаемых вашим свободолюбивым государством, им запрещено останавливать и подвергать обыску суда под американским флагом. Это приводит к тому, что любой работорговец любой национальности при требовании лечь в дрейф тут же поднимает звездно-полосатый флаг. Признаюсь, так поступал и я. Почему бы нет? Результат оказывался в высшей степени успешным.

— Почему бы нет? Ну, знаете, я никогда не слышала ничего, столь… столь…

Мисс Холлис, очевидно, не могла подобрать слов.

Ее негодование, видимо, позабавило капитана. Он засмеялся и сказал:

— Мое доброе дитя, как и все остальные, я занимаюсь этим ради денег. И раз ваше государство считает оскорблением своему флагу, если плавающее под ним судно, заподозренное в перевозке рабов, остановят и обыщут, то пусть примирится с тем, что его флагом пользуются другие, менее привилегированные государства, прикрывая противозаконные дела. Ничего другого ему не остается. Генерал Кэсс с его англофобией и уверенностью, что военный флот Ее Величества скрывает под покровом филантропии план вытеснить из работорговли все другие страны, оказался сущей находкой для тех, трудящихся в поте лица работорговцев, и мы ему искренне благодарны. Могу только пожалеть, что лично я не смог извлечь больших доходов из патриотической позиции вашей страны в данном вопросе. Но, увы, джентльмен из военного флота, считающий своим долгом пресечь работорговлю в этих водах, прекрасно знает «Фурию», и вряд ли полдюжины американских флагов помешают ему взять шхуну на абордаж, если он сочтет, что может схватить меня с грузом невольников на борту.

— Не верю! — яростно выпалила Геро. — Ни единому слову!

— Да, но ведь вы не знаете Дэна Ларримора, — сказал капитан Фрост, умышленно перетолковывая ее слова.

— Речь не об этом. Я не верю, что мы… Америка… Ну, может, некоторые южные штаты, однако мы, северяне…

Она внезапно умолкла, с неловкостью вспомнив речь, слышанную не столь уж давно на митинге аболиционистов в Бостоне.

«Пусть Южные Штаты, — заявлял оратор, — обеспечивают рынок сбыта. Однако на этом основании нам нельзя оправдать себя, поскольку общеизвестно, что главные торговцы людьми — граждане Северных Штатов. Рабов из Африки везут сюда янки, снаряженные на деньги янки, под командованием капитанов янки, отплывающих в свои гнусные рейсы при содействии подкупленных властей янки!»

Геро решила, что тот почтенный джентльмен преувеличивал. Но какое-то сомнение осталось, и, встретив насмешливый взгляд капитана Фроста, она вызывающе сказала:

— Насколько я понимаю, в каждой стране есть негодяи и… проходимцы; к тому же, хорошо известно, что торговать рабами начала Англия, и богатства в ес лучших портах оплачены страданиями миллионов несчастных негров. Однако же мы, северяне, хотим добиться отмены рабства и, уверяю вас, добьемся!

Боюсь, что да. На Востоке оно будет существовать еще примерно столетие, что же касается Запада, эта игра уже почти сыграна.

— Игра? — с изумлением и неприязнью переспросила Геро. — Как вы можете называть столь жестокое и ужасное явление «игрой»?

— Я его даже не защищаю. Лишь наживаюсь на нем.

— На страданиях и смерти?

— Вы ошибаетесь, если считаете меня одним из тех скотов, что по своей безмозглой жадности набивают в трюм четыреста негров, когда не уместится и двухсот свиней. Лично я не потерял по независящим от меня обстоятельствам ни одного раба. Возможно, будь у других столько же здравого смысла, работорговля успешно продолжалась бы много лет и не снискала столь дурной славы. Но к сожалению, всегда найдется несколько алчных кретинов, которые непременно загубят любое выгодное дело.

— Значит, работорговля для вас — просто «выгодное дело»? Неужели у вас нет… нет сострадания?

— Нет. Сострадание — это роскошь, мне она не по карману. И насколько я помню, для меня ни у кого не находилось сострадания.

— Не верю! Кто-то, несомненно, был добр к вам… любил вас. Прощал вам проступки. Ваша мать…

— Она сбежала с учителем танцев, когда мне было шесть лет.

— А… Ну, тогда отец.

— Если это попытка, — сказал с усмешкой капитан Фрост, — узнать печальную историю моей жизни, то должен предупредить, вы найдете ее невыносимо скучной.

Мисс Холлис поглядела на него с нескрываемой неприязнью. Потом, холодно ответив, что слышала о нем уже больше, чем нужно, и нисколько не интересуется его прошлым, вернулась к себе в каюту. Она была глубоко уязвлена и твердо решила избегать его до конца пребывания на этом судне, и ни в коем случае не задавать ему больше вопросов.

Однако ей не удалось выполнить ни одного из этих восхитительных решений. На третью ночь, проснувшись от шума спускаемой шлюпки, Геро поднялась узнать, в чем дело. С удивлением она обнаружила, что кто-то не только завесил снаружи оба иллюминатора толстыми циновками из волокон кокосовой пальмы, но и запер дверь каюты.

Дернув ручку двери в жаркой темноте, девушка обратила внимание, что «Фурия» не движется, и стоит непривычная тишина, в которой ясно различимы звуки. Однако Геро сомневалась, что берег близко, так как не слышалось прибоя. Зыбь лениво покачивала шхуну, циновки с шелестом терлись о борт сквозь шелест доносился легкий плеск весел, он удалялся, пока не утих, долгое время спустя послышался снова. Шлюпка стукнулась бортом о корпус шхуны, и тут Геро услышала другие звуки: бормочущие голоса, чей-то знакомый смех. Визгливый скрип лебедки, потом шлюпка отчалила снова…

Что-то грузили на борт, либо сгружали с борта, и внезапно Геро осенило. Наверняка на шхуну принимают рабов! Так вот чего дожидались капитан Фрост и его алчная команда. Встречи с какой-то зловещей арабской дау, очевидно, задержавшейся из-за шторма, чем и объяснялось бесцельное болтание прошлую неделю! Дау, с которой сейчас переправляют негров в темный трюм «Фурии».

От возмущения и гнева Геро хотела было забарабанить в дверь, закричать, чтобы ее выпустили, но вовремя поняла тщетность и неразумность такого поступка. Если люди снаружи заняты каким-то темным, не для ее глаз делом, никто не придет. А если и придет, то, скорее всего, ей придется пожалеть об этом. Сейчас она ничего не в силах поделать — может, только дать торжественную клятву, что, сойдя с этого гнусного судна, приложит все силы, дабы его владелец предстал перед судом и поплатился за свои преступления.

— Я этого непременно добьюсь! — пообещала себе Герб. Днем она найдет возможность увидеть собственными глазами, какой груз принят на борт, и, если ее подозрения оправдаются, расскажет все дяде Нату. Он непременно сообщит об этом, кому нужно: возможно, лейтенанту британского флота, о котором говорил капитан Фуллбрайт — Дэниэлу Ларримору, желающему «обеспечить петлю Рори Фросту».

Спала Геро беспокойно и, проснувшись поздно, обнаружила, что каюта залита солнечным светом, ветерок треплет шторы, а «Фурия» мчится на всех парусах. Циновки перед иллюминаторами исчезли, дверь оказалась открытой. Но к завтраку ей подали спелый инжир и свежие пау-пау, ни того, ни другого раньше не было в меню, да и не могло долго храниться на судне. Джума, личный слуга капитана, сносно говорил по-английски и любил этим блеснуть, однако когда девушка спросила его, откуда взялись свежие фрукты, сделал вид, что не понимает, и вежливо ответил по-арабски. От Бэтти Поттера тоже ничего не удалось добиться, в результате Геро отказалась от своего решения не обращаться с вопросами к бесчестному капитану «Фурии» и не разговаривать с ним.

— Фрукты! — произнес капитан Фрост, нисколько не смущенный ее вопросом. — Надеюсь, в этом нет ничего дурного? Они — с шедшей от берега дау, ночью Мы остановили ее поболтать. Спустили шлюпку и взяли кое-какие припасы. Удивляюсь, что при этом не разбудили вас.

В голосе его звучала насмешливая нотка, глаза весело блестели, и Геро с неловкостью заподозрила, что капитан прекрасно знает — она не только проснулась, но пыталась сдвинуть циновку с иллюминатора и дергала ручку двери.

— Разбудили, сказала она, стараясь говорить сдержанно. — Но, когда я захотела выйти на палубу, взглянуть, почему мы остановились, оказалось, что кто-то запер дверь.

— Правда? Нужно было крикнуть, — вежливо произнес капитан Фрост. — Или, может, вы кричали, но никто не услышал?

— Прекрасно знаете, что не кричала, — сердито ответила Геро, — и что если бы крикнула, никто не пришёл. Собственно говоря, я бы нисколько не удивилась, узнав, что заперли меня вы сами!

— Да, я сам. Мне казалось это разумной предосторожностью, и вижу, моя предусмотрительность полностью оправдалась. Вам было совершенно ни к чему появляться ночью на палубе.

— Так как могла увидеть то, что вы хотели скрыть?

— Вовсе нет. Просто потому, что те… джентльмены, с которыми я встречался, превратно истолковали бы ваше пребывание у меня на борту, и я предпочел оставить их в неведении. В этой части мира, мисс Холлис, немало таких типов, с которыми лучше не рисковать.

— Спасибо. Я это запомню, — многозначительно сказала девушка и смутилась, когда капитан Фрост рассмеялся. Он смеется слишком часто, решила она, и всегда не к месту. Однако капитан тут смутил ее гораздо больше.

— Синяк у вас под глазом, кажется проходит, — сказал он, критически оглядев свою пассажирку. — Смотришь, родственники смогут даже узнать вас, когда мы сойдем на берег.

— Значит… значит, мы, вправду, идем на Занзибар? — взволнованно спроеила Геро.

— Разумеется. Вы думали, я вас похитил?

Это так совпало с ее предположениями, что жаркий румянец неудержимо поднялся от основания шеи до корней остриженных волос, на время затуманив радужные цвета, все еще окружающие ее левый глаз, и вызвав у капитана очередной приступ смеха.

— Клянусь Богом, думали! Ну и ну! Эй, Бэтти, слышишь? Наша гостья сочла, чтомы ее похитили. Не столь уж дурная мысль, как я теперь понимаю. Как думаете, сколько бы родственники заплатили за вас?

Мистер Поттер, раскладывающий на корме вместе с рябым арабом по имени Хадир латаный-перелатаный парус, насмешливо фыркнул. Капитан улыбнулся и с сожалением произнес:

— Вот ведь беда — никто не поверит, что вы у нас на борту, пока мы вас не предъявим. Боюсь, из похищения ничего бы не вышло. Понимаете, мисс Холлис, вы мертвы: свалились за борт и утонули посреди океана. Теперь, если мы заявим, что вы у нас, никто из тех, кто мог бы заплатить выкуп, нам не поверит. Прежде, чем расстаться хоть с одним долларом, они захотят вас увидеть, притом с Очень близкого расстояния, издали сейчас вас никто не узнает — из-за новой прически и состояния лица. Так что, к сожалению, в источники дохода вы нам не годитесь. А чтобы успокоить вас окончательно, скажу — для личного удовольствия я похищаю только красивых женщин.

Он ободряюще похлопал ее по плечу, словно двенадцатилетнего школьника, и отпустил непростительное замечание:

— Могу лишь надеяться, что родственники обрадуются вашему возвращению.

— Почему вы сомневаетесь в этом? — резко спросила Геро, спровоцированная на грубость (красивых женщин, надо же!)

— Это зависит от их отношения к вам, не так ли? Например, большинство моих родственников облегченно вздохнули бы; услышав, что я утонул в море, и ничуть не обрадовались бы известию, что слух о моей смерти преувеличен.

— Меня это не особенно удивляет, — сказала девушка. — Будь у меня племянник, отплативший мне кражей за гостеприимство, я бы тоже не питала к нему особо добрых чувств.

Если она надеялась смутить капитана, то глубоко ошибалась, он лишь засмеялся и ответил:

— Вижу, Бэтти посвятил вас в мои дела. Да, пожалуй, дядюшка остался этим не очень доволен. Но и я тоже. В сущности, меня тогда постигло глубокое разочарование, я полагал, старый скряга хранит в том сейфе приличную сумму, и хотя мы извлекли оттуда не мелочь, это лишь крупица того, что, по моим понятиям, он мне должен. А тетушкины бриллианты оказались далеко не чистой воды, мы получили за них чуть больше ста гиней.

— Судя по вашим словам, — холодно произнесла Геро, — вы находите кражу смешной. Хотя, может, по английским понятиям это и так.

— Меня бы это не удивило. Англичане постоянно захватывали все, до чего могли дотянуться, а потом ханжески заявляли, что поступили так для пользы прежнего владельца. Лицемеры.

У Геро некрасиво отвисла челюсть, она потеряла дар речи и вытаращилась на капитана.

— Почему вы на меня так смотрите? Ведь это хорошо известный факт.

— Но я считала вас англичанином.

— Что дало вам основания так считать?

— Ваш голос… манера разговаривать… книги. И… Кто же вы тогда?

— Я — это я.

— То есть, — произнесла ошеломленная Геро, — вы не знаете, кто ваши родители?

— О, они англичане из англичан! Фросты, возможно, безмятежно проживали в Кенте, еще когда пришли римляне, и уж наверняка, во время высадки норманнов. Но это не означает, что я принадлежу Англии или нахожусь в каком-то долгу перед ней.

— Патриотизм… — начала было девушка, но капитан не дал ей продолжать.

— К черту патриотизм! Это всего лишь смесь эгоизма и сентиментальности. Вы американка, так ведь?

— И горжусь этим!

— Почему? Стадный инстинкт? Мы, мустанги, гораздо лучше этих вульгарных шахтных лошадей или арабских скакунов, ну, а что касается этих невозможных африканских зебр… Такова ваша логика?

— Вовсе нет. Предки…

— Человек не отвечает за своих предков, так с какой ему стати принимать на себя честь или вину за то, что они совершили? Или же иметь изначальную репутацию, основанную на том факте, что ему выпало появиться на свет по ту или иную сторону какой-то воображаемой черты? Люди есть люди, черные, белые, желтые, коричневые. Вам либо нравится тот или иной человек, либо нет, и клочок земли, на котором он родился, не должен оказывать на это влияние. Но все же оказывает. Взять, к примеру, вас… Вы еще в глаза не видели Занзибара, но уже решили, что жители его — бедные, невежественные язычники, возможно, бесчестные и наверняка грязные, что им необходимо цивилизующее влияние замечательного белого человека. Я прав?

— Нет. Да… Но ведь известно же…

— Вижу, что прав. И почти любой белый человек на этом острове согласится с вами, хотя и пальцем не шевельнет для острова или его населения. Белые живут там лишь ради того, что могут приобрести для себя, для своей фирмы или своей страны. Однако это место, которое им кажется немногим лучше помойной ямы, старому султану Саиду представлялось земным раем. Он влюбился в него с первого взгляда, тосковал вдали, умер, стремясь вернуться туда и принял меры, чтобы его непременно похоронили там.

Голос капитана внезапно утратил насмешливость, ее сменила неожиданная нотка сожаления — или привязанности? — побудившая Геро с любопытством спросить:

— Вы знали его?

— Да. Мне посчастливилось оказать ему услугу, и он никогда не забывал о ней. Это был поразительный человек, великий человек; трлько напрасно заключал соглашения с западными государствами. На Занзибаре сейчас много европейцев: торговцы, консулы, служащие консульств примерно полудюжины стран. И все до единого убеждены, подобно вам, что местное население может лишь извлечь пользу от соприкосновения с более высокой цивилизацией и должно взирать на них с восхищением и завистью.

— Но все же они — белые — несут блага цивилизации, — настаивала Геро. — Хотя бы являя собой пример.

Вы так полагаете? Они ведь приехали туда не миссионерами. Им нужна нажива. И, преследуя эту цель, все интригуют друг против друга с усердием и коварством, но при том дружно именуют туземцев отсталыми, безнравственными дикарями. Старый султан Саид не представлял, во что втягивается, когда стал подписывать соглашения с европейскими странами!

В том, что Геро прочла, почти не содержалось сведений о европейцах на султанской территории и причинах их пребывания там, но она вспомнила, что говорил ей юный Жюль Дюбель и, поддавшись внезапному порыву, спросила;

— Насколько я понимаю, нынешний султан, Маджид ибн… э… как там дальше? — не старший сын покойного?

— Маджид ибн Савд? Нет. Но старший из тех, кто родился на Занзибаре и остался в живых. Только оставаться в живых ему недолго, если в ближайшем будущем он не очнется и не перережет глотки кое-кому из родственников! Хотя, боюсь, этого от него не дождешься, он дружелюбный, покладистый человек — и тем хуже для него.

Теро нахмурилась и довольно резко попросила капитана знать меру шуткам.

— Я говорю совершенно серьезно. Жизнь на Востоке гораздо суровее, чем представляется вам, и те, кто хочет сохранить свой трон, вьшуждены убивать или быть убитыми. История семейства Маджида — одни сплошные убийства; и позвольте вам сказать, по арабским понятиям покладистость и неспособность убить соперника — существенный недостаток! Если у тебя не хватает духу убить того, кто мешает тебе завладеть чем-то, значит, ты этого не заслуживаешь. Султан Саид не зря носил прозвище «Оманский лев».

Капитан рассмеялся в осуждающее лицо Геро и сказал:

— Знаете, вы очень похожи на гувернантку. Или же на проповедницу, собравшуюся вещать об адском огне. Боюсь, восточные нравы окажутся для вас потрясением.

— Меня потрясают не восточные нравы, — ответила, девушка. — Естественно, я понимаю, что необразованные язычники должны отличаться от нас нравственными воззрениями. Но не могу понять белых, которые, судя по всему, одобряют их.

— Знаете, люди любого цвета кожи мало чем отличаются друг от друга. В лучшем случае, поведению «необразованных язычников» найдется больше оправданий. Новый султан во многих отношениях неплохой человек и лично мне нравится. Но он слаб, а это чревато бедой: тем более, что ваша глупенькая кузина с приятельницами стала вмешиваться в дворцовую политику.

— Как? Что вы можете знать о моей кузине и ее приятельницах? — гневно спросила Геро.

— Только то, что известно всем. Остров невелик, и вы скоро убедитесь, что там все знают о делах других. Ваш дядя — беспечный человек, но ему пора бы понять, что его дочь сует пальчики в бочонок с порохом.

— Я все же думаю, — заговорила Геро нарочито нежным голосом, — что мой дядя, как консул, знает о внутренних делах на острове гораздо больше, чем вам представляется. Я далека от мысли, что он может научить вас чему-то в работорговле — и прочих ваших занятиях, но все же уверена, что свои дела знает не хуже, чем вы свои.

— Сомневаюсь, — нисколько не смущаясь, сказал капитан. — Я дрейфую в этой части мира много лет и растерял относительно нее все иллюзии. Но ваш добрый дядюшка лелеет их слишком много. Правда, думаю, даже он утратил за последний год одну-другую!

— Вы знакомы лично с моим дядей? — поинтересовалась Геро.

— Дорогая мисс Холлис — что за вопрос! Откровенно говоря, он будет весьма недоволен, что любимую племянницу вернет ему «неприкасаемый», поскольку для выражения благодарности он может посчитать для себя необходимым кивнуть мне при встрече на улице.

— Мой дядя, — ледяным тоном сказала девушка, — ни за что не допустит, чтобы личные взгляды отразились на его благодарности или манерах. Естественно, он сочтет себя обязанным вам за участие в моем спасении и наверняка поблагодарит и вознаградит должным образом.

— Наличными? — весело осведомился капитан. — Интересно, во сколько он вас оценит? И неужели вы полагаете, что он решится нанести мне визит, дабы лично выразить благодарность?

— Уж это непременно!

— Бедная наивная девочка! Даже не подумает. И вам не позволит совершить подобный поступок. В лучшем случае он через кого-то устно поблагодарит меня, и даже это будет ему костью в горле.

— Ерунда, — резко ответила Геро. — Возможно, ему не захочется заходить к вам —> и, позвольте сказать, мне это вполне понятно, но ручаюсь, что зайдет. Не только из благодарности, но просто из вежливости. А если не сможет сам, то отправит Клейтона… э… мистера Майо или меня. Мы не варвары.

— Бедная мисс Холлис! Неужели действительно думаете, что родственники позволят вам явиться в мой дом даже с этой целью? Если я хоть немного знаю вашего дядю, он скорее попытается засадить меня в тюрьму — и к черту вежливость с благодарностью. Вы, конечно, можете попытаться добиться от него письменного выражения благодарности, однако сомневаюсь, что вам это удастся. Такое письмо может служить рекомендацией; а поскольку мир становится чертовски нравственным, то, возможно, мне даже придется зарабатывать на жизнь честным трудом.

— Вряд ли вы знаете, как это делается, — не сдержалась Геро.

— Может быть, и нет.

Капитан улыбнулся и неожиданно спросил, обеспечена ли она или будет вынуждена полагаться на поддержку родственников.

— Видите ли, — любезно объяснил он, — на мой взгляд, единственное, что может скрасить перспективу женитьбы на невзрачной особе с неуживчивым характером, вспыльчивым нравом и острым языком — это крупное состояние. И ради мистера Майо надеюсь, что оно у вас есть. Если, конечно, слух о том, что вы плывете в такую даль с целью выйти замуж, верен — в чем я начинаю сомневаться.

Геро открыла было рот, Собираясь ответить ему в том же духе, но промолчала. Очевидно, втягивать капитана Фроста в разговор было серьезной ошибкой, это лишь подстрекнуло его к дерзости. На такие недопустимые высказывания леди невозможно дать достойный ответ. Девушка повернулась к Фросту спиной и стала с деланным интересом следить за работой Хадира и мистера Поттера, пока капитан не ушел. Бетти красил парус коричневой краской. Ей пришло в голову, что свежеокрашенный парус надежно закрывает крышку люка, и пока он лежит здесь, она не может посмотреть, что находится в трюме. Это была тревожная мысль, но за ней последовали другие, еще более тревожные.

Резко пахнущая краска… Может, она используется для того, чтобы заглушить другой запах?… вонь дрожащих, потеющих, немытых пленников, набитых в душную тьму? И так ли невинно мурлыканье Бэтти, как может показаться, или он нарочно заглушает какой-то предательский шум внизу?

Геро с волнением спросила, чувствуя, что голос ее звучит не очень твердо:

— Мистер Поттер, для чего вы это делаете?

Бэтти поднял глаза и замигал от яркого света.

— Что? А, вы спрашиваете, зачем крашу парус. Он уже старый, и краска не дает ему сопреть. Так сказать, для сохранности. Мы иногда красим запасные. Подчас может потребоваться дополнительный парус-другой. Не испачкайтесь, мисс.

Геро отказалась от околичностей и спросила напрямик:

— Мистер Поттер, негры в трюме?

— Сейчас нет, мисс. Небось стряпают жратву. А молодой М’бола протирает желоба для стока воды.

— Вы прекрасно знаете, что речь не о членах команды. Я имею в виду рабов. Есть они внизу?

— С чего вы взяли? — удивился Бэтти, его загорелое лицо с бакенбардами выражало простодушный упрек. — Разве не знаете, что за пределами владений Его Величества султана торговля черным мясом запрещена? Рабы!… Еще чего! Наша старая карга повозила в свое время негров, но теперь этому конец. Мы стали честными.

— Тогда что у вас в трюме?

— Груз, мисс. Обычный груз.

— Какой? — не отставала Геро.

— Всего понемногу. Слоновая кость, носорожьи рога и всякая мелочь; заводные игрушки, султан их любит, диван и набор кресел для его дворца. Ничего интересного для вас, мисс. Да и груз упакован в ящики, так что смотреть там нечего. А теперь извините, мисс, буду продолжать свою работу.

Парус пролежал весь день, утром на его место положили другой и тоже стали красить. Вся шхуна пропахла краской, и Геро, хотя не уловила никаких подозрительных звуков, осталась в уверенности, что причина окраски парусов не имеет к сохранности никакого отношения.

Тут девушка была права. Только причина крылась совсем не в том, что она предполагала.

7

Геро проводила на борту «фурии» последнюю ночь, и ее вновь, на сей раз совершенно не таясь, заперли в каюте.

— Приказ капитана, — ответил Бэтти на яростное требование объяснений. Потом добавил с упреком, что «кто не задает вопросов, не услышит лжи», и ей нужно не волноваться, а хорошенько поспать, так как утром они должны достичь Занзибара.

Видимо, они «достигли» чего-то гораздо раньше, потому что девушка, лежавшая в жаркой темноте без сна, услышала грохот якорной цепи, потом уже знакомые звуки спускаемой на воду и отплывающей шлюпки. Но земля находилась близко, так как Геро слышала рокот прибоя, бьющегося о берег.

Оба иллюминатора снова, как и в ту ночь, были завешены, в каюте стояли непроглядная тьма и невыносимая жара. Толстые циновки из волокон кокосовой пальмы, наглухо закрывали доступ свету и воздуху, но не препятствовали туче москитов, их пронзительное, монотонное, приводящее в бешенство гуденье слышалось сквозь шаги на палубе, рокот прибоя и плеск весел возвращающейся шлюпки. Девушка тщетно пыталась бить насекомых, потом наконец вылезла из постели и, отыскав спички, зажгла высокую свечу, потом поплескала водой в лицо и под рубашку капитана, до сих пор служившую ей ночной.

Прохладная вода вызвала у Геро прилив сил и любопытства. Она вспомнила о ножницах, которые Бэтти после стрижки убрал в ящик стола. Они там и лежали, большие, массивные, удивительно острые. Девушка задумчиво поглядела на них, потом на плотные циновки.

Проведя в напряженных усилиях десять минут, Геро кое-как прокромсала в циновке неровную прорезь и стала осторожно глядеть в нее, задув предварительно свечу. Судно стояло на якоре неподалеку от те много берега, видимо, поросшего густым лесом; девушка различала белую линию прибоя в маленькой полукруглой бухте и зубчатые очертания коралловых скал, образующих с обеих сторон естественные волноломы.

Ветерок, тянувший с берега и охлаждавший разгоряченное лицо, восхитительно пахнул гвоздикой — странно было уловить этрт крепкий аромат в теплом ночном воздухе. Ощущались и другие незнакомые запахи, Геро не знала цветов, пахнущих так сильно и душисто. С этими ароматами приятно смешивался запах морской воды и мокрого песка. По обе стороны бухты виднелись высокие, раскачивающиеся под ветерком изящные верхушки бесчисленных пальм.

Луна еще не взошла, но на небе сверкали звезды, и, привыкнув к их неверному свету, Геро увидела дом среди деревьев над бухтой. Высокий, белый, с плоской крышей, закрытый от моря толстой стеной с амбразурами. Он отчетливо виднелся в свете ярких звезд, и либо живущие в нем спали, либо он был пуст, так как ни проблеска света не появлялось ни в окнах, ни среди густо растущих деревьев, ни на окружающей стене. Однако на изогнутом берегу за фосфоресцирующей чертой прибоя находились люди; около Полудюжины темных фигур, едва различимых на более светлой полосе песка, не то грузили, не то разгружали вытащенную на берег шлюпку. Вскоре ев столкнули обратно в воду, и Геро смотрела, как она плывет к судну. Когда шлюпка скрылась из поля зрения, послышался удар борта о корпус.

Только тут девушка осознала, что на «Фурии» нет огней, и даже якорный огонь погашен, так как в воде отражались только звезды и тени. Очевидно, шхуна в темный предрассветный час подошла близко к берегу, погасив огни и (почему она не подумала об этом раньше?) подняв паруса, которые Бэтти Поттер тщательно покрыл коричневой краской, чтобы при неверном звездном свете их трудно было разглядеть на фоне темного неба или еще более темной земли.

Снова послышались голоса и шаги, сопровождаемые стуком и скрипом по палубе, десять минут спустя в поле зрения Геро опять появилась шлюпка, глубоко сидящая в воде, словно тяжело нагруженная. На сей раз они не брали груз, а свозили его на берег. Однако выгружали из трюма явно не рабов, хотя Геро не сомневалась, что этот самый груз был доставлен на «Фурию» посреди океана позавчера ночью.

Она проводила взглядом шлюпку до берега, видела, как темные, неразличимые фигуры разгрузили ее, потом донесли длинные и явно тяжелые тюки по белому песку к скалам и в тень высокой защитной стены. Внезапно девушку осенила столь ужасная мысль, что у неё замерло сердце. Трупы! Неужели перевозят их? Неужели на борту «Фурии» все же находятся рабы, и сейчас команда избавляется от тех, кто умер в душном трюме — Хоронит черные тела в глухом саду этого темного дома, где могил не обнаружат, и никто ничего не узнает?

Прошло целых пять минут, прежде чем здравый смысл подсказал ей, что капитан Фрост не станет тратить время и силы на рытье могил, избавиться от трупов гораздо проще, бросив их в море. А вдруг эти длинные тюки — живые люди, и она наблюдает какой-то ужасный способ тайной переправки живого товара на остров?

Геро знала, что любой британский или британо-индийский подданый, уличенный в торговле или владении рабами, карается крупным штрафом или тюремным заключением, однако по условиям соглашения, на её взгляд жестокого и возмутительного, султан и его подданные имели право на то и другое в строгих пределах границ территории Его Величества. А капитан Фрост, как бы там ни было, вероятно, должен считаться британским подданным, и поэтому, уличенный в работорговле, может быть наказан по всей строгости закона — вероятно, этим и объясняются меры предосторожности, с которыми отправляется на берег этот особый груз.

Девушка, напрягая зрение, попыталась определить размеры тюков. И хотя не пришла к определенной оценке, небрежное обращение с ними опровергало теорию, что там живые люди — человек, так грубо брошенный на песок, не может избежать телесных повреждений. Или, может, людям капитана на это наплевать?

Шлюпка вернулась снова, явно налегке. Геро услышала, как ее подняли на борт, потом раздались скрип лебедки и грохот якорной цепи. Под форштевнем шхуны зажурчала вода, темные очертания земли стали смещаться, словно двигался берег, а не судно. Нос «Фурии» обратился в открытое море, земля исчезла, остался виден лишь океанский простор.

Девушка отвернулась от иллюминатора, ощупью вернулась к койке и села в темноте, закинув ногу на ногу. Рассеянно шлепая москитов, она мрачно размышляла о зловещем, таинственном поведении капитана. И продолжала ломать голову над этой непростой проблемой, когда циновки подняли, в каюту снова потянуло морским ветерком, стали видны ночное небо и звезды. Шхуна шла на юг, и Геро пришло в голову, что они, должно быть, миновав Занзибар, достигли Пембы и теперь плывут обратно в нужном ей направлении. Утешенная этой мыслью и тем, что прохладный поток воздуха наконец выдул москитов, она заснула и пробудилась от стука Джумы, он принес ей поднос с завтраком и сообщение, что через час судно будет в гавани Занзибара.

Остров уже был виден в иллюминатор, Геро обожгла язык, глотая горячий кофе, съела полбанана, торопливо умылась, с лихорадочной поспешностью оделась и, взяв щетку с гребнем, подошла к зеркалу; при виде своего отражения, она расплакалась впервые с тех пор, как умер Барклай…

— О нет! — громко плакала Геро в безмолвной каюте. — О нет!

Девушка не услышала стука в дверь, не заметила, как она открылась, и осознала, что кто-то вошел в каюту, когда чья-то рука схватила ее за плечо и повернула. Сквозь слезы Геро увидела лицо капитана «Фурии».

— Уходите! — яростно сказала мисс Холлис.

Капитан Фрост вместо этого встряхнул ее и раздраженно спросил, не ушиблась ли она.

— Нет! — прорыдала Геро. — Разве не видите сами? Уйдите!

Капитан ослабил пальцы на ее плече, достал платок, собираясь остановить поток слез, и заговорил. Голос его, несмотря на властность, оказался намного приятнее, чем когда-либо раньше.

— Моя дорогая девочка, не может быть, чтобы вы проливали слезы ни с того, ни с сего. Что случилось?

— Москиты — Клей… я выгляжу, отвратительно! — бессвязно прорыдала Геро.

Вырвав платок, она уткнулась в него и стала приглушенно причитать:

— Я ведь и так уже выглядела скверно! Только посмотрите, что ужасные насекомые натворили с моим лицом. Я словно больна корью. И если посмеете смеяться, то я… я…

Капитан Фрост сдвинул платок в сторону и, взяв девушку за подбородок, повернул ее лицо к свету. Зрелище действительно было жалким, в добавление к потокам слез исходящим, но еще Заметным синякам, появились многочисленные волдыри от укусов. Губы его дрогнули, но он не засмеялся. Вместо этого совершенно неожиданно нагнулся и поцеловал ее.

Чувственности в этом быстром, совершенно невинном поцелуе, содержалось не больше, чем в поглаживании по головке плачущего ребенка. Но Геро Холлис еще не целовал в губы ни один мужчина. Сдержанный Барклай чмокал дочку в щеку или в лоб, да и то редко. Даже Клейтон не добился большего, однако Эмори Фрост небрежно коснулся губами ее губ, и эта мимолетная ласка потрясла девушку сильнее, чем удар. Она вырвалась и быстро отступила назад, прижав руку ко рту и широко раскрыв испуганные глаза. Но капитан, казалось, совершенно не замечал ее смятения. Он ободряюще произнес:

— Успокойтесь, укусы выглядят не страшнее веснушек и скоро пройдут. Да и ваши родственники от радости, что вы живы, не обратят на них внимания. Клейтон Майо тоже, если он и вправду ваш жених. Это так?

Внезапная перемена темы разговора привела Геро в замешательство, она вытерла глаза скомканным платком, высморкалась и враждебно сказала дрожащим голосом:

— Не понимаю, почему вас это интересует, я могу с большим на то основанием спросить о вашей деятельности ночью. Я знаю, вы что-то выгружали.

— Да? Почему вы так решили?

— Потому что у меня есть уши, — колко ответила Геро. — И глаза.

— И еще ножницы, — усмехнулся ничуть не смущенный капитан Фрост. — Признаться, я вспомнил о них, лишь когда увидел прорезь в циновке.

— Вы перевозили рабов?

— До чего вы настырны! Нет, не перевозил.

— Я так и считала, но… Где мы были ночью? У Пембы или Африки?

Капитан, пожав плечами, ответил:

— Вам придется спросить хаджи Ралуба. Он у нас штурман.

— Вы прекрасно знаете… — запальчиво начала Геро, но, поняв тщетность этого разговора, переменила тему:

— Зачем вы хотели меня видеть?

— Просто мне понадобилась чистая рубашка, а мои рубашки лежат в этом шкафу. Вы позволите?

Не дожидаясь разрешения, он прошел мимо девушки, выбрал рубашку и вышел. Геро, комкая в руке платок и плотно сжав губы, изумленно смотрела ему вслед.

Через несколько секунд она с силой стала водить платком по губам, все еще гладя на закрытую дверь, потом внезапно осознав, что у нее в руке, бросила платок и побежала к умывальнику, где вымыла губы мылом, словно они касались чего-то нечистого. В узком прямоугольнике зеркала над раковиной отражались ее покрасневшие глаза и залитые слезами щеки. Геро долго плескала в лицо тепловатой мыльной водой, йогом, тетерев его, решительно отвернулась от зеркала и медленно подошла к столу. Никаких радостных предвкушений, которые прежде рисовались ей, она не испытывала. Но очарование представшего ее глазам пейзажа было способно разогнать самое глубокое уныние. Забыв о своем недавнем унижении и испорченной внешности, девушка добежала к поручню поглядеть наконец-то на этот прекрасный остров.

Утреннее солнце освещало берег, краше которого Геро ничего раньше не видела. Глядя на него, она вполне верила рассказу Фроста о влюбленном в Занзибар арабском султане. Неудивительно, что он, родившийся и выросший в выжженных солнцем суровых песках Аравии, восхитился красотой этого зеленого, благодатного острова, доставил на нем свое сердце, а потом наконец и тело. Прав был юный француз Жюль Дюбель, описывая его как «земной рай, яркий, экзотичный, неописуемой красоты». И те древние арабы, что назвали его «Заин за’ль барр» — «Прекрасна эта земля».

Шхуна плавно шла вдоль длинного кораллового рифа, защищающего берег от сильных муссонных штормов; Вода была совершенно прозрачной и пронизанной всеми мыслимыми цветами от аметистового до малахитового: ясно-голубой, где песок лежал на глубине нескольких морских саженей под медленно движущимися тенями парусов, и нефритовой там, где отмели подступали к поверхности. Длинная полоса лены тянулась вдоль пляжа с ослепительно белым песком, окаймленного невысокими коралловыми утесами и песчанными дюнами, еще дальше величественно высились ряды кокосовых пальм и густая, металлически блестящая зелень бесчисленных деревьев.

На острове, казалось, нет прямых линий. Только мягко вздымающиеся холмы, извилистые бухты и пляжи в окружении зеленой густой листвы. Теплый ветерок нес оттуда ароматы цветов и гвоздики, шуршащие листья пальм раскачивались в унисон, словно некая восточная балетная труппа грациозно исполняла традиционный древний Танец встречи. Глядя во все глаза на этот прекрасный берег, Геро уже не удивлялась, что Кресси так восхищенно описывала Занзибар. На миг у нее появилось искушение впасть в подобный восторг, но воспоминание о жаре и москитах прошлой ночью в сочетании с тем, что остров — один из крупнейших центров работорговли, вернуло ей чувство реальности и своевременно напомнило об опасности судить по внешнему виду. Для глаз остров может казаться раем, однако нужно быть готовой найти его адом и не позволить обманчивой романтической дымке скрыть его суровые стороны.

— Ну, мисс, как вам нравится его вид? — спросил Бэтти, встав рядом с девушкой. — Славное местечко, правда?

— Выглядит очень красиво, — сдержанно согласилась девушка.

— Конечно — для тех, кому по душе пальмы и все такое прочее. Одни без ума от них, другие нет.

Бэтти глубоко вздохнул и сплюнул темную струйку табачного сока в прозрачную воду, когда с «Фурии», огибающей риф, стал виден аккуратный паровой шлюп с белым флагом военно-морского флота Ее Величества. Корабль стоял наискось поперек узкого пролива, отделяющего риф от окаймленного пальмами берега.

На реях шлюпа затрепетали сигнальные флаги, и капитан Фрост, вставший рядом с Геро у поручня, сказал:

— Ага! Я так и думал. Нам устраивают торжественную встречу. Это «Нарцисс», а вон и Дэн. Эй, Ралуб, давайте дружнее. Пошевеливайтесь!

Команда «Фурии» немедленно принялась за работу, шхуна сделала поворот и плавно заскользила, прозрачная вода журчала и плескалась о просоленные и опаленные солнцем борта, пока всплеск тяжелого морского якоря не остановил ее в сотне ярдов от ждущего шлюпа.

Капитан Фрост, затенив ладонью глаза от яркого солнца, смотрел, как спущенная на воду белая шлюпка быстро идет к ним на веслах, на носу ее стоял человек, властно подающий сигналы поднятой рукой.

— Пустим его на борт? — с интересом спросил Бэтти.

— Почему бы нет? Спусти ему трап, раскатай красную ковровую дорожку. Чего нам бояться?

— Тут ты прав. Совершенно нечего! Интересно, задержал ли он Фернандеса? Можешь спросить его, раз он будет тут.

— Если, нет, пусть возвращается в Англию и начинает работать на ферме! Мы по сути дела преподнесли ему этого скота в оберточной бумаге, перевязанной голубыми лентами. Должен был задержать. Сулейман говорит, Дэн сидел у Фернандеса на хвосте и развивал такую скорость, что за его кильватерной струей можно было провести полдюжины дау — тем более одну. Все вышло отлично, дядюшка. Мы убили двух птиц одним камнем. Приготовься, он подходит…

Шлюпка, убрав весла, подошла вплотную к «Фурии», человек в мундире британского морского офицера взобрался по качающейся веревочной лестнице и перешагнул Через поручень.

Мужчина хрупкого сложения, чуть выше среднего роста, обладал сразу же ощущавшейся сцлой характера и способностью внушать остальным, что на самом деле гораздо выше, чем кажется. Темные волосы и сильный загар придавали ему сходство с арабом, однако прямые черты лица и поразительно голубые глаза безошибочно выдавали в нем англичанина.

— Вот так-так! — радушно произнес капитан Фрост. — Да ведь это малыш Дэнни! Очень любезно с твоей стороны, Дэн, явиться к нам. Чем обязаны столь высокой чести?

Легкая протяжность в голосе Фроста неожиданно усилилась до передразнивания; но лейтенант Дэниэл Ларримор усвоил много уроков в суровой школе жизни, в том числе и тот, когда можно и когда нет выходить из себя. На лице у него заиграли желваки, но заговорил он вежливо, без горячности:

— Доброе утро, Фрост. Я хочу взглянуть на ваш груз. Если, конечно, у тебя нет возражений.

— Будь они у меня, это ни сыграло бы никакой роли, так ведь?.

— Ни малейшей. Но я предпочитаю провести осмотр без вмешательства твоей команды, так что, будь добр, отзови своих людей. Еще имеет смысл сказать Ралубу, пусть не держится так вызывающе за нож и отойдет от люка.

— Дэн, с какой стати мне это делать?

Лейтенант Ларримор указал большим пальцем через плечо в сторону шлюпа и лаконично ответил:

— Оба мои орудия наведены на вас, они могут разнести в щепы вашу посудину.

— Ясно. Но не забыл ли ты кое о чем?

— Если имеешь в виду, что я сам могу пострадать при обстреле, то нет, и оставь надежду, что из-за этого мои люди не откроют огня. Они получили приказ, и мне почему-то кажется, тебе доставит мало радости, что, может быть, я отправлюсь в ад вместе с тобой.

Капитан Фрост искренне рассмеялся.

— Ты прав, Дэн. Прекрасно знаешь, что не доставит! Однако не сомневаюсь, что ты готов отправиться туда, лишь бы заодно со мной. Только на сей раз я сорвал твои планы. Ты не можешь палить сегодня в меня из своих пушчонок, поскольку на борту у меня находится весьма ценная заложница. Наверно, тебе в жизни не доводилось видеть русалок, но мы выловили одну у Коморских островов во время шторма. Позволь представить тебе»..

Он повернулся к Геро и отвесил церемонный поклон.

— Мисс Холлис, позвольте представить вам Дэниэла Ларримора, лейтенанта военного флота Ее Величества. Он добрый человек, нужно только узнать его получше. Дэн, мисс Холлис — племянница американского консула и двоюродная сестра мисс Крессиды.

Лейтенант Ларримор уставился на девушку, глаза его пылали голубым пламенем, наморщенный лоб и плотно сжатые губы ясно говорили об изумлении и неверии. Капитан Фрост наблюдал, как он смотрит на густые остриженные волосы, синяк под глазом, заштопанное платье с пятнами морской соли, и ему приятно было видеть, что при всех этих недостатках его пассажирка сохраняет свою оригинальность и некое присущее возрасту достоинство, противоречащее ее вульгарной внешности. Надоедливая девушка, подумал он, но смелая; и неожиданно для себя задался вопросом, сколько юных женщин, считающих себя задержанными ради выкупа на борту работоргового судна, нашли бы мужество читать своему похитителю лекции о греховности его занятия. Эта мысль позабавила его, он усмехнулся, и лейтенант Ларримор, увидя эту усмешку, гневно заговорил:

— Но это невозможно! Мисс Холлис плыла на «Норе Крейн». — И резко повернулся к капитану «Фурии». — Опять ты за свои фокусы, Фрост? Если да…

— Ты все равно не сможешь стрелять по моему судну, — весело заметил капитан. — Поскольку на борту у меня дама, даже если и не мисс Холлис. Но это она. Мисс смыло за борт с «Норы Крейн» возле Коморских островов, и мы вытащили ее вместе с обрывками такелажа. Если ты находился в гавани, то должен был слышать о случившемся.

— Это правда? — спросил лейтенант, повернувшись к девушке.

— Правда. Я Геро Холлис, и… очевидно, меня все считают погибшей.

Лейтенант Ларримор, вспомнив о хороших манерах, отрывисто поклонился и сказал, что очень рад с ней познакомиться. Потом добавил, что поскольку «Нора Крейн» прибылав порт, как ему известно, с неделю назад, то двоюродная сестра с тетей должны были узнать о ее падении за борт, и он прекрасно понимает, какой это был для них удар. Они будут вне себя от радости, увидев ее.

— Только не разорванной на куски, — любезно заметил капитан Фрост. — Так что забудь о своих пушках, Дэн. Может, лучше переправишь ее на «Нарцисс», чтобы самому безотлагательно вернуть ее в лоно семьи?

— С огромным удовольствием, — ответил лейтенант Ларримор, — Как только осмотрю твой груз. До этого я не покину судно, и ты должен понять, что лучше позволить заняться этим мирно.

— Само собой, раз ты так настаиваешь. Но предупреждаю, Дэнни, ты будешь глубоко разочарован. Пора бы уж понять, что я не простофиля.

Фрост повернулся, обратился по-арабски к своей бесстрастной команде, — трое людей вышли вперед и стали открывать люки, а тем временем шестеро английских матросов из шлюпки проворно вскарабкались на борт.

Геро не стала спускаться в трюм с инспекционным отрядом. Хотя ей совсем недавно хотелось не меньше, чем лейтенанту, увидеть, что находится в трюме «Фурии», она была уверена, что груза там нет. Прошлой ночью его где-то переправили на берег, и будет очень удивительно, если внизу сохранились хотя бы следы контрабанды. Поэтому она осталась на месте и смотрела на красивый берег и воду цвета драгоценных камней.

Очевидно; город находился недалеко от бухты, потому что на низком мысу, примерно в миле, виднелись среди зелени стены белых домов. И хотя ветерок, тянущий с берега, по-прежнему пахнул ароматами цветов и Гвоздики, он, еще доносил слабый, но явный запах неисправной канализации. Геро с отвращением сморщила нос. Ничего другого она не ожидала, однако неприятно было вспоминать об этом, едва увидев красоту острова. Девушка слышала, как внизу передвигают и открывают упаковочные клети. Внезапно ее охватило нетерпение. Неужели этот Ларримор не понимает, что теряет время и смешит несносного капитана «Фурии»? В ящиках, которые он открывает, окажется то, о чем говорил Бэтти. Слоновая кость и носорожьи рога, часы, мебель, безделушки для султана. И больше ничего!

Стук сапог по палубе возвестил о возвращении инспекционного отряда. Геро повернулась и увидела, что на лице у Фроста выражение спокойно-скучающее, у лейтенанта сдержанное, у Бэтти оскорбленное, у Ралу-ба насмешливое.

— Перестань усмехаться, хаджи, — резко произнес Ларримор, стряхивая пыль с мундира. — Я отлично знаю, какими делами вы занимаетесь, в один прекрасный день изловлю вас и всех брошу в тюрьму. Посмотрю, как вы, мерзавцы, тогда посмеетесь!

Увидев мисс Холлис, о чьем присутствии на судне, видимо, забыл, лейтенант с легким смущением извинился за несдержанность в выражениях.

— Это пустяки, равнодушно ответила Геро. — Давайте, пожалуйста, отправляться.

— Да-да, сейчас. Извините, что заставил ждать. Вам нужно забрать что-нибудь отсюда?

— Мисс Холлис не догадалась прихватить с собой чемодан, — вежливо сказал капитан Фрост. — Но может взять, что угодно, из моего скудного гардероба.

Лейтенант приподнял брови и холодно произнес:

— Я лишь хотел убедиться, что мисс Холлис ничего не оставляет на этом судне.

— Только свою репутацию, — мягко произнес капитан.

— Ах, ты!…

Лейтенант внезапно стиснул внушительные кулаки, капитан Фрост легко шагнул в сторону и примиряюще поднял руку.

— Ну-ну, Дэн! Я удивляюсь тебе — затеваешь драку в присутствии дамы! Где твои хорошие манеры? Или, точнее, мозги? Я лишь произнес вслух то, о чем вскоре будет шептаться вся европейская община Занзибара. Если, конечно, мы не примем мер, чтобы это предотвратить.

— О чем это ты? Каких мер? Я не представляю, как…

— Я тоже, — резко вмешалась Геро. — В жизни не слышала подобной ерунды. Хочу поставить вас в известность, сэр, моя репутация не столь уязвима, чтобы пострадать из-за пребывания в вашем обществе.

— Вы не знаете Занзибара, — со смехом сказал капитан Фрост, — и, если на то пошло, моей репутации. Но вот Дэнни знает, так ведь, Дэн?

Он насмешливо глянул на суровое лицо лейтенанта и вновь повернулся к девушке.

— В данных обстоятельствах, мисс Холлис, я думаю, ваши дядя и тетя, а может, и вы сами избавитесь от многих неловкостей, если мы предоставим людям считать, что вас обнаружила, держащейся за обломок крушения — может, за мачту? — и вытащила из воды доблестная команда шлюпа Ее Величества «Нарцисс», по счастью патрулировавшего вблизи. Ручаюсь, что мои люди будут помалкивать, и надеюсь, лейтенант Ларримор может точно так же поручиться за своих. Что скажешь, Дэн?

Мисс Холлис, опередив лейтенанта, сказала решительным тоном:

— Благодарю вас. Но я не верю, что необходимо какое-то притворство. Мои дядя и тетя, естественно, поверят мне, что вы и ваша команда обращались со мной вполне пристойно, кроме того, уверяю вас, мне совершенно безразлично, что может кто-то обо мне подумать. Пойдемте, лейтенант.

Однако Ларримор не двинулся с места. Гнев на его приятном лице сменился неуверенностью, он приподнял козырек фуражки и перевел взгляд на Геро, потом обратно, и наконец неторопливо произнес:

— Спасибо, Фрост. Видимо, я ошибся, предположив, что у тебя нет никаких задатков джентльмена.

— Льстишь мне, — усмехнулся капитан.

— Это уж определенно. Как и то, что у тебя есть какой-то; в высшей степени эгоистический мотив сделать такое предложение. Но ради мисс Холлис я готов принять все за чистую монету.

Лейтенант резко повернулся к Геро и сказал:

— Думаю, Мэм, мистер Фрост скорее всего прав. Простите за откровенность, но репутация и его самого., и судна такова, что вашим родственникам не понравится, если ваше имя будет упоминаться в связи с «Фурией» и ее капитаном. Полагаю, вам следует посоветоваться со своим дядей, прежде чем делать какие-то заявления. Он вполне может согласиться с точкой зрения мистера Фроста, поскольку небольшие общины больше склонны к сплетням, чем крупные, а так как на Занзибаре вы чужая, о вас известно мало, но зато о Фросте известно многое — и все не к его чести.

Капитан с серьезным видом кивнул, и голос лейтенанта зазвучал еще более резко:

— Вот почему, мэм, я полагаю, ваш дядя предпочтет сказать, что вы провели последние десять дней на моем шлюпе, а не на «Фурии» в обществе ее капитана.

— Совершенно верно, — добродушным тоном подтвердил Фрост. — Короче говоря, нельзя коснуться дегтя и не испачкаться, а в мнении европейской обшины нашего нездорового города, боюсь, я воплощенный деготь.

Геро нахмурилась, пожала плечами и сдалась без дальнейших возражений, так как все же предпочитала прибыть на Занзибар под защитой британского флота, а не доставленной на берег известным работорговцем с дурной репутацией. В общественном мнении связь с подобным человеком не способствовала бы ее престижу на острове и не могла прибавить чести дяде-консулу, так что в данных обстоятельствах ей казалось наилучшим последовать неожиданному рыцарскому совету капитана Фроста. Поэтому она поблагодарила его за услуги с большой любезностью. И, взяв предложенную лейтенантом руку, перелезла через поручень, чтобы отправиться на «Нарцисс» с шестью матросами военного флота Ее Величества.

8

Шлюп обогнул зеленый мыс, и лейтенант Ларримор, уже пятнадцать минут старался вести вежливый разговор и тактично избегать прямых вопросов. Вдруг он повернулся к своей пассажирке и резко спросил:

— Мисс Холлис, вы говорите, провели на «Фурии» десять дней. Шхуна везла рабов?

— Насколько мне известно — нет. И думаю, если везла, я бы узнала об этом.

— Конечно, — суровым тоном произнес капитан. — Уже хотя бы по запаху. Не ощутить его нельзя; поэтому я и устроил этот неудачный обыск. Но хоть ничего не унюхал, готов биться о любой заклад — Рори Фрост обстряпал противозаконную сделку, и я дорого бы дал, чтобы узнать, какую.

Геро открыла рот, собираясь рассказать о судне, встреченном в океане, о загадочных делах в предыдущую ночь, но закрыла его, ничего не сказав. Вовсе не потому, что собиралась покрывать капитана Фроста и его сомнительную команду. Ей пришло в голову, что было бы скверной благодарностью за его на удивление благородный поступок, в результате которого она оказалась на «Нарциссе», выдавать лейтенанту их дела, не обдумав предварительно все, как следует.

Она даже не была уверена, что британский флот имеет законные права применять власть в этих водах; однако беглый взгляд на крепкую челюсть и решительное лицо лейтенанта убедил ее, что этот довод, будь он и вполне обоснованным, не окажет ни малейшего влияния. На законном основании или нет, но его соотечественники присвоили себе право контролировать моря, связывающие их с колониями, пресекать работорговлю. И лейтенант Ларримор явно считает своим долгом проводить эту политику любой ценой.

Однако, решила Геро, это не повод доверять ему. Вот дяде Нату надо рассказать все, он разберется, как поступить. К тому же, внимание ее отвлеклось на другие предметы, «Нарцисс» проходил между разбросанными скалистыми островками, а впереди были гавань и столица Занзибара: белый город высоких восточных домов с плоскими крышами, древний форт и скопище судов — паруса, мачты, реи, отражающиеся в опаловой воде, среди них высилась хорошо знакомая «Нора Крейн».

— Рад за вас, что она еще не отплыла, — сказал девушке лейтенант, когда «Нарцисс» бросил якорь. — Вам явно не хотелось бы, чтоб они не узнали радостной вести.

Он вновь усадил Геро в шлюпку, и две минуты спустя девушка быстро плыла по легким, пляшущим волнам последнего этапа путешествия, начавшегося давным-давно в освещенной лампой кухне Холлис-Хилла, где сморщенная старуха-ирландка предсказала судьбу шестилетней девочке…

Издали, когда между берегом и судном пролегала миля морской воды, арабская часть города казалась колоритной и романтичной, этакой восточной Венецией. Однако более близкое знакомство с ней не только лишило ее всякого очарования, но и подтвердило худшие опасения мисс Холлис относительно санитарных условий жизни у остальных, непросвещенных народов.

Белые коралловые дома теснились на треугольной косе, приливы, заливая ручей у основания, ежедневно превращали ее на несколько часов в остров. Пирса там не было, и длинная полоса песка, отделяющая дома от гавани, служила не только пристанью, но и свалкой всевозможных отбросов и грязи из дворов и кухонь. Вонь ее заставила Геро пожалеть о платке капитана Фроста, и она прикрыла нос ладонями. У нее появилось желание зажмуриться, помешал ей только полнейший ужас. На берегу валялся не только мусор, но и кое-что поотвратительней. Падаль, которую раздирали тощие, грязные собаки, атакуемые стаями шумных ворон и чаек.

— Но… но ведь это же тела! — ахнула Геро. — Трупы!

Лейтенант Ларримор глянул в ту же сторону и равнодушно сказал:

— Да. Боюсь, что до конца пребывания здесь вы увидите их еще немало. Однако смертей сейчас гораздо меньше, чем при покойном султане.

Девушка конвульсивно сглотнула и отвернулась от страшного зрелища, бледное лицо исказили потрясение и ужас.

— Почему же мертвых не хоронят?

— Рабов? Считают, что не стоит с этим возиться.

— Рабов? Но… разве…

— Их здесь выгружают арабы-работорговцы. Они везут негров из принадлежащих султану портов на материке. Держат битком набитыми в трюмах без воды и питья, и если ветры слабеют, скорость снижается, больше половины пленников умирает по пути сюда. При разгрузке дау мертвых просто выбрасывают на берег или в воду на съедение собакам и рыбам.

— Но ведь это ужасно! — прошептала Геро. — Это… это бесчеловечно! Почему этого не запретят?

— Дела постепенно идут к лучшему. Несколько лет назад работорговцы выбрасывали даже тех, кто еще жив. Оставляли на берегу посмотреть, оправятся они или умрут медленной смертью. Но полковник Эдвардс сумел это прекратить.

— Я не только об этом, — сказала Геро. — О всей работорговле. Почему иностранные консулы ничего не предпринимают?

Ответа она не получила по той простой причине, что лишилась внимания слушателя. Вид пристани придал мыслям лейтенанта иное направление, теперь ими владела ее кузина Крессида, он думал с надеждой и страхом о том, как Кресси его примет. Последняя их встреча оказалась бурной, и ему пришлось отплыть, не получив возможности снова увидеться с девушкой и помириться. Эта незадача с тех пор не давала ему покоя.

Дэниэл Ларримор уже патрулировал местные воды до встречи с Крессидой Холлис. Принимая во внимание, что служба его проходила в той части мира, где красивые белые незамужние леди встречаются реже, чем ежевика в июне, и что сам характер службы вынуждал юного офицера сталкиваться с мерзостью, какой обычному человеку даже не представить, неудивительно, что он видел в Крессиде существо из другого мира — более доброго, чистого, удаленного на миллион миль от той жестокости и грязи, с которой он свыкся.

Дэн знал уже почти все о самых отвратительных сторонах работорговли — да и Занзибара. Во время краткого визита на материк он видел собственными глазами один из невольничьих маршрутов, петляющих по Африке. Тропу, окаймленную стаями стервятников, сидящих на плоских вершинах колючих деревьев, белыми костями и гниющими трупами бесчисленных пленников, которых оставляли умирать там, где они падали. Он знал, что это лишь одна из многих троп, по которой африканские и арабские работорговцы гонят свой товар плетями и дубинками к морю, где выжившим предстоят еще худшие мучения в душном трюме работоргового судна. На Занзибаре он видел, как с дау свели на берег двадцать два обтянутых кожей скелета, хотя десять дней назад на ней находилось двести сорок крепких негров — тут даже правительство султана испугалось перспективы двухсот восемнадцати трупов, гниющих на берегу, работорговец неохотно вышел в море и побросал мертвецов в воду, но Многих из них прилив вынес на сушу.

Спустя несколько месяцев после этого эпизода, когда он был еще свеж в памяти, приехали Холлисы. Лейтенант Ларримор, сопровождая полковника Эдвардса во время официального визита в новооткрытое американское консульство, познакомился с дочерью консула. И сразу же влюбился…

Она была семнадцатилетней, красивой, как яблоневый цвет. Поистине «бальзамом для души», а душа Ларримора очень в нем нуждалась. В ней его очаровывало все: веселость, импульсивность, тяга ко всему новому и незнакомому, явная любовь к отцу и милое его задабривание. Даже ее возрастная глупость, которую лейтенант в другой нашел бы утомительной, пробуждхта в нем нежную снисходительность и усиливала желание защищать ее: из этого видно, что Дэн, как и капитан Фуллбрайт, не требовал от женщины ума и силы характера, предпочитая им нежность и обаяние — качества, которыми Кресси обладала в избытке.

Однако несмотря на то, что предмет его увлечения проявлял все признаки взаимности, ухаживание шло нелегко. Отчасти потому, что визиты лейтенанта на Занзибар были нерегулярными и настолько краткими, что он не успевал сойтись поближе с ее родителями, тем более с самой Кресси. Отчасти из-за того, что ее единоутробный брат, Клейтон Майо, почему-то невзлюбил его и прилагал все силы, чтобы визиты Дэна в консульство были как можно более краткими (и поднадзорными!) — хотя, к счастью, компанейского Майо зачастую не бывало дома, а мать Кресси особой строгостью не отличалась. Дэн не представлял, чем вызвана враждебность Клейтона к нему, и все ломал над этим голову. Явно не национальностью, потому что Майо находился в прекрасных отношениях с остальной английской общиной. Может, только тем, что не считал человека в чине лейтенанта подходящей партией для своей красавицы-сестры? Если так…

Шлюпка заплыла под высокий резной полуют дау, берег скрылся; но вонь по-прежнему ощущалась в знойном воздухе и сопровождала их до каменных ступеней, поднимающихся от маслянистой воды.

— Боюсь, этот запах среди дня покажется вам слишком сильным, — извиняясь, сказал очевидно привыкший к нему лейтенант, — однако ночью, когда ветер дует с суши, он почти не ощущается. Местные жители понятия не имеют о санитарии, им важно лишь, чтобы в домах было чисто, а в какое состояние приходят улицы — Да и берега, им, похоже, и дела нет. Но когда задуют муссоны, и дожди смоют грязь, станет гораздо лучше.

Он помог девушке сойти на скользкие, поросшие z травой ступени и быстро повел ее по узкой улочке, где в канавах валялись отбросы. Закутанные женщины в чадрах и пестрая праздная толпа черных, коричневых и желтых мужчин смотрели на Геро с любопытством.

— Почему они выглядят так по-разному? — спросила Геро, глядя на них тоже с интересом.

— Они разные. Люди съехались сюда отовсюду. С Мадагаскара, Коморских островов, из Индии, Аравии, Африки, Гоа, даже из Китая. Это последний крупный работорговый центр на Востоке, и тысячи рабов проходят ежегодно через занзибарскую таможню. Вот и сейчас нескольких ведут на невольничий рынок.

Ларримор встал вместе с девушкой к стене, когда с ними поравнялась идущая по узкой улочке колонна связанных вместе негров, вели их толстый араб-работорговец и с полдюжины развязных слуг-африканцсв, вооруженных кнутами и палками. Страх и голод придавал невольникам ошеломленный, непонятливый вид, граничащий с идиотизмом. Геро с ужасом глядела на них, осознавая второй раз за утро громадную разницу между прочитанным и увиденным собственными глазами.

Она резко спросила сдавленным голосом:

— Почему вы допускаете это? Почему не примете каких-то мер? Почему не сделаете ничего сейчас?

Лейтенант, хмуро наморщив лоб, повернулся и взглянул на нее.

Неужели родственники ничего вам об этом не сообщали? Понимаю, при, первом взгляде это зрелище поражает, но…

«Вы к нему привыкнете!» Не говорите этого! Не надо! К этому я никогда не привыкну — никогда! Несчастные. Половина из них — дети. Вы должны что-то предпринять. Остановили ж вы «Фурию» для поиска рабов? Тогда почему не арестуете этого человека и не освободите негров?

— Потому что он не британский подданный, — резко ответил лейтенант Ларримор. И, взяв девушку под руку, ускорил шаг.

— Но вы можете выкупить их… я могу. Да, именно так я и сделаю. Выкуплю и отпущу на свободу.

— Голодать? — сухо спросил лейтенант. — На что они будут жить?

— Мой дядя, если я попрошу, найдет для них работу в консульстве.

— Сомневаюсь. В консульствах работников уже больше, чем нужно, и это задаст хлопот слугам вашего дяди. Во-первых, рабов негде поселить, во-вторых, их нужно кормить и одевать, а чтобы приучить их выполнять хотя бы простейшие работы, потребуется долгое время.

— Но ведь можем мы найти кого-то, кто будет рад их помощи и станет по-доброму обращаться с ними?

— Если их купит кто-нибудь из местных арабов, то станет обращаться с ними вполне по-доброму, — заверил ее лейтенант. — Коран запрещает жестокое обращение с рабами, и тем, кто останется здесь, можно сказать, повезет. Жалеть следует тех, кого увозят в трюмах судов. Даже если вы начнете покупать их, то сможете купить лишь ничтожную часть того числа, что проходит через остров ежегодно, а купив, не будете знать, что с ними делать.

— Я могу нанять судно и отправить их обратно — туда, откуда их привезли. По крайней мере, какую-то часть. Тех, кого никто не захочет купить.

— Скорее всего, домов у них не осталось, примерно через неделю они вновь будут схвачены и проданы, Более того, все заподозрят, что вы на этом наживаетесь, никто из местных жителей не поверит в ваш альтруизм. А вот этого вам допускать не следует. Вернее, вашему дяде. Мало того, что это будет превратно истолковано. Когда станет известно, что вы покупаете рабов, половина городских мошенников надает приводить к вам своих старых и бесполезных, избавляясь таким образом от них. Боюсь, как его племянница и гостья дома вы вряд ли будете считаться частным лицом, так что вашему дяде придется очень нелегко — по официальной линии.

Геро вырвала у лейтенанта руку и ускорила шаг, словно могла убежать таким образом от сурового и здравого смысла этих доводов. Хотя сознавала, что Ларримор прав. Купив и освободив нескольких рабов, пусть даже несколько сотен, она ничего не изменит. А эта… эта чудовищная жестокость насаждается людьми вроде капитана Фроста. Она, Геро, плавала с работорговцем… на работорговом судне. Внезапно этот факт показался ей столь же ужасным, как зрелище ошеломленных, истощенных невольников.

Девушка не заметила, что они вошли в более тихую, реже застроенную часть города, пока, свернув за угол, не увидела пальмы, зеленую траву и жасминное дерево; его белые, словно восковые, цветы после оставшейся позади зловонной атмосферы пахли очень нежно. Оно отбрасывало резкую темную тень на фасад высокого дома с горделиво трепещущим на крыше звездно-полосатым флагом. Ларримор лаконично произнес:

— Американское консульство. Дом вашего дяди.

Тетушка Эбцгейл Холлис, одетая в глубокий траур, сидела на диване в гостиной. Она утешала миссис Фуллбрайт, слезно винившую себя за морскую болезнь, из-за которой не смогла толком позаботиться о своей подопечной. Ни та, ни другая сразу не узнали Геро, а когда поняли, кто перед ними, Амелия Фуллбрайт упала в обморок, а тетя Эбби ударилась в истерику.

Лейтенант Ларримор, испуганный этим проявлением женской чувствительности, поспешил на поиски мистера Холлиса, оставив Геро одну успокаивать обеих. Кресси и ее отец, одновременно пришедшие с разных сторон, обнаружили, что там царит столпотворение, и кто-то, показавшийся совершенно незнакомым, похлопывает Амелию Фуллбрайт по рукам, просит тетю Эбби прекратить вопли и принести нюхательной соли.

— Геро! — пронзительно воскликнула Кресси, побледневшая, как мел, и готовая последовать примеру матери. — Это… это немыслимо! Я не верю своим глазам! Где ты была… Геро!

— Да, это я, — взволнованно произнесла Геро. — Только не смей вопить, Кресси. Иди, принеси воды… сделай же что-нибудь! Дядя Нат — слава Богу, ты пришел. Помоги мне поднять ее.

Несколько минут ушло на то, чтобы привести в чувство миссис Фуллбрайт и успокоить миссис Холлис, потом, когда наконец завершились беспорядочные слезы, смех, объятия и поцелуи, одного слугу отправили в гавань за капитаном Тед несом, другого послали отыскать Клейтона Майо, находившегося, по всей вероятности, во французском консульстве.

— Я просто не могу поверить, — плакала миссис Фуллбрайт, крепко держа Геро за руку. — Если б ты знала, какие мучительные угрызения совести я пережила. И просто чудом выжила. Казалось, я тут же умру, когда Тедиес сообщил мне эту ужасную весть — утонула!

— Мы отслужили панихиду, — воскликнула тетя Эбби, держа девушку за другую руку. — Как мне хотелось надеяться, что это сон, что проснусь и узнаю — ты жива!

— Твои волосы… — ахнула Кресси, смеясь и плача. — Геро, почему? Милочка, твое бёдное личико… Словно ты побывала в бою. Болит? Ты не перепугалась? Как это произошло? И подумать только, что это Дэн — то есть, «Нарцисс» обнаружил тебя.

— Это не «Нарцисс». Ну, не совсем… — Мисс Холлис заколебалась, поглядела на дядю, сделала глубокий вдох и решительно сказала сразу — меня подобрало судно под названием «Фурия».

— «Фурия»! — резко воскликнул консул. — Ты имеешь в виду это гнусное работорговое судно? Но я подумал…

Он повернулся и сверкнул глазами на лейтенанта Ларримора, тот пожал плечами и покорно сказал:

— Да, сэр, это так. Вашу племянницу, когда ее смыло за борт, подобрало судно Фроста, а прибыла она на берег под моим попечением, так как мне сегодня утром Представился случаи остановить и обыскать «Фурию» возле Чуака Хед. На ее борту я обнаружил вашу племянницу. Мы решили… то есть, предложил Фрост… что, учитывая его… э… репутацию в этих краях, мисс Холлис избавит от затруднений, если мы дадим всем возможность считать, что ее обнаружили с моего корабля держащейся за обломок мачты, и втащили на борт.

— Он это предложил, вот как? — пробурчал консул. — Тогда, видимому него все же сохранились какие-то добрые чувства. Я перед ним в долгу. Только из этого ничего не выйдет. Его люди проболтаются.

— Вы явно не знаете Рори Фроста, сэр, — сказал неохотно лейтенант. — Его люди, когда нужно, молчаливее устриц.

— А ваши?

— За своих я ручаюсь, сэр. Я объяснил им положение дел, и они будут помалкивать. Меня беспокоит лишь, почему Фрост сделал такое предложение. Это на него не похоже.

Геро расправила смятые юбки и решительно сказала:

— Тут я не могу согласиться с вами. Мне кажется, он заботится о своей репутации, а вовсе не о моей. Разумеется, люди, занимающиеся противозаконными операциями, мало доверяют друг другу, и если станет известно, что племянница американского консула десять дней занимала каюту на «Фурии», а потом благополучно вернулась к своему дяде, еще более сомнительные партнёры капитана Фроста могут заподозрить его в двойной игре. Лично я готова сказать правду, так как…

Ее перебил взволнованный голос тети:

— Нет-нет, милочка! Ни в коем случае! Ты не можешь вообразить себе его репутации. Я имею в виду не только работорговлю. Он жуткий распутник. У него была миссис Хэллем, она… несчастная молодая женщина из Мозамбика, притом еще дочь миссионера! Какой ужас. Потом еще француженка, как ее звали? Она убежала от мужа, а когда Фрост сошелся с танцовщицей-метис кой из Момбасы, пыталась отравиться…

— Миссис Холлис! — проревел возмущенный консул.

— О Господи!.. Конечно… П-пожалуй, не стоит говорить о таких созданиях. Но когда знаешь… Подумай, что скажут люди, если узнают, что Геро провела десять дней в его обществе. Это никуда не годится. Люди до того… до того…

Тетя Эбби умолкла, беспомощно взмахнув пухлыми руками, и муж раздраженно сказал:

— Да-да, мы понимаем положение, и если примем эту версию — думаю, так будет лучше всего — то должны будем в один голос говорить о том, что якобы произошло. — Он обернулся к лейтенанту с выразительным взглядом. — Вам придется придумать ответ на это!

— Само собой, сэр, — согласился Ларримор без особого воодушевления. — Все, что я могу придумать — скажем, ее воспоминания о прошедшем очень смутны, но, видимо, она оставалась на плаву несколько часов, благодаря каким-то обломкам, пока ниспосланная провидением волна не выбросила ее на борт моего шлюпа, и Что из-за потрясения, холода и сильных ушибов она не могла отвечать на вопросы несколько дней. Это объяснит задержку с ее доставкой на Занзибар и удовлетворит любопытных.

— Да, конечно, — поддержала его тетя Эбби. — Не хочется говорить заведомую ложь, но сейчас я считаю, что мы вправе… вправе…

— Говорить заведомую ложь, — холодно произнесла Геро. — Полагаю, что так. Атеперь, тетя, если вы проводите меня в мою комнату, я постараюсь как-то улучшить свою внешность.

В сопровождении трех леди она устремилась в прохладную белую спальню с окнами, выходящими в сад, полный цветов и деревьев. Там оказалось сколько угодно свежей воды для мытья. Но весть о том, что чемоданы ее до сих пор находятся на «Норе Крейн», поскольку дядя решил отправить их обратно в Бостон, повергла девушку в уныние, а тут еще через десять минут прибежал запыхавшийся Клейтон и нетерпеливо забарабанил в дверь, стремясь увидеть Геро немедленно. Об этом не могло быть и речи, пока не найдется одежды получше, чем это ужасное платье. Ему пришлось спуститься вниз, а миссис Фуллбрайт отправилась распорядиться, чтобы чемоданы немед ленно доставили с судна, Кресси помогла кузине снять заштопанный черный поплин и засыпала ее бесконечными взволнованными вопросами.

Вещи доставили час спустя, но спустилась в гостиную Геро только в полдень. И хотя старательное применение каламинового лосьона не могло окончательно свести волдыри и синяки, девушка заметно преобразилась. Свежеотглаженные складки черного шелка скромно спадали на кринолин, обручи его, хоть и не особо широкие, подчеркивали тонкую талию Геро, а короткие волосы заметно вымытые, избавленные от липкости соленой воды и пота в жаркие ночи, вились на детский манер, напоминая стиль причесок, введенный в начале века такими красавицами, как мадам Рекамье и леди Каролина Лэм.

Выглядели эта кудри легкомысленно, и Геро жалела о солидности того густого пучка. Но, старательно разглядев себя в зеркало, она осталась не очень разочарованной и могла спуститься вниз для встречи с Клейтоном, чувствуя себя чуть больше похожей на ту величавую мисс Холлис, которая отплывала из Бостона на «Норс Крейн», и менее — на ту оборванную жертву шторма, что прибыла утром на судне, репутация которого, как и его капитана, была ниже всякой критики.

9

В гостиной Клейтон находился не один, и Геро облегченно вздохнула, так как она не решила окончательно, как его приветствовать. Последняя их встреча прошла бурно, и девушка толком не помнила, что говорила и насколько скомпрометировала себя. По счастью, там сиделюсе — тетя Эбби, дядя Нат, Кресси, Амелия, лейтенант Ларримор и капитан Фуллбрайт; последний бросился ей навстречу, стиснул руки и грубовато, но сердечно поздравил.

Геро ответила ему первое, что пришло на язык, глядя через его плечо на Клейтона, и ее поразило выражение этого красивого, байронического лица.

Клей стоял неподвижно, глядя на нее с нелестной смесью потрясения, испуга и крайнего изумления. Сразу стало ясно, что из-за всеобщей суматохи никто не сказал ему о случившейся перемене во внешности его любимой. Сердце у девушки упало, краска прилила к щекам, но Клей почти тут же овладел собой и быстро пошел ей навстречу, протянув обе руки.

— Геро! О, моя дорогая!

Он проскользнул мимо капитана Фуллбрайта, бесцеремонно прервав поздравления старшего, схватил ее руки, поднес к губам и страстно поцеловал.

— Глазам своим не верю! — экспансивно произнес Клейтон. — Мы уже потеряли всякую надежду. Нам говорили, что уцелеть в такой шторм невозможно, и мне казалось, я сойду с ума!

Геро глянула на его склоненную голову, потом на лица сидящих в белой гостиной с зелеными ставнями. Дядя Нат сморкался, чтобы скрыть свои чувства, капитан и миссис Фуллбрайт излучали облегчение, Кресси и тетя Эбби улыбались одними глазами, а лейтенант Ларримор старательно глядел в пространство. На лице англичанина застыло какое-то странное выражение, при виде которого девушка покраснела еще жарче, внезапно ощутив смущение и до сих пор незнакомое ей чувство паники.

Геро терпеть не могла, чтобы к ней прикасались, и Клей это знал. Но вырвать руки и тем причинить ему боль не смела. Она сама виновата, что так встречается с Клейтоном — на людях, под их пристальными взглядами. Следовало увидеться с ним сразу, наедине, а не вынуждать к ожиданию, можно было предвидеть, что его потрясет перемена в ее внешности, и лишь это потрясение — причина того, что он держит себя так экспансивно и по-собственнически перед всеми этими людьми. Хоть они и не помолвлены. Или все же являются женихом и невестой? Клей напрасно…

Геро вновь взглянула на Ларримора. Англичанин уже не глядел в пространство. Он смотрел на Кресси, и то деланно-равнодушное выражение, что так смутило ее, исчезло с его лица. Она даже не помнила, почему оно могло ее беспокоить, а когда Клейтон поднял голову и улыбнулся, подумала, как в дни его ухаживания за ней: «Как он красив!».

В конце концов, будет очень приятно начать все заново, вновь узнавать друг друга, уже как более взрослые и зрелые люди. Девушка почувствовала облегчение и, забыв о едва зажившей губе, громко, весело рассмеялась, но тут же пожалела об этом, так как смех причинил ей сильную боль — и не только ей. Улыбка исчезла с лица Клейтона, он выпустил ее руки и отступил назад так поспешно, словно она ударила его. Однако, начав смеяться, Геро не могла остановиться и зажала рукой рот, чтобы подавить неуместное веселье и не дать шраму на губе снова разойтись.

Все пошло вкривь и вкось, девушке совсем не так рисовались прибытие на Занзибар и встреча с Клейтоном. Она долго стремилась, готовилась к ней, однако теперь ошарашенное лицо Клея, испуганное — тети Эбби, явное смущение моряка-лейтенанта и все тревожные, невероятные события прошлых десяти дней показались ей удивительно смешными; она смеялась, переводя дыхание, смеялась снова и никак не могла перестать.

— У нее истерика, — взволнованно сказала тетя Эбби. — Геро, милочка, перестань же. Кресси — нюхательную соль! Будет, будет, дорогая, нам всем понятны твои чувства. Клей, принеси стакан воды — и мои нюхательные соли! Это просто нервы.

— Нет-нет, — выдохнула Геро, опускаясь на диван. — О, Господи! Губа опять треснула. Клей, да не смотри же на меня так! Понимаю, ничего смешного тут нет, но видели б свои лица при моем появлении! Они так исспугано выглядели. И так ош-шарашенно, когда я засмеялась. Я не хотела, но не смогла сдержаться, вдруг все показалось до того нелепым… все вы в глубоком трауре, служите по мне панихиды — а тут являюсь я, живая и похожая на… биллинсгейтскую шлюху после пьяной драки!

Лейтенант Ларримор невольно усмехнулся, а тетя Эбби, ни разу не слышавшая о Биллинсгейте и тем более не видевшая шлюх, возмутилась:

— Право же, Геро! Не могу представить, где ты подцепила такое выражение!

— У капитана Фроста, — прохихикала та, утирая с губы струйку крови большим клетчатым платком, который любезно подал ей Тедиес Фуллбрайт.

— Фроста! — воскликнул пораженный Клейтон. — Ты сказала — Фроста?

— Он з-заявил, что я так выгляжу, и увидев свое лицо в зеркале я поняла, что он прав. Наверно, мне следовало надеть шляпку с вуалью и не с-сразу открываться. Клей, извини. Я смеялась не над тобой. Правда. Просто все было очень смешно. Я действительно похожа на шлюху после драки?

Ей ответил хор возмущенных возражений, а капитан Фуллбрайт с жаром заявил, что, на его взгляд, она выглядит замечательно.

— Отрада для глаз, мэм. И миссис Фуллбрайт, во всем винившая себя, согласится со мной. Вы просто чудом остались живы. Что в сравнении с этим несколько царапин и синяков? Они скоро пройдут. А теперь, если дамы извинят, миссис Фуллбрайт и я возвращаемся на судно. Завтра с утренним отливом мы отходим.

Лейтенант Ларримор вспомнил о неотложном деле в английском консульстве и ушел вместе с ним, правда, неохотно, бросив на Кресси взгляд, сразу напомнивший Геро слова капитана Тедиеса, что та интересуется этим англичанином. Но либо капитан ошибался, либо дело обстояло совсем наоборот, поскольку Кресси держалась с лейтенантом не более, чем вежливо, и ответила на его прощание холодно и равнодушно.

Едва дверь за ними закрылась, Клейтон резко повернулся к Геро и спросил жестким, скрипучим голосом, какого в его устах она еще не слышала:

— При чем здесь Фрост? Где ты встречалась с этим человеком? И как он мог нанести тебе такое оскорбление?

— Оскорбление? — недоуменно переспросила Геро.

— Пять минут Назад ты сказала, что он сравнил тебя с… драчливой шлюхой, — гневно произнес Клейтон, — и я хотел бы знать, как ему представилась такая возможность?

— На «Фурии», разумеется. Тебе этого не говорили?

Тетя Эбби сказала еле слышно:

— Это Фрост спас ее, дорогой Клей, а не…

— Фрост! Но она прибыла сюда с лейтенантом Лар-римором. На берег ее доставил Ларримор. Она находилась на «Нарциссе». Мне говорил Джо Линч — он видел, как они подплыли к берегу. Джо был…

— Лейтенант Ларримор, — сказала Геро, — забрал меня сегодня утром с судна капитана Фроста и доставил на берег. Но в шторм меня спасла команда «Фурии».

— Чертов проходимец! — яростно произнес Клейтон. — Значит, последние десять дней ты провела в его обществе?

— На его судне, — резко поправила Геро.

— Это одно и тоже! Господь Всемогущий…

— Не богохульствуй, дорогой, — укоризненно перебила его тетя Эбби. — Мы все понимаем, как это неприятно, но поскольку капитан Фрост любезно изъявил готовность приписать заслугу спасения нашей дорогой Геро «Нарциссу» (согласись, с его стороны это очень тактично), никто, кроме нас, об этом не должен знать. А потом, мы уже ничего не можем поделать.

“ Только, — сказала необъяснимо раздраженная Геро, вызывающе глядя на родственников, — при первой же возможности поблагодарить его за спасение моей жизни и доставку на Занзибар.

Консул был, казалось, слегка поражен, но с готовностью поддержал племянницу:

— Да-да, непременно. Мы все очень рады, Геро, что ты снова с нами. Однако не скрою, я предпочел бы, чтобы тебя спас кто угодно, только не он. У Фроста в этом городе скверная репутация, мне при моей должности очень неудобно быть чем-то ему обязанным. Могу лишь надеяться, что он не злоупотребит этим.

— Злоупотребит, — сказал Клейтон, — можете биться об заклад на все свое состояние. До чего досадно, что так случилось… Надо же — именно Фрост! Почему это не мог быть Ларримор? Или кто угодно другой? Даже самая грязная арабская дау оказалась бы предпочтительней «Фурии».

Клей, дорогой, что за глупости, — с упреком сказала его мать. Ж Как будто так уж важно, кто ее спас. Главное, что Геро жива, а если Господь судил этому человеку быть Его орудием в спасении ее из водной могилы, мы не вправе сетовать.

Но с ней не согласились ни сын, ни муж. Оба, казалось, считали, что не Бог, а дьявол избрал Эмори Фроста своим орудием, и Геро, несомненно, согласилась бы с ними, не приди ей в голову, что они гораздо больше сокрушаются из-за личности спасителя, чем радуются ее спасению. Раздраженная этим, она решила защищать Фроста. В результате через две минуты у них с Клейтоном завязалась ожесточенная перепалка.

Клейтон был глубоко уязвлен, что его взволнованное приветствие Геро встретила взрывом смеха, и теперь ее защиту Фроста воспринял, как личное оскорбление и свидетельство кое-чего худшего. Всем хорошо известно, утверждал он с побледневшими от гнева губами, что Рори Фрост не только преступник, но и отъявленный развратник, с которым ни одна женщина не может быть в безопасности. Общаться с подобным человеком — все равно, что быть погубленной, и он не ожидал, что подобное времяпровождение ей нравится.

— Оно, разумеется, не нравилось мне! — ответила Геро, возмущенная несправедливостью этого выпада. — Это было очень неприятно, унизительно и…

Она увидела испуганное лицо тетушки, отвисшую челюсть дяди и с запозданием осознала, как могут быть истолкованы эти слова.

Геро Холлис не была ни тупицей, ни невеждой в том, что касается определенных фактов жизни. Но во многих отношениях отличалась исключительной наивностью, и ей не приходило в голову, что она может быть «погублена» капитаном Фростом в том смысле, какой вложил Клейтон в это слово. Теперь этот намек до нее дошел, и она поглядела на Клейтона в упор. Лицо ее было столь же испуганным, как у тети Эбби.

— Геро, милочка! — простонала тетя. — Клейтон, не стоит предполагать ничего подобного!

— Стоит, — отчетливо произнесла Геро. — Продолжай, Клей. Мне интересно. Нам всем интересно, что ты имел в виду. Как это я «погублена»? В каком смысле? Ты предполагаешь, что этот Фрост вел со мной непристойные заигрывания?

— Геро! — пронзительно выкрикнула тетя Эбби, стремительно потянувшись за ароматическим уксусом, — как ты можешь говорить подобные вещи? Кресси, немедленно выйди из комнаты. О, это ужасно, Клейтон…

— Успокойтесь, тетя Эбби. Я хочу узнать, что у Клея на уме, притом немедленно и при свидетелях. Предполагаешь, что он меня изнасиловал?

— Геро!… Тебе не положено знать таких слов! Кресси, разве я не велела тебе выйти? О Господи, где моя нюхательная соль?

Никто не обращал внимания на потрясенную даму. Муж поджал губы и задумчиво глядел на разгневанную племянницу, а Кресси дошла только до дивана.

Клейтон ответил:

— Я знаю этого человека. И его репутацию.

— Но, кажется, не знаешь меня, — сказала Геро, — и моей репутации. Если б знал, то не посмел бы предположить ничего подобного.

— Черт возьми! Я не предполагал этого. Лишь хотел сказать — вряд ли кто, кроме нас, поверит, что ты провела больше недели одна с этим человеком…

— Одна? — вспыхнула Геро. — Я была не одна. На судне полно людей — черных, белых, коричневых.

— Мужчин!

— Чего же еще можно ожидать? Что команда «Фурии» состоит из женщин? Много ли их на британском шлюпе? Конечно, там были одни мужчины! Но это не значит… Да он почти не смотрел на меня. И почти не интересовался мной. Относился, будто к растению. Совершенно не интересовался мною, и если у тебя есть хоть капля сообразительности, ты поймешь, почему!

— Я вижу, почему, — грубо ответил Клей. — Знаю, что видишь. Я прекрасно это поняла, едва войдя в комнату. И позволь сказать, неделю назад я выглядела гораздо хуже. Никто — д-даже изверг — не пожелает обхаживать девушку с синякам, рассеченной губой и…

Геро умолкла, издав звук, подозрительно напоминающий всхлипывание, потом взяла себя в руки и вызывающе заявила:

« Он был очень любезен!

— Вот как? Ты как будто недавно говорила, что чувствовала себя неловко и униженно.

Да. Но вдвое меньше, чем сейчас!

— Рад слышать, — лаконично произнес Клей. — Это — говорит о том, что у тебя есть какое-то чувство пропорций.

У Геро вырвалось что-то похожее на мяуканье разъяренного котенка, она выбежала из комнаты, за ней стремительно последовала сочувствующая Кресси.

— Вот, видишь, что ты наделал, — обвиняюще сказала тетя Эбби. — Право же, Клей, так нельзя. Ты не можешь считать, что Геро… что капитан Фрост… Хотя относительно ее репутации ты совершенно прав. Люди всегда очень жестоки и готовы поверить в самое худшее. Только никто ничего не узнает, и все будут молчать. А тебе, наверно, следует подняться наверх и попросить прощения. Иди. Лучше не откладывай.

Сын ее с угрюмым лицом, глубоко сунув руки в карманы, раздраженно заходил по комнате и вскоре сказал:

— Если об этом станет известно, людей нельзя будет винить за то, что они думают худшее. Фрост — известный развратник.

— Клей!

— Мама, дорогая, оставь этот тон. Ты слышала о Фросте все скандальные истории изноешь не хуже меня, что его стихия — это уличные драки и бордели! Я схожу с ума при мысли, что его грязные руки касались Геро, и… Кажется, я предпочел бы, чтоб она утонула!

— Как ты можешь, Клей? Я не верю, чтобы он сделал что-то подобное. О, как это все ужасно… а я как раз была так счастлива!

Тетя Эбби расплакалась и по примеру племянницы торопливо ушла из гостиной.

Дверь за ней громко хлопнула, и Клейтон угрюмо сказал:

— Что ж, может, я неправ. Но меня не должно радовать пребывание Геро на его судне, даже если он вправду не коснулся ее даже пальцем.

— Конечно, вправду. — От раздражения голос его отчима звучал отрывисто и колко. — Черт возьми, достаточно лишь взглянуть на девушку. Ты ясно показал, что подумал о ней, когда она вошла сюда — хотя знаешь, Геро красавица, когда не выглядит, так… как… с кем там сравнивал ее тот человек. Десять против одного — он принял ее за дурнушку, на которую не стоит тратить время. Кроме того, узнав, что Геро моя племянница и потому требует к себе должного уважения, он бы не посмел обращаться с ней грубо.

— Ну да! — усмехнулся Клейтон. — Так-таки б не посмел. Да ему на это плевать, хотя в остальном, пожалуй, выправы. Фрост на дурнушку не польститься.

— Кажется, — неодобрительно заметил его отчим, — ты знаешь очень много об этом неприглядном работорговце. Вот не думал, что вы близко знакомы.

— Это не так. Просто… ну, я бываю на людях намного чаще вас, поэтому слышу больше сплетен — а говорят о нем много. Что до его занятий работорговлей, Ларримор и британский флот ловят «Фурию» уже много лет. И никогда не поймают. Фрост поддерживает прекрасные отношения с туземцами, и султан его близкий друг.

— Знаю. Позор, но мы ничего не можем с этим поделать. Маджид слабый человек, и я иногда склоняюсь к мысли, что лучше бы преуспел его младший брат. Баргаш вдвое смелее, и будь их отец таким проницательным, как о нем говорят, то понял бы это и оставил трон младшему.

— Может, мы еще увидим его на троне, притом гораздо раньше, чем можно подумать.

Консул бросил резкий взгляд на пасынка.

— С чего ты взял?

Клейтон покраснел и, отвернувшись, уставился в, окно на жаркий, тенистый сад.

— Ни с чего. Я уже говорил: люди много болтают, а Маджида придворные и царственные родственники не очень любят. Многие из них, очевидно, как и вы, считают, что прямой наследник более достойный человек и должен стать султаном.

— Понятно. Меня это не удивляет, арабы не любят слабых правителей. И если юный Маджид не изменит образа жизни, брат его, несомненно, вскоре получит трон. Чтобы выносить дворцовую гульбу, требуется железное здоровье, а Маджид им не обладает, это ясно каждому.

Клейтон издал короткий смешок.

— Возможно. Только станет ли Баргаш дожидаться его смерти?

— У него, нет выбора. Двадцать, даже десять лет назад он мог бы прирезать брата, и никто б даже не шевельнул пальцем. Однако времена меняются, и это не Маскат. К тому же, здесь англичане.

— Англичане! Старый зануда Джордж Эдвардс и жалкий шлюп под командованием Дэна Ларримора! Хотелось бы знать, чем занимается этот Ларримор — не считая того, что всякий раз, возвратившись в порт, слоняется по этому дому и влюбленно поглядывает на Кресси.

Натаниэл Холлис поджал губы и устремил на пасынка задумчивый, проницательный взгляд. Он по-своему любил его, но, в отличие от Эбби, всегда видел недостатки мальчика. Иногда задумывался, не слишком ли мягок с ним, не мало ли занимается его воспитанием, образованием и формированием характера; не запретить ли Эбигейл баловать сына на славянский манер? Только это означало бы ссору с Эбби, и Натаниэл, столь же безмятежный, как его брат Барклай, не мог на это решиться. Кроме того, применяя строгие меры к сыну другого человека, он всегда испытывал какую-то неловкость.

— На твоем месте, Клей, — заговорил отчим, — я отдал бы англичанам должное. Может быть, Джордж Эдвардс старый зануда и не особенно умен, но обладает здесь большим влиянием. В конце концов, важно, не каков он, а чьим представителем является. За ним стоит самовластная старуха в британской короне, а за ней вся мощь Британской империи. Ничтожными их не назовешь. А юный Дэн Ларримор, по-моему, гораздо умнее, чем тебе кажется. Пытаться пресечь работорговлю в этих водах — труд явно нелегкий. Тут ведь все до единого связаны с ней и не видят в этом ничего дурного. Да и сами рабы не бывают особо благодарны за освобождение. Здесь они никому не нужны, их никто не кормит, не дает им работы, не оберегает, в чужих землях им было бы гораздо лучше, они это знают. И Дэн знает! Служба приносит ему одни неприятности.

— Надеюсь, сэр, — сказал Клейтон с легкой ехидцей, — ваше доброе к нему отношение не подвигнет вас поощрять его ухаживание за моей сестрой?

Сонные глаза консула слегка блеснули, и он ответил:

— Насколько я понимаю, в поощрении Ларримор не нуждается. Но, думаю, беспокоиться тебе не стоит. Может, Кресси и проявляла к нему легкий интерес, но это вполне естественно, ведь до последнего времени это был, в сущности, единственный приемлемый молодой человек на острове.

— Приемлемый! — презрительно фыркнул Клейтон.

— Пусть будет «симпатичный», если тебе так больше нравится. Но когда он был здесь в прошлый раз, Кресси, по-моему, даже не сказала ему доброго слова и не очень обрадовалась его появлению. Правда, у женщин это иногда ничего не значит! Мне кажется, она охладела к нему, когда ей стал оказывать внимание этот юный итальянец; похоже, он проводит здесь немало времени. И твой друг Джо Линч тоже. Вряд ли они приходят увидеться со мной — или с твоей матерью! Когда женишься, Клейтон, не заводи дочерей. С ними столько проблем!

— Видимо, теперь для меня будет проблемой жениться, — угрюмо сказал тот.

— Ты имеешь в виду — на Геро?

— На ком же еще? Я думал, это уже решено, однако теперь… Зря, конечно, я повел разговор в таком тоне, но меня потрясло известие, что ее спас Фрост. А потом еще смех надо мной, защита этого мерзавца. Я вышел из себя, и меня понесло. Но ведь, черт возьми, как не предположить, что такой человек пойдет на все — или попытается. Вины Геро тут не было, и никто не смог бы ее упрекнуть. Хотя, думаю, раз она говорит, что ничего не случилось…

— Можно быть уверенными, что ничего, — твердо досказал мистер Холлис. — Геро всегда была правдивой. Подчас даже в ущерб себе! Я знаю, Клей, твоя мать настроена на ваш брак, но не уверен, что вы подходите друг другу. И всегда удивлялся, что ты увлекся ею. По-моему, она тебе не пара. С ней трудно ладить, виноват в том Барклай… он слишком во многом уступал ей.

— Я смогу с ней поладить, — отрывисто сказал Клейтон.

— Возможно. Искренне надеюсь, раз думаешь жениться на ней. В таком случае, тебе нужно начать с извинений. Бедной девушке пришлось нелегко. Лишилась отца, одна отправилась на другой конец света, чуть не утонула, оказалась спасена негодяем-работорговцем, лишилась привлекательности из-за синяков на лице. А что встретило ее здесь? Тирада о потерянной репутации вместо распростертых объятий и радостных слез, чего она была вправе ждать от тебя. Знаешь, Клей, беда твоя в том, что ты действуешь, не подумав, а если думаешь, то слишком мало.

Мистер Натаниэл Холлис снова поджал губы, с мудрым видом кивнул пасынку и вернулся к себе в кабинет. Он не стал ждать, чтобы узнать, последует ли Клейтон его совету.

10

Геро захлопнула за собой дверь спальни с такой силой, что ключ вылетел из скважины и заскользил по натертому полу. Но едва она успела поднять его, дверь открылась  и закрылась снова, и в комнате оказалась запыхавшаяся Кресси, исполненная сочувствия.

— Геро, дорогая, не плачь! Пожалуйста. Это все недоразумение. Клей определенно не желал обидеть тебя.

— Я не плачу! — гневно ответила Геро, упав ничком на кровать и уткнувшись лицом в подушку. — А желать он желал!

Ей хотелось, чтобы Кресси ушла. Или куда-нибудь уйти самой. Все оказалось не так. Плыть сюда не стоило. В конце концов, они были правы — дядя Джошуа, тетя Люси Стронг, мисс Пенбери и все пожилые Крейны, пророчившие ей, покачивая головами, несчастье. Они предупреждали, что она еще пожалеет о своем упрямстве и безрассудстве, а она не слушала их, потому что хотела путешествовать, повидать мир. Увидеть Занзибар. Увидеть Клейтона.

Как мог Клейтон дойти до того, чтобы так разговаривать с ней? Как мог? Геро стукнула кулаком по подушке и догадалась, что дверь открылась еще раз, потому что услышала слезный, но властный голос тетушки;

— Уйди, Кресси. Я уверена, Геро сейчас не до разговоров с тобой. Оставь ее в покое. Вот молодчина.

Кресси неохотно вышла. Геро села, немного стыдясь себя, потом, избегая настороженного взгляда тети, подошла к умывальнику, смочила платок в розовом кувшине и утерла Гневные глада и горящие щеки. Тетя Эбби вкрадчиво сказала:

— Постарайся понять Клейтона, милочка. Он был вне себя от горя. Ты не представляешь, какое потрясение мы пережили, когда судно прибыло, и нам сказали, что ты утонула. Особенно Клей, он так привязан к тебе, милочка. Так тебя любит. Ты ведь знаешь это, правда?

— Нет, не знаю! — нетвердым голосом ответила Геро. — Раз обвиняют меня в… Как мог он говорить подобные вещи? Если так обо мне думает…

— Но, милочка, — с дрожью в голосе заговорила тетя Эбби, не догадываясь, что перефразирует слова, которые в ту минуту произносил ее сын, он не имел в виду, что это твоя-вина. Понимал, что ты не могла воспрепятствовать… ничему.

— Вот как? — ответила Геро, сверкая глазами. — Дело в том, что там нечему было препятствовать. А если и пришлось, воспрепятствовала бы, будьте уверены!

Тетя Эбби, покраснев, торопливо заговорила:

— Ты не знаешь, о чем говоришь, милочка. Есть вещи, которых незамужние совершенно не понимают — Клей догадался бы об этом, если бы подумал. Видимо, его расстроило, что ты защищала Фроста. Но мне твое отношение вполне понятно. Естественно, ты испытывала к этому человеку благодарность; и я вполне готова поверить, что держался он с тобой в высшей степени прилично.

— Тут вы ошибаетесь, тетя. Он был грубым, несносным, имел наглость обращаться со мной, словно я десятилетняя — и ничего собой не представляю.

Негодование в голосе племянницы внезапно вызвало улыбку, осветившую встревоженное лицо тети Эбби, и она заговорила с веселой дрожью в голосе:

— Правда, милочка? Что ж, по крайнец мере, это лучше, чем стать предметом ухаживания.

— Ухаживания? Вряд ли Фрост знает это слово!

— Яне имела в виду настоящее, — укорила ее тетя. — У меня была мысль — ну, просто предположим, он бы поцеловал тебя?

— Он меня поцеловал, — лаконично ответила Геро.

— О нет! — произнесла тетя Эбби совершенно другим голосом.

— Но совсем не так, как вам представляется, — зло досказала Геро. — Он отнюдь не был любезным и находил меня совсем не привлекательной. Думаю, поступок его объясняется тем, что он просто жалел меня.

— О Господи! — простонала тетя Эбби, беспомощно шаря вокруг в поисках нюхательной соли. — Да, конечно, жалел. Но я надеюсь, Клею ты этого не скажешь. Я имею в виду, о поцелуе. И никому другому. Об этом нужно молчать. Люди не поверят… то есть, подумают…

— Конечно же, самое худшее. Можете не говорить мне этого, тетя Эбби. Видимо, я должна счесть себя польщенной вашей с Клеем готовностью поверить, что мое очарование побудило капитана Фроста покуситься на мою добродетель. Однако правда заключается в том, что он не находил во мне ни малейшего очарования и ничуть не интересовался ни мной, ни моей добродетелью. Он считал меня помехой. И он был прав! Я мешала ему.

Геро вернулась, села на край кровати и, теребя в руках мокрый платок, сказала:

— Он занимался каким-то делом, не хотел, чтобы я знала, каким, и, поверьте, тетя, отнюдь не был доволен моим пребыванием на борту! Даже запирал меня дважды в каюте, чтобы я не увидела того, что ему хотелось скрыть от меня.

— Запирал? — переспросила возмущенная тетя Эбби. — Какая неслыханная наглость! Чем он мог заниматься?

К сожалению, не знаю. Видимо, что-то перевозил тайком — рабов, опиум или какую-то контрабанду. По-моему, он способен на все. И должна сказать, тетя Эбби, не могу не согласиться с Клеем, что лучше б меня спас кто угодно, чем этот… этот работорговец! До чего унизительно быть признательной обыкновенному преступнику, притом за то, чего бы не случилось, умей он управлять своим судном.

Геро ненадолго погрузилась в угрюмую задумчивость, потом складки на ее лбу разгладились, она порывисто поднялась, обняла расстроенную даму так горячо, что у той сбился набок чепец, и с раскаянием сказала:

— Нет, это не совсем так. Я тоже виновата и жалею об этом. Нельзя было выходить на палубу в такую погоду. Я причинила вам уйму неприятностей и вела себя дурно. Клей, конечно, не собирался меня оскорбить. Он просто вышел из себя как и я сама. Давайте предадим все это забвению и будем искренне радоваться, а не затевать склоки и споры.

Тетя Эбби облегченно вздохнула и, обняв племянницу с не меньшей горячностью, сердечным тоном сказала:

— Правильно, мое милое, разумное дитя. Клей попросит прощения, и больше не будем об этом вспоминать. Думаю, милочка, тебе следует провести хотя бы неделю дома, пусть синяки и царапины заживут до того, как ты познакомишься с кем-то из нашей общины. Мы пригласим доктора Кили, пусть посмотрит, чем можно тебе помочь, а всем объявим, что тебе необходим покой и отдых; все это прекрасно поймут. Может, попробуем ореховую мазь?…

Тетя Эбби поспешила к своим мазям и лосьонам, но едва она удалилась, вошла ее дочь.

— Геро, это правда? — спросила она с волнением и страхом. — Рори Фрост действительно поцеловал тебя?

— Кресси, ты подслушивала у двери, — упрекнула ее Геро. — Это очень дурно, и я расскажу твоей матери.

— Ты не пойдешь на подобную низость, — уверенно заявила та. — Пойми> ничего другого мне не остается. Меня всякий раз выгоняют из комнаты, едва кто-то заговорит о чем-то, хоть слегка интересном. Ты не представляешь, как это неприятно. В конце концов, я уже не ребенок. Мама в моем возрасте уже была замужем за отцом Клея; но я однажды слышала, как она говорила Оливии Кредуэлл, что девушка должна быть не только невинной, но и совершенно несведущей в некоторых делах. Какой вздор! Я совершенно не согласна, что нужно быть невеждой, и мне ничего больше не остается, как подслушивать. Ты должна это понять.

— Это некрасиво, — сказала Геро суровым тоном.

— Зато разумно. И если б я не подслушивала, то не узнала бы, что тебя поцеловал капитан Фрост. Я так надеялась, что ты выйдешь замуж за Клея, но теперь тебе, наверно, придется выйти за него.

— За кого? — спросила ничего не понимающая Геро.

— За Рори Фроста, конечно.

— За этого… этого пирата! С какой стати? Кресси, о чем ты говоришь?

— Геро, но раз он поцеловал тебя…

— Если воображаешь, что девушка должна выходить за любого, кто ее поцелует, то ты мало подслушиваешь за дверями! — решительным тоном сказала Геро.

Кресси торопливо оглянулась через плечо и, понизив голос до шепота, спросила:

— А что, если у тебя будет ребенок?

Ее кузина с хохотом рухнула на оттоманку, а Кресси со смертельной бледностью на лице заявила:

— Не вижу ничего смешного. Все знают, что можно иметь ребенка и не выходя замуж, и что все дело в поцелуях.

— Кресси, дорогая, — попросила Геро, переводя дыхание, — сгони это выражение с лица. Ты выглядишь, как Клей, когда я рассмеялась в гостиной, а я не насмехалась ни над тобой, ни над ним. Но неужели ты ничего не видишь своими глазами? Я имею в виду животных и прочее? Да нет, от одного только поцелуя ребенка не будет» Ведь и Клей однажды меня поцеловал, да и ты наверняка целовалась под омелой с десяток раз.

— Ах, это! — воскликнула Кресси, садясь на дальний конец оттоманки. — Так тут вовсе не то. Просто мальчишки чмокают тебя в щеку, а все смотрят и смеются. Вот если мужчина целует тебя, когда ты с ним наедине, это наверняка совсем другое дело.

— Разница есть, — произнесла Геро, пытаясь вспомнить ощущение, когда Клейтон единственный раз поцеловал ее. Тогда она явно не испытывала рисовавшихся ее воображению нервной дрожи и замирания сердца. Честность вынудила ее признать, что оскорбительно-небрежная ласка Фроста оказалась неизмеримо более волнующей. Это воспоминание не умиротворило ее, и, глянув на хорошенькое, пылкое личико кузины, Геро сказала не без колкости:

— Надеюсь, когда-нибудь сама узнаешь. Лейтенант Ларримор еще не пытался целовать тебя?

Щеки Кресси залились жарким румянцем, и она решительно ответила:

— Разумеется, нет! И никогда не попытается.

— Вот как? Значит, у меня сложилось ложное представление. Капитан Фуллбрайт говорил, что, похоже, ты любишь лейтенанта.

— Капитану Фуллбрайту, — с достоинством сказала Кресси, — лучше не соваться в чужие дела. Нет, я не люблю лейтенанта Ларримора. То есть, это он меня не любит. Он… мы… Геро, это все так сложно! Ты не представляешь, что я пережила.

Она бросилась с объятиями к кузине. Геро вздохнула и, героически отбросив свои проблемы, ободряюще сказала.

— Расскажи.

— Это все Дэн.

Кресси, сев, произнесла имя молодого человека с облегченным вздохом, словно давно дожидалась такой возможности. Собственно говоря, так оно и было, говорить на эту тему с матерью она не могла, а Клей, когда обратилась к нему, самым черствым образом пресек ее излияния. Правда, существовали еще приятельницы, Оливия Кредуэлл и Тереза Тиссо. Но хотя Кресси восхищалась обеими, они, мало того что замужем, были намного старше ее. А также косвенно повинны (хотя и не подозревали об этом), в нынешнем ее несчастном положении. Поэтому более близкая по возрасту наперсница оказалась для девушки сущей находкой.

— То есть, лейтенант Ларримор, — поощрила ее продолжать Геро.

— Да. Понимаешь, он… мы… ну, он мне нравился. То есть, нравится. И я уверена, что нравлюсь ему, правда, он ничего не говорил об этом. Но очень часто заходил к нам, когда его корабль стоял в порту, и…

Кресси в нерешительности умолкла, сморщила лоб и надула губы, будто обиженный ребенок.

— Вы поссорились? — спросила Геро.

— М-можно сказать — да. Он заявил, что не следует мне бывать часто у сестер султана, а я ответила, что буду бывать там, сколько захочу, и у него нет права читать мне мораль или указывать. Да и никаких прав! Тогда он сказал, что говорит так, поскольку не хочет видеть меня втянутой в неприятности, и если я не понимаю, что делаю, то Оливия с Терезой должны понимать.

— А что ты делала? — с любопытством спросила Геро.

— Ничего, — ответила Кресси, — ничего совершенно!

И вызывающе добавила:

— Однако скажу тебе откровенно, Геро, если бы я могла что-то сделать, то сделала бы. Видишь ли, дело вот в чем…

Судя по несколько бессвязному рассказу, мадам Тиссо, жена француза-торговца, и ее приятельница миссис Кредуэлл, вдовая сестра Хьюберта Плэтта, сотрудника английской восточно-африканской торговой компании, представили Кресси и ее мать младшей единокровной сестре султана Салме. Саида Салмс, дочь покойного султана, имама Саида от наложницы-черкешенки, в отличие от многих других старших и более консервативных дам правящего дома Занзибара, не просто очень интересуется европейскими женщинами, но и стремится познакомиться с ними. Держалась Салме застенчиво, но дружелюбно, через нее Кресси познакомилась с другими царственными дамами и, в конце концов, заодно с мадам Тиссо и миссис Кредуэлл стала горячей сторонницей младшего брата и законного наследника султана, сеида Баргаша ибн Саида.

— Правда, я ни разу не встречалась с ним, — призналась Кресси, — он не заходит к сестрам, когда я у них — ты не представляешь, до чего строги арабки в отношении приема гостей-мужчин. Гораздо строже нас. Поднимают из-за этого нелепейшую суматоху, хотя многие из них ужасно толстые, старые; невозможно представить, чтобы мужчина хоть сколько-нибудь заинтересовался ими. Однако послушать их, так все они прекраснее дня, а все мужчины — чудовища. Конечно, некоторые из них действительно прекрасны. Например Чоле, единокровная сестра Салме. Матерью Чоле тоже была рабыня-черкешенка, иона просто красавица, ты не представляешь, Геро. Как принцесса из «Тысячи и одной ночи». Потом Меже — еще одна сестра…

Было ясно, что сентиментальная и романтичная Кресси оказалась полностью под влиянием прекрасных сестер султана, хотя они, судя по всему, собирались свергнуть Маджида и посадить на его место законного наследника.

— Понимаешь, Баргаш будет гораздо лучшим султаном, чем Маджид, — с серьезным видом объяснила Кресси. — Даже папа так считает.

— То есть дядя Нат знает обо всем этом? — спросила пораженная Геро.

— О, нет-нет. Но я слышала от него сотню раз, что Маджид слабый, разгульный и никуда не годный правитель. А что принц Баргаш совсем не такой, знают все. Я однажды видела его на большом приеме во дворце, он действительно очень красив. Смуглый, конечно, но отнюдь не в той мере, как можно вообразить. В их семье это не редкость. Чоле и Салме совершенно светлые. Знаешь, Геро, ты их полюбишь. Они такие очаровательные, грациозные и… Но Дэн — то есть, лейтенант Ларримор — сказал, что очень часто видеться с ними — большая ошибка, так как они играют с огнем, а я по возрасту не могу понимать, что происходит. Что он предостерегает меня лишь ради моего блага. Потом мы поссорились, в конце концов он ушел из дома, а на другое утро его корабль отплыл, и больше я Дэна не видела.

— Но ты виделась с ним сегодня утром, — сказала Геро.

— Не для разговоров. А он, увидев меня, лишь отвесил холоднейший поклон, словно я старая неряха, вроде миссис Кили. Поэтому и я держалась холодно, даже не смотрела на него. Однако, если у него хоть капля… чувства, он извинится передо мной.

— Тебе уж пора знать, — твердо сказала Геро, — что англичане никогда не извиняются, так как всегда считают себя правыми. На твоем месте, Кресси, я больше бы не общалась с ним. Ведь есть же тысячи, миллионы американских парней, которые гораздо симпатичнее и любезнее его.

— Только не на Занзибаре, — уныло ответила Кресси.

Она с минуту думала, наморщив лоб, потом возмущенно сказала:

— Все они на стороне султана. Я имею в виду англичан. Этот надутый старик, полковник Эдвардс, супруги Кили и Плэтты. Оливия — единственное исключение, так как обладает добрым характером и впечатлительностью. А все остальные за Маджида, лишь потому, что он старше, чем Баргаш, и правит, а британцы не терпят перемены порядков, если только не меняют их сами. У них совершенно нет воображения, им плевать, что Маджид никуда не годен, а принц мог провести давно назревшие реформы.

Геро сама отправилась на Занзибар с мыслью о реформах и не забыла того, что говорил Жюль Дюбель о нынешнем султане. Однако не сдержалась и заметила — история показывает всех наследственных правителей ограниченными тиранами. Как же можно быть уверенной, что, придя к власти, младший брат окажется лучше старшего?

— Потому что так говорят его сестры, — вспыхнув, ответила Кресси. — Они знают их обоих, как я знаю Клея. По их словам, Маджид никуда не годится, он хочет только пьянствовать, транжирить деньги и… и устраивать оргии с такими людьми, как Рори Фрост. Папа говорит, капитан «Фурии» закадычный друг Маджида, постоянно пропадает во дворце, и полковник Эдвардс должен положить этому конец. Но вряд ли он это сделает, поскольку Фрост тоже англичанин. Я говорила тебе, что все британцы на стороне султана. Даже Дэн, вот почему он хочет, чтобы я реже виделась с принцессами. Он просто поддерживает своих, как и все они!

— Он не станет поддерживать капитана Фроста, — задумчиво сказала Геро. — Фрост не нравится ему так же, как дяде Нату и Клею. Даже еще больше.

— Знаю. Он говорит, что Рори Фрост позорит нацию. Казалось бы, это должно ему показать, как отвратителен султан, раз в друзьях у него такой человек. Однако ничего подобного. Дэн ничуть не лучше полковника Эдвардса, и мне хотелось бы знать, кто сказал ему, что я вижусь с принцессами; и вообще, какое ему дело до этого… я не хочу, чтобы за мной шпионили, говорили, что мне можно и чего нельзя. Раз папа не возражает, не понимаю, с какой стати Дэну…

Кресси умолкла, закусила губу и после краткой паузы сдержанно сказала:

— Конечно, папа не знает, о чем мы разговариваем, но ничего не имеет против моих визитов в Бейт-эль-Тани. Взрослые, — добавила девушка (несмотря на недавнее утверждение, что уже не ребенок, она продолжала думать о старших по-детски), — должны очень внимательно относиться к таким вещам, а папа лишь говорит, что это не мое дело. Но я считаю, что помощь населению должна быть делом каждого. Разве не так?

— Конечно, — решительно поддержала ее Геро, не сознавая, что горячность ее подружки объясняется не искренним желанием помочь «населению», а мгновенной уверенностью, что любой приятель капитана Фроста является ipso facto[10] отвратительным типом, совершенно непригодным оставаться у власти.

Если б в разговоре не затрагивался капитан Фрост, Геро скорее посчитала бы секреты кузины пустячными, а горячую поддержку смуглого принца, который стремится узурпировать трон — поводом для увеселения. Однако фамилия англичанина-работорговца представила все дело в совершенно ином свете, поскольку возбудила ее враждебность и стремление прийти на помощь другим.

Неужели, задумалась она, все это идет по Божьей воле? Если да, то даже ее ужасное падение с палубы «Норы Крейн» находит свое место в общем замысле, иначе она знала бы очень немного об Эмори Тайсоне Фросте и «Фурии». А тут, узнав его, что он стал другом султана Маджида с недоброй целью, и чем скорее будет разрушен их порочный союз, тем лучше.

Разгульный Рори наверняка действует как подручный султана, возит рабов то ли с острова, то ли на остров к общей с ним выгоде. В таком случае неудивительно, что лейтенант Ларримор до сих пор не настиг его, поскольку противостоять такому партнерству трудно. У султана большая власть, полиция его либо закрывает глаза, либо равнодушно смотрит на действия Фроста, и, вполне понятно, наглый капитан «Фурии» продолжает процветать, а все попытки привлечь его к ответу кончаются неудачей. Однако если мечтающий о троне Баргаш нетерпимо относится к своему беспутному брату, то должен столь же нетерпимо относиться и к его беспутному другу. Следовательно, Падение султана повлечет за собой падение Эмбри Фроста…

«Упрекнуть в неблагодарности меня нельзя, — успокаивала Геро свою совесть, — но необходимо быть справедливой». Беспринципные негодяи вроде капитана Фроста являются позором белой расы, угрозой обществу и дурным примером для непросвещенных язычников, а им — видят Бог и Геро Холлис — необходимо покровительство Запада. Пожалуй, ей не удастся вернуть свободу рабам, но все же она сможет нанести удар по всей этой отвратительной системе, избавив остров от работорговца. Если это повлечет за собой поддержку принца Баргаша и помощь в свержении султана Маджида, она вполне готова к этому. Совершенно ясно, что «население» очень выиграет, если нынешний правитель и его друг лишатся всяческой власти.

— А ты уверена, — спросила Геро, пораженная внезапной неприятной мыслью, — что они не жаждут крови султана? Не готовят его убийства или чего-то в этом роде? Тебе известно, на что способны жители Востока.

— Господи, да что ты! — возмущенно ответила Кресси. — Он же их брат. Во всяком случае, единокровный. По-моему, матери у всех них разные. Гарем, понимаешь. И., всякие там наложницы. — Кресси покраснела и торопливо продолжала: — Они вовсе не думают убивать Маджида. Хотят свергнуть его, а когда султаном станет Баргаш, Маджвд получит пенсию и уедет куда-нибудь на материк, в Дар-эс-Салам, где он построил себе новый дворец, истратив громадные деньги.

Геро не поняла наивности этого заявления; она, как и ее кузина, почти не знала истории сеидов Маската и Омана (да и вообще восточных владык) и уже совсем забыла утверждение капитана Фроста, что братоубийства покрыли страницы подобных хроник ужасными кровавыми пятнами. Слова Кресси показались ей вполне убедительными, и она поверила им без колебаний. Сестры султана явно заботятся о Справедливости и Общем Благе, поэтому достойны ее поддержки, теперь нужно лишь убедиться, что их брат Баргаш действительно может править.

Любая другая девушка в такой день забыла бы о политических проблемах ради личных. Однако Геро Холлис была из более крутого теста и, более того, сознавала в себе высокое предназначение. Странные, высокие арабские дома, жестокий, прекрасный, ужасающий остров, ее фантастическое спасение от смерти и недавние непростительные замечания Клейтона казались незначительными в сравнении с перспективой нанести удар по отвратительному институту работорговли. «Я всегда знала, что мне найдется дело на Занзибаре», — подумала девушка с глубоким удовлетворением.

Она совершенно забыла о Клейтоне и не услышала, как он постучал. Дверь открыла Кресси.

— Нет-нет, Клей, тебе нельзя, — запротестовала она, потрясенная перспективой появления мужчины в дамской спальне ничуть не меньше, чем любая звезда гарема в подобных обстоятельствах. — Да, я скажу ей.

Она плотно закрыла дверь и шепотом спросила;

— Это Клей, что сказать ему? Он хочет тебя видеть. Наверно, чтоб извиниться.

— Скажи, я спущусь через пять минут, — ответила Геро.

Спустилась она почти через двадцать, правда, за это время Клейтон подготовил оправдания и облек извинения в приемлемую форму. Все было прекрасно, но закончил он тем, что в доказательство своего раскаяния присоединился к благодарственному посланию отчима, с которым доверенный служащий-араб отправился в городской дом Фроста.

— Должен сказать, я сделал это вопреки своему желанию, — откровенно признался Клейтон. — Однако, поскольку, он, кажется, обращался с тобой вполне терпимо, я счел, что без этого обойтись нельзя.

Слова его напомнили Геро недавний разговор, с Фростом, и она взволнованно сказала:

— Но ведь дядя Нат собирался зайти к нему лично и сказать, как я… как мы благодарны? Если подумать, чем мы ему обязаны, то просто отправить письмо…

— Устное послание, — поправил Клейтон. — Извини, Геро, но, кажется, вся сложность положения тебе до сих пор непонятна. Ты, конечно, считаешь нас черствыми и неблагодарными, однако мы должны думать и о своем официальном положении. Поэтому решили, что, пусть это покажется нелюбезным, нельзя давать в руки беспринципному правонарушителю то, что может оказаться поводом предъявлять к тебе какие-то притязания.

— Клец, но Ведь у него нет ко мне никаких притязаний. Я обязана ему…

— Ничем ты ему не обязана, — резко перебил Клейтон. — Капитан Фуллбрайт ясно сказав, что судно Фроста было совершенно неуправляемо, и лишь удача с Божьей милостью спасли «Нору Крейн» от столкновения. И ты сама говорила, что если б волна не бросила тебя на снасти «Фурии», тебе бы никак не удалось спастись. Фрост сам виноват, что тебя смыло в море, и спасло тебя Провидение, а не он. А если бы капитан Рори хоть чуть-чуть считался с нашими чувствами, то немедленно доставил бы тебя на Занзибар, избавил бы нас от горя и душевных страданий. Думаю, он совершенно ничем не поступился, и лично я нахожу его бессердечную медлительность непростительной.

— Да, я… я все понимаю, — промямлила Геро. — Однако же он послужил орудием Провидения в спасении моей жизни, и мы не можем этим пренебречь. К тому же, как ты сам говорил, он при желании мог вести себя по отношению ко мне очень дурно.

— Он бы дорого заплатил за подобную попытку, — резко ответил Клейтон. — Нет, Геро. С твоей стороны очень великодушно испытывать благодарность к человеку, ничем, в сущности, ее не заслужившему, и, хорошо зная тебя, я не сомневаюсь, что ты уже выразила необходимую признательность. Но если кого-то из нас увидят входящими в его дом, особенно, когда никто не знает, что ты находилась на его судне, это вызовет массу пересудов. Нельзя, — подытожил Клейтон, — коснуться дегтя и не испачкаться.

Его угораздило повторить поговорку, которую утром произнес Фрост, и Геро вспомнила многое из сказанного капитаном. Она уже решила, что ради своего блага остров должен избавиться от этого человека. Однако мысль о том, что он предсказал поведение ее родственников с прискорбной точностью и теперь не только может сказать: «Говорил же я вам», но и обвинить ее заодно с ними в недостатке вежливости, была невыносимой. Поэтому для нее стало делом чести добиться того, чтобы Фроста поблагодарили лично.

Но Клейтон отказался вести об этом речь, а дядя Нат и тетя Эбигейл, вошедшие в гостиную пять минут спустя, приняли его сторону.

— Этот Фрост, — сказал в заключение дядя Натаниэл, — как тебе уже было сказано, просто-напросто бесчестный мошенник, и всем консулам на острове приходится бороться с его пагубным влиянием на султана. Скажу тебе прямо, Геро, мне очень не хотелось отправлять Селима к нему с благодарностью, однако я это сделал — лишь по той причине, которую ты настоятельно выдвигала. Не хотел давать работорговцу из белой швали повода обвинять меня в нелюбезности. Но я не намерен ни встречаться с ним, ни допускать его в свой дом, ни позволять своим родственникам переступать порог его дома. И не стану отправлять ему благодарственных писем, давая тем самым письменное подтверждение того, что ты провела десять дней на его судне. Он вполне может использовать его для шантажа. Ты больше не будешь общаться с ним. Это приказ!

— Но, дядя Нат…

— Все, Геро. Теперь пойдемте обедать и забудем об этом деле.

11

В день отплытия «Норы Крейн» американское консульство осаждали многочисленные визитеры. Драматическая история возвращения юной мисс Холлис из мертвых распространилась быстро, и европейская община, всего неделю назад отправлявшая открытки с соболезнованиями, теперь спешила принести поздравления и познакомиться с героиней драмы. Тетя Эбби не желала представлять племянницу, пока синяки, портящие ее внешность, не сойдут окончательно, и оставалась непреклонной. Дорогая Геро, говорила она визитерам, еще не оправилась от потрясения, доктор Кили советует ей отдыхать, как можно дольше, и категорически запрещает вести разговоры о том ужасном испытании, так как это задержит выздоровление.

Визитерам приходилось довольствоваться бесцветным рассказом о спасении, в котором «Нарцисс» подменял собой «Фурию», а доктор Кили, врач при британском консульстве, которому устроили допрос любопытные матроны, не смог ничего к этому рассказу добавить.

Лейтенант Ларримор оказался столь же неразговорчивым (правда, в данном случае молчаливость приписали скромности), а что до самой Геро, то она согласилась с желаниями тети не появляться на людях, пока не пройдет интерес к ней, а вместе с ним и синяки. Это влекло за собой несколько дней изоляции, но вместе с тем и возможность тайком покинуть консульство и нанести визит вежливости капитану Фросту. Если консул считал этот вопрос исчерпанным, то совершенно не знал своей племянницы! Геро не собиралась слушать ничьих приказов в деле, казавшемся ей вопросом личной чести, и решила, что если ни Клейтон, ни дядя Нат не сведут ее моральные счеты с капитаном «Фурии», она сделает это сама.

Решить было легко, но выполнить оказалось чрезвычайно трудно. Как только Геро изъявила желание немного погулять вечером в шляпке с вуалью, и без сопровождения, дабы ни один человек не догадался, кто она тетушка в ужасе воспротивилась. Никогда, ни под каким видом ей нельзя выходить в одиночестве. Надо помцить, что это Восток, а не Америка, и что многие туземцы совершенно нецивилизованны. Мало ли что может случиться. Ведь даже знатные арабки не выходят днем из дому, а представительницы бедных классов закрывают лица на улицах.

Дядя Натаниэл одобрил эти строгости и добавил, — что кроме неприличия еще существует и опасность гулять в одиночестве по городу. Покойный султан подписал договор, который освобождал многих рабов, и это Повлекло за собой результаты, не предвиденные западными филантропами, добивавшимися этого договора из лучших побуждений. Люди, не имеющие средств содержать освобожденных невольников да еще и платить им за работу, бросили их на произвол судьбы. Город теперь кишит бездомными неграми, безработными и быстро теряющими желание работать. Единственным источником их существования служат попрошайничество или воровство.

— Заметь, я не защищаю прежнюю систему, — сказал дядя Нат. — Невозможно защищать рабство. Но люди должны придумать менее жестокий способ покончить с ним. Мне иногда жаль, что кое-кто из наших словоохотливых соотечественников-благотворителей не может приехать сюда и посмотреть, к чему ведет их абстрактная филантропия.

— Но это только начало, — стояла Геро на своем, — и ведь явно лучше, чем ничего? Однако я считаю, что владельцев нужно заставить содержать своих негров.

— Как рабов?

— Нет, конечно. Как слуг со справедливой оплатой.

— Нельзя совместить несовместимое, — сказал дядя Нат, обрезая кончик сигары. — Люди в этих краях не видят в рабстве ничего дурного. Оно, видимо, существует с тех времен, когда сыновья Ноя разделили землю после потопами теперь владеть рабами кажется так же естественно, как дышать. Людям совершенно непонятно, почему кто-то хочет покончить с рабством, и сам султан не в силах заставить под данных освободить рабов и притом давать им кров и пищу.

— Но раньше для них находилась работа, — упорствовала Геро, — ее нужно выполнять по-прежнему и получать плату за свой труд.

— Тут все не так просто. Когда дело касалось только крова и пищи, человек мог содержать большое количество невольников: они повышали его престиж, он очень редко заставлял их трудиться до изнеможения или выгонял состарившихся. Но едва приходится платить им, то обнаруживается, что пятеро наемных работников, трудясь за деньги, легко справляются с тем, что раньше делали двадцать пять рабов. Поэтому сейчас нанимают самых сильных и умелых, а остальных освобождают — и прогоняют. Это стало серьезной проблемой, и на улицах никто не бывает в полной безопасности — особенно белая женщина, гуляющая в одиночестве!

Геро никогда не приходило на ум, что ее арабский и суахили, знанием которых она так гордилась, почти непонятны дядиным слугам. Они слушали ее с вежливыми, выжидающими улыбками, кивали (она сперва принимала кивки за согласие, не зная, что они имеют противоположный смысл), и вскоре девушка поняла, что языки, которые она так старательно изучала в Бостоне, настолько отличаются от настоящих, как французский мисс Пенбери от того, на каком говорил месье Жюль Дюбель.

Геро не представляла, как без практического владения одним из местных языков и хотя бы поверхностного знания города ей найти дом капитана Фроста. Но обе проблемы быстро решились, так как тетя Эбби наняла ей личную служанку по имени Фаттума, не только говорившую по-английски, но и знающую в городе каждую улицу, переулок и тропку.

Выслушав, расспросы новой госпожи, Фаттума заверила ее, что дом, где живут капитан Фрост и несколько членов команды «Фурии», хорошо известен, находится он на тихой улице возле окраины, меньше, чем в четверти мили от консульства. Местные жители называют его Домом с дельфинами — из-за резного фриза над дверью, изображающего этих животных. В отличие от других домов он обращен фасадом к старому, небольшому, густо поросшему деревьями кладбищу, где с полдюжины обветшалых памятников стоят, по слухам, над могилами португальского адмирала и его жен-арабок.

Оставался лишь вопрос, как добраться туда, и эта, на первый взгляд самая легкая проблема, оказалась почти не разрешимой. Европейская община Занзибара ввела в обычай гулять или кататься с наступлением прохлады по открытому майдану, но Геро, ограниченная в своих передвижениях только садом консульства, чувствовала себя арестанткой.

Небольшой сад был тенистым, прохладным. Вымощенную камнем терраду, куда выходили двери и окна первого этажа, украшали горшки с цветущими кустами, короткая лестница вела от нее вниз к симметрично проложенным дорожкам, разделяющим столь же симметрично разбитые клумбы, сходившиеся у маленького, с зелеными листьями кувшинок пруда. Воздух благоухал красным и белым жасмином, высились гранаты, пальмы, густолиственное перечное дерево. В дальнем конце сада купа апельсиновых деревьев скрывала тростниковый летний домик, брошенные горшки и лейки да маленькую, обитую железными полосами дверцу, которой пользовались только ночной сторож и садовник.

Сад был обнесен старой, высокой, толстой стеной, с дальней ее стороны доносились шум и гам Занзибара: крики торговцев орехами, водой и фруктами, скрип телег хомали, пронзительные голоса детей, разноязыкая болтовня, ссоры, брань, шутки; треньканье цитр и стук барабанов, крики ослов и лай бродячих собак. Однако в салу аромат цветов и зеленая тень деревьев создавали иллюзию покоя, он казался небольшой огражденной заводью возле бурной реки.

В другое время подобная обстановка казалась бы Геро приятной и успокаивающей, Но теперь неторопливое гулянье по садовым дорожкам раздражало ее, ей хотелось выйти в город и отыскать дом с резными дельфинами над дверью. Она не привыкла к запретам и бесилась от того, что не может начать кампанию против работорговли на Занзибаре, пока не уплатит долга порядочности бесстыдному работорговцу. Потом можно будет не останавливаться ни перед чем, дабы изгнать его с острова. А пока ей казалось, будто у нее связаны руки, и ощущение это было не из приятных. Должен же найтись какой-то способ незаметно выйти из дома без родственников.

Три дня спустя, в самый скучный час, решение этой проблемы внезапно пришло само собой…

Долгое жаркое время от полудня до предзакатной прохлады отводилось сиесте: этот обычай, судя по всему, общепринятый на Занзибаре, казался Мисс Холлис возмутительной потерей времени. Она не понимала, как белые люди могут до того облениться, чтобы отдавать сну большую часть дня. В тот день, как обычно, утренние голоса и суета стихли до дремотного шелеста, звучавшего не громче отдаленного прибоя, казалось, уснули даже вороны с бродячими собаками. И вновь удушливое ощущение безысходности тяжким бременем навалилось на Геро: положение совершенно нелепое, ей живется немногим лучше, чем несчастным арабкам, запертым в гаремах и выходящим на улицу непременно закутанными, под чадрой и…

«Так вот что мне нужно! — подумала девушка. — Ну, конечно! Как я не догадалась об этом раньше!»

Она вскочила с постели и в следующее мгновенье уже трясла бронзовым колокольчиком, вызывая Фаттуму.


В тот вечер дядя Нат и Клейтон собирались нанести визит влиятельному землевладельцу, живущему в нескольких милях от города на восточном берегу острова. Поскольку добраться до его имения морем было проще, они брали бот. Тете Эбби, Геро и Кресси предстояло плыть вместе с ними. Во время визита, то есть, по меньшей мере час, дамы должны были находиться на борту.

Геро жаль было отказываться от экскурсии, но упустить столь благоприятную для своих планов возможность ей не хотелось.

Она утешала себя мыслью, что долг важнее удовольствия, и когда Кресси пришла прервать ее сиесту, пожаловалась на головную боль и настоятельно попросила, чтобы экскурсию из-за нее не отменяли. Сказала, что Фаттума позаботится о ней, и тете Эбби или Кресси совершенно незачем оставаться дома. Они только расстроят ее, отказавшись от морской прогулки.

Последнее замечание убедило их оставить Геро одну, а дальше все было очень просто. Через десять минут после их отъезда она уже находилась в летнем домике, изобретательная Фаттума обряжала ее в шале, уличное платье арабки. Бесформенное черное одеяние с узкой бахромчатой прорезью для глаз закрывало ее с головы до пят.

Геро было очень жарко, так как надеть его пришлось поверх своего платья, предстать перед капитаном Фростом в нижней юбке девушка никак не могла. Она досадовала, что потребовалось снять кринолин, так как, естественно, предпочла бы выглядеть горделивой и нарядной. Но ничего поделать было нельзя, а Геро Афина никогда не расстраивалась из-за невозможного и не придавала значения мелочам. Раз это единственная возможность нанести капитану Фросту визит, поблагодарить — и тем самым доказать, что он был неправ, значит, ею нужно воспользоваться.

Она сняла свои туфли и, надев шлепанцы с загнутыми вверх носками, зашаркала следом за служанкой по траве и опавшим листьям к дверце в садовой стене. Когда Фаттума открыла ее, петли заскрипели, однако поблизости никого не было, никто не видел и не слышал как две женщины украдкой вышли на горячую пыль переулка, осторожно прикрыв за собой дверцу.

В саду благоухали цветущие деревья, от свежеполи-той земли тянуло прохладой, но едва они оказались снаружи, жара и смрад города встретили их словно дым от горящей мусорной кучи. Фаттума настороженно огляделась по сторонам, но кроме тощего бродячего пса, обнюхивающего гнилые отбросы, никого не было. Потом быстро пошла, ведя за собой Геро. Пройдя ярдов пятьдесят, они свернули и оказались наоживленной улице с массой сапожных мастерских.

Если у Геро и были какие-то сомнения относительно своей маскировки, то они быстро рассеялись. Никто не обращал на нее внимания. Закутанные, шаркающие женщины представляли собой в Занзибаре обычное зрелище. Но помедлить и осмотреться желания у нее не возникало. Она не видела ничего привлекательного ни в узких, зловонных улицах, ни в заполняющих их колоритных типах. Пробираясь между грязью, мусором и слоняющимися, болтающими жителями, девушка испытывала лишь отвращение и негодование.

Вопиющий позор, что людям разрешают выбрасывать мусор на улицу — ведь тут нет даже нормальных сточных канав, повсюду мухи! О чем думают европейцы, допуская это? Уж они-то должны понимать, в отличие от непросвещенных язычников, что подобное загрязнение может привести только к болезням и эпидемиям? Почему не окажут нажима на султанское правительство, не позаботятся, чтобы половину этих неопрятных домов снесли, чтобы расширили чрезмерно узкие улицы? Это их прямой долг, и она Поговорит с дядей Натом. Романтический остров, надо же! Что романтичного в грязи, невежестве? Хорошо же писателям и сентиментальным дурочкам вроде Кресси называть пальмы и антисанитарные восточные города «живописными» и «романтическими», но у тех, кто характеризует город Занзибар подобными эпитетами, очевидно, нет ни зрения, ни обоняния!

Геро старательно смотрела Под ноги и поэтому почти не замечала, куда идет, но вот наконец, оставив сапожные мастерские, позади, они оказались в более спокойной части города. Старые трех- и четырехэтажные дома высились по обе стороны улиц, до того узких, что живущие напротив приятели могли бы высунуться из окон и пожать друг другу руки над головами прохожих.

Хотя солнце уже давно покинуло эти созданные человеком ущелья, жара в них еще сохранялась, однако высоко вверху бесчисленные закрытые днем от зноя деревянные ставни распахивались, чтобы впустить в окна первую вечернюю прохладу. Откуда-то из-за домов доносился сухой шелест кокосовых пальм от морского ветерка и плеск воды на скрытых от глаз пляжах; вскоре дорога сделала поворот, расширилась, и Геро ощутила запах моря.

В ряд тесно стоящих домов вторглось зеленое пятно: за ржавой железной оградой густо росли увитые лианами деревья и высокий бурьян. Туда вели железные ворота, на потрескавшихся каменных столбах был высечен португальский герб; за ними с полдюжины старых памятников вздымало головы из буйных травяных зарослей.

Это и было маленькое кладбище, о котором говорила Фаттума. Напротив негб стоял старый арабский дом с розовеющими в закатных лучах стенами, четырехэтажный, с внушительной дверью, усеянной коническими бронзовыми остриями наследием тех времен, когда здешние арабы предохраняли двери от боевых слонов. Над ней нависал фриз из резных резвящихся дельфинов, дверь была распахнута, открывая взору двор с фонтаном, где предавались болтовне праздно сидящие мужчины.

Геро узнала нескольких членов команды «Фурии», непривычно выглядевших в просторных белых халатах, набедренных повязках с яркой вышивкой и свежевыстиранных тюрбанах; подняв взгляд, она увидела на стенах, замыкающих в себе квадратный двор, ярусы затененных веранд. Доносящиеся с них женские голоса и треньканье мандолины свидетельствовали, что в этом большом доме живут не только привилегированные члены команды Фроста, но и их семьи. На зов пожилого привратника торопливо вышла маленькая полная негритянка и вопросительно уставилась на пришедших женщин.

Геро сказала Фаттуме:

— Объясни им, для чего я пришла, спроси у этой женщины, есть ли тут где-нибудь зеркало. И комната, где можно снять это одеяние и привести себя в порядок.

Маленькая негритянка улыбнулась и повела их по винтовой лестнице на длинную веранду, затем через занавешенный сводчатый проход в комнату с персидскими коврами, инкрустированными столиками, парой резных сундуков, окованных бронзовыми полосами, и оранжевыми лилиями в глазурованных глиняных горшках Высокое зеркало в узорчатой позолоченной рамс занимало большую часть одной из стен, и хотя за много лет оно покрылось пятнами от жары и влаги муссонов, отражение в нем было достаточно ясным, дабы показать Геро, что короткая прогулка в шале не улучшает дамской наружности.

Волосы ее прилипли ко лбу влажными завитками, платье не только ужасно измялось, но и пристало к потной спине, а гнутые носки восточных шлепанцев выглядели неприлично, как сапоги на балу. Надо было захватить с собой туфли и гребень. Но жалеть об этом поздно. Придется предстать перед капитаном Фростом в том виде, как есть, и поскольку он видел ее лишь неопрятной, то вряд ли теперь найдет в ней недостатки.

Геро вытерла пот со лба, встряхнула измятые юбки и, велев Фаттуме ждать ее в комнате, вернулась на веранду, поднялась вслед за маленькой негритянкой еще на один этаж, прошаркала еще по одной веранде и наконец вошла в длинную комнату с высоким потолком, арочные окна ее глядели поверх пальм и казуарин на открытое море.

Убрана комната была почти как и та, которую Геро только что покинула, но здесь оказались еще несколько диванов со множеством шелковых подушек, белый попугай с серебристо-желтым хохолком и темноглазая женщина с золотистой кожей, одетая в просторную зеленую тунику и шелковые шальвары сиреневого цвета, с головной накидкой из вуали с блестками и множеством серебрянных украшений. Там была и девочка трех-четырех лет, одетая подобным образом. Геро в нерешительности остановилась, сочтя, что ее по ошибке привели в женские покои, и это, видимо, семья хаджи Ралуба или другого члена команды «Фурии».

Очевидно, как негритянке, так и Фаттуме не могло прийти в голову, что она захочет предстать перед мужчиной без вуали и без сопровождения. Женщина в комнате, казалось, тоже пришла в замешательство, а девочка, перестав гоняться за персидским котенком, широко раскрыла глаза и с любопытством уставилась на гостью.

Геро торопливо сказала по-английски:

— Боюсь, здесь произошла ошибка, миссис… э… Ралуб?

И вопросительно взглянула на негритянку, та оживленно закивала и что-то произнесла, слова ее, как правильно поняла Геро, означали, что хаджи нет дома. Женщина робко подошла и, запинаясь, спросила на родном языке мисс Холлис:

— Вы… хотите… говорить со мной?

Голос женщины был мягким, нерешительным и очаровательным, как и ее лицо. Геро впервые в жизни почувствовала себя слишком большой и нескладной. Хорошенькая женщина была очень маленькой, стройной, с замечательной фигурой! Изящной, словно портрет фаворитки султана на слоновой кости!

— Нет. То есть… Я хотела повидать капитана Фроста, но, боюсь, моя служанка не так меня поняла. Прошу прощения.

— Не за что. Он скоро вернется. Может… вы подождете?

Она грациозно повела рукой в сторону дивана с подушками, приглашая нежданную гостью сесть, потом повернулась с негритянке и отдала краткое распоряжение. Та поспешно ушла и почти тут же вернулась в сопровождении двух женщин, несущих подносы со стаканами щербета, набором сладостей и кофе в крохотных чашечках из тончайшего фарфора в филигранных держателях.

Геро взяла кофе и тут же пожалела, что не щербет, напиток оказался приторным, с неосевшей гущей. Девушка осторожно глотала его, стараясь не поперхнуться. Сладости казались столь же экзотичными, она отказалась от них с вежливой, как надеялась, улыбкой, и стала осторожно грызть очищенный миндальный орешек. Тем временем хозяйка позаботилась, чтобы подносы удобно расставили по разным сторонам, потом взмахом руки отпустила служанок. Дверной занавес за ними опустился, и Геро, чтобы завести разговор, сказала:

— Вы очень хорошо говорите по-английски.

Женщина улыбнулась и возразила:

— Нет-нет. Амра говорит хорошо. Не я.

— Амра?

— Моя дочь. Я Зора.

— Мама, — твердо сказала девочка, вынув изо рта палец и указав на нее.

Женщина что-то сказала по-арабски, девочка подошла и с серьезным видом отвесила легкий поклон. На мать она не походила, кожа ее была почти столь же белой, как у Геро, темные глаза и кудрявые волосы — скорее каштановыми, чем черными. Ее можно было принять за европейку в маскарадном костюме, и у Геро мелькнула мысль, что, может, негритянка неправильно ее поняла, и глава этой семьи не хаджи Ралуб, а многоженец мистер Поттер. Нет, это невозможно! Бэтти пожилой, седой, а эта женщина так молода, так красива… Хотя арабы!.. Геро вспомнила, что у покойного султана появлялись дети, когда он уже давно стал дедушкой.

Она ответила на поклон девочки с подобающей серьезностью и сказала:

— Так ты говоришь по-английски, Амра? С твоей стороны, это очень разумно.

— Да, — ответила девочка — А как тебя зовут?

— Геро. Геро Холлис.

— Это не настоящее имя.

— Я ношу его, — заверила Геро девочку. — Оно греческое.

— Ты гречанка?

— Нет, американка.

— Что значит «тамериканка»?

Зора мягко упрекнула девочку, но та словно и не слышала.

— Где находится Тамерика?

— Это большая страна далеко за морем.

— Как далеко?

— О, за сотни миль. На другом конце света.

— Ты плыла на судне, видела китов, акул и русалок?

— Акул и китов — да. Русалок нет. А ты хоть раз видела русалок?

Девочка покачала головой, подошла поближе к Геро и, понизив голос, доверительно сказала:

— Я однажды подумала, что вижу, но дядя Бэтти сказал — это просто рыба.

— Да, русалок увидеть трудно, — серьезно сказала Геро.

Амра сделала еще шажок вперед, поглядела в лицо девушки с неподдельным интересом и слегка нахмурилась. Потом внезапно объявила:

— Ты мне нравишься!

От этой простодушной похвалы девушка зарделась и с удивлением поняла, что испытывает благодарность, словно неожиданно получила восхитительный подарок. Нельзя сказать, что она не привыкла к комплиментам, но подобного ей еще не доводилось слышать. Мисс Холлис почти не общалась с маленькими детьми и не умела говорить о них, захлебываясь от восторга, как било модно у ее современниц. Однако эта маленькая сильная личность в маскарадной одежде умилила ее тремя словами Чувствуя себя размякшей и глупо польщенной, она улыбнулась и сказала:

— Спасибо. Ты мне нравишься тоже.

Она с легкой застенчивостью протянула руку, юная обожательница уверенно взяла ее и спросила:

— Почему волосы у тебя такие короткие и смешные?

— Амра! — умоляюще произнесла ее мать, но Геро лишь засмеялась и сказала:

— Они так спутались, что пришлось их остричь.

— А отчего они спутались?

— История долгая…

Но эта история так и осталась нерассказанной, потому что на веранде послышались быстрые шаги, занавес отодвинулся. Геро — все еще держа руку девочки — повернулась, и на миг ей показалось, что видит незнакомца.

На берегу одежда капитана Фроста, как и членов его команды, разительно отличалась от того просоленного, похожего на спецовку одеяния, что он носил на судне. Она была даже не европейского покроя, состояла из длинного белого халата с алым поясом и просторной рубашки из какого-то материала с искусной вышивкой золотой и серебряной нитью. Ему недоставало только чалмы, чтобы походить на хорошо одетого араба, каких Геро встречала на улицах. В сочетании с этой восточной одеждой даже выгоревшие на солнце добела волосы и светлые глаза заставляли предположить в нем скорее альбиноса, чем европейца.

Кратковременное удивление на его лице сменилось более знакомым насмешливым выражением, он поклонился и сухо произнес:

— Это в высшей степени приятная неожиданность, мисс Холлис.

В голосе его не было и следов сарказма, однако выражение лица противоречило тону, и Геро сдержала импульсивное желание ответить резкостью. Вместо этого она произнесла столь же сухо:

— Я зашла к вам, сэр, лишь для того, чтобы от лица дяди, тети и от себя лично поблагодарить вас за все, что вы сделали для моего спасения и за благополучную доставку на Занзибар. Мы вам очень признательны.

Капитан Фрост, продолжая стоять в дверях, неотрывно разглядывал ее долгих полминуты. Затем поклонился снова и, тая в глазах смех, сказал:

— Это большая честь, мисс Холлис. Ваша тетя пришла с вами? Или вас сопровождал мистер Майо? Не могли же вы прийти сюда одна?

Геро почувствовала, что краснеет, но заставила себя ответить сдержанно:

— Нет, меня сопровождала одна из служанок, так как тетя, к сожалению, не могла прийти сегодня вечером, а дядя и мистер Майо отправились на официальную встречу, отменить которую было нельзя. Но поскольку я не хотела больше откладывать визит к вам для выражения своей… нашей благодарности, то решила не ждать. Вы не должны удивляться моему появлению, так как я обещала прийти.

— Да, обещали, — усмехнулся капитан Фрост. — Нет, я не удивлен вашим появлением. И дозволено мне будет сказать, что вы успокоили меня, мисс Холлис — я считал вас неисправимо правдивой. Однако буду весьма удивлен, если ваши дядя, тетя и мистер Майо знали о вашем намерении или что у них есть хоть малейшее представление, где вы находитесь в данную минуту.

— Мои дядя и тетя, — холодно ответила Геро, — прекрасно знают, чем обязаны вам, но так вышло, что они… они…

— К сожалению, не смогли выкроить времени, чтобы сопровождать вас сюда, — бойко договорил за нее капитан Фрост. — Прекрасно понимаю. Однако теперь, когда вы исполнили свою миссию, думаю, вам нужно, не теряя времени, возвратиться в консульство. Это не Бостон, и ваш визит сюда может вызвать такие комментарии, которых ваши родственники наверняка не одобрят. Им следовало подумать об этом, прежде, чем отправлять вас сюда передать свою благодарность.

Мисс Холлис подняла брови и отреагировала беззаботной репликой:

— О, но ведь вы должны понимать, что после того, как я провела больше недели в вашем обществе, моей репутации уже ничто не страшно, и потому я могу поступать, как мне вздумается?

— Весьма! — одобрительно заметил капитан. — И это после всего, что мы предприняли для вашего удобства — не говоря уж про заботу о вашей совести.

— Если вы о том, что запирали меня в каюте, дабы я не увидела, чем вы занимаетесь, то заботились вы не о моей совести, а о своей безопасности, — резко ответила Геро. Затем поднялась, девочка по-прежнему держала ее за руку, слегка расправила смятые юбки и небрежным тоном спросила:

— Что все же за груз вы везли на «Фурии»?

— Все еще любопытствуете, мисс Холлис?

— Все еще интересуюсь, капитан Фрост.

Капитан засмеялся и небрежно сказал:

— Очевидно, ничего противозаконного, иначе б наш юный фанатичный друг — военный моряк вмиг бы его обнаружил. Он самый подозрительный человек, которого я имел несчастье встречать, и не менее любопытный, чем вы.

— Насколько я могу судить, он знает вас очень хорошо, — с удовольствием заметила Геро. — И, сами понимаете, я говорю не о том грузе, осмотреть который получил возможность лейтенант Ларримор, а о выгруженном накануне ночью где-то в другом месте. Признаюсь, этот груз меня до сих пор интересует, раз то были не рабы, непонятно, к чему столь чрезмерная секретность.

Капитан Фрост сухо ответил:

— Мисс Холлис, помимо рабов есть и другие товары, к которым власти проявляют излишний интерес. Например, оружие.

— Оружие? Вы имеете в виду огнестрельное? Мушкеты? Но зачем? То есть… Так вот что вы везли!

— Я этого не говорил.

— Но это так, — убежденно сказала Геро, вспомнив тяжелые тюки, так неприятно похожие на трупы. — Конечно же, то были мушкеты! Но кому они нужны в таком количестве? Может, вам самому?

— Мне? — Эта мысль позабавила капитана, и он засмеялся снова. — Господи, да что вы! Я мирный человек, терпеть не могу громких звуков и воинственных поз. Но тем не менее готов продать подобный товар любому болвану, который хорошо за него заплатит. Торговля есть торговля, и это обычная сделка. Знаете, мисс Холлис, мне очень неприятно торопить вас, но не пора ли обратно, пока ваши родственники не вернулись из вечернего плавания?

— Откуда вы знаете, что они… начала было Геро и прикусила губу, кляня себя за промашку. Раздался знакомый до ненависти смех, девушка вскинула голову и холодно сказала:

— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я не собираюсь надолго задерживаться, и меня очень гостеприимно приняли эти леди.

Она грациозно поклонилась Зоре, потом обратилась к ребенку, все еще стоящему возле нее:

— До свидания, Амра. Мне пора.

Маленькие пальчики требовательно дернули ее за рукав.

— Ты еще придешь?

— Повидать тебя? Это было бы очень хорошо, но, думаю, будет лучше, если ты навестишь меня. Надо будет со временем это устроить.

— Ты забудешь.

— Нет, не забуду, — пообещала Геро, с серьезным видом пожала ей руку, еще раз с улыбкой поклонилась ее матери, и прошла под портьерой, откинутой капитаном Фростом.

Капитан опустил портьеру, девушка повернулась с чопорной светской улыбкой и протянула руку.

— До свиданья, капитан Фрост. Не нужно спускаться вместе со мной. Я предпочитаю, чтобы вы этого не делали. Фаттума ждет меня, и мы найдем выход сами.

Капитан, казалось, не замечал протянутой руки.

— Конечно, найдете, мадам Русалка, но, может, позволите проводить вас до лестницы?

Он пошел рядом, и маленькая полная негритянка, терпеливо сидящая на веранде, вскочила и побежала звать Фат-туму. Геро гладела в глубокий колодец двора и непринужденно заметила:

— Какой это, оказывается, большой дом. Снаружи он кажется гораздо меньше. Чей этот очаровательный ребенок?

— Мой, — ответил капитан Фрост.

— Ваш? Но…

До Геро внезапно дошел весь смысл этого односложного слова. Она остановилась, раскрыв от изумления рот, и быстро повернулась к Фросту.

— Ваш? То есть… Вы не говорили мне, что женаты. 

— Я не женат.

— Но тогда…

Геро сдержалась. Увидев ее покрасневшие щеки и смятение в глазах, Фрост со смехом сказал:

— Не нужно так поражаться. На Востоке это древний, укоренившийся обычай. И весьма удобный для убежденных холостяков вроде меня. Зору я купил двенадцать лет назад за несколько шиллингов и рулон ситца в полоску. Это моя самая удачная сделка в жизни.

— Купили?

— У одного подлого негра-работорговца в Лагосе, он хотел продать девочку на судно, идущее в Чарлстон, в Южные Штаты. Бог весть, где он ее подобрал — видимо, где-то значительно севернее, потому что она говорила по-арабски, а из прибрежного диалекта знала несло несколько слов. С моей стороны это был сентиментальный поступок, но я никогда не жалел о нем. Хотя, должен сказать…

Но Геро не желала слушать. Подобрав юбки, она бросилась бегом от него по длинной веранде. По отлогой лестнице она спускалась, перескакивая через ступеньки. Фаттума ждала во дворе. Геро, не замечая десятка любопытных действующих зрителей, схватила смятое шале, надела, натянула на голову накидку и устремилась в открытую дверь на тихую улицу, словно спасаясь от чумы.

Светло-голубое небо над высокими плоскими крышами домов посветлело еще больше и позеленело, воздух стал заметно прохладнее, и на главных улицах города появилось больше людей. Но Геро, спеша прочь от позорного дома, в который так беззаботно вошла, не замечала ни густых толп, ни красот природы.

Как были правы дядя Нат и Клейтон, запрещая ей ходить туда! Нужно было послушаться их, а не проявлять глупое упрямство. Они не раз говорили ей, что репутация Фроста удерживает каждого джентльмена, тем более леди, от ведения с ним дел (или от общения на глазах у людей) и стирались внушить, что даже переданная на словах благодарность такому человеку является снисхождением. Но она, не послушав их, отправилась к мужчине, который живет с любовницей. Цветной любовницей! Существом, купленным у африканца-работорговца за горстку серебра и рулон дешевой ткани. Потом он растил ее, пока она не вошла в возраст, чтобы делить с ним постель и родить ему ублюдка-полукровку.

Сколько еще туземок-шлюх прятал он в этих зана-вешанных комнатах, пахнущих сандаловым деревом? И сколько случайно зачатых отродий, в которых его англосаксонская кровь смешалась с азиатской или африканской?

Геро всегда гордилась тем, что Она современная, прогрессивная, откровенная, без предрассудков, одна-ко взгляды на такие темные стороны жизни, как любовницы и смешение рас, позаимствовала главным образом из полунамеков тети Люси да некоторых потрясающих секретов, что шепотом поверяла ей Кларисса Лэнгли. И хотя Геро хвасталась своей эмансипированностъю, она была потрясена наглядным свидетельством подобных вещей ничуть не меньше самых строгих викторианских девственниц.

Правда, в учебниках истории и в романах часто упоминались любовницы и «содержанки», а о самых ярких примерах — таких, как мадам Помпадур и Нелли Гвин — можно было говорить даже в приличном обществе. Но Геро не приходило в голову, что кто-то из ее знакомых будет содержать подобное существо. Или что ей придется разговаривать с подобным существом. Этот ребенок!.. Понятно, почему у него такая невосточная внешность! По раздвоенному подбородку и прямой линии бровей можно было сразу же догадаться, кто ее отец. И она догадалась бы, если бы могла предположить, что капитан Фрост в дополнение к прочим грехам способен опуститься до подобной безнравственности.

При воспоминании о голосах, смехе и треньканье мандолины, доносившихся с верхних веранд Дома с дельфинами, Геро представила целый гарем цветных любовниц, плетущих, друг против друга интриги ради благосклонности этого торговца оружием и рабами, рожающих ему ублюдков-мулатов, которые неизбежно продемонстрируют туземному населению Занзибара, до какой степени падения могут дойти белые мужчины. «На Востоке это древний, укоренившийся обычай, весьма удобный…» Как он посмел!

Весь врожденный пуританизм, унаследованный от новоанглийских предков и прабабушки-шотландки, вспыхнул в душе Геро с яростным чувством негодования, намного превосходящим былые гнев и возмущение по поводу занятий капитана Фроста работорговлей и контрабандой. Ей казалось, она коснулась чего-то нечистого и теперь должна отмыться горячей водой и жесткой щеткой. И она принялась за это, едва вернулась в консульство, к изумлению Фаттумы и мальчишки-водоноса, который носился вверх-вниз по задней лестнице со жбанами, наполняя жестяную ванну в вымощенной камнем туалетной комнате Геро.

Никто из гостей не требовал столько горячей воды в такое время года, когда жара настраивала на чуть теплую ванну, веер из пальмовых листьев и холодные напитки. Фаттума сочла, что ее госпожа страдает мозговым заболеванием, требующим оттока крови от головы. Но после старательного мытья карболовым мылом и щеткой у Геро появилось самодовольное чувство символического очищения от грязи, и когда консул вернулся с семьей из вечернего путешествия, она решила выбросить этот отвратительный эпизод из головы.

Девушка сочла, что есть другие, более важи ые темы для размышлений. Например, Клейтон. А визит в Дом с дельфинами состоялся не зря, она не только исполнила свой долг, но и утвердилась в мнении, что Жюль Дюбель, старшие приятельницы Кресси и сестры султана несомненно правы. Нынешнего правителя Занзибара необходимо свергнуть, и чем скорее, тем лучше, поскольку друг и пособник Эмори Фроста наверняка продажен и потому совершенно непригоден обладать властью.

12

— Что ты сам думаешь о нем, дядя Нат? — спросила Геро; она все ещё старалась выяснить, пригоден ли Баргаш стать преемником Маджида, но избрала косвенный подход, чтобы скрыть свою цель.

— О султане? М-м-м…

Дядя Натаниэл откинулся на спинку кресла и задумался.

Они впятером сидели на террасе перед окном гостиной и потягивали кофе. Над апельсиновыми деревьями всходила огромная желтая луна, тетя Эбби отгоняла москитов веером из пальмовых листьев.

— Пожалуй, он почти не хуже остальных восточных владык, — сказал дядя Нат. — Правда, к счастью, знаком я не со многими из них.

С того вечера, как Геро нанесла опрометчивый визит Эмори Фросту, прошло пять жарких, праздных дней. Когда она не выслушивала секреты Кресси, то, вопреки собственному желанию, проводила очень много времени в размышлениях о бесстыдном поведении этого работорговца. Но хотя время почти не уменьшило ее негодования, внешность за эти дни значительно улучшилась. Теперь в бледном свете восходящей луны на ее лице не было заметно следов синяков. От повреждений остался лишь маленький шрам на нижней губе да коротко остриженные волосы, и Клейтон Майо, разглядывая ее поверх кофейной чашки, пришел к заключению, что и то, и другое даже улучшило ее вид.

Шрам, как ни странно, сделал ее губы менее суровыми и более… Клей стал подбирать слово и удивился, когда на ум ему пришло «поцелуйными», раньше он никогда так о них не думал. Что же до стриженой головы, хотя при первом взгляде это и показалось ему бедствием, короткие каштановые кудри несколько смягчили строгость, придававшую совершенным чертам лица девушки скорее холодность, чем обаятельность. Она стала выглядеть младше и мягче… более похожей на очаровательного ангела Боттичелли, чем на-грозную мраморную богиню древних греков.

Да, конечно, она хорошенькая, думал Клейтон, и когда-нибудь может даже стать прелестной. Если б только не была такой закоренелой в убеждениях… такой непреклонной в своих взглядах, добродетелях и непримиримой к недостаткам других… Глядя на профиль ничего не подозревающей девушки, он неожиданно для себя подумал, не окажут ли грубое обращение, напасти и неприятные переживания столь же благотворный эффект на характер, как ужасные минуты в штормовом море на внешность. Это была интересная мысль, и он тешился ею, не обращая внимания на отчима, все еще ведущего речь о султане.

— Утверждают — говорил консул, — что отец его был великим человеком. Возможно. Но этот сын вовсе не унаследовал воли и мужества старика. Маджид бездельничает во дворце, а управление островом пустил на самотек.

— Тогда почему ты ничего не предпримешь для его свержения? — спросила Геро.

— Я ничего не могу предпринять, — ответил дядя Нат, — и не мое это дело. Раз его подданных такое правление устраивает — значит, устраивает. Остров этот не наш, слава Богу!

— Но ведь есть же у нас какая-то моральная ответственность? — стояла на своем Геро.

— Никакой! Мы находимся здесь лишь потому, что в этих водах полно наших китобоев, наше дело заботиться о национальных интересах и оказывать помошь соотечественникам, если в том возникнет необходимость. Мы не собираемся захватывать территорий в Африке, как британцы или голландцы, и не наша забота, если местные жители терпят султана лишь потому, что он сын своего отца.

— Дядя Нат, ведь он даже не старший сын.

— Верно. Но старик в завещании разделил свое царство, и старший, Тувани, получил Маскат и Оман. Он захватил бы и Занзибар, только британцам не особенно хочется, чтобы на их морском пути в Индию появлялись военные корабли враждующих султанов. Английский флот повернул моряков Тувани обратно, и вряд ли они повторят такую попытку.

— Но есть и другие братья.

— Да, конечно. Например, законный наследник. Он тоже после смерти старика притязал на права брата. Но Маджид перехитрил его, с тех пор юный Баргаш грызет от досады ногти и ждет благоприятного случая.

— Думаешь, Баргаш стал бы лучшим правителем? — спросила Геро, придав голосу обманчивую наивность.

Мистер Холлис, введенный в заблуждение ее тоном, счел, что вопрос задан лишь из праздного любопытства и ответил со смешком:

— Еще бы! Худшим быть просто невозможно. Занзибарцам сейчас нужен человек твердый, способный заставить их ходить по струнке, нравится им это или нет Такого они будут уважать, а неспособного презирать.

Кресси, слушавшая с большим интересом, вмешалась в разговор:

— Папа, они презирают Маджида, можешь мне поверить! И все говорят, что принц Баргаш будет гораздо лучшим султаном.

— Правда, котенок? Впервые слышу. Разве что под всеми ты подразумеваешь своих приятельниц-арабок из Бейт-эль-Тани. Насколько я понимаю, некоторые из них думают, что на трон уселся не тот брат и готовы его свергнуть. Странный народ эти восточные люди — если захотят того, чем обладает другой, то забывают о родственных чувствах. Строят друг против друга заговоры, готовят смерть или крушение брата без малейшего зазрения совести, даже не моргнув глазом. Каин и Авель… Каин и Авель.

Мистер Холлис повернулся к Геро и доверительно сказал:

Кресси очень подружилась кое с кем из сестер султана. Половину своего времени проводит с ними — а другую у Плэттов или Тиссо. И учится говорить по-арабски. Будто туземка. Я говорю, что ей надо бы занять мою должность.

Кресси покраснела и принялась возражать, а миссис Холлис грустно заметила, что не понимает, как ее дочь может сохранять такой интерес к обитательницам дворца. Хоть они и принцессы, но совершенно ясно, что ужасно скучны. Живут в гареме, бедняжки, совершенно оторваны от внешнего мира, у них нет никакой свободы, никакой возможности видеться с мужчинами.

— Мама, они видятся с десятками мужчин, — запростестовала Кресси. — С братьями, мужьями, сыновьями, дадями, и… Ты не представляешь, со сколькими мужчинами им можно общаться. Конечно, Чоле и Салме пока девицы, мужей или сыновей у них нет. Но свободы гораздо больше, чем тебе кажется. Они катаются на лошадях и на лодках, наносят визиты знакомым, ездят на пикники. Да мы куда скучнее их! Сидим целыми днями с закрытыми ставнями, спим после полудня, по вечерам отправляемся на прогулки, время от времени обедаем с полковником Эдвардсом или Дюбелями, или…

— Или катаемся на лошадях и на лодках, наносим визиты друзьям и ездим на пикники, — поддразнил ее Клейтон. — Да еще флиртуем с галантными французами и занудными англичанами.

— Клей, как ты можешь? А потом, он не занудный, и я не флиртую.

— Да? В таком случае я хотел бы знать, чем ты занимаешься с этим сухарем-лейтенантом, если не флиртуешь? А что до его чувства юмора, то он не поймет даже самой откровенной шутки!

Кресси подскочила и, негодующе взмахнув оборками голубого муслинового платья, стремительно бросилась в дом. Мать с упреком сказала:

— Клей, так нельзя. Ты же знаешь, как она не любит шуток на эту тему.

— Раньше Кресси не возражала против шуточек относительно разбитых ею сердец. Даже считала их комплиментами. Только в последнее время стала обидчивой. По-моему, она поссорилась с лейтенантом, и это неплохо. Может, теперь он станет уделять больше времени тому, чтобы мешать проходимцам вроде Фроста наживать состояния на работорговле, и меньше увиванию за моей сестрой.

— Оставь, Клей, — мягко вмешался консул. — По-моему, лейтенант делает все от него зависящее, а Фрост, по слухам, в последнее время занимается другими сделками. Селим говорит, в городе полагают, что он хорошо нажился на каком-то грузе, доставленном из последнего плавания, а рабов, насколько я понимаю, там быть не могло. Так, Геро?

Он вопросительно глянул на племянницу, и та твердо ответила:

— Нет. По-моему, он тайком вез оружие.

Она видела, как Клейтон встревоженно дернулся, но если он собирался что-то сказать, то его опередил отчим:

— Оружие? Почему ты так считаешь? Видела хоть какое-то?

— Нет. Но я уже говорила, однажды ночью «Фурия» остановилась и приняла на борт груз с какого-то судна, а потом выгрузила где-то на берегу в ночь перед приходом в порт.

— Ты же сказала, понятия не имеешь, что это за груз. Почему так внезапно изменила мнение?

Геро замялась, сожалея, что затронула эту тему. Потом заговорила торопливо, не думая, ей не хотелось сознаваться, что она, нарушив прямой приказ, заходила в дом капитана Фроста. Вынужденная изворачиваться, она принялась за описание таинственных тюков, которые выгрузили лунной ночью с «Фурии», и лжива заверила, что по размышлении ей пришло в голову — там находились мушкеты.

— Ерунда! — отрывисто произнес Клейтон. — Сабли и копья, даже луки со стрелами — еще куда ни шло. Но только не мушкеты. Ведь половина этих дикарей не сможет и зарядить их, тем более выстрелить.

И язвительно засмеялся, но отчиму его было не до смеха. Он резко осудил замечание пасынка как в высшей степени глупое.

— Не нужно забывать, — подчеркнул мистер Холлис, — что белая община на острове очень мала и почти не имеет средств для защиты. Если туземцам действительно доставлены мушкеты, это может коснуться любого из нас.

Его жена испуганно ахнула и вскинула пухлые руки к груди.

— Мистер Холлис, неужели вы имеете в виду восстание? Но ведь для него нет никаких причин. Чего этим людям восставать против американцев?

— Мама, ты совершенно права, — согласился Клейтон. — У нас по крайней мере нет никаких колониальных планов в этой части мира, мы находимся здесь ради интересов торговли и наших китобоев. Вмешиваться в дела местного правительства определенно не имеем ни малейших намерений, и если туземцы не желают видеть нас здесь, достаточно сказать об этом. Стрелять совершенно незачем!

Консул, видимо, хотел решительно ему ответить, но, глянув на жену, передумал. Неторопливо закурил сигару, потом откинулся на спинку кресла и успокоительно заговорил:

— Пожалуй, ты прав, Клей. Может, все эти интриги и надувательства, происходящие здесь, временами создают кое у кого впечатление, будто мы одинокий гарнизон на враждебной индейской территории.

— Не говори так, — содрогнулась тетя Эбби. — Ничего похожего тут нет, да и находись мы в таком положении, я отказалась бы поверить, что белый человек, как бы ни был он порочен, способен опуститься до того, чтобы продавать неграм мушкеты, понимая, что они могут быть использованы против мужчин и женщин его расы.

Геро скорчила презрительную гримасу и колко сказала:

— Мне хотелось бы согласиться с вами, тетя, но вряд ли капитан Фрост примет в расчет подобные соображения. Мне кажется, он совершенно лишен патриотизма, морали — да и прочих надлежащих чувств, и, я уверена, он видел бы здесь только вопрос личной выгоды.

Клейтон приподнял брови и со смехом заговорил: Значит, изменила мнение? Рад слышать, а то мне показалось, что ты твердо настроена защищать Фроста. Но теперь ты правильно его поняла. Думаю, Разгульный Рори мог бы продать оружие бандитам, даже зная, что они хотят ограбить его мать. Лишь бы заплатили хорошую цену. Но я не верю в то, что кто-то выложит большие деньги за оружие для нападения на безобидную горстку белых торговцев или беззащитные консульства нескольких дружественных государств.

— Если только туземцы считают нас дружественными, — неторопливо произнес консул.

— Что вы хотите сказать этим, сэр?

Мистер Холлис заерзал в кресле, и вновь пухлые руки его жены взлетели к волнующейся груди. Отец Клея, Станислав, провел несколько лет в уединенной фактории посреди бывших ирокезских земель, он часто рассказывал ей о восстаниях и массовых убийствах, о том, что белых — в том числе его партнера — жгли на кострах под крики и вопли краснокожих.

Эбигейл не забыла этих рассказов, и поскольку, на ее взгляд, представители всех цветных рас являлись дикарями и потенциальными убийцами, вполне способными выйти на тропу войны против белых, рискнувших вторгнуться на их территорию, она усиленно возражала против того, чтобы Натаниэл принимал должность консула на Занзибару. И хотя в конце концов убедилась, что страхи ее беспочвенны, более того, даже привязалась к туземным слугам, иногда с беспокойством думала о том, как мала белая община в сравнении с любым из десятка восточных племен, составляющим многоцветное, многоязычное население тропического рая, которым правит султан Маджид.

Натаниэл Холлис, заметив, как взволнованно вздымается полная грудь супруги, ответил на вопрос пасынка успокаивающим взмахом руки и неопределенным:

— Ничего, ничего. Кажется, сегодня москиты слишком разошлись: может, пойдем в гостиную?

Положив таким образом конец этому разговору, консул ловко избежал возвращения к теме восстаний и мушкетов, попросив племянницу сыграть на пианино. Но сам этой темы не выбросил из головы и наутро отправился с неофициальным визитом к полковнику Эдвардсу, британскому консулу.

Полковник читал длинную, путаную жалобу из министерства колоний, но когда объявили о приходе мистера Холлиса, отложил ее и любезно поднялся. Британский консул был худощавым холостяком о военной выправкой, бегло говорил на пяти восточных языках и семи диалектах, имел дела с арабами, индусами и африканцами уже сам не помнил, сколько лет, и видел в людях, вроде Холлиса, опасных дилетантов на поприще, требующем профессионализма.

Мистер Холлис со своей стороны видел в полковнике довольно типичный образчик британского самодовольного, ограниченного колониализма в действии, однако ценил его знание местных проблем, политической жизни, людей и теперь явился к нему за советом. Поэтому принял приглашение сесть, сигару и представил теорию Геро о контрабанде огнестрельного оружия под видом дошедших до него базарных слухов, которые он почел своим долгом довести до сведения британского коллеги — насколько ему известно, на ввоз этого товара эмбарго нет, и поэтому нет причины везти оружие контрабандой, раз это можно сделать открыто.

— Все дело в том, кому оно предназначалось, — задумчиво сказал полковник. — Если не Его Величеству, то я вполне понимаю, почему его доставили тайно. С другой стороны, эти слухи могут не иметь подхобой основания, так как «фурию» остановили и обыскали еще до разгрузки, лейтенант Ларримор доложил мне, что не смог отыскать на борту ничего подозрительного. Можно поинтересоваться, кто ваш осведомитель?

— Э… мм… просто так говорили слуги, — неопределенно ответил мистер Холлис. — Подробности я не выпытывал.

— Почему же? Простите, но это, похоже, немаловажный вопрос.

— Пожалуй. С другой стороны, я не хотел заострять на нем внимания. Это могло напугать моих женщин.

— Да, разумеется, — согласился полковник. — Дам никогда не нужно тревожить. Я наведу в городе несколько справок и скоро узнаю, есть ли в этом слухе какая-то правда. Такие сведения имеют обыкновение утекать. Задерживать Фроста, разумеется, бессмысленно; он будет все категорически отрицать. Не понимаю, как может англичанин… Впрочем, это к делу не относится. Проходимцы, наверно, есть среди любой нации.

Мистер Холлис небрежно спросил:

— Вам не кажется, что, возможно, оружие завезено на остров для использования против иностранцев?

— Исключено. — Полковника, казалось, возмутила подобная мысль. — С какой стати? Эти люди с нами не ссорились.

— Со мной, как с американцем, определенно нет! Но простите, ни о ком из вас нельзя сказать того же.

Полковник плотно сжал губы, затем холодно произнес:

— Боюсь, я не понимаю вас, Холлис.

— Оставьте! Здешние люди не совсем уж дураки и, возможно, начинают учиться на примере. Вы, британцы, проникли в половину восточных стран, как мирные торговцы, потом отправили туда консулов блюсти свои интересы, а потом, не дав туземцам опомниться, целиком завладели странами. Смотрите, что сейчас происходит в Африке. Ее используют, как место легкой наживы, почти каждое европейское государство отхватывает там себе лакомый кусочек — а вы говорите мне, что подданные султана не могут ополчиться против белой общины! Откуда вы знаете, что они не намерены уничтожить всех нас, пока не оказались в положении Индии, Бирмы, Южной Африки и еще дюжины стран, которые я мог бы назвать?

На сухощавом лице полковника застыло суровое выражение, светлые английские глаза смотрели отчужденно и холодно.

— Уважаемый сэр, я знаю этих людей…

— Позволю себе усомниться в этом, — перебил его мистер Холлис. — Можете считать, что знаете, но не столь уж давно ваши офицеры и администраторы в Индии говорили то же самое о бенгальской армии. И что там произошло? Кровавое восстание, в результате которого вы едва не лишились этой страны.

— Положение в Индии, — ледяным тоном сказал полковник Эдвардс, — совершенно несравнимо со здешним. У нас нет влаети на Занзибаре, нет и желания приобретать ее.

— Неправда! — грубо ответил мистер Холлис. — Покойный султан правил империей. Занзибар, Пемба и территории на побережье являлись всего лишь ее частью, но теперь один его сын правит Оманом и Маскатом, другой — островами, третий удерживает владения в Восточной Африке. А кто сказал последнее слово в этом прекрасном соглашении? Правительство Индии! Британское правительство.

— Уважаемый сэр, вопрос этот был предоставлен — добровольно предоставлен соперничающими сеидами на рассмотрение правительству Индии, вердикт его лишь подтверждал волю покойного султана и, вне всякого сомнения, являлся мудрым. Давно пора было разделить империю на более управляемые части, поскольку половина волнений прошлого царствования была прямым результатом долгого и частого пребывания султана на Занзибаре, а они привели к ослаблению его власти в Маскате и Омане.

Мистер Холлис, пожав плечами, сказал:

— Хорошо, по этому поводу я не стану с вами спорить. И, насколько я понимаю, притязания Маджида были вполне законными даже без вердикта индийского правительства. Но тут есть и другие аспекты: вы, британцы, уже сумели подорвать наиболее щедрый источник доходов султаната, ограничив работорговлю. Вы также не допустили войны между Маджидом и его старшим братом, вели себя по-диктаторски властно в Момбасе и на побережье. А поскольку я считаю, что арабы и африканцы способны понять зловещие предзнаменования, слух о ввозе огнестрельного оружия на остров не радует меня. Если он правдив, то я хотел бы знать, что происходит, кому потребовалось оружие — и зачем.

На скулах полковника под темным загаром появились красные пятна, губы снова сжались в тонкую прямую линию. Он явно прилагал большие усилия, чтобы не вспылить, и лишь по прошествии нескольких напряженных секунд овладел собой.

— У нас пока нет доказательств, — заговорил он очень сдержанным тоном, — что подобное оружие действительно доставлено на берег. Но я непременно наведу справки. Однако, как вы прекрасно знаете, остров серьезно страдает от налетов арабских пиратов с севера, они нападают ежегодно, когда задуют муссоны, и терроризируют население. Если слухи о доставке оружия окажутся сколько-нибудь правдивыми, думаю, вы узнаете, что доставлено оно Его Величеству. Возможно, ему надоело откупаться от пиратов, и он предпочитает отогнать их пулями — на что имеет полное право.

— Вот именно! Вы повторяете мой довод, полковник. Он имеет полное право ввозить оружие. Но если этот слух верен, его доставили контрабандой. Следовательно предназначается оно не для Его Величества и не для какой-то законной цели. Если бы не одно обстоятельство, я склонился бы к мысли, что покупатель оружия собирается поднять вооруженный бунт и захватить трон.

— Вы имеете в виду Баргаша? Да, я знаю, что он еще лелеет надежды в этом плане. Или что его подстрекают наши коллеги. Мне иногда хотелось… — Полковник умолк, сухо кашлянул и после недолгой паузы сказал: — Мы стараемся не вмешиваться во внутренние дела острова. А что до сеида Баргаша, то вряд ли Фрост станет ему чем-то помогать.

— Вот именно, полковник. Фрост — друг султана и потому не друг законному наследнику. Это обстоятельство я и имел в виду. Судя по всему, что я слышал о Фросте, он продал бы родную мать, если б кто-то предложил ему хорошую цену, но поскольку от тюрьмы его спасает лишь благоволение султана, можно быть уверенными, что Фрост не убьет курицу, несущую ему золотые яйца; и не продаст оружие никому из клики Баргаша, который его ненавидит! Возможно, конечно, его вынудили хитростью продать оружие какому-то посреднику, и он не знает, кому оно предназначается?

Полковник покачал головой, нахмурился и задумчиво уставился на противоположную стену кабинета.

— Нет, уж кем-кем, а дураком назвать его нельзя, он прекрасно понимает свою выгоду — и кому ею обязан. Фрост не продаст такой товар никому на Занзибаре, да и на прибрежных территориях, если не будет знать наверняка, кто воспользуется им, и с какой целью. Поэтому можете не сомневаться, что если оружие тайком доставлено на остров, оно не будет использовано против европейской общины. В конце концов, Фрост сам белый; и если б он дошел в своей безнравственности до того, чтобы потворствовать убийству себе подобных, то не забыл бы, что восставшие толпы вряд ли станут делать различие между одним белым и другим. Толпа не отличается разборчивостью — особенно восточная.

— Рад, что вы это понимаете, — сухо заметил мистер Холлис. — Именно этот аспект слегка беспокоил меня. Не думаю, что кто-то в этой части мира ссорился с Америкой. Нет, сэр! Если туземцы поднимутся против иностранцев их не станет волновать такая мелочь, как акцент, и иметь значение будет только цвет кожи — а не страна или политические взгляды. И могу сказать вам прямо, что не желаю получить пулю в живот из-за колониальных устремлений британского правительства.

— Такой опасности нет, — заверил его полковник, неохотно улыбаясь. — Очевидно, мы убедимся, что все это враки. Правда, Ларримор, остановив «Фурию», искал только доказательства работорговли, но говорил мне, что не пренебрег осмотром груза, и что он весь был включен в грузовой манифест. Лейтенант задал бы немало вопросов, если б обнаружил что-то похожее на оружие или патроны, поэтому, можно быть вполне уверенными, что история с контрабандой оружия очередной базарный слух, и ваш осведомитель ошибся.

Мистер Холлис многое бы отдал, чтобы изложить рассказанную Геро историю о таинственной встрече с каким-то судном посреди океана и последующей выгрузке продолговатых тюков среди ночи на неизвестном берегу… Но он знал, делать этого нельзя, так как тогда б открылось, что его племянница провела десять дней на «Фурии». Прекрасно понимая, во что превратит европейская община столь занимательную историю, он ни за что не хотел преподносить такой подарок британскому консулу.

Возможно, полковник прав, и Геро по ошибке вообразила, будто с «Фурии» выгружали мушкеты. В конце концов, это всего-лишь догадка. Доказательств у девушки нет, она даже не знает, был ли освещенный луной берег, который видела сквозь прорезь в циновке, частью занзибарского побережья. Это мог быть и соседний остров Пемба — или даже какое-то место на материке, возможно, Дар-эс-Салам, «Мирный приют», где султан строит себе новый дворец, чтобы удаляться туда временами от государственных забот. А потом, кто может утверждать, что понимает образ мыслей араба? Только не Натаниэл К. Холлис, американский гражданин. Он вполне готов признать, что арабы его озадачивают. И допустить, что султан из Любви к интригам и скрытности предпочел тайком приобрести партию мушкетов, хотя мог сделать это открыто. Понять этих людей невозможно, а Джордж Эдвардс, консул Ее Британского Величества, имеет глупость полагать, что уж он-то понимает, но также не способен разобраться в мотивах их поступков, как и любой западный человек!

Мистер Холлис взял шляпу и поднялся.

— Ну что ж, полковник, повду. Вы меня успокоили. Признаюсь, я слегка тревожился. Контрабанда оружия всегда чревата неприятностями. Серьезными неприятностями. Люди покупают оружие не для украшения — для того, чтобы пускать его в ход. Но, пожалуй, вы правы, а мой осведомитель ошибся. И все же…

Он потряс головой, и полковник торопливо заговорил.

— Да-да, совершенно согласен, что нельзя быть слишком беззаботным, и я весьма признателен за это… э… сообщение. Если узнаю еще что-то, непременно дам знать. Надеюсь, ваша племянница уже скоро полностью оправится от перенесенного? Доктор Кили говорит, она до сих пор не покидает своей комнаты. Такое ужасное происшествие, должно быть, сильно сказалось на ее нервах и всем организме.

— Э… ммм… да, — согласился мистер Холлис. — Она не хочет разговаривать на эту тему. Потрясение, сами понимаете.

— Конечно, конечно. Прекрасно понимаю. Мы должны сделать все возможное для поднятия ее духа, когда она окрепнет настолько, чтобы выходить из дома, и помочь ей забыть о пережитом.

Полковник Эдвардс проводил американского коллегу до двери, посмотрел, как тот удаляется под ярким солнцем и соленым морским ветром, а когда мистер Холлис скрылся из виду, задумчиво вернулся в кабинет. Там он долго сидел, потирая нос тонким пальцем и глядя в окно на шуршащие листья кокосовой пальмы, темные на фоне жаркого голубого неба.

Оружие и боеприпасы… Вполне возможно. Даже очень возможно. Их, конечно, выгрузили где-то в другом месте и заблаговременно. Скорее всего, на Пембе, оттуда мушкеты легко переправить каяками. Потому юный Ларримор и не обнаружил их, обыскивая шхуну.

Может, этот изменник Фрост переметнулся и привез мушкеты для законного наследника? Или султан решил вооружиться тайком? Последнее кажется более вероятным и более совпадающим с тем, что известно о Фросте. Если клика Баргаша узнает, что султан закупает оружие, она придет в замешательство, но, считая, что он не догадывается о заговоре, не готовится к отпору, может поспешить с очередной попыткой переворота, и на сей раз ее подавят с яростной жестокостью. Человек вроде Рори Фроста с удовольствием устроит подобную ловушку. Азаконный наследник — безрассудный, горячий, рвущийся к трону — вполне может в неепопасть.

Есть, конечно, и другая, более неприятная возможность. Та, что слегка встревожила мистера Холлиса.

Полковник Эдвардс служил в Индии и нрекрасно знал, что заявление американского консула об успокоенности, царившей среди британских офицеров и чиновников перед большим мятежом пятьдесят седьмого года полностью соответствует истине. Тех немногих, кто предупреждал и предсказывал катастрофу, называли паникерами или трусами, а большинство сознательно закрывало глаза, отказываясь верить чему-то дурному о людях, состоящих под их началом; и поплатилось жизнью за этот отказ. Однако с другой стороны, как он сказал мистеру Холлису, на Занзибаре положение совершенно иное. И даже не будь оно иным, занзибарцы — по крайней мере сейчас — слишком заняты интригами друг против друга, чтобы устраивать заговор ради убийства горстки сравнительно безобидных европейцев. А капитан Фрост, пусть и беспринципный в стяжательстве, определенно не дурак в том, что касается его покоя и безопасности!

Довольный логичностью своих рассуждений, британской консул отвел взгляд от пальмы за окном и откинулся на спинку кресла. Он пошлет Феруза в город за новостями и отправит записку Ахмеду ибн Сураю с просьбой заглянуть в консульство при первой же возможности. Феруз любит сплетни, у него безошибочное чутье на важные новости, что же касается Ахмеда, ему становится известно почти обо всем, происходящем на острове. Он не только услужлив, но и надежен. Если в истории о контрабандных мушкетах есть какая-то правда, уж Ахмед почти наверняка будет об этом знать.

Полковник Эдвардс потянулся за колокольчиком, стоящим возле подноса с документами, и резко позвонил.

Мистер Натаниэл Холлис, идущий по тенистой стороне улицы, придерживая шляпу от сильного ветра, испытывал гораздо меньшее самоуспокоение, чем его британский коллега. Прежнее опасение относительно «антибелого» восстания улеглось, уступив место совершенно другой, немало раздражающей его проблеме. Неприятному открытию, что Рори Фрост, как и предсказывал лейтенант Ларримор, обвел их вокруг пальца своим якобы рыцарственным предложением, чтобы спасителем Геро из водной могилы считался «Нарцисс», а не «Фурия».

Мистер Холлис, поддерживал этот замысел, видел, что другие консулы и европейская община охотно ему верят, радовался этому. Однако несколько минут назад понял, что если теперь отречется от своих слов, досадная правда вызовет гораздо более неприятные домыслы, чем если б она была известна с самого начала.

В сущности, он не мог пойти на подобный шаг и признавал, что Рори Фрост своего добился. Ни Геро, ни ее дядя теперь не могут обвинить его в том, что он принял на борт и тайком свез на берег не указанный в манифесте груз; а без прямого обвинения, исходящего от кого-то из них, британский консул, этот самодовольный солдафон, не шевельнет и пальцем.

Мистер Холлис подошел к двери своего дома в дурном настроении, снял в полутемном, прохладном коридоре широкополую шляпу, бросив ее чернокожей служанке, послал за племянницей. Но дома ее не оказалось. Жена сообщила ему, что недавно заезжали миссис Кредуэлл с мадам Тиссо и взяли Геро с Кресси покататься.

— В это время дня? — спросил раздраженный мистер Холлис. С ума сошли! Хотят получить тепловой удар?

— Да они не поедут далеко, — успокаивающе сказала тетя Эбби. — Почти все дороги непроезжие. Я удивляюсь, зачем кое-кто держит экипажи. Но Оливия хочет лишь свозить Геро к сестрам султана.

— Зачем это нужно?

— Просто из вежливости, дорогой. Геро — твоя племянница, и от нее ждут визита к царственным дамам.

— Ты хочешь сказать, к живущим во дворце Бент-эль-Тани? Можно было догадаться! — сказал вышедший из себя консул. — Опять эта девица Чоле.

— Принцесса Чоле, — мягко поправила тетя Эбби.

— Какая к черту принцесса! — возмутился мистер Холлит. — Мать ее была всего навсего одной из наложниц старого султана.

Тетя Эбби содрогнулась и закрыла глаза.

— Из «сарари», Натаниэл. Не из «наложниц». Са-рари — или сури в единственном числе, по-моему, так. Их дети считаются принцами и принцессами, дорогой. Я хочу сказать — сеидами.

Консул раздраженно отмахнулся.

— Принцессы они или нет, Кресси видится с ними слишком часто, и это пора прекратить.

— Натаниэл! — голос тети Эбби дрогнул от негодования. — Я тебя просто не понимаю. Ты ведь сам это предложил, когда мы только приехали сюда. Помню, ты сказал — как прискорбно, что люди, считающие себя вправе властвовать над цветными рабами, не считают, что с ними нужно дружески общаться, это не только вопиющая невежливость, но и непростительная близорукость…

— Не нужно повторять мне, что я говорил! — оборвал ее мистер Холлис. — Прекрасно помню и в целом до сих пор придерживаюсь того же мнения. Но все зависит от обстоятельств. Во-первых, тогда я не знал, что Тереза Тиссо и эта англичанка завяжут дружбу с целой сворой султанских сестер, во-вторых, не предполагал, что Кресси окажется у них на поводке!

— Кресси ни за что не будет на поводке у кого-то, — с дрожью в голосе заявила тетя Эбби. — Просто она молода и, вполне естественно, хочет общаться с молодыми. Тереза…

— Наверняка не моложе тридцати и к тому же прирожденная интриганка, — перебил ее консул. — Видела ты, как одно время она не давала Клею прохода? То ездила с ним верхом, то ходила в гости, то каталась на лодке — удивляюсь, что старый Тиссо терпел это. Я был очень рад, когда Клей перестал с ней видеться. А Оливия Кредуэлл просто-напросто безмозглая дурочка, муж ее, должно быть, рад был умереть, лишь бы не слышать болтовни своей благоверной. Отличные приятельницы для твоей дочери! Кресси большую часть времени проводит в их обществе, а втроем они прямо-таки пропадают во дворце. Я этим недоволен, имей в виду. Обитательницы Бейт-эль-Тани что-то затевают.

— Затевают? Мистер Холлис, что это означает?

Консул, избегая испуганного взгляда жены, хмуро поглядел на яркий букет оранжевых лилий в большой голубой вазе и кратко ответил:

— Не знаю. К сожалению!

Потом повернулся и, заложив руки за спину, стал расхаживать по комнате; резкость его шагов выдавала внутреннее беспокойство. Остановился он наконец не перед женой, а перед гравюрой с написанного Стюартом портрета Джорджа Вашингтона, она висела в рамке на дальней стене комнаты. Несколько секунд смотрел на нее, потом неторопливо заговорил с явной непоследовательностью:

— По традиции мы не вмешиваемся в управление и политическую жизнь других стран, не суемся в их внутренние дела. Нужно оставаться нейтральными; если не в мыслях, то, по крайней мере, в поступках. И не создавать впечатления, что становимся на чью-то сторону, поскольку в противном случае окажемся перед всем миром на тех же позициях, что и британцы. Позициях вмешательства в чужие дела, угнетения, подавления — и войны. Основатели Америки и многое нынешние ее храждане бежали от угнетения и бесконечных войн. Стремились к миру, свободе и, видит Бог, получили их. Однако самый надежный способ утратить полученное — это позволить себе вмешиваться в сомнительные внутренние раздоры чужих государств. Если Анри Тиссо и безмозглый Хьюберт Плэтт разрешают своим женщинам участвовать в интригах против султана, это не мое дело. Однако я не допущу, чтобы моя дочь совалась во что-то сомнительное. Или моя племянница.

— Нет, но ведь!..

Эти слова прозвучали протестующим писком. Консул резко повернулся, сверкнул на жену глазами и громко сказал:

— Или вы, миссис Холлис. Я этого не потерплю. В последнее время, послушав вашу дочь, можно подумать, что она занята агитацией перед президентскими выборами, и Баргаш — ее обожаемый кандидат. Она принимает его сторону, и ей, несомненно, это кажется очень волнующим — словно роль в пьесе о Порочном Султане и Благородном Наследнике. А на самом деле Кресси суется в личную ссору цветных людей — примитивных, необузданных, не понимающих нашего образа мыслей и жизни, готовых ради достижения своих целей пролить кровь родного человека. Что ж, ей придется найти для совместного времяпровождения кого-то еще, потому что я не позволю членам моей семьи совать нос в дела, которые их не касаются, или участвовать в разжиганий бунта против правителя той территории, куда я приехал как аккредитованный представитель своей страны. Это в, высшей степени постыдная глупость и, клянусь Богом, ей будет положен конец!

13

Сеида Салме, дочь покойного великого султана Саида, Оманского Льва, сидела, подобрав под себя ноги, на шелковом ковре в одной из верхних комнат Бейт-эль-Тани и читала вслух «Хронику имамов и сеидов Маската и Омана»:

«Тогда султан ибн аль-Имам Ахмед ибн Сади отправился в Неваз и велел верным людям ехать в эль-Матрах, ждать там в засаде Хасифа и отправить его связанным в Маскат, там запереть его в Западном форте, содержать без воды и пищи, пока не умрет, а затем вывезти тело на лодке и бросить в море подальше от берега. Они исполнили это к великой радости султана, который затем отправился в эс-Сувейк, находившийся тогда в руках его брата, Саида ибн эль-Имама, и захватил…»

Мягкий голос Салме плавно затих, большая книга сползла с ее колен на ковер, и ветерок, проникающий сквозь прорези в ставнях, резко, назойливо зашелестел пергаментными листами.

Других звуков в этой увешанной зеркалами комнате, погруженной в зеленый полумрак, не раздавалось. До Салме доносились стук сковород и кастрюль, пронзительные голоса служанок, живущих на первом этаже, плеск моря, мелодичные крики продавца кокосовых орехов и негромкий городской гул. Мирные, привычные, повседневные звуки, когда-то означавшие покой и безопасность. Когда-то…

Очевидно, думала она, в такой семье, как у отца, неизбежны ссоры, вражда и шумные разногласия; хотя у старого султана в течение многих лет была всего одна законная супруга, гарем изобиловал сарари — наложницами всех цветов и оттенков от голубоглазых, перламутрово-белых черкешенок до черных, как смоль, абиссинок — чьи дети имели право называться сеидами. Но эта огромная масса единокровных братьев и сестер, которые вместе с матерями, бабушками, тетями и дядями, племянниками, племянницами и легионами услужливых рабов обитали в занзибарских дворцах и переполняли добрый десяток загородных султанских домов, жила в общем и целом счастливо под благожелательным приглядом Оманского Льва, и лишь после его смерти все изменилось.

Как будто, горестно размышляла Салме, мир и довольство приказали долго жить и легли вместе с ним в могилу. Временами она просыпалась среди ночи и беззвучно плакала по всему утраченному — по некогда великой империи отца, теперь разделенной между его сыновьями; по веселым, беззаботным дням детства, когда ссоры жарко вспыхивали и быстро гасли, будто костер из сухой травы. Теперь же тлеющие, непримиримые распри раздирают семью, казавшуюся счастливой и дружной.

Рассеянный взгляд остановился на ее отражении в одном из больших, потускневших от муссонной влаги зеркал. При виде легкого блеска драгоценных камней в медальоне на лбу она вспомнила одно давнее утро: золотисто-голубое утро во дворце Мотони, когда она удрала от няни и побежала к отцу, впопыхах не надев усеянное драгоценными камнями украшение, схватывающее в пучок все ее двадцать косичек, и бренчащие золотые монеты, подвешивающиеся к концу каждой. Отец отругал ее за появление перед ним в неподобающем виде и пристыженную отослал к матери… То был единственный раз, когда он рассердился на нее. Единственный миг гаева на ее памяти за все эти солнечные, счастливые, невозвратные годы.

Бейт-эль-Мотони был любимым дворцом ее отца. Он стоит вдалеке от шума, вони и суеты города, в окружении пальм, зеленых рощ и садов с цветниками, высокий, беспорядочный, многоэтажный. Его обращенные к морю окна ловят сильное, прохладное дыхание пассатов. В красочных, шумных комнатах жило дружно и согласно множество сарари, окруженных детьми, служанками, рабынями, евнухами, а всеми правила единственная законная жена султана, бездетная, безобразная, властная сеида Аззебинти-сейф.

Пока старшие шили и сплетничали, навещали друг друга или проводили долгие часы в банях, дети учились читать и писать, ездить верхом на горячих арабских скакунах отца и плавать на каяках у коралловых берегов. Кроме того, там были сады для игр, бесчисленные животные, которых дети кормили и ласкали — павлины, котята, обезьяны, попугаи и ручная антилопа.

Жизнь на женской половине Мотони шла весело, беззаботно, роскошно, и не было нужды строить планы на будущее. Долгие солнечные дни с непременными пятью намазами, предписанными Священной Книгой, текли заведенным порядком, создающим приятное ощущение безопасности и постоянства. Салме даже не приходило в голову, что этот порядок может быть когда-то нарушен. Но все же это произошло. До Занзибара дошли тревожные вести о беспорядках в далеком Омане, и султан Саид с несколькими сыновьями и громадной свитой придворных, слуг и рабов отплыл в Маскат — столицу Омана, важнейшее из его владений.

Это было началом конца, и Салме поняла, что при звуке выстрела она всегда будет вспоминать прощальный салют величественным кораблям, медленно проплывающим мимо Мотони. Женщины с детьми толпились на берегу, махали руками, плакали, молились о благополучном возвращении султана. Без него большой дворец стал казаться пустым, заброшенным, словно из него вынули сердце.

Ее брат Баргаш уплыл с отцом, но принцы Халид и Маджид остались. Халиду, как старшему из родившихся на Занзибаре сыновей, предстояло в отсутствие отца править островом, Маджид следовал по старшинству за ним. А поскольку сеида Аззе уже умерла, султан отдал власть над своими женщинами и дворцами Чоле, любимой и самой красивой дочери.

После отплытия султана дни уже не были счастливыми. Красавица Чоле, несмотря на самые благие намерения, все же вызывала зависть и возмущение у менее любимых женщин, поэтому ссоры и разногласия стали прискорбно частыми. С другой стороны, Халид был чрезмерно строг, и однажды это едва не привело к трагедии. В одном из дворцов случился пожар, и женщины, крича и пытаясь выбежать, обнаружили, что Халид велел запереть все ворота и приказал страже никого не выпускать из опасения, что простые люди увидят лица женщин султана.

Мало кто по тем или другим причинам не молился о благополучном и скором возвращении султана Саида. Однако недели складывались в месяцы, месяцы в годы, вести из Омана приходили только недобрые, о возвращении Саида не было слышно. Халид заболел, умер, и Маджид — добродушный, беспечный, беспутный и малодушный — стал вместо него правителем и наследником султанского трона.

Саид не собирался уезжать надолго, он любил Занзибар и уютно там себя чувствовал. Однако проблемы родины, сорвавшие его с зеленого, благодатного острова, не давали ему покинуть бесплодные пески и суровые скалы Аравии. Давние враги, персы, на суше разгромили армию его старшего сына, Тувани, рассеяли флот, которым султан сам намеревался блокировать их с моря; британцы отвергли его просьбу о помощи, и султану осталось лишь принять суровые условия, навязанные победителями. Надломленный, униженный Саид наконец собрался в обратный путь.

Вероятно, он понимал, что может не достичь своего любимого острова, больше не увидеть Мотони, синих волн, разбивающихся белой пеной о коралловый берег, и пальм, гнущихся под пассатом. Может, чувствовал себя старым, усталым, лишенным иллюзий — и сломленным. Так или иначе, к удивлению и тревоге свиты, он взял на борт достаточно досок, чтобы сколотить гроб, и отдал строгий приказ — если в плавании кто умрет, тело не опускать по обычаю в море, а набальзамировать, доставить на Занзибар и похоронить там. Большие дау вышли из Маската и обратили резные, раскрашенные носы к югу, а пять недель спустя команда рыболовного судна, забрасывающая сети у Сейшельских островов, заметила корабли султана и понеслась под всеми парусами на Занзибар с радостной вестью, что Оманский Лев возвращается Домой.

Салме иногда казалось, что она вновь ощушаст на шеках тот ветер, вдыхает аромат тех цветов — приветственных гирлянд, сплетенных при вести о приближении кораблей ее отца. Дворцы были убраны и разукрашены, приготовлен пир, густые запахи стряпни мешались с головокружительным ароматом цветов и сильных благовоний из мускуса, сандалового и розового масла, впитавшихся в шелковые одеяния женщин. Как они смеялись и пели, надевая свои лучшие одежды и самые прекрасные драгоценности, как спешили в сад, выходили на берег, глядели во все глаза на море и ждали., ждали…

Маджид отправил на двух маленьких судах свою свиту встречать отца, сказав, что вернутся они еще до заката, а потом начнутся музыка, веселье и большой пир Однако напряженный день клонился к вечеру, а ждущие все еще не видели парусов. Когда стемнело, вдоль берега засветились фонари, замерцали огни на всех городских балконах и крышах, где толпились люди, стремящиеся увидеть своего повелителя, хотя уже похолодало, и дул резкий ветер. В ту ночь на Занзибаре никто не спал, когда рассвело, люди, молчаливые и замерзшие, все еще ждали, не сводя глаз с моря; небо, наконец, посветлело, и солнце, выйдя из-за колышущегося горизонта, заблистало золотом на парусах…

При воспоминании о том утре в ушах Салме вновь зазвучал радостный крик, вырвавшийся из множества глоток и перешедший в протяжный, безутешный, горестный вопль, когда флот приблизился, и стало видно, что на каждой дау свисает траурный флаг.

Не дано было Саиду увидеть вновь свой зеленый, пряна пахнущий остров. В тот час, когда рыбаки у Сейшел завидели его корабли, султан Саид, имам Омана и султан Занзибара скончался. Тело его омыли и завернули в саван, а после того, как над ним прочли молитвы, Баргаш уложил покойника в гроб из досок, взятых на борт в Маскате, и поспешил покинуть корабль до появления Маджида. Гроб он взял с собой и ночью тайно зарыл неподалеку от могилы своего брата Халида, умершего правителя.

Баргаш, думала Салме, всегда хотел стать султаном Занзибара и, узнав о смерти Халида, очевидно, счел ее Перстом Судьбы, так как не питал к доброму, слабому Маджиду ничего, кроме презрения, и не видел в нем серьезного препятствия на пути к заветной цели. Но Маджид обладал преимуществом старшинства, поэтому вожди, старейшины и британцы поддержали его притязания. Теперь вместо отца правил он, а Баргашу приходилось довольствоваться положением законного наследника. Но когда Баргаш бывал доволен не самым лучшим?

Салме вздохнула и подперла ладонью маленький подбородок. Мысли ее с беспокойством и обожанием обратились к любимой единокровной сестре. Она, сколько помнила себя, всегда любила красавицу Чоле, восхищалась ею и глядела на нее снизу вверх. В черные дни, когда оплакивали отца, сестра утешала ее, потом когда умерла от холеры мать, ре снова утешала Чоле, а Салмс стало одиноко, сиротливо среди сочувствующих сарарк и шумной, кишащей детворы.

Чоле взяла ее в свой маленький дворец Бейт-эль-Тани, лелеяла, баловала, превращая детское восхищение старшей сестрой в поклонение непогрешимой богине. Однако в последнее время Салме донимали приступы тревоги и сомнения, любовь ее не уменьшалась, но невольно закрадывалась мысль, не берут ли у Чоле эмоции верх над чувством справедливости, и куда заведут их все эти интриги и заговоры.

Началом послужила ссора: пустяковое несогласие между новым султаном и его своенравной единокровной сестрой. Произошло это из-за покоев в Бейт-эль-Тани, предмета вожделения Чоле, отданных Маджцдом вдове старшего брата, да изумрудного ожерелья, которое по милости нового султана досталось Меже. Чоле утверждала, что отец обещал его ей и хотел упомянуть об этом в завещании. Меже отдать ожерелье отказалась, а когда Мад-жид предложил Чоле вместо него нитку замечательных жемчужин, то швырнула жемчуг ему в лицо, ушла с гордым видом из Мотони и поклялась больше не возвращаться.

При отце подобная ссора прекратилась бы в течение нескольких часов. Но в атмосфере, создавшейся после смерти Саида, она разгоралась все сильнее, и в конце концов обида Чоле превратилась в безудержную, не знающую меры ненависть. Сжигаемая этой ненавистью, она стала искать оружие против некогда любимого брата. Нашла его в лице законного наследника — удалого, развязного красавца Баргаша, тот всегда презирал Маджида и уже дважды безуспешно пытался отнять у него трон.

Салме любила Маджида, как и Чоле, пока между ними не встали Баргаш и глупая сcopa. Но теперь, когда Чоле его возненавидела, друзьям и сторонникам приходилось разделять ее ненависть. Чоле заставила Салме выбирать — она или Маджид: полумеры были недопустимы. Салме колебалась, плакала, пыталась избежать выбора, но Чоле оставалась непреклонной и в конце концов добилась своего. Некогда счастливая, дружная семья Саида раскололась на враждующие лагеря, с интригами, заговорами.

Вражда между ними доходила до смешного: если у кого-то в одном лагере появлялся новый драгоценный камень, у кого-нибудь в другом должен был появиться не худший, а то и лучший; если проходил слух, что один из сторонников Маджида хочет купить коня, дом или участок земли, кто-то из сторонников Баргаша старался опередить его или предложить более высокую цену. Даже ночи стали уже неспокойными, так как по ночам устраивались тайные собрания, интриганы и шпионы скреблись в двери и окна, шепотом выкладывали обрывки подслушанных или вымышленных разговоров и алчно тянули руки. Золотые монеты лились в них без счета.

Деньги уходили, словно вода в пересохшую землю, а с ними и благоразумие. Всех охватила национальная страсть к интригам, словно болезнь, воспаляющая мозг и затмевающая разум, которую невозможно ни излечить, ни облегчить.

Маленький дворец Чоле, Бейт-эль-Тани, отделялся лишь узким переулком от дома, где жил Баргаш вместе со своей сестрой Меже и маленьким братом Абд-иль-Азизом. Почти так же близко стоял другой, принадлежащий племянницам Салме, Шембуа и Фаршу, примкнувшим вслед за ней к лагерю Баргаша. Близость домов способствовала интригам, но и вызывала осложнения так как Меже завидовала вниманию, которое брат уделял Чоле и, считая себя обиженной, жаловалась на нее всем и каждому, предупреждала брата и его сообщников, что они несутся к пропасти, и что из этого опасного заговора ничего хорошего не выйдет. В результате возникали новые ссоры. Однако несмотря на зависть и сомнения, Меже очень любила брата и была на его стороне. Она мешала ему, пророчила несчастья, но Оставалась верной и преданной Даже когда Баргаш и Чоле ужаснули ее, обратившись за помощью к чужеземкам.

Маленькая белая община на Занзибаре теоретически не вмешивалась в семейные распри относительно престолонаследия. Но члены ее обладали кое-каким влиянием, и Чоле с Баргашом в поисках поддержки решили привлечь на свою сторону белых доброжелателей. До сих пор Баргаш постоянно делал вид, что презирает чужеземцев, Чоле отказывалась видеться с чужеземками. Но теперь жену месье Тиссо, сестру мистера Хьюберта Плэтта и дочь мистера Натаниэла Холлиса стали принимать в Бейт-эль-Тани.

Чоле терпеть не могла их визитов и смирялась с ними ради ожидаемой победы. «Белых женщин» — хотя ее собственная кожа была не темнее — она считала невежественными и невоспитанными. Правда, две старшие сносно владели суахили и более, чем немного, арабским» но все же недостаточное знание этих языков приводило к грубым бестактностям, их приходилось оправдывать невежеством, но от этого они не становились менее противными. А мисс Крессида Холлис, американка, так плохо владела арабским, что не могла поддерживать разговор, и ее неуклюжие попытки раздражали Чоле. Но хоть для нее визиты этих чужеземок были тяжким испытанием, младшая единокровная сестра находила их очаровательными и волнующими.

Салме смотрела, слушала, робко улыбалась, завидуя свободе этих женщин, и Чоле не знала — никто не знал и не подозревал — что это не единственные белые, кому она улыбается, глядя и слушая, и кто, глядя и слушая, улыбается ей! Рядом с Бейт-эль-Тани стоял, отделенный другим переулком, принадлежащий европейцам дом, и Салме из-за своей оконной решетки часто созерцала званые обеды, которые давал герр Руете, красивый, молодой немец, служащий гамбургской торговой фирмы. Его открытые окна смотрели прямо в ее, не всегда тщательно занавешенные, и разделяла их лишь узкая полоска занзибарского переулка.

Она знала, что он иной раз мельком видел ее. Когда в Бейт-эль-Тани зажигают лампы, наблюдателю из окна напротив нетрудно углядеть сквозь резные деревянные решетки то, что они должны скрывать — женщины вполне могут забыть об этом, потому что сами ничего не видят в темноте за окном, а шторы в жаркие вечера зачастую остаются незадернутыми. Но лишь когда он стал подходить к своему окну и с улыбкой кланяться ей, глядящей на него в дневное время сквозь решетку, Салме поняла, что молодой Вильгельм Руете наблюдает за ней с не меньшим интересом, чем она за ним.

Однажды он даже высунулся из окна и бросил ей розу через разделяющее их узкое ущелье переулка. На таком близком расстоянии сумел попасть в отверстие деревянной решетки, а цветок упал к ее ногам. Набравшись смелости, Салме подобрала его и обнаружила привязанный к стебельку клочок бумаги, на котором герр Руете написал по-арабски куплет из песни, которую она часто пела под аккомпанемент мандолины, а он, должно быть, слушал:

Навещайте любимых, хоть они далеко,
Хотя путь к ним лежит через мрак и туман,
Потому что не может быть преград для друзей,
Стремящихся страстно к любимым друзьям.

Салме поставила цветок в воду, а когда он наконец увял, собрала лепестки и, завернутыми в шелковый платок, тайком высушила на дне шкатулки с драгоценностями. Они стали талисманом против страха и гнева. Временами, когда горячка интриг и ненависти, отравляющих воздух дворца Чоле становилась невыносимой, Салме доставала их из тайника и, приложив к щекам, думала о любви, покое и счастье; об откровенно восхищенных глазах и улыбающемся лице молодого человека. Добром лице. Отец ее был добрым. И Чоле тоже, и Маджид… Нет, нельзя вспоминать о достоинствах Маджида, это будет вероломно. Но отношению к Чоле, не признающей добродетелей у некогда любимого брата.

Любовь и доброта… Когда-то было так много того и другого, куда же они подевались? Из всех братьев и сестер, с кем она когда-то играла ивеселилась, друзьями ее остались те немногие, что предпочли принять сторону Баргаша. «Буду ли я когда-нибудь счастлива вновь — думала Салме. — Будет ли счастлив хоть кто-то из родных, пока Маджид занимает трон, которого жаждет Баргаш, а Чоле лелеет злобу на одного и поддерживает другого.»

Баргаш ни за что не отступит, не успокоится, пока не добьется желаемого — он всегда был таким, и Салме понимала, что перемениться он не может, как и Маджид, как и красивая, ожесточенная, непрощающая Чоле. Однако надо признать, до недавнего времени она, Салме, находила нервозную, отдающую лицедейством атмосферу заговора и контрзаговора возбуждающей и увлекательной. Баргаш с Чоле вырвали ее из тусклой, сумрачной задумчивости, открыли ей яркий, многоцветный мир заговорщицкой романтики; секреты, интриги, казавшиеся чуть ли не игрой, и захватывающее, возвышающее чувство причастности к большому делу представлялись пьянящими, головокружительными, как дым гашиша. Во всем этом ей виделось замечательное приключение, пока… пока в дом не вошли чужеземки.

Салме отвела руку от подбородка и обратилась к сестре; мягкий голос ее прозвучал в тихой комнате неожиданно громко.

— Чоле, зачем эти женщины приходят сюда? Почему ты их приглашаешь, хоть они тебе не по душе?

Чоле повернула красивую голову. Видимо, она тоже думала о чужеземках, потому что отложила вышивание и незамедлительно ответила:

— Потому что мы нуждаемся в помощи, а они могут ее оказать.

— Как? Чем они могут нам помочь?

— Гораздо большим, чем ты можешь себе представить. Во-первых, они болтают; и болтовня эта часто многое говорит о настроениях их мужей, а для нас это очень важно. К тому же, они слышат многое такое, чего не слышим мы, передают новости нашим друзьям такими способами, которые для нас были бы слишком опасны. А поскольку они поддерживают Баргаша, то…

Она заколебалась, потом покачала головой и снова взялась за вышивание.

— То что? — настойчиво спросила Салме. — Что еще они могут сделать для нас?

— Больше ничего, — лаконично ответила Чоле и заговорила с одной из служанок, но тут из дальнего конца комнаты, где Абд-иль-Азиз, лежа животом на подушке, грыз засахаренный миндаль и возился с обезьянкой, раздался озорной детский голос:.

— Могут, могут; если Чоле не скажет что, скажу я.

— Азиз!

Чоле совершенно забыла о братишке, голос ее прозвучал властно и вместе с тем умоляюще, глаза сверкнули запретом, понятным даже ребенку. Мальчик глянул на остальных пятерых женщин в комнате, пожал плечами и опять повернулся к обезьянке.

— Ладно. Только не пойму, чего ты так волнуешься, в доме брата все знают. Постоянно ведут об этом разговоры. Даже Эфемби говорит, что он пока не знает только цены; однако Карим думает…

— Азиз!

— Не волнуйся, Чоле! Я не собирался ничего говорить. А кто эта новая белая женщина, что приезжала утром с твоими подругами-чужеземками? Мы видели ее из окна, когда их экипаж подъехал к твоим дверям. Такая высокая, Карим даже подумал, что ты принимаешь — переодетого мужчину, но я сказал — сестра не посмеет при свете дня, на глазах у ребенка. И ходит она по-мужски. Вот так…

Мальчик подскочил и пошел по комнате широким шагом, вздернув подбородок и расправив плечи, потом нога его запуталась в бахроме ковра, он упал и со смехом перевернулся.

— В точности! Только не падала. А жаль. Вот бы я посмеялся!

— Тогда б она сочла тебя невоспитанным, — пожурила его Салме. — И жестоким. Нельзя смеяться над чужим несчастьем.

— Почему, если это смешно? Вот та толстая рабыня Меже на прошлой неделе скатилась по лестнице с кувшином кипятка. Слышала бы ты ее! Вся облилась кипятком, каталась, верещала, как ошпаренная кошка, и все животики надрывали со смеху. Будь ты там, тоже б смеялась.

— Нет, — содрогнувшись, ответила Салме. — Я не люблю смотреть на людей, когда им больно. Только такие, как ты…

Она умолкла и закусила губу, чтобы не сказать: «…оманские арабы, потомки имамов и сеидов Маската и Омана любят насилие, жестокость и коварство». Но ведь и она сама той же крови. Только у нее кротость матери-черкешенки возобладала над отцовой горячностью, ей не доставляют удовольствия чужие страдания.

Переведя взгляд с братишки на красивую, безжалостную сестру, Салме ощутила холодную дрожь дурного предчувствия. Уж не замышляется ли убийство Маджида? Нет, не может быть! Чоле обещала… Баргаш клялся…

Но ведь был же ужасный случай, когда Маджид, совершая вечернюю морскую прогулку, проплывал в лодке мимо дома Баргаша, и из окон, обращенных к морю, по ней открыл огонь сам Баргаш! Пули, вздымая брызги, ушли в тихую воду бухты, а законный наследник, обвиненный в попытке убить султана, клялся, что не знал, кто находится в лодке, ведь уже смеркалось, и стрелял он шутки ради, с целью попугать неизвестных людей. Поскольку никто не пострадал, этому поверили — все, кроме Маджида, он наотрез отказывался принимать Баргаша. Лишь под нажимом французского консула, поддержанного командующим французскими войсками на восточном побережье Африки, который прибыл с визитом на тридцатипушечном корабле, он несколько смягчился.

Салме до сих пор не приходило в голову усомниться в словах Баргаша или увидеть в том инциденте нечто большее, чем глупая шутка. Она считала, что ее удалой брат не промахнулся бы и полдюжины раз по такой легкой цели, если бы имел дурные намерения. Это убеждало ее больше, чем его оправдания. Но теперь она засомневалась, и ей стало страшно. Страх заставил ее подняться, подойти к окну, встать коленями на каменный подоконник и поглядеть вниз сквозь резную деревянную решетку.

Бейт-эль-Тани, как и дом Баргаша, стоял фасадом к морю; до голубой, бьющейся о берег воды можно было добросить камнем. Салме увидела проплывающую маленькую лодку. Словно бы созданную ее встревоженными мыслями, потому что Маджид плыл тогда точно в такой же. Торговец-индус сидел, развалясь, на корме, рабы сгибались над веслами, и Салме ясно видела их лица.

Это зрелище успокоило девушку, ей казалось, что любой человек сможет попасть в них камешком, и тем более пулей из пистолета. Значит, Баргаш говорил правду — или, в крайнем-случае, полуправду, она почти не сомневалась, что он прекрасно знал, кто сидит в лодке, и хотел напугать Маджида! Но тут нет ничего страшного, раз это шутка. А шутка ли? Солнце тогда не светило, как теперь…

В душу ей снова закралось холодное сомнение, шепчущее, что тогда уже почти стемнело, и легко было ошибиться в расстоянии до движущейся цели. Мог ли Баргаш?.. Неужели Баргаш?..

Салме резко отпрянула от окна, задрожав так, что застучали зубы, и наблюдавшая за ней Чоле спросила, как она себя чувствует.

— Ты все утро неважно выглядишь. Не лихорадка ли у тебя?

Салме выдавила улыбку и ответила, что чувствует себя прекрасно, но Чоле, похоже, не поверила и, отпустив служанок, отправила недовольного Абд-иль-Азиза в дом к брату. А когда они ушли, вновь обратилась к единокровной сестре:

— Чего ты боишься, Салме? Скажи.

— Я не боюсь. То есть… — Она сплела руки так, что тяжелые браслеты ударились друг о друга со звоном, будто колокольчики, и с жалким видом произнесла: — Я просто иногда думаю, куда приведут нас все эти интриги и обманы.

Чоле засмеялась и беззаботно сказала.

— К победе, разумеется. Куда же еще? Ждать осталось недолго. Когда мы победим и Баргаш благополучно сядет на трон, снова настанут времена счастья, мы с тобой получим в награду славу и власть. Баргаш даст нам все, чего пожелаем: драгоценности, платья, коней, рабынь, дворцы — нужно будет только попросить. Вот увидишь!

— А Маджид? — чуть ли не шепотом спросила Салме. — Что будет с ним?

Чоле резко поднялась в гневе зазвенев серебряными браслетами на ногах, и хрипло спросила:

— Какое это имеет значение? Чего о нем беспокоиться? Нужно только свергнуть его. И поскорее!

— Чоле, а ты… ты не…

Салме не смогла досказать. У нее язык не поворачивался произнести: «А ты не прикажешь его убить?» Но обращенный на нее взгляд Чоле стал презрительным, понимающим — и странно расчетливым. Она не могла терять приверженцев дела, которое считала своим, не могла и пойти на риск пробудить у младшей единокровной сестры сочувствие к Маджиду: Салме знала слишком много и была мягкосердечной, Будет катастрофа, если сестра переметнется в другой лагерь и все расскажет. Понимая это, Чоле бросилась к ней, со смехом обняла, а потом, отстранясь и держа вытянутыми руками за плечи, весело спросила:

— Ты что, вправду, считаешь меня чудовищем, способным покуситься на жизнь одного из братьев? А?

Салме покраснела, засмеялась и покачала головой, успокоенная и дновь Попавшая в паутину любви и восхищения этой очаровательной старшей сестрой, неизменно доброй к ней.

— Нет, конечно, — возразила она. — Как можно? Это просто… беспокойство… а потом приходилось ломать голову, что говорят эти чужеземки. Они очень приветливые, добрые, но, хотя очень стараются, понять их трудно.

— Пусть тебя это не волнует! — резко сказала Чоле, выпуская ее. Они редко говорят что-то, достойное внимания.

— Чоле, почему ты питаешь к ним такую неприязнь?

— Я думала, это вполне понятно. Но раз не знаешь, скажу: потому что они чужеземки и неверные. Потому что им недостает образованности, благовоспитанности и скромности, потому что они невежественные, громкоголосые и бесстыдные. Потому что у них нет хороших манер, они одеваются и ходят без изящества, появляются на улицах с открытыми лицами, будто шлюхи. И потому что неприятно пахнут. Вот почему! Удовлетворена?

— Думаю, ты к ним слишком сурова. Они в этом невиноваты, потому что понятия не имеют о подобных вещах. Может, попытаемся просветить их? Мы бы могли многому научить этих женщин, и, уверена, они будут нам за это благодарны.

— Еще бы, — высокомерно ответила Чоле. — Но мне не нужна их благодарность и учить их я ничему не хочу. Если у них есть желание приобщиться к Истинной Вере, муллы охотно их просветят, к ним надо только как следует обратиться. Но не мое дело объяснять этим вульгарным чужеземкам, как вести себя. Я принимаю их лишь потому, что Баргаш считает — они могут принести нам пользу. А как только станут не нужны, ноги их здесь больше не будет. Скорей бы!

Она взяла вышивание и вышла, оставив Салме укладывать «Хронику имамов и сеидов Маската и Омана» в большой резной ящик с позолотой, откуда та достала ее час назад, после ухода чужеземок.

14

— Ну, что скажешь о них? — нетерпеливо спросила Кресси. — Правда, ты еще не видела такой красавицы, как Чоле? До чего добрая, утонченная и до чего… до чего царственная.

— Очень миловидная, — согласилась Геро, мысленно сравнивая принцессу с Зорой, из Дома с дельфинами, тонкие черты и огромные глаза той женщины казались ей гораздо более привлекательными, чем безупречная красота и холодный, невыразительный взгляд Чоле. Пусть первая — «шлюха», а вторая — дочь султана, но если б пришлось делать выбор между ними, то большинство людей, решила Геро, отдали пальму первенства Зоре. И задумчиво сказала:

— Странно, что у принцессы Чоле глаза почти серые, а не черные или карие.

— Да нет же, это вовсе не странно, — объявила маленькая француженка, сидящая напротив в закрытом, пропахшем кожей экипаже. — Мне говорили, у многих детей султана глаза еще более светлые. Это от матерей, понимаете?

Тереза Тиссо была маленькой, темноволосой, при-влеглтельно пухлой и поразительно шикарной. Ее платья и прически вызывали зависть у всех белых женщин Занзибара, возраст представлял собой загадку, поскольку она явно прилагала усилия, чтобы его скрыть. Румяна, рисовая пудра, слегка подведенные глаза и брови молодили француженку. И, несмотря на пронзительный, все подмечающий взгляд ее черных глаз, очарование улыбки, ласкового голоса, приятного акцента и оживленных жестов никто не мог отрицать.

— Сарари — женщины султана, — объяснила мадам Тиссо слушающей Геро, — называют детей черкешенок «котятами» за светлую кожу и глаза; а другие дети им завидуют.

— Но мать Салме, насколько я понимаю, тоже была черкешенкой. Она гораздо смуглее своей сестры, видимо, пошла в отца. Бедняжка, мне было так ее жаль; у нее печально сложены губы, она выглядит очень застенчивой и временами казалась определенно испуганной.

— Испуганной? — Миссис Кредуэлл, четвертая пассажирка экипажа, встревожилась и спросила: — Чего ей бояться? О, я так надеюсь, что султан ни о чем не узнал.

— Оливия, прошу тебя!

Кресси предостерегающе нахмурилась, повела рукой в сторону сидящего на козлах смуглого кучера, и Оливия Кредуэлл виновато произнесла:

— Ой, милочка, совсем забыла. Никак не запомню, что нужно постоянно следить за своим языком, и что почти каждый здесь может оказаться доносчиком или шпионом.

Миссис Креудэлл, белокурая, экспансивная дама, семнадцати лет вступила в брак с пожилым человеком, во время медового месяца он имел бестактность скончаться от брюшного тифа, оставив вдову в стесненных обстоятельствах. К ней больше никто не сватался, и после четырнадцати лет однообразной, скучной жизни она с благодарностью приняла приглашение невестки пожить несколько месяцев на Занзибаре.

Оливия сочла это очень любезным со стороны милой Джейн. Ей и в голову не приходило, что жена Хьюберта, не желая со временем оказывать помощь бедной пожилой вдове, пригласила ее в надежде на второй брак с каким-нибудь европейским торговцем или капитаном судна. Хотя Оливии перевалило за тридцать, выглядела она отнюдь не дурнушкой и вполне могла привлечь к себе внимание там, где белых женщин раз-два и обчелся. С тех пор прошло три года. Но второго брака не последовало, и Оливия по-прежнему жила в доме брата, с энтузиазмом изучала арабский, суахили и проявляла страстный интерес к делам правящего семейства.

Невестка считала Оливию глупой, несдержанной и сентиментальной, общалась с ней мало, а постоянно занятый брат еще меньше, и ей приходилось самой заботиться о времяпровождении. Узнав, что у нее есть приятельницы среди враждебной султану клики, Хьюберт мягко укорил ее и больше не захотел продолжать разговор на эту тему. Но если бы и продолжил, сестра пропустила бы его слова мимо ушей.

Оливия всегда мечтала о романтике и приключениях, только они оставались всего лишь мечтой и в скучной юности под властью родителей, и в недолгом браке, и в тусклые годы вдовства. Теперь же она нашла выход своим эмоциям в сложных, увлекательных делах полудюжины арабских принцев и принцесс, замышляющих захват трона, впервые почувствовала себя не только полной жизни, но и активно втянутой в водоворот важных событий. Это было чудесное ощущение, оно ударяло ей в голову, словно крепкое вино.

— О каким это будет облегчением, — выдохнула миссис Кредуэлл, — когда жители этого прекрасного острова сбросят цепи и смогут свободно высказывать свои взгляды без страха и Принуждений!

— Оливия!

На сей раз ее оборвала мадам Тиссо. Миссис Кредуэлл покраснела, оставила эту тему и, торопливо повернувшись к Геро, стала знакомить с городом.

На Занзибаре было мало проезжих дорог и, соответственно, экипажей. Однако невестка Оливий, Джейн Плэтт (она недолюбливала мадам Тиссо и не желала ни в чем от нее отставать), заставила мужа выписать еще более крупный и красивый, чему Терезы, и этагромоз-дкая колымага везла сейчас четырех женщин по пыльной, неровной дороге, затененной пальмами и пробковыми деревьями, вела она к воротам большого розового бунгало на окраине города. Надпись на обожженной солнцем деревянной табличке гласила, что здесь живет мистер X. Дж. Плэтт, служащий Английской восточно-африканской торговой компании, но владельца дома не было, он уехал по делам на соседний остров Пемба.

— Джейн и близнецы отправились с ним, и раньше, чем через неделю не вернутся, — заговорщицким шепотом сообщила Оливия. — А поскольку они забрали обоих слуг, кое-как говорящих по-английски, нам можно встречаться здесь сколько угодно и чувствовать себя в полной безопасности, остальные слуги не говорят совершенно.

— Это еще не значит, что не понимают! — предостерегающе сказала мадам Тиссо.

После духоты в закрытом экипаже гостиная миссис Плэтт встретила их приятной прохладой, шторы из расщепленного тростника создавали уютный полумрак, весьма желанный после ухабистой, открытой ветру дороги. Слуга в белом халате подал высокие стаканы с охлажденным кофе, и едва дверь за ним закрылась, Оливия пылко произнесла:

— Теперь можно по-настоящему поговорить!

— Ты вполне уверена, что никто не подслушает? — спросила Кресси, настороженно глядя на доходящее до пола окно. — Сама знаешь, осторожность не помешает.

Миссис Кредуэлл горячо закивала, подошла на цыпочках к двери в коридор и распахнула ее с театральной внезапностью, словно не сомневалась, что за ней кто-то сидит, приложив ухо к замочной скважине. Но в коридоре никого не было, и на длинной веранде за окнами ничто не шевелилось, лишь дул ветерок с моря да по горячему камню ползала ящерица.

— Поблизости ни души, — объявила без особой необходимости миссис Кредуэлл, возвращаясь к своему креслу. — Тереза, мы все сгораем от любопытства. Какие новости?

Тереза Тиссо задумчиво поглядела на Геро, потом вновь повернулась к хозяйке, приподняв брови в немом вопросе. Кресси, правильно истолковав этот взгляд, торопливо сказала:

— Все в порядке, Тереза; Не беспокойся из-за Геро, я уже слегка обрисовала ей положение и знаю, что она с нами согласна.

— Об этом я уже слышала от Жюля Дюбеля, — сказала Тереза с легкой улыбкой. — Он был попутчиком мадемуазель, очевидно, много разговаривал с ней и нашел ее очень симпатичной. И все же я не совсем уверена, что она захочет утомлять себя нашими мелкими делами, так что, думаю, сегодня поговорим на другие темы, не так ли?

— Ты боишься, что она проболтается! — негодующе обвинила француженку Кресси. — Так вот, болтать она не будет. Правда, Геро?

— Не буду, — спокойно ответила та. — Но должна сказать, если вы занимаетесь тем, что я думаю, то мадам Тиссо вправе быть осторожной. Заговорщица из тебя никудышная, Кресси, ты слишком доверчива.

— Геро, но ты согласна с нами?

— В том, что нынешнего султана нужно свергнуть? Конечно. И, судя по ужасному состоянию работорговли и санитарных условий, царящих в городе, не говоря уж о возмутительной терпимости к преступникам, чем скорее это будет сделано, тем лучше. Но при условии, что законный наследник таков, каким он вам представляется; я расспрашивала о нем дядю Ната, и он, похоже, не столь уверен в этом, как ты, Кресси.

— Ваш дядя, мадемуазель, — мягко вмешалась Тереза, — вынужден придерживаться взглядов более… как это сказать?., консервативных. Кроме того, ему приходится считаться с мнением полковника Эдвардса, британского консула, и он, несомненно, полагает, что должен поддерживать в данном вопросе своего собрата. Английское правительство поддерживает Маджида, так как своим преемником его назначил отец. Но кто может сомневаться, что останься отец жив, наследником стал бы не этот отвратительный молодой человек, а его единокровный брат Баргаш? Не нужно твердить, как попугаи: «Закон на стороне Маджида». Надо спросить себя: «А Справедливость? Тоже на его стороне? Или на стороне страдающего народа?»

Кресси и миссис Кредуэлл, увлеченные красноречием своей приятельницы, восторженно закивали, но вопрос был обращен к Геро, и та неторопливо ответила:

— Все же мне хотелось убедиться, что этот Баргаш положит конец работорговле, процветающей на Занзибаре. По-моему, это самый важный вопрос. Можете вы быть уверены, что он не позволит ей продолжаться?

Мадам Тиссо покачала головой и рассудительно заговорила:

— Мне было б легко солгать вам, мадемуазель, сказав: «Да, уверена». Увы, сказать так я не могу. И никто не может. Положение вещей сразу не изменишь, и многое будет зависеть от воли его подданных — большинство видят в работорговле образ жизни. Но уверить вас я могу вот в чем. Если Баргаш станет султаном, он тут же разорвет несправедливый договор с британцами, дозволяющий вести работорговлю с этого острот и подвластных ему земель — и тот, по которому Занзибар обязан платить ежегодную дань старшему брату, Тувани! Баргаш винит британцев в смерти отца, утверждая, что их отказ помочь Саиду в войне с персами окончательно разбил сердце старику. А поскольку он считает их предателями старого султана, можно не сомневаться, — никаких договоров с ними Баргаш заключать не будет, что, могу вам обещать, полностью изменит систему работорговли в этих водах!

— Да, — задумчиво согласилась Геро, — конечно… И это говорит в его пользу, поскольку я всегда считала этот договор вопиющим позором для Англии. Но все же, должна признаться, мне хотелось бы побольше узнать о его характере и способностях, прежде чем браться помочь ему взойти на трон. Я уже слышала, что он не может быть худшим султаном, чем его брат — мне сказал об этом сам дядя. Но достаточно ли этого?

— Я ведь уже говорила тебе. — начала было негодующе Кресси.

Мадам Тиссо утихомирила ее взглядом и, снова повернувшись к Геро, заговорила с одобрительной улыбкой:

— Хвалю, мадемуазель, вы правы в своей осторожности. Однако боюсь, вам придется удовольствоваться этим. Или поверить нам, что сеид Баргаш гораздо умнее, просвещеннее своего распутного брата и способен принести своим подданным блага западной цивилизации. Если сомневаетесь, можно спросить любого человека на Занзибаре, и все дадут вам тот же ответ, за исключением мистера Эдвардса — или самого Маджида! Но поскольку это не только займет массу драгоценного времени, но и вызовет нежелательные разговоры, думаю, будет лучше немедленно закрыть это маленькое собрание и забыть о нем. Так будет лучше для вашего душевного спокойствия; и для безмятежного существования, правда?

Безмятежного существования!.. Никакие другие слова не могли бы так уязвить Геро.

Она приехала на Занзибар не ради «безмятежного существования». И эта маленькая француженка совершенно права. Если расспрашивать всех, будет ли законный наследник лучшим султаном, чем его брат, это лишь зародит у Маджида и его сторонников — этого работорговца Фроста в том числе! — мысль о возможном перевороте впользу Баргаша, и они подавят его в зародыше, притом самым жестоким образом. Нет, на такой риск идти нельзя. Да и разве ей не говорил уже сам сын француэского консула, что вся иностранная община, за исключением полковника Эдвардса, хочет видеть правителем Баргаша? Более того, даже вероломный капитан «Фурии» признал, что младший брат лучше старшего! И вердикт дяди Ната, хоть и не очень хвалебный, подтверждает оба мнения…

По его словам, местные жители терпят Маджида лишь потому, что он сын своего отца, а Баргаш, по крайней мере, обладает достаточной силой характера, чтобы снискать уважение островитян и «заставить их ходить по струнке, хотят они того или нет». Так зачем же сомневаться в словах мадам Тиссо, Кресси и миссис Кредуэлл, они разделяют это мнение и прожили на Занзибаре достаточно долго, чтобы знать о чем говорят. Правда, в таком важном вопросе не стоит слепо принимать на веру взгляды Крессиды — да и миссис Кредуэлл тоже! Но мадам Тиссо совсем другое дело, она проницательна, умна и явно не клюнет на какую-то сентиментальную чепуху. Если француженка поддерживает Баргаша, то исключительною практических соображений, а не романтических, как Оливия Кредуэлл и Кресси. В этом Геро нисколько не сомневалась.

Она знала, что все ждут ее ответа, но хотя ответ был уже готов, немного помолчала, подумав, как в первый день на Занзибаре, когда слушала взволнованный рассказ Кресси о слабом, порочном султане и рвущемся к трону смелом наследнике: «Это наверняка та работа, которая ждет меня». Возможно, не Клею, а этой француженке предназначено помочь в выполнении этой работы, именно эту минуту предсказывала ей старая Бидди Джейсон — «время выбора». Что ж, она была готова к этому. Она будет «делать то, что должна».

Потом громко, оживленно сказала:

— Вы должны простить меня, если показалось, что я сомневаюсь в ваших словах. Мне хотелось не задеть вас, а только увериться самой. Я убеждена, что вы правы, и надеюсь, не закроете собрание, и скажете, чем мы сможем помочь.

— Браво! — зааплодировала Оливия. — Молодчина, дорогая мисс Холлис! К бою! Время разговоров прошло, настала пора действовать.

— Да, но как? — спросила Кресси.

— Тереза скажет. У нее есть для нас новости, правда, Тереза?

— Есть. Но прежде вы должны дать священную клятву, что не расскажете никому о том, что услышите. Ни единой живой душе.

Получив торжественные заверения, она понизила голос и быстро заговорила, оживленно жестикулируя.

Поддержка законного наследника, сказала мадам Тиссо, быстро ширится среди местных жителей, и не только могущественные вожди племени эль харт решили связать с ним свою судьбу, но и старший брат, Тува-ни, отправил ему крупную сумму денег для платы своим последователям. Золото в монетах, слитках и пластинках, которые можно продать или расплавить…

«Золото!» — подумала Геро. Откуда могла знать та оборванная старуха, кормившаяся предсказанием судьбы бостонским кухаркам и служанкам? Однако же ее предсказание сбылось. Сперва путешествие, затем работа. А теперь золото… «золото без счета», которое должно прийти к ней в руки, но не принести пользы. Это честно и справедливо. Выгоду от него получат жители Занзибара, и она ничего иного не приняла бы…

Тереза говорила:

— Тем, кто поддерживает его, нужно платить, понимаете, многие из-за своей преданности ему впали в немилость и лишились работы. Многие готовы последовать за ним, но не могут, потому что им страшно остаться без средств к существованию. Поэтому он очень нуждается в деньгах.

Золото, объяснила Тереза, благополучно прибыло и сейчас находится в подвале одного городского дома, оттуда его нужно будет срочно убрать, как только отыщется более надежное укрытие, а потом изыскать способ переправить его в дом наследника.

— Золото нельзя оставлять там, где оно сейчас, его могут обнаружить в любую минуту, и владелец дома очень нервничает. Это индус-торговец; они все боятся полковника Эдвардса. Как британским подданным, им запрещается иметь рабов, и полковник может в любое время устроить у них обыск. Балу Рам согласился спрятать сокровище, потому что один его друг очень помог нам, имени его раскрывать нельзя. Но теперь ему стало известно, что полковник подозревает его в сокрытии рабов, и он просит забрать золото побыстрее — если можно, сегодня. Но куда его девать? В этом вся загвоздка, поскольку нельзя везти сокровища к известным сторонникам Баргаша, вдруг за их домами следят султанские шпионы.

— А если сюда? — спросила Геро.

Наступило недолгое ошеломленное молчание, потом Оливия Кредуэлл захлопала в ладоши.

— Ну, конечно! О, какая ты умница!

— Но, Оливия, дорогая, подумай… поразмысли!..

Миссис Креудэлл повернулась так резко, что на ее платье затрепетали оборки.

— Тут думать нечего! Хьюберт с Джейн на Пембе, и ничего не может быть проще! Они вернутся на будущей неделе, и у нас вполне хватит времени решить, как переправить деньги в дом принца.

— Дорогая, но ведь это сундуки, большие и очень тяжелые. Где ты их спрячешь?

— У себя в кладовой. Джейн отвела мне комнату, чтобы я поставила туда свои чемоданы. Она рядом с моей спальней и всегда на запоре, потому что всякое может случиться… туземцы-слуги. Туда никто, кроме меня, не входит, и это идеальное место, потому что надежно отделено от жилья слуг. К тому же, садовая калитка расположена прямо напротив, притом очень близко, так что ничего не может быть лучше.

— Хорошо. Тогда Балу Рам отправит сундуки сегодня же ночью. Ты позволишь, Оливия?

— Тереза, дорогая, ну конечно же. Это будет для меня честью. Золото!.. Ой, милочка, а вдруг с ним что-то случится? Допустим, кто-нибудь…

Кресси встревоженно спросила:

— На него не будут покупать ничего… ничего опасного, правда? То есть, пушек, или пуль иди чего-то еще в этом роде?

— Дорогая Кресси, — ласково сказала Тереза, — ты очень мягкосердечная. Не бойся. Нисколько.

— Кресси совершенно права, — твердо заявила Геро. — Прежде всего нужно убедиться в этом. Лично я не могу поощрять ничего, ведущего к насилию, и уверена, в этом меня все поддержат.

— Конечно. Можете быть уверены, никакого насилия не будет. Сеид Баргаш очень любит свой народ и ничего подобного не допустит, ну а султан — тьфу! Он известный трус. Нет-нет, дорогая мадемуазель, готовится бескровная революция. Coup d’etat[11]. Вот почему нужно так много денег. Я уже говорила вам, что здесь, как и в других местах, многие не принимают ни ту, ни другую сторону, но их можно купить.

— То есть подкупить, — сказала Геро с отчетливой ноткой неодобрения.

Мадам Тиссо пожала пухлыми плечами.

— Это одно и то же. Они бедные, им нужно как-то кормиться, заботиться о семьях. Вот они и боятся выступить против тирании султана. Но если им пообещать денег, они открыто поддержат сеида Баргаша, которого уже любят. А когда они примкнут к верным ему, переворот совершится без потрясений. Что может поделать султан, если весь город и все деревни поддержат его брата Баргаша? Только удалиться в свой новый дворец в Дар-эс-Саламе, а брат его при всеобщем одобрении взойдет на трон и примется за долгий, тяжелый труд искоренения несправедливости, бедности и рабства, уже много лет приносящих страдания его народу.

Оливия Кредуэлл, казалось, хочет зааплодировать снова, однако лицо Геро еще выражало сомнение. Мадам Тиссо рассмеялась и погрозила ей пальцем с двумя перстнями.

— Вы считаете, из этого ничего не выйдет? Или, пока совершенно не зная Востока, полагаете, что покупать сторонников за деньги некрасиво? Что ж, дело ваше. Лично я считаю, что лучше покупать людей, чем убивать. Мы знаем, что партия султана приобрела множество мушкетов, и если партия Баргаша последует ее примеру, исход возможен только один: война, кровопролитие, множество смертей. Согласитесь, мы не можем этого допустить. Вот для спасения добрых граждан от подобной участи и присланы сокровища из Маската. Для покупки тех, кто — как это говорится? — сидит и выжидает. Понимаете?

— Да, конечно, — согласилась Герб, с облегчением осознав, что даже такой корыстный негодяй, как Эмори Фрост, не станет продавать оружие врагам своего влиятельного защитника. Но ее обеспокоило сообщение, что клика султана вооружается. Поэтому чем скорее деньги из Маската окажутся в надежных руках, тем лучше. Ясно, нельзя терять ни минуты.

— Итак, раз мы все пришли к единому мнению, — сказала Тереза Тиссо, — остается только найти способ благополучно переправить золото в руки Баргаша. Это будет нелегко, шпики султана следят фадомами всех его сторонников. Они могут даже остановить для обыска разносчиков овощей, водоносов, прачек, и, разумеется, не пропустят без расспросов сундуки с сокровищами.

— Нет, конечно, — сказала Геро, размышляя, как быть. — Но мы вчетвером, наверно, сможем отнести его в Бейт-эль-Тани — не в сундуках, разумеется. Думаю, золотые слитки не очень велики, а Мы можем ходить в чепцах. Никто не посмеет обыскивать нас, или подозревать наши визиты к принцессам. Можно перенести сколько угодно монет в нашцх сумках, а самые большие пластины спрятать под кринолинами.

Это решение казалось вполне приемлемым, но мадам Тиссо с сожалением отвергла его. Сундуки, объяснила она, заперты, на каждом стоит личная печать Тувани, если они эти печати сорвут, а потом золота окажется меньше, чем ожидалось, то сразу скажут, что белые женщины поживились им, и ясно, почему они приняли участие в деле. На такой риск идти нельзя.

Геро искренне согласилась и предложила использовать экипажи мадам Тиссо и миссис Плэтт для перевозки сундуков по одному, если возможно, по два в Бейт-эль-Тани, а сеида Чоле наверняка сумеет передать их брату. Оливии и Терезе придется ездить туда, создавая видимость дружественного визита, притом надо договориться, чтобы экипажи въезжали во двор или подъезжали к задней части дворца, а не к парадной двери. А такой двор есть, добавила Геро, она видела его из окна, когда их провожали наверх к сеидам, и хотя, возможно, визитеры туда обычно не въезжают, ведущие в него ворота достаточно широки для проезда и, видимо, удастся придумать предлог, объясняющий причину этого.

— Например, сказать, вы не хотите, чтобы на вас пялились зеваки, такое желание местные жители наверняка поймут. Как думаете, это можно устроить?

Тереза Тиссо кивнула и великодушно сказала:

— Примите мои комплименты, мадемуазель. Конечно, это будет устроено. Я сама повидаюсь с сеидой Чоле, и она распорядится. А вечером, когда стемнеет, золото будет переправлено сюда, так?

— Да, конечно, — с восторгом согласилась Оливия. — Нам теперь нужен только хороший предлог для нескольких визитов в течение ближайших дней, пока Хьюберт с семьей не вернулся.

— Уроки! — сказала Тереза, хрипло хохотнув. — Мы учим язык фарси. Сецды любезно взялись обучать нас, и мы каждое утро ездим на занятия.

— Отлично, — одобрила Геро. — Кроме того, у нас будет возможность приезжать в самое жаркое время дня, тут есть нечто, совершенна не вызывающее подозрений. Совсем не то, что вечером или ночью. Полагаю, на слуг в Бейт-эль-Тан и можно положиться?

— Иначе б сеид, их брата и всех, кто с ними в заговоре, давно бы выдали. Тут сомнений быть не может.

— А на ваш их?

— Они подкуплены, — сказала Тереза с огоньком в глазах. — Слуг Оливии тоже подкупим. Это наилучщий способ обращения со здешними людьми. Если им хорошо платят, они помалкивают.

— Тогда все в порядке. Надо нам еще что-то обговорить?

Началось оживленное обсуждение мелких проблем, и любой прохожий, заслышав невнятную женскую болтовню из гостиной, решил бы, что проходит безобидное дамское чаепитие. Однако результаты того утреннего собрания оказались далеко идущими и отнюдь не безобидными.

Первые из них ощутили Геро и Крессида в тот же день. В консульстве их ждал прием более жаркий, чем прокаленные солнцем улицы. Консул дожидался их не менее двух часов, вышел из себя и жеста кообрушился не только на дочь за частые визиты к Бейт-эль-Тани и дружбу с Оливией Кредуэлл иг Терезой Тиссо, но и на всех англичан, французов, арабов и африканцев.

Кресси быстро ударилась в слезы, но Геро хранила восхитительное спокойствие и, выждав, пока раздражение дяди не выдохлось, умиротворенно сказала:

— Дядюшка, прости, если я тупа, но, пожалуйста, объясни, в чем дело. Я ничего не понимаю. И прощу, перестань донимать бедняжку Кресси. Мы всего-навсего нанесли короткий визит очаровательным арабкам и несколько более долгий — миссис Кредуэлл, она была так добра, что предложила нам подкрепиться. Лично я нашла все это в высшей степени интересным, потому что редко проводила утро более восхитительно, а если мы заставили вас с тетей Эбби ждать нас к завтраку, то искренне прощу прощения… Но я так соскучилась по легкой женской болтовне, что совершенно забыла о времени. Ты же знаешь, что за народ мы, девушки, дядя Нат. Если пустимся в разговоры….

Она сделала артистическую паузу, избегая, по освященному веками женскому обычаю, прямой лжи, и мистер Холлис не только сдался, но и любезно извинился перед плачущей дочерью.

— Ты позволишь нам навещать этих очаровательных принцесс, правда ведь? — продолжала Геро льстивым тоном, упорно развивая свой успех. — Тебе трудно представить, до чего интересно познакомиться с женщинами, живущими совершенно не так, как мы, и я уверена, им полезно будет узнать, что не все женщины просто рабыни. А мадам Тиссо и миссис Кредуэлл очень расстроятся, если мы с Кресси будем отвергать их приглашения, но если ты всерьез этого хочешь, мы, разумеется, так и сделаем. Правда, Кресси?

— Нет-нет, — запротестовал консул, сдавая позиции. — Я просто подумал, что может… Видимо, все понял не так. Ну-ну, Кресси, перестань всхлипывать. Я уже извинился за то, что накричал на тебя. Ну, не разобрался в ситуации, вот и все. Подумал… ладно, неважно. Больше не будем об этом говорить.

Инцидент, насколько это касалось дяди Ната, был исчерпан. Он, к счастью, так и не узнал, что миссис Кредуэлл по предложению его племянницы вероломно воспользовавшись отсутствием брата, под покровом тьмы, в величайшей секретности приняла десять запертых ящиков, привезенных к дому на хомали, и сложила в комнате, отведенной под ее чемоданы. И что перед этим Тереза Тиссо нанесла еще один визит в Бейт-эль-Тани.

Сеида Чоле была необычайно любезна и тепло похвалила план Геро. Ничего, сказала принцесса, не может быть проще, мисс Холлис совершенно права, что прилюдное появление женщин без вуали в Бейт-эль-Тани можно считать возмутительным. Оно уже возмутило многих, и впредь нужно обставлять их визиты более пристойно. Она будет каждое утро ждать мадам Тиссо и миссис Кредуэлл на урок фарси, и очень удачно, что экипаж может подъехать к задней двери дворца. Несомненно, так устроил Всемудрейший, поскольку большинство городских улиц слишком узко и неровно для таких неуклюжих повозок.

Чоле отпустила мадам Тиссо с соответствующими комплиментами, а когда та ушла, сняла вышитую полумаску, в которой принимала француженку, потребовала воды и вымыла руки. Потом велела распахнуть все окна и отправила распоряжение пожилому привратнику.

Вскоре оно обошло все базары, улицы, переулки города и возмутило бы всех членов европейской общины, если б стало им известно. Смысл его сводился к тому, что поскольку любезность и воспитанность принцесс из Бейт-эль-Тани не позволяет им пресечь вторжения некоторых чужеземок, которые безо всякого стыда являются к ним почти ежедневно, впредь их будут впускать через вход для слуг, который тщательно оградят по причине нескромности их одежды и поведения, и приезжать им придется только в закрытых экипажах. Если они попытаются войти в парадную дверь или приедут в открытом экипаже, в приеме им будет отказано.

К счастью — или к несчастью! — дядя Нат ничего об этом не знал. И о сеидах больше ничего не было б сказано, если б Клейтон, вернувшись после охоты, где пробыл весь день со своим другом, мистером Линчем, не удивил всех тем, что, узнав, где Геро и Кресси провели утро, вышел из себя еще больше, чем отчим. Он разразился еще более резкими словами. Закончил настоятельным советом Геро не иметь ничего общего с мадам Тиссо или с Бейтоль-Тани, а на вопрос почему, в котором слышался опасный сигнал, обезоруживающе ответил, что мужчины должны оберегать предмет своей привязанности от того, что сулит хотя бы малейшие неприятности.

В сущности, ответа на вопрос тут не было, но Геро этого не заметила. И поскольку ей не хотелось обсуждать эту тему, она восприняла его слова с очаровательной улыбкой и заговорила о другом; это не удовлетворило Клейтона, у которого были свои причины не желать общение Геро с француженкой.

Клейтон жалел, что не предостерег ее против мадам Тиссо раньше, но теперь уже было поздно. Они с Геро, хотя он твердо намеревался жениться на ней, не были помолвлены. Любые попытки применить власть или настойчивость на этой стадии привели б только к дальнейшим ссорам и ухудшению отношений. Оставалось лишь надеяться на лучшее. В тот вечер Клейтон повел Геро гулять в сад и, не разговаривая на конфликтные темы, еще больше расположил ее к себе тем, что был внимателен, вежлив и не делал никаких попыток к физическому сближению — хотя будь на ее месте любая другая женщина, не поколебался бы. В мягких, пурпурных сумерках, под ветерком, превращающим короткие каштановые волосы в нимб, Геро выглядела более женственной, чем он мог себе представить. Но Клейтон, хорошо зная женщин, понимал, мысли ее заняты другим, и сейчас не время проявлять пылкую страсть.

Чрезмерно сосредотачиваться на этом он не хотел, в конце концов впереди еще много времени. А с девушкой, обладающей подобным нравом, не спеша можно добиться своего гораздо быстрее. Когда они сочетаются браком, все будет по-другому.

15

Мистер и миссис Хьюберт Плэтт с четырехлетними близнецами вернулись в должное время. Оливия, поскольку в ее кладовой оставались только пустые чемоданы да всегдашние пауки и пыль, с легким сердцем заверила брата и невестку, что во время их отсутствия не скучала.

«Фурия» ушла из гавани по своим темным делам на другой день после визита Геро в Дом с дельфинами и до сих пор не возвращалась. «Нарцисс», несший патрульную службу вохте Килоа, вернулся для отдыха команды и загрузки топлива. Из Америки пришли письма, а в американском консульстве неожиданно появился превосходный арабский конь — подарок от принцесс из Бейт-эль-Тани племяннице консула, так как она высказывала желание устраивать верховые прогулки за город.

— О, какой красивый! Какой великолепный! — ахнула восхищенная Геро. — Но я не могу принять его.

— Боюсь, ты не можешь отказаться — мрачно заметил дядя. — Это будет воспринято, как оскорбление. Надо было предупредить тебя, что нельзя говорить ничего подобного при арабских властелинах, они тут же спешат сделать тебе соответствующий подарок. В довершение всего, теперь ты должна отдарить их чем-то равноценным.

Геро даже не знала, что сказать. Она помнила, как говорила Салме, что любит ездить верхом и хочет приобрести лошадь, прекрасно понимала, что этот царственный дар — плата за оказанные услуги. Однако объяснить это дяде Нату было немыслимо, поэтому она заверила его, что подберет подходящий ответный подарок и отправила принцессам благодарственное письмо, написанное в изысканных выражениях.

Конь, названный Шарифом (Принцем) в честь законного наследника, благодаря которому, в сущности, он и появился, оказался гораздо лучше лошадей в дядиной конюшне. Консул не питал особого пристрастия к лошадям, Кресси признавала только медленную рысцу по майдану или безопасным песчаным дорогам. Тетя Эбби совершенно не садилась в седло, поэтому в прогулках мимо гвоздичных рощ или между длинными рядами кокосовых пальм Геро неизменно сопровождал Клейтон.

Для выездов она предпочитала ранние утренние часы. К ней и Клейтону часто присоединялись другие наездники: полковник Эдвардс, Жюль Дюбель и лейтенант Ларримор, Джозеф Линч (близкий друг Клейтона, служащий фирмы по экспорту пряностей), Тереза Тиссо и молодой немец Вильгельм Руете, около полудюжины прекрасно сидящих в седле арабских землевладельцев и шейхов, а иногда и сам законный наследник, сеид Баргаш ибн Саид.

Баргаш, как и говорила Кресси, был красавцем; правда, более смуглым, чем большинство арабов, каких видела Геро, и этим резко отличался от матово-бледной Чоле. Величественной осанкой, манерой держаться, в которой достоинство прекрасно сочеталось с любезностью, роскошной одеждой он, сидя на злобного вида черном жеребце, являл собой впечатляющий образец восточной пышности и великолепия.

Принц попросил, чтобы его представили Геро, и когда Клейтон исполнил его просьбу, обратился к девушке по-арабски; похвалил ее не заслуживающее похвал знание языка и мастерство наездницы.

— Мои сестры, — добавил он любезно по-английски, — рассказали мне о вас. С тех пор я хотел познакомиться с вами и поблагодарить за любезный интерес к их незначительным делам. Надеюсь, когда-нибудь навестите нас в «Марселе»?

— В Марселе? Вы едете во Францию?

— Нет-нет, — рассмеялся Баргаш. — Это загородная усадьба неподалеку отсюда, отец назвал ее в честь французского города; возможно, желая доставить удовольствие какому-то французу. Теперь она принадлежит двум племянницам Салме. Там есть парк, где можно ездить верхом, а в конюшне много лошадей. Думаю, вас это заинтересует. Я попрошу владелиц устроить прием и надеюсь, ваш дядя и вся семья почтят его своим присутствием.

Он поклонился и, не дожидаясь ответа, отъехал. Лейтенант Ларримор, слышавший этот разговор, негромко сказал:

— На вашем месте, мисс Холлис, я не стал бы этого делать.

Геро резко повернулась к нему и недоуменно поглядела. Лейтенант правильно истолковал ее взгляд.

— От сеида Баргаша лучше держаться подальше. Я бы доверял ему, лишь когда он у меня на глазах, и то не совсем!

— Вот как? — уклончиво сказала Геро и, повернув коня, поскакала к Клейтону, раздраженная непрошенным советом от едва знакомого человека.

Два дня спустя она получила еще один, притом от более нежелательного советчика. Клейтона на сей раз не было с ней. Он остался уточнить некоторые цифры, необходимые отчиму, с которым позднее отправлялся на официальную встречу к султану, и Геро выехала на рассвете в сопровождении одного лишь грума. Она не сомневалась, что вскоре повстречает мистера Линча или еще кого-то из европейцев. Так и случилось, однако джентльмена, встреченного примерно в миле от города на узкой дорожке между дикими зарослями кофейных деревьев, она вовсе не желала видеть.

Джентльмен этот был одет по-арабски, возможно, потому девушка узнала его, лишь когда уже нельзя было уклониться от встречи. Поставив лошадь поперек дороги и тем вынудив Геро остановиться, он с искренним удивлением произнес:

— Господи Боже — Русалка!

Густые заросли и едущий сзади грум мешали девушке повернуть назад. Поэтому она ледяным тоном произнесла: «Доброе утро» и легонько кивнула, это было не столько приветствие, сколько разрешение, продолжать путь.

Капитан Фрост не уловил намека и по-прежнему преграждал дорогу, разглядывая девушку с явным одобрением, от чего она покраснела и негодующе вскинула голову.

— Ваше лицо пришло в норму, и я не узнал вас, — заметил капитан с непростительной прямотой. — Перемена к лучшему просто разительная. Вот не представлял, что под синяками и ссадинами кроется такая красота. Может, оно и к лучшему. Догадайся я, что могут сделать несколько недель ухода и прикладывания холодных компрессов, то, может, и подвергся бы искушению похитить вас. Вы красавица, мисс Холлис, и я начинаю жалеть о своих упущенных возможностях.

Он поклонился, и Геро, раздосадованная тем, что покраснела, произнесла с меньшим достоинством, чем ей хотелось бы:

— Я не считаю это комплиментом и прошу вас посторониться, мне хотелось бы продолжить прогулку.

— Это комплимент, — настойчиво заявил капитан Фрост. — Я никогда не утруждаю себя…

— Похищением некрасивых женщин! — выпалила Геро, увидя возможность отплатить ему. — Вы уже мне говорили.

Капитан запрокинул голову и громко захохотал.

— Да? Я и забыл. А вы запомнили! Вас это сильно задело? Прошу прощения. Но откуда мне было знать, что у меня в руках? Вы походили на вихрастого уличного мальчишку, мне сперва показалось, что вам около пятнадцати лет, и вы недавно расстались с фартуками и косичками. Лишь когда пришли ко мне домой, я понял, что вы значительно старше. Достаточно взрослая, чтобы понимать, что к чему. А когда вы столь бесцеремонно перебили меня, я собирался сказать, что никогда не утруждаю себя вежливой ложью. Это пустая трата-времени. Однако я хотел сказать вам кое-что. Может, проедетесь немного со мной?

— Нет, не проедусь, — + резко ответила Геро и тут же устыдилась своей детской грубости. Это умение вывести ее из себя, заставить забыть о собственном достоинстве и унизиться до перепалки с ним являлось одной из худших черт капитана Фроста. Девушка закусила губу, а потом сказала более сдержанно:

— Прошу прощения, однако нам не по пути, и я не представляю, что мы еще можем сказать друг другу. Всего доброго, капитан Фрост.

— Спасибо за пожелание, — любезно ответил он, не собираясь уступать дорогу. — Может, вам больше нечего сказать мне, но я должен сказать вам еще многое. Предпочитаете спешиться и выслушать или все-таки проедемся?

Тон его оставался любезным, но глаза смотрели недобро, и Геро внезапно поняла, что он сердится, испытывает глубокий, холодный гнев. Это открытие вызвало у нее нелепый страх. Оглянувшись через плечо, она приготовилась развернуть Шарифа, но тут капитан подался вперед, ухватил ее поводья и сказал почти те же слова, что и Дэн Ларримор два дня назад, но таким тоном, каким к ней еще никто не обращался:

— На вашем месте я бы этого не делал.

Геро, широко раскрыв глаза, уставилась на него. Щеки ее побледнели от гнева и страха, дыхание участилось, словно после бега. Пальцы конвульсивно сжались на рукоятке хлыста, сделанной из слоновой кости, но если она хотела пустить его в ход, то передумала. Что-то в мрачно-насмешливом, неприятно-понимающем взгляде Рори Фроста бросало ей вызов поступить так и убеждало, что он способен ответить тем же. Она ослабила хватку, отвела глаза, и капитан сухо сказал, словно намерения ее были высказаны вслух:

— Весьма разумно.

Он повернул свою лошадь, и они поехали бок о бок по узкой дорожке, листва деревьев задевала их, бесстрастный грум ехал сзади на почтительном расстоянии.

Геро потребовались долгие две минуты, чтобы задышать спокойнее и слегка овладеть собой. Обретя наконец возможность говорить, она сказала:

— Итак, капитан Фрост? О чем вы хотели вести речь? Если все же решили получить вознаграждение за то, что спасли меня, я, естественно, позабочусь, чтобы оно было выплачено. Разумеется, если сумма не превысит разумных пределов. Только вам лучше обратиться к моему дяде.

— Возможно. Не сомневаюсь, его очень заинтересовало бы то, что я собираюсь сказать. Только деньги здесь не при чем, и мне бы не пришлось говорить этого, если б я не уходил в десятидневный рейс и мог бы удержать вас от преступного безрассудства. Хотелось бы знать, мисс Холлис, имеете вы представление о том, что делаете?

— Не понимаю, — безучастно ответила Геро.

— Надо бы понять. Я уверен, что ваш дядя, добропорядочный человек, не имеет представления о том, как и почему у вас оказался конь, на котором вы сейчас едете. Но не надо думать, будто другие — например, я — столь же легковерны.

Геро от изумления раскрыла рот, поперхнулась и сильно закашлялась. Когда кашель прошел, она с отдышкой сказала:

— Я не понимаю… совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

— Ерунда! — раздраженно произнес капитан Фрост — Вам не провести меня своим притворством. Прекрасно понимаете, и я хотел бы знать, что толкнуло вас на это. Нет — не спрашивайте «На что?», а то я изменю мнение о вашем уме в худшую сторону.

— У меня и в мыслях этого не было, заговорила Геро — Я…

— Было, было. Я видел, этот вопрос готов был сорваться у вас с языка. Но если думаете, что, разыгрывая полное недоумение, можете одурачить меня, то глубоко ошибаетесь. Я прекрасно знаю, что замышляете вы и ваши приятельницы.

— Вы не можете знать, — ответила встревоженно Геро. — Просто догадываетесь… вы… В таком случае, что я делала?

— Играли с огнем. И, хуже того, с людскими жизнями.

— Это говорите вы? Хотя наживаетесь на купле-продаже беспомощных несчастных людей которые.

Продолжать она не смогла.

Капитан Фрост сказал с коротким смешком:

— Хотите сказать, черт учит добродетели? Но вам следует иметь в виду, что я таким образом зарабатываю на жизнь, а вы просто-напросто получили лошадь. Или вам еще уплатили «сумму не превышаующую разумных пределов»?

Геро резко остановила коня и найдя выход в сарказме, с презрением сказала.

— Но вы конечно же, должны знать — раз так много знаете обо мне?

— Вы делали это из любви, так ведь? Любви к чему, мисс Холлис? Проказам? Волнующим играм? Вмешательству в чужие дела? Кого разыгрываете? Жанну д 'Арк или Флору Макдоналд[12]?

«Ничего не отвечу, — подумала Геро — Ничего» Однако не смогла удержаться.

— Вы не понимаете, тут нет ничего похожего Вы ничего не знаете об этом. Совершенно.

— Знаю, что во многим благодаря вам — это была ваша мысль, не так ли? — большое количество очень опасного материала оказалось в руках честолюбца, который из чрезмерного самомнения и зависти готов пролить сколько угодно крови, лишь бы добиться своего. Очевидно, вы сочли себя очень умной и, сделав это, испытали радостное волнение; хочу верить, что вы не имели понятия, какие интересы там затронуты, и в какое смертоносное сплетение обманов и лжи позволили себя втянуть. Однако советую впредь держаться подальше от этой грязной интриги. Оставьте ее тем, кто знает, что делает.

— Вам, например, — вскипела Геро.

— Конечно, — согласился капитан Фрост. — Уверяю, в подобных делах я разбираюсь лучше вашего и вряд ли наделаю опасных ошибок.

— Насколько я понимаю, — с гневом заговорила Геро, — вы подкуплены противоположной стороной, тайком поставляете ей нужные грузы, но вам нестерпима мысль, что кто-то делает то же самое для другой стороны — из страха, что они могут сколотить на этом больше денег.

— Вы, кажется, намекали, что действуете бескорыстно, — небрежно заметил капитан Фрост.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю. И думаю, вы понимаете не хуже, что имею в виду я, говоря, что ваше вмешательство в дела, не касающиеся вас, пора прекратить.

— А кто прекратит его, капитан Фрост? — поинтересовалась Геро зловеще спокойным тоном.

— Например, ваш дядя. Полагаю, имеющий над вами какую-то власть. Но если не сможет, то полковник Эдвардс, несомненно, сделает это за него, поскольку в данном случае они окажутся в полном согласии.

Геро выдавила принужденный смешок и едко сказала:

— Неужели полагаете, кто-то из них поверит вам? Даже если они согласятся вас принять, в чем я сомневаюсь? Вы, Наверно, и впрямь видите во мне дуру, если думаете запугать угрозой прийти с таким нелепым заявлением к моему дяде или полковнику Эдвардсу, знающим о вас очень много.

— И, видимо, слишком мало о вас. Возможно, вы правы; однако искренне надеюсь, что нет, так как в противном случае мне придется заняться вами самому. А это, моя девочка, может привести ко многим неприятностям.

Он с мрачной насмешкой поглядел на сжатые губы, Геро, на ее пылающие глаза и задумчиво добавил:

— Знаете, мисс Холлис, хоть вы и недурно выглядите, но кажетесь мне избалованной и вздорной; это сочетание я нахожу ужасно неприятным. Сомневаюсь, что оно может кому-то понравиться — даже мистеру Майо — и самым серьезным образом советую изжить эти недостатки, пока не поздно.

— Вот как? — произнесла Геро ядовитым тоном. — К сожалению, сэр, я не могу дать вам подобного совета, так как боюсь, что в вашем случае советовать уже поздно. А теперь, если вы сказали все и не имеете других предложений, как улучшить мое поведение и характер, я хотела бы продолжить прогулку — в одиночестве! До свидания, капитан Фрост.

Она потянула правый повод и впервые вытянула Шарифа хлыстом, тот встал на дыбы, повернулся и поскакал в обратную сторону, едва не сбив испуганного грума и подняв облако белой пыли, унесенное ветерком в густые заросли.

Умиротворяющий запах горячего кофе и свежеиспеченного хлеба заполнял все консульство. Кресси, тетя Эбби и Клейтон уже завтракали. Но хотя аппетит у Геро всегда был превосходный — особенно после утренних поездок верхом — в то утро девушка совершенно не могла есть.

Она заездила Шарифа до пены, вернулась разгоряченной, пыльной, усталой, однако гнев, а не изнеможение стискивал ее горло и Геро смогла отпить лишь несколько глотков кофе.

Работорговец! Контрабандист оружия, вор, не стыдящийся своего поступка, взялся разговаривать с ней властным тоном, читать мораль, словно она скверная ученица воскресной школы, пойманная на краже с тарелки для пожертвований. Как он узнал? Кто проболтался ему? Неужели он вправду выдаст ее дяде Нату или расскажет обо всем в британском консульстве? Нет, не посмеет. Они знают, кто он, и не станут его слушать. А вдруг станут? Если дядя Нат примется расспрашивать ее, что она ответит? Сможет ли отказаться отвечать на обвинения? Пожалуй, так будет лучше всего, нельзя же предавать Терезу, Кресси и Оливию, тем более принцесс и Баргаша. Если султан узнает об этом, для них дело может кончиться тюрьмой — а то и худшей участью.

Да, так она и поступит. Если этот презренный англичанин разболтает все дяде Нату, придется молчать, делать вид, будто отвечать на обвинения, исходящие от столь продажного, бесчестного человека, ниже ее достоинства (из чего видно, что мисс Холлис, как и многие представительницы ее пола, считала, что в определенных обстоятельствах допустимы увиливание и suggestio falsi[13], но не прямая ложь).

— Геро, что тебя беспокоит?

Голос Клейтона прервал ее тревожные мысли, девушка вздрогнула и увидела, что он смотрит на нее с хмурой сосредоточенностью. Поняв, что волнение егг-ражалось на ее лице, она через силу улыбнулась и ответила:

— Ничего, Клей.

Однако ни улыбка, ни легкость тона не достигли цели, и хмурые морщины на лбу Клейтона стали ешс глубже.

— Правда? У тебя очень усталый вид. Лучше б не ездила на прогулки без меня. Я не уверен, что это безопасно, что ты не заедешь слишком далеко и не перегреешься на солнце.

— Лично мне — сказала Кресси, намазывая маслом горячий бисквит, — досаждает не столько солнце, сколько ветер. Я понимаю, он помогает сохранять прохладу в доме, но всегда бываю рада его прекращению. Этого шума… шелеста пальм, свиста сквозь ставни и под дверями. Потом еще прибой ежедневно с утра до вечера, бух, бух, бух, и ни минуты тишины, иногда мне даже хочется завопить. Знаешь, Геро, ты действительно очень бледна. Ветер и тебе действует на нервы? Или причина в жаре?

— Ни в том, ни в другом. Но я слегка устала, — призналась Герб. — На обратном пути свернула не туда, а грум промолчал, сочтя, что я умышленно еду в ту сторону.

Клейтон больше ничего не говорил, но продолжал смотреть на нее, и Геро внезапно охватило неудержимое желание довериться ему. Как хорошо, когда есть человек, которому можно рассказать всю историю, который примет ее сторону, даст совет и скажет, что она права.

Только сочтет ли Клейтон ее правой? Скорее всего заявит: «Я же говорил тебе», а это будет невыносимо. Он советовал ей пореже видеться с Терезой Тиссо, с преданными Баргашу сестрами, и теперь решит, что был совершенно прав, может, даже почтет себя обязанным рассказать обо всем дяде Нату. В подобных делах мужчинам доверяться нельзя, у них очень прозаичные представления о Долге. Но когда все окажется позади — когда Баргаш станет султаном, Занзибар начнет процветать под лучшим правлением, избавится от позорного договора и пагубного влияния бесстыдного работорговца, она расскажет Клею все, и он будет гордиться ее ролью в перевороте. До тех пор Клейтон должен оставаться в неведении… если их не выдаст капитан Фрост. Случись такое…

Геро вновь оказалась у исходной точки, с теми же сомнениями и, резко отодвинув кофейную чашку, поднялась, извинилась и покинула столовую. Но Клейтон поднялся столь же стремительно и, едва она достигла, подножия лестницы, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь и сказал:

— Геро, подожди…

Девушка неохотно остановилась на нижней ступеньке, держась за перила. Он в три шага пересек коридор и, положив ладонь ей на руку, негромко сказал:

— Тебя что-то обеспокоило, так ведь? Только не нужно отрицать. Это было ясно с той минуты, как ты вошла. Не можешь рассказать мне, в чем дело?

— Нет, Клей. Пожалуйста, не сейчас.

— Почему? Ты же знаешь, я хотел бы оградить тебя ото всех неприятностей. А если не удастся, То хотя бы разделить их с тобой. Во время твоей прогулки что-то произошло, так? Иного объяснения нет, вчера вечером настроение у тебя было отличное. Кого ты повстречала, Геро? Кто расстроил тебя? Не Тереза Тиссо?

— Тереза?

Удивление прозвучало в ее голосе так же явственно, как облегчение. Клейтон покраснел и, убрав ладони с ее руки, торопливо сказал:

— Я подумал, может, она что-то сказала и тем расстроила тебя. Всем известно, что ей доставляет удовольствие пакостить людям, ссорить их. Ей на Занзибаре невыносимо скучно, но, к несчастью, поиски развлечений приводят ее к выдумыванию сплетен, и они, наверняка, вызовут большие неприятности.

Геро сказала чуть сдавленно:

— Клей, это серьезное обвинение. Ты ведь этого не знаешь, несправедливо обвинять кого-либо на основании слухов.

Клейтон покраснел еще сильнее, отвернулся и сдержанно заговорил.

— Я не хотел быть жестоким ни к кому из женщин уже хотя бы ради тебя; и признаюсь, как-то счел ее очень несчастной и заслуживающей жалости: Анри Тиссо пожилой зануда, а детей, которые занимают и утешают, у нее нет. Я подумал, что наш долг сделать жизнь Терезы более сносной, а не осуждать ее, но вскоре понял, что ошибся, и все, что мне говорили о ней, правда. Потому-то я и не хочу, чтобы ты с ней сближалась.

Геро подошла к нему.

— Как ты понял это, Клей? С ее слов или по рассказам тех, кто клеветал на нее раньше?

Клейтон взглянул на девушку, в его чистосердечном взгляде сквозила боль.

— Раз тебя это интересует, она сказала мне заведомую ложь с единственной целью — погубить карьеру мужчины и счастье женщины. Больше ничего сказать не могу. Теперь тебе понятно, отчего, когда ты вернулась с таким расстрбенным видом, я спросил, не встретила ли ты мадам Тиссо. Мне пришло в голову, что она сплетничала о… о Кресси.

— Господи, да что ты. Тереза к ней очень привязана. Да и встретила я вовсе не Терезу.

— Значит, ты кого-то встретила; Кого-то, кто напугал тебя и расстроил.

— Да… нет! Клей, если ты не против, мне не хочется об этом говорить. Пока что.

— Это имеет какое-то отношение ко мне? Поэтому не можешь сказать?

— Ну вот еще — с облегчением ответила Геро. — С чего ты взял? Как раз-потому, что к тебе это не имеет никакого отношения, и я не хочу обременять тебя этим.

— А если я скажу, что это будет не бременем, а привилегией?

— Нет, Клей. Сейчас говорить об этом я не хочу, но когда такое желание появится, расскажу тебе первому. Теперь ты удовлетворен?

— Похоже, мне ничего другого не остается, — недовольно ответил Клейтон.

Он взял ее руку, поцеловал и, не двигаясь с места, глядел, как она быстро поднимается по лестнице, подол амазонки тянулся по мраморным ступеням, резко раздавался звук шагов.

Девушка, свернув с лестничной клетки, скрылась из виду. Клейтон услышал, как за ней закрылась дверь спальни, но стоял все там же, глядя в пространство, пока из столовой не вышли его мать и сестра.

— Что случилось, Клей? — резко спросила тетя Эбби, встревоженная выражением его лица. — Что-нибудь не так? Геро не…

Лицо Клейтона утратило угрюмость, и он, пожав плечами, ответил:

— Не знаю, мама. Она не хочет говорить. Что-то ее расстроило. Но не солнце, — и не ветер!

— Может, когда ты заключишь с ней помолвку… — неуверенно предположила мать.

— Это может произойти гораздо скорее, если Кресси не станет подстрекать ее к общению с особами вроде Терезы Тиссо, — грубовато сказал Клейтон.

— Ну, вот еще! — ответила сестра. — Тебе ли это говорить, сам в прошлом году ездил с Терезой на прогулки почти каждый день.

Клейтон скривил губы, в чем Кресси увидела опасный признак, и холодно произнес:

— Именно потому, что знаю Терезу лучше, чем ты, и не хочу, чтобы их дружба поощряюсь. Но стоит мне отозваться о ком-то неодобрительно, ты сразу же занимаешь противоположную позицию — о чем свидетельствует твой флирт с неотесанным англичанином, притязания которого ты поощряешь всеми силами.

— Нет! — Хорошенькое лицо Клесси вспыхнуло. — Я не позволю тебе так говорить. Корабль его вернулся неделю назад, а он заходил всего один раз, и из-за головной боли я не смогла его принять.

— Клей, это правда, — встревоженно вмешалась их мать. — А когда лейтенант спросил, может ли он зайти еще как-нибудь утром и пригласить Кресси на верховую прогулку, она попросила передать ему, что не знает, когда еще захочет ездить верхом. Ларримор ответил, что все понятно, и больше она его не видела, потому что он не заходил, правда, милочка?

Гневный румянец сошел с лица Кресси, оно стало бледным, удрученным, и она ответила слабым, жалким голосом:

— Нет. Не приходил. Я подумала… подумала…

Голос ее дрогнул, она быстро отвернулась и побежала вверх по лестнице в комнату кузины.

Снятая амазонка лежала на оттоманке, Геро, одетая в просторный муслиновый пеньюар, стояла у окна, из которого были видны цветочные клумбы в саду. Она повернулась и не дав Кресси сказать ни слова, резко произнесла:

— Входи и закрой дверь. Что делает до полудня твоя мать? Будет ли дома?

Кресси закрыла дверь, под влиянием тревожного голоса Геро повернула ключ, чтобы уединение их стало более надежным и ответила:

— Кажется, мама собиралась пойти на утренний кофе к миссис Кили. А что, Геро?

— Мне нужно немедленно видеть Оливию. Лучше бы Терезу, она поумнее, да твой отец и Клейтон настроены против нее. Придется поговорить с Оливией. Только Клей об этом не должен знать. Если до него дойдет, что я хотела увидеться с ней он станет подозревать что-то, а если до тети Эбби, она непременно расскажет ему.

Кресси с глубоким вздохом вскинула руки к горлу:

— Значит, Клей был прав. Он сказал, что-то произошло. Что, Геро?

— Нечто в высшей степени неприятное, — ответила та, содрогнувшись. — Сейчас нет времени рассказывать. Нужно послать Оливии записку… Позвони, пожалуйста, в колокольчик, вызови Фаттуму. Когда твоя мать собирается уходить?

— Думаю, не раньше половины одиннадцатого, — ответила Кресси, исполняя просьбу.

— Отлично. У нас будет достаточно времени. Поскольку у твоего отца и Клея сегодня какие-то дела с султаном, Оливии не трудно будет зайти сюда на полчасика, и никто не узнает. А если и узнает, сочтут, что она приходила за какой-нибудь книгой, или рецептом консервирования манго, или еще зачем-то в этом роде. Куда я задевала свою ручку?

Оливия Кредуэлл явилась в консульство через полтора часа, но не одна.

— Я знала, ты не будешь против, — прошептала она на ухо Геро. — Тереза пришла за семенами бобов, обещанными ей Джейн. Месье Тиссо их очень любит. А Джейн не оказалось дома, она повела близнецов поиграть с детьми Лессингов, и я привела Терезу с собой Это ничего?

— Это чудесно, — ответила Геро. — Лишь бы только никто не узнал. Собственно, я бы предпочла, чтобы никто не услышал и о твоем визите. Кресси, где нас наверняка не смогут подслушать?

Они перешли в небольшой будуар рядом со спальней Кресси. Геро, убедившись, что никого из слуг поблизости нет, закрыла дверь и лаконично произнесла:

— Должна сказать, наш секрет стал известен.

Оливия ахнула, Кресси побледнела, но Тереза лишь спокойно произнесла:

— Какой секрет? Что мы желаем Баргашу добра? Или что помогли передать сокровища из Маската ему в руки?

— И тот, и другой. В Бейт-эль-Тани явно есть предатель. Вот почему я послала за Оливией. Кто-то должен немедленно отправиться туда и предупредить сеиду Чоле, что в доме у нее завелся шпион.

Геро казалось жизненно важным поставить приятельниц-заговорщиц в известность о том, что дела их раскрыты. Но Тереза, очевидно, не видела здесь ничего страшного. Она заметила, что удивится, если в Бейт-эль-Тани всего один шпион, а не двадцать, поскольку арабы не могут жить без интриг, и в данных обстоятельствах там все примутся шпионить друг за другом, получая деньги от обеих сторон и презирая обе стороны.

— Значит, вы ожидали этого? — в изумлении спросила Геро. — Вы знали, что о наших делах станет известно?

— Это было вполне возможно. Чего еще ждать от таких людей? Но теперь дело благополучно завершено, и нам не о чем беспокоиться, особенно о сплетнях доносчиков, которые ничего не смогут доказать против нас. А откуда вы узнали, что обо всем стало известно? Наверняка не от месье вашего дяди!

— От папы? — пропищала Кресси. — Ой, Геро!

— Нет, конечно, не от него, — поспешила сказать мисс Холлис. От одного человека, встреченного утром на верховой прогулке. Я предпочла бы не называть егофамилии, но он сказал, что все знает об этом. И действительно знает. Все. По крайней мере…

Геро заколебалась, и Тереза спросила: — Неужели вы признались ему?

— Не напрямик. Я притворилась, будто не понимаю, о чем речь, Но тщетно. Он сказал, что знает все, предполагает, что я возомнила себя слишком умной и… да неважно, что сказал он, и что говорила или не говорила я. Суть в том, что он знает. А узнать он мог только от кого-то в Бейт-эль-Тани. Я решила, что мне нужно предупредить вас, а потом кому-нибудь — принцесс. Но кажется, беспокоиться не стоило.

— Не стоило? — воскликнула в ужасе Оливия. — Как ты можешь не беспокоиться?

— Согласна, — заметила Тереза. — В самом деле, как?

— Но вы только что сказали… — начала было в негодовании Геро.

Тереза властно подняла руку.

— Решив, что этот разговор состоялся у вас с грумом или служанкой. Но судя по тому, что мы Сейчас услышали — нет, и это осложняет дело. Теперь, полагаю, вам необходимо сказать, кто этот человек.

— Случайно… — произнесла Оливия упавшим голосом, — случайно не мой брат? Если Хьюберт узнает, как использовалась кладовая в его отсутствие, я сгорю от стыда! Геро, скажи, это не Хьюберт?

— Дэн! — испуганно произнесла Кресси, побледнев еще больше.

— Нет! — резко ответила раздраженная Геро. — Ни тот, ни другой. Не понимаю, почему это так важно. Главное лишь то, что кто-то знает.

— Тут, моя дорогая, вы ошибаетесь, — сказала Тереза. — Главное — кто знает. Не зная этого, мы не можем принять мер предосторожности.

— Каких?

— Мало ли. Например, кое-кто может кое-где сказать словечко, чтобы заронить сомнение в правдивости этого человека, в его мотивах. Или же…

Геро слушала с упавшим сердцем и внезапно пожалела, что не стала молчать о встрече на утренней прогулке. Она слишком поздно вспомнила, что говорил Клейтон о любви Терезы Тиссо к сплетням и пакостям, и поняла, что не хочет открывать ни Оливии, ни Терезе, как близко знакома с капитаном «Фурии» — или подлинную историю своего прибытия на Занзибар. Девушка сделала глубокий вдох и, тщательно подбирая слова, сказала:

— Если вам нужно знать, то говорил со мной человек по фамилии Фрост.

— Рори Фрост! Вы, должно быть, шутите.

— Не представляю, как вы могли такое подумать, — сказала Геро с излишней резкостью, — поскольку, уверяю вас, я считаю это дело нешуточным.

— Ошибаетесь. Это смехотворно! Говорите, капитан Фрост открыл вам, что ему все известно? Но с какой стати? Зачем это ему?

— Он угрожал мне! — ответила Геро, вспомнив гневные нотки в его голосе. — Держался нагло, обвинил меня, что я суюсь в дела, которых не понимаю, и посоветовал оставить их тем, кто понимает. Кажется, Тут он имел в виду себя.

— Ну, конечно! Ох, этот Рори!.. Простите, что я смеюсь. Тереза прижала к глазам надушенный кружевной платок из батиста и, подавив смех, заговорила: — Вы не знали, что он сторонник султана Маджида? Конечно же, ему неприятно узнать, что мы за его спиной поддержали дело Баргаша. Из-за месье капитана Рори нам беспокоиться не стоит, а относительно того, кто сказал ему — хорошо известно, что у Фроста масса странных друзей, передающих ему базарные слухи и дворцовые ссоры, даже те, о которых шепчутся в женских покоях. Тут уж ничего не поделаешь, и нам не нужно думать об этом.

— Слава Богу! — произнесла Оливия. — О, какое облегчение!

Геро могла бы произнести эти слова с такой же горячностью, но совсем по другой причине. Из-за сиюминутного волнения никому не пришло в голову расспрашивать ее о встрече с Рори Фростом. К тому же, Тереза беззаботно отмахнулась от него, как от возможной опасности, и в ту минуту для облегчения этого было достаточно. Лишь когда обе женщины ушли, Геро задумалась, почему Тереза так неумеренно веселилась. Она сама не видела тут ничего смешного. Совершенно ничего! И все же Тереза смеялась…

Этот пустяковый вопрос с раздражающей назойливостью донимал ее все жаркое утро. Лишь когда Клей и дядя Нат вернулись из дворца, она о нем забыла.

16

Вечером сильный ветер унес в море дневной смрад мусорных куч и сточных канав. Лишь аромат гвоздики и цветущих апельсиновых деревьев ощущался на крыше городского дворца, где Маджид ибн Саид снял для удобства тюрбан. Опершись на локоть, он проводил взглядом падучую звезду, оставляющую огненный след в небе, и когда она исчезла, произнес со вздохом:

— Ты не сказал мне ничего нового. Думаешь, я не знаю? Я — слышавший свист пуль рядом с головой, когда мой дорогой брат Баргаш стрелял в меня из окна? Знаю, конечно! Такое ведется издавна. Это в крови.

— Возможно. Но кровь твоя скоро прольется, если не положишь конец игре в заговор, пока Она не перешла в нечто гораздо более опасное.

Маджид пожал плечами и, взяв с блюда очередной засахаренный финик, сказал:

— Послушать тебя, можно подумать, что попытка убийства не опасна.

Рори хохотнул.

— Поскольку Баргаш промахнулся с тридцати ярдов, я не могу считать эту попытку серьезной. Произошло все бездумно, по внезапному побуждению. Видимо, твой братец переживал особо острый приступ злобы и зависти, когда ты плыл мимо его окна. Ему показалось, что другой такой возможности не представится… он схватил находящийся под рукой пистолет и стал палить, но от ярости всякий раз промахивался. Если бы Баргаш заранее планировал убийство, то нанял бы умелого стрелка, а не пытался убить тебя сам — и тогда мы с тобой не обсуждали сейчас этот случай, Ты б отправился к своим прославленным предкам, а я постарался бы убраться как можно дальше от владений твоего преемника. Но стрелок он, хвала Аллаху, никудышный!

— Учти, тогда было темно, — пробормотал Маджид, оправдывая плохую стрельбу брата.

— В следующий раз может оказаться светло.

— Ты уверен, что будет следующий раз?

— Мы оба уверены.

Султан принялся за кусочек миндальной халвы, чтобы протянуть время, потом, вытерев пальцы салфеткой с золотой бахромой, бодро заговорил:

— Может, промахнется опять; сам говоришь, стрелок Баргаш никудышный. С детства плохо стреляет. Как он §ыходил из себя, когда промахивался! Ему всегда хотелось быть первым во всем. А я никогда не стремился к первенству. Вернее, почти.

Рори сурово сказал:

— Маджид, ты уклоняешься от темы. Что делал в прошлом твой единокровный брат, сейчас несущественно. А вот то, что делает теперь, становится слишком опасным.

— Не более опасным, чем раньше.

— Вот тут, мой друг, ты ошибаешься. Должен с прискорбием сообщить, что Баргаш приобрел средства поднять против тебя настоящий мятеж. И хотя вряд ли он этим многого добьется, в его руках сейчас такие вещи, что он считает себя достаточно сильным для начала военных действий. Так что тебе самое время кое-что предпринять. Разве не начертано: «Если калифов будет двое, убейте одного»?

— Ты предлагаешь его убить? Друг мой, да я хочу этого больше всего на свете. Но как это сделать, если он пользуется защитой чужеземцев? После того покушения на меня я отказывался видеть его и говорить с ним, и что же происходит? В мою гавань приходит тридцати пушечный чужеземный корабль, чужеземный консул и чужеземный командир корабля являются ко мне и заставляют принять Баргаша. Видишь? Мои руки связаны неспособностью этих назойливых европейцев заниматься только своими делами или понять, что Самым надежным и быстрым средством уладить такие раздоры является нож; яд тоже годится, правда, это женское оружие.

— Пуля лучше, — угрюмо произнес Рори. — И он ее вполне заслуживает. Однако я тебя понимаю. Если он будет убит сейчас, поднимется жуткий шум, и даже этот солдафон Эдвардс вряд ли станет на твою сторону.

— Думаешь? — с удивлением спросил султан. — Почему? Добрый полковник не друг Баргаша.

— Да, но твердый приверженец буквы закона. Он поддерживает тебя и не признает никакого другого претендента, потому что твой отец, да будет с ним Мир, назначил тебя своим наследником. Однако если ты убьешь своего брата, поддерживать больше не станет.

— Пожалуй, ты прав. Этот полковник выводит меня из терпения. Ведет себя со мной так, будто он учитель или нянька, а я глупый ребенок, которого нужно учить и журить для его же блага. Он не разделяет моей позиции относительно рабства и ежедневно является с жалобами, что кто-то продает, покупает или держит рабов. Разве моя вина, что в отцовском договоре с англичанами оставлена брешь, через которую любой работорговец может провести свою дау? И что договор разрешает свободное перемещение рабов в моих владениях, не запрещает привозить их на остров и отправлять отсюда? Естественно, это соблазняет тех, кто хочет торговать рабами, потому что, хотя риск велик (как тебе хорошо известно), доходы высокие. Друзья и члены семьи говорят, они были б еще выше, если английского консула привести в более умиротворенное состояние духа. Ему нужно успокоиться, завести жену и произвести на свет много сыновей.

— Это занятие, — сухо заметил Рори, — отнюдь не принесло покоя в твою семью.

Султан одобрительно захихикал над этим намеком.

— Да! Но таков уж, мой друг, арабский характер.

Он с легким: сожалением покачал головой и отправил в рот очередную сладость.

— Нам нужен сын, и если рождаются только дочери, мы возносим молитвы, отправляемся в паломничества, даем деньги муллам и прорицателям. Если Аллаха удается задобрить, рождается сын, и все радуются. Но одного сына мало, он может умереть в детстве. Поэтому на свет появляется еще один сын, потом еще, и это всегда большая радость. Мать гордится сыном, а отец многих сыновей обладает большим почетом. Да, все счастливы, пока мальчики не превращаются в мужчин, старший хочет стать преемником отца, и с нетерпением ждет его смерти; а когда им становится, братья при поддержке матерей строят заговоры, чтобы в свою очередь стать его преемником. Так ведется уже тысячу лет — чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть иеторию сеидов Маската и Омана. И так будет продолжаться, пока на свете существует какое-то место, где нет белых людей вроде этого полковника Эдвардса!

Рори усмехнулся.

— Тогда твоим соотечественникам нужно пользоваться этим всеми силами, потому что времени у них остается немного. Боюсь, это лишь начало, и вы вступаете в ору западного вмешательства. Вскоре все, что ты видел до сих пор, будет казаться визитом доброго дядюшки.

— Эта твоя мысль приводит меня в уныние, — вздохнул султан. — Почему белые считают нужным так обращаться с нами? Захватывать земли, вести ради этого войну — прекрасно понимаю. Но вот другое — нет. Лично я не жду, что они примут мои взгляды на то, что правильно, справедливо или целесообразно, и не хочу ни навязывать белым свой образ жизни, ни думать, что они должны восхищаться им — или мною. Прекрасно вижу, что многие из наших взглядов им не по душе, потому что кровь у них жидкая и холодная, и смотрят на вещи они по-иному. Разве ждет кто-нибудь, чтобы ворона сладостно запела в лунном свете, или что соловей станет клевать падаль, только потому, что они птицы, умеют летать и высиживают птенцов? Однако за исключением тебя я еще не встречал ни единого белого, который не считал бы, что я и мой народ много выгадаем, если изменим свою жизнь по их образцу, или не пытался убедить меня в превосходстве всех законов и обычаев белых. Это очень странно.

— Ничуть не странно, — ответил Рори. — Разве добрые мусульмане никогда не пытались обратить неверных и безбожников к истинной вере — причем чаще всего силой — в течение последних шестисот лет? Здесь то же самое.

— Но, мой друг, — с упреком возразил султан, — это вопрос религии.

— Да, но все белые — европейцы, русские, американцы — делают религией свой образ жизни и мыслей, в этом они так же упрямы и нетерпимы, как самый фанатичный из проповедующих Коран мулл. В этом смысле они все миссионеры, поскольку твердо убеждены, что открыли лучшую и единственную верную дорогу к Прогрессу и Золотому веку, и долг их вести по этому пути все народы, а тех, кто не ступит на него добровольно, загонять пистолетом или дубинкой, поскольку в конце концов «это для их же пользы».

— Но ведь Я, приняв эти чужеземные идеи, никакой пользы не получу, — печально возразил султан. — Только лишусь власти, денег и душевного спокойствия. К тому же, идеи европейцев так же несхожи, как их боги. Месье Дюбель говорит одно, полковник Эдвардс другое. Мистер Холлис не согласен ни с тем, ни с другим, герр Руете не желает разговаривать с Джозефом Линчем, мистер Плэтт с Карлом Лессингом. С их священниками, проповедниками и миссионерами то же самое: одни поклоняются Деве Марии, поют гимны, жгут свечи и ладан, утверждают, что все, кто не поступает так, обречены вечному проклятью, другие не дозволяют ничего подобного и говорят, что те, кто поступает так, будут гореть в аду. Многие балансируют между ними, словно канатоходцы. Однако все, проклиная других, именуют себя христианами — и все, мой друг, заявляют, что поражаются нам. С какой стати, спрашивается, уроженцам Востока забывать обычаи и законы своих праотцов по требованию невежественныху вздорных чужеземцев, чьи священники и правители не могут поладить друг с другом? Ответь.

— Потому что, — нелюбезно ответил Рори, — вам, в конечном счете, не дадут выбора. Нельзя противиться канонеркам, если у тебя только каноэ и дротики — это не клевета на твой флот, просто я образно выражаюсь. С незапамятных времен существует довод, суть которого лучше всего передает такая изящная фраза: «Если откажешься, я вышибу тебе зубы». Это, мой друг, и предстоит вам услышать!

Султан покачал головой и печально произнес:

— Временами я боюсь, что ты прав.

— А я, к сожалению, уверен, — удрученно сказал Рори. — Сейчас лишь утро Дня Белого Человека, Маджид. Солнце еще не достигло зенита, и оно не зайдет, пока все западные государства не сделают всего возможного, чтобы навязать собственное откровение более древним цивилизациям Востока. А к тому времени урок будет прекрасно усвоен, и в мире не останется места, куда человек мог бы скрыться от Прогресса и жить, как ему хочется — или просто свободно дышать!

Казалось, при этой мысли Фрост почувствовал удушье. Внезапно встав, он повернулся к низкому парапету, поглядел на океанский простор и широко раскинул руки, словно хотел наполнить легкие ветром, дующим с африканского материка.

Так он стоял с минуту, его высокая фигура темнела на фоне вечернего неба, белокурые волосы серебрились под звездами. Потом, опустив руки, повернулся снова и негромко произнес с яростью:

— Дай Бог, чтобы я не дожил до этого!

— И я, — искренним тоном сказал султан.

Он пристально посмотрел снизу вверх на друга и, протянув пухлую, мягкую руку, властно дернул его за подол расшитой золотом джуббы.

— Не возвышайся надо мной, будто ястреб. Это беспокойная поза, она нагоняет на меня усталость. Я провел утомительный день, теперь мне хочется только спокойно сидеть, наслаждаться вечерним воздухом и приятной беседой. Сядь.

Рори со смехом повиновался.

— Только не надейся заговорить мне зубы тем, каким трудным выдался день. У меня он оказался тоже не особенно легким, и я приехал не ради пустых разговоров.

— Знаю, знаю. Ты приехал сказать, что Баргаш плетет против меня заговор, о чем и без того мне известно.

Что ж, спасибо за предупреждение. Теперь давай поговорим о чем-то другом. Я слышал, что английский лейтенант настиг Педро Фернандеса с полным трюмом рабов, забрал тех, кто еще был жив, а также все паруса. Через три дня судно попало в шторм, и Фернандес, не умевший плавать, утонул. Это хорошо, такие люди ничем не лучше животных. Зачем грузить в трюм триста негров, если выжить может от силы треть, и выгружать живых в таком плачевном состоянии, что за них дадут самую низкую цену? Это безумие. И непрактичность.

— Полнейшая глупость, что еще хуже. Но мы говорим не о покойном Фернандесе и таких, как он. Речь у нас шла о Баргаше. Почему ты стараешься уклониться от этой темы?

— Потому что если будем продолжать, ты заставишь меня что-нибудь с ним сделать. А я не хочу. Я не такой, как ты. Или как он. Тебе не дает сидеть на месте кровь белого человека. Ая хочу сидеть. Хотя мой брат тоже араб по отцу, мать его была абиссинкой, и ее черная кровь не дает ему покоя. А адоя — черкешенкой, безмятежной, как прекрасная корова, среди цветов жующая траву; может, потому я предпочитаю сидеть — и не тревожить себя делами.

— В этом-то и заключается твоя беда, — упрямо сказал Рори. — Завтра я отплываю с утренним отливом, вернусь недели через две, поэтому тебе надо потревожить себя делами немедленно.

— Я так и знал! — вздохнул султан, горестно покачивая головой. — Давай отложим это до твоего возвращения. Тогда, обещаю тебе…

— Тогда может быть поздно, — бесцеремонно перебил Рори. — Нет, Маджид, действовать надо сейчас. Безотлагательно.

— Ну ладно, что-нибудь сделаю. Только не сегодня. Сейчас ничего нельзя предпринять. Уже поздно — сам видишь. Может, завтра я подумаю об этом. Да, конечно, подумаю об этом завтра.

— И решишь ничего не делать до будущей недели, а там отложишь решение до будущего месяца — или следующего года. Но тебе пора уже уразуметь, что твой братец не сидит, сложа руки. Он собирает приверженцев, подкупает твоих министров и чиновников, замышляет мятеж, который сметет тебя с трона, и ты попадешь в рай гораздо раньше, чем рассчитывал. Соблазняет вождей племени эль харт, маленького Азиза, трех твоих сестер помогать ему, и они уже все спланировали. Дом Брагаша — их штаб-квартира, и пока Баргаш запасается огнестрельным оружием, сестры пекут десятки хлебов, передают их туда по ночам, а там их складывают на случай осады. Я знаю, ты следил за ним, велел останавливать и обыскивать его слуг, вел какую-то проверку его визитеров, однако совсем не присматривал низа сестрами, ни за их племянницами, им позволялось ездить, куда  угодно, и делать, что хочется. А хочется им свергнуть тебя с трона!

Султан с жалким видом поерзал на шелковых подушках, подергал их золотые кисточки, нахмурился и вскоре заговорил:

— Я об этом слышал. Другие сестры, жена, многие тетушки, живущие в Мотони, говорили мне, что Чоле объединилась с Баргашом в заговоре против меня… Салме и Меже примкнули к ним. Другие все время требуют, чтобы я наказал их, оштрафовал, посадил в тюрьму, изгнал, высек — даже удавил! Поразительно, до чего жестоки могут быть женщины друг к другу. Особенно к тем, с которыми поссорились! Но я не Moiy поверить…

— Что они говорят правду? Уверяю тебя, это так.

— Да, правду. Однако я не могу поверить, что они всерьез замышляют против меня зло. Они молоды, а после смерти отца жизнь их совершенно переменилась. Они горевали, скучали, тосковали полому времени, когда мы все жили в Мотони, устраивали скачки, плавали под парусами и были счастливы в тени отца. А поскольку то время прошло, и сам Бог не может его вернуть, они беспокойны, несчастны, поэтому заводят ссоры с другими женщинами и со мной, ищут, чем бы занять долгие дни. Баргаш им это дал. Он змея, которую нужно уничтожить (да, я знаю это не хуже тебя! Может, даже лучше!), но сестры совсем другое дело. Как я могу обозлиться и наказать их? Или сердиться на маленького Азиза, ребенка, считающего Баргаша героем? Лучше ничего не предпринимать и надеяться, что со временем они поймут, как были глупы, и все умрет само собой.

Рори сурово сказал:

— Умереть можешь только ты, притом мучительной смертью и в ближайшем будущем. И если тебя не заботит спасение собственной шкуры, меня очень беспокоит спасение моей. Мне Баргаш не друг, и если ты позволишь ему поднять против тебя мятеж, чтобы занять твое место, на троне, то чем скорей я выйду из игры и покину эти воды, тем лучше. Думаешь, я долго проживу после твоей смерти?

Султан, опершись на локоть, повернулся и глянул на друга с улыбкой.

— Думаю, достаточно долго, чтобы успеть со своей командой спалить город, ограбить пол-острова и скрыться, пока не восстановят порядок.

— Это мысль, — усмехнулся Рори.

Султан откинулся на подушки, громко захохотал и смахнул навернувшиеся от смеха слезы.

— Да, мой друг, какая жалость, что ты не родился арабом! А то, клянусь, я отдал бы тебе свой трон и предоставил иметь дело с этими змеями, Тувани и Баргашом, зная, что ты добьешься полного успеха.

— Ост-Индская компания, — заметил Рори, — добивается кой-каких успехов в делах с Тувани и без моей помощи. Но остановить Баргаша не сможет никто, кроме тебя, и сделать это ты должен немедленно. Времени терять нельзя. Даже завтра может быть поздно.

— Что ты предлагаешь?

— Пошли к нему стражу и арестуй.

— В такое время? Дорогой друг, будь разумен! Сейчас…

— Если арестуешь его днем, вспыхнет мятеж. Баргаш об Этом позаботится! Но через час город утихнет, нищие, базарные бездельники и весь сброд из африканской части города уснет глубоким сном, на улицах почти никого не останется, и поднять мятеж не удастся. К тому же, я знаю, ночью к нему придет несколько вождей, чтобы уладить последние вопросы и, может, получить взятки. Не мешало потребовать у них объяснений, что они делали там. Закуй всех в кандалы и отправь в момбасский форт под сильной охраной, а завтра утром, когда город проснется, кому-то что-то предпринимать будет уже поздно. Может, состоятся несколько разрозненных демонстраций, поступит официальный протест-другой, но справиться с этим будет нетрудно, так как вожди племени эль харт, главные сторонники Баргаша, поддерживают его ради выгод, а увидев, что ты настроен серьезно и намерен положить конец этой чепухе, они, как и другие недовольные, быстренько станут покорными. Сделаешь ты это?

— Я могу изолировать Баргаша в его собственном доме. Да, это сделать можно. Окружить дом вооруженной охраной, никого и ничего не пропускать ни туда, ни оттуда — даже продукты, пока Баргаш не одумается. И это послужит хорошим уроком моим сестрам. У нас, арабов, есть пословица: «Все моря не столь многоводны, чтобы смыть кровное родство», а они женщины — или девушки, если угодно — моей крови. Я не хочу быть суровым с ними.

Рори едко заметил, что его брат не знает этой пословицы; а если и знает, то, видимо, решил, что убийство может сделать то, чего не может море.

— А твоих маленьких кровожадных родственниц блокада дома Баргаша не особо обеспокоит. Тем более, они знают, что едой он обеспечен хорошо.

— Едой — может быть. Но вода — другое дело. Колодца в доме нет, а жидкость в такую погоду испаряется очень быстро. Думаю, что привести Баргаша и его гостей в рассудок, времени потребуется немного. Потом вот что еще. Оружие, которое, по твоим словам, он запасает, находится, скорее всего, в доме. Баргаш не сможет выйти, и раздать его своим сторонникам. У него хватит ума не стрелять в стражу, зная, что, дом окружен, поэтому, когда он смирится, тогда мы и заберем оружие.

— Опять ты за свое! Не делай этого, Маджид. Отправь людей неожиданно схватить Баргаша и увезти с острова. Посади его под замок в форте Джизас или еще где-нибудь на материке. Неужели непонятно, что пока он на острове, ты не будешь знать покоя? Видел ты хоть раз винтовку?

— Нет, но слышал о них, — ответил Маджвд, радуясь этому внезапному переходу к другой теме. — Это какие-то новые мушкеты, способные убивать с пятисот шагов, так ведь? Раздобудь мне несколько. Они будут очень хороши при охоте на оленей.

— Чтобы стрелять из них, — неумолимо продолжал Рори, поводя указательным пальцем, словно учитель перед классом, — в патрон вставляется маленький медный капсюль, при нажатии спускового крючка ударник бьет по капсюлю, разбивает его и взрывает гремучую ртуть, которой тот наполнен. Искра попадает в патрон и воспламеняет заряд пороха, производящего выстрел. Без капеюля выстрела сделать нельзя, и оружие бесполезно. Избавься от Баргаша, Маджвд. Если дорожишь жизнью, отправь его с острова. Сегодня же ночью!

Посидев немного молча, султан поднялся и стал расхаживать по плоской белой крыше, еще не остывшем от тропического солнца.

Внизу волнующаяся вода гавани отражала якорные огни судов и слабый, теплящийся свет дворцовых окон, а слева сверкающий огнями город все еще оглашался разговорами, музыкой и смехом, которые вскоре должны были смениться тишиной и сном. Но здесь, над морем и городом, ночь уже была спокойной, тихой, безмятежное небо и яркие, равнодушные звезды казались такими близкими, что высокий человек мог бы дотянуться до них рукой.

Маджид остановился, поднял к ним взгляд, и ему страстно захотелось, чтобы его оставили в покое. «Я ведь — возмущенно думал он, — никогда не хотел становиться султаном, и если б не смерть Халида, об этом не могло быть и речи, и мне никто бы не мешал вести спокойную жизнь». Но теперь, когда ему достался трон, упрямство в сочетании с любовью к деньгам, покою и роскоши пробуждало в нем решимость сохранять свое положение.

Покоя, однако, он почти не имел, денег ему доставалось очень немного; из-за чрезмерной дани, выплачиваемой по договору старшему брату в Оман, а также необходимости регулярно откупаться от пиратов из Персидского залива казна пустовала, нередко приходилось думать, как наскрести на повседневные расходы. А тут еще Баргашу приспичило затевать новый мятеж и переманивать на свою сторону трех сестер, с которыми в детстве так радостно игралось…

Маджид поймал себя на том, что думает о тех днях с такой же жгучей тоской, как Салме. В саду Бейт-эль-Мотони, любимого отцовского дворца, среди цветущих кустов и плодовых деревьев смеющиеся, вопящие дети гонялись за ручной антилопой, дразнили павлинов и бросали друг и друга цветочными лепестками. Уроки верховой езды, где мальчики учились управлять конем, неизменно кончались скачками — победитель получал горсть сладостей и бурные аплодисменты… Не тогда ли началось соперничество, не тогда ли в их отношения коварно вкралась злоба, словно насекомое, выедающее сердцевину розы, незаметное, непредвиденное до тех пор, пока распустившийся цветок не откроет взгляду безобразное разорение внутри?

Лишь ожесточенная стрельба открыла ему, что Баргаш отделаться от него меныцим, чем смерть, не удовольствуется. Нельзя больше закрывать на это глаза, нужно делать то, что всегда было и будет ему ненавистно: принимать решение и действовать.

Городские огни гасли один за другим, наконец осталось лишь несколько золотистых блесток, светящихся в звездной темноте, слышались только рокот прибоя да шелест пальм. Бледное зарево на далеком горизонте предвещало восход луны. Едва она вышла из-за моря, тишину нарушил заунывный вой бродячих собак, несущийся из темных закоулков города и негритянских трущоб за ручьем.

Маджид отвернулся от парапета, перед ним на белой плоскости крыши лежала его черная тень.

— Итак? — негромко спросил Рори.

— Вижу, ты прав, — горестно произнес Маджид. — Я пошлю за Назуром Дли и командиром моей стражи.

— Правильно, — одобрил Рори и быстро, словно разжавшаяся пружина, поднялся на ноги. — А как насчет сестер? Что ни говори, нужно принять и к ним какие-то меры.

— Нет. Я не стану воевать с женщинами.

— Маджид, послушай…

— Нет, нет, нет! Не желаю слушать. К Баргашу — да, он убил бы меня, и с этой целью покупает мушкеты, вооружает своих сторонников. Но у меня тоже есть друзья, и если потребуется, я встречу Баргаша огнем, а сейчас позабочусь, чтобы его арестовали, так как пока он на свободе, покоя мне не знать. Однако наказывать сестер не стану, они бы не пошли против меня, если бы не его ложь и хитрости.

— А если я скажу тебе, — неторопливо произнес Рори, — что эти твои дорогие сестры уже вооружили сторонников Баргаша тем оружием, которое ты надеешься обнаружить в его доме? Что тогда?

— Не верю.

— Напрасно. Половина нищих с базара сказали бы тебе то же самое; и будь я проклят, если твой начальник полиции не осведомлен об этом прекрасно. Он не сообщает тебе лишь потому, что ты не желаешь слушать, а услышав, Можешь не поверить! Однако на сей раз поверь, так как мне не имеет смысла лгать.

Маджид по-женски заломил руки, его красивое безвольное лицо исказилось болью и недоумением.

— Ты наверняка ошибаешься. Как они могут раздавать оружие из Бейт-эль-Тани?

— Твои сестры с родственницами в сопровождении большой свиты служанок и рабынь недавно совершили несколько визитов в одну мечеть.

— Это мне известно. Они молятся за любимого двоюродного брата, страдающего тяжелой болезнью, которую не могут вылечить ни хакимы, ни английский врач.

— Ну да, конечно! Болезнь пришлась очень кстати. Как и обычай выходить благородным женщинам из дому только с наступлением темноты, закутанными с ног до головы в плащ и чадру. И, наверное, нетрудно было закрыть мечеть для публики примерно на полчаса.

— Не понимаю тебя.

— Все очень просто. Твои родственницы не только молили Аллаха за больного, но и оставили приношения.

— Это самое обычное дело, — холодно произнес султан.

— Приношения в виде огнестрельного оружия? Именно его они и отнесли в мечеть — чтобы мулла раздал потом сторонникам твоего брата. Это, видимо, было очень просто — на радость заговорщикам! Двадцать или тридцать женщин, закутанных в плащи, их сопровождает вдвое больше рабынь, и все до единой прячут под одеждой оружие. Если ты сейчас обыщешь мечеть, или дом Баргаша, или Бейт-эль-Тани, то не найдешь и следов ружей, и никто не Признается, что видел их. Однако сделано это было так.

— У тебя нет доказательств!.

— Ни единого, — спокойно согласился Рори.

Султан слегка пожал плечами и вновь повернулся лицом к морю и спящему городу. Рори молчал. Он понял бессмысленность дальнейших споров. И боялся пробудить у Маджида упрямство, неожиданное в этом дружелюбном, нерешительном, очень непостоянном человеке. Серебряное блюдо опрокинулось, сладости рассыпались по ковру, Рори стал собирать их, складывать в аккуратную липкую пирамиду, и думать, что он здесь делает.

Эта мысль возникла у него не впервые, она всегда приходила в неподходящие минуты, и совершенно неожиданно. Что я здесь делаю?… Что в Моей натуре или внешних обстоятельствах заставляет меня сидеть в лунную ночь на этой крыше? Насколько это зависит от меня и от слепой случайности? Неужели правда, как верят последователи Пророка, «что предначертано, то предначертано» и потому неизбежно?

Последняя теория, по мнению Фроста, являлась неутешительной и неприемлемой, он с гораздо большей охотой предпочел бы взять на себя ответственность за свои поступки, чем возлагать ее на непостижимое провидение, предопределившее их заранее — и тем самым лишающее свободы воли, права считать виной или заслугой свое дурное или хорошее поведение. Лучше ломать голову над удивительно беспокойными, слишком часто возникающими вопросами. «Что я здесь делаю? Как и почему оказался тут?», чем принимать свои поступки, как неизбежные шаги в каком-то заранее составленном плане. Однако долгое общение с арабами и Востоком оказало на него воздействие, и иногда его подмывало плыть по течению, предоставляя событиям идти своим чередом, в спокойной уверенности, что ни он и никто другой ничем не могут изменить предопределенного результата.

«Что предначертано, то предначертано…».

Может, было предначертано, чтобы он отсутствовал в городе десять дней, которые могли оказаться решающими для Маджида и для него самого. Нужно быть осмотрительнее. Но с другой стороны предусмотреть всего нельзя, и он никакие мог знать, что «лучшие планы мышей и людей» могут опять Нарушиться… хотя, надо полагать, не бесповоротно!

Конечно, это неприятность. Досадная неприятность. Но не обязательно катастрофа. Лишь бы Маджид не отказался принять против брата крутые меры, пока такая возможность есть. Очень жаль, что нельзя остаться и проследить, чтобы дело было доведено до конца, но дела в другом месте ждать не могут, и «Фурия» должна отплыть на рассвете, хотя сейчас совсем не время покидать остров. Только бы Маджид…

Во внезапном приступе раздражения Рори смахнул пирамиду, расшвыряв сладости, и встал. Он не произнес ни слова, но Маджид увидел, как на камне появилась его тень, и повернулся.

Луна ярко освещала лицо султана. При виде его выражения Рори вновь ощутил раздражение, удушье и кроме того совершенно незнакомое чувство беспомощности. Он готов был признать, что желание спасти Маджида от гибели объясняется прежде всего личным интересом; благодаря дружбе и покровительству султана Рори мог не церемониться с законом и вести себя в этих широтах, можно сказать, как вздумается. Но помимо этого соображения (и того, что подобных милостей от Баргаша ждать нечего), им двигала симпатия в этому нерешительному, беспечному человеку, который получил трон благодаря случайности, а теперь мог лишиться его благодаря вероломству.

Рори хоть и находил, что Маджид заслуживает презрения за отказ поступить по-арабски с некогда любимыми, а теперь ополчившимися на него сестрами, как они того заслуживают, однако восхищался прочностью семейных уз, послужившей причиной отказа, и даже завидовал ей, хотя сам не знал семейного тепла. Добавлялось сюда и уважение к покойному султану, назначившему своим преемником этого сына.

Однажды, впервые годы пребывания на острове, Рори оказал отцу Маджида невольную услугу. Некий распутный друг султана, гостя на Занзибаре, навлек на себя гнев вождя местного племени. Вождь потребовал головы гостя (была затронута добродетель взбалмошной дочери вождя, о подробностях обе стороны по понятным причинам умалчивали). Султан не мог выдать обидчика, так как Рори, получивший хорошую плату, тайком провел этого человека на борт «Фурии» и благополучно доставил домой, никого не ставя об этом в известность. Ничего особенного тут не было, но Саид, узнавший впоследствии, как произошел побег, проникся к Эмори Фросту благодарностью и предоставил во владение ему и его потомкам дом на срок в сто пятьдесят лет.

Оманский Лев поражал всех, кто встречался с ним, и Фрост не был исключением. Уже только ради памяти о нем Рори готов сделать все возможное, чтобы сын Саида избежал смерти, которую неминуемо повлекло бы за собой удачное восстание. Однако, глядя в лунном свете на лицо этого сына, он понял, как нелегко помочь тому, кто не хочет помогать себе сам.

Маджид сказал.

— С Баргашом я поступлю, как ты предлагаешь. Он становится чересчур наглым, надо поставить его на место. А сестрам достаточным наказанием будет увидеть, что мое недовольство обрушилось на брата, которого они поддерживали, и что их интриги привели его к такому исходу. Вызови моих слуг, и я сделаю то, что должен. Ты прав — такие дела нужно совершать ночью. День — слишком приятное время. Доброй ночи, друг. Пусть твой сон будет лучше моего!

Это было предложением удалиться, и Рори поклонился, коснувшись ладонью по арабскому обычаю лба и груди. В этом жесте, означающем покорность, не было и тени насмешки. Повернувшись, он спустился по крутой каменной лестнице, отправил сонных слуг к султану и вышел на улицу.

Из темноты за воротами появилась фигура и пристроилась к нему сбоку, другая, повыше, пошла в нескольких шагах сзади.

— Ну? — спросил Бэтти Поттер.

В ответ Рори лишь пожал плечами.

— Вот как? — сочувственно произнес Бэтти. — Ну что ж, если он не хочет действовать решительно, ему же хуже.

— И нам, — лаконично сказал Рори.

— Очень может быть. Что же собирается делать Его безмозглое Величество? Ничего, как всегда?

— Он сейчас отправляет стражу арестовать брата.

— Да ну? — с изумлением произнес Бэтти. — Приятная новость.

Рори вновь пожал плечами и угрюмо сказал:

— Я бы согласился с тобой, если бы я был уверен, что через неделю он не передумает и не освободит Баргаша. Будь у него какой-то разум, то… Да что об этом говорить! — Фрост оглянулся через плечо и раздраженно спросил: — А что вы оба здесь делаете?

Бэтти с легким смущением кашлянул.

— Э… мы с Ралубом подумали, что нам лучше сопроводить тебя домой. В городе полно дружков Баргаша, чтоб ему сгинуть. И расхаживать в одиночку тебе ни к чему. Когда вокруг закипает злоба, это небезопасно, и я с радостью думаю, что завтра мы отплываем.

— А я нет. Сомневаюсь, что выходить в море сейчас благоразумно.

— Куда благоразумнее, чем получить нож между ребер, — мудро заметил Бэтти.

— К чему твои негодные утешения, дядюшка? Нет, серьезно, я думаю повременить с отплытием денек-другой.

— Как? И оставить здесь юного Дэнни, чтобы он ставил палки султану в колеса? Ты, видать, теряешь разум, капитан Рори! Сам же обещал Сулейману увести отсюда «Нарцисс», чтобы он мог спокойно завершить свое дельце. Если не сделаешь этого, он наверняка попадется, а ждать ему нельзя. Подведешь его, все здесь перестанут тебе доверять. И влипни он, нам всей крышка. К тому же, на следующей неделе мы должны встретить шейха Ахмеда с друзьями. Если не появимся, он так оскорбится, что больше не захочет слышать твоего имени.

— Знаю, знаю! — сердито ответил Рори. — Но…

— А потом, как же лошади? — не отставал Бэтти. — Забыл, что мы должны отвезти полдюжины шейху Хусейну и притом за хорошую цену?

— Нет, не забыл. Но ты прекрасно знаешь, что лошади лишь прикрытие на тот случай…

— По такой цене они просто золотой груз, — проворчал Бэтти. — А если мы не доставим их вовремя, этот прохиндей Якуб продаст всех кому-нибудь еще, по-моему, они краденые, вот он и спешит сбыть их с рук.

— Охотно допускаю, — 4 согласился Рори. — Ладно, черт с ним! Видимо, придется отплыть. К тому же, пора увести отсюда Дэнни для его же блага. Он так осунулся, — побледнел, видимо, любовные дела у него плохи. Неделька в море поможет ему забыть ту девицу и вернет его щекам румянец.

Бэтти хмуро глянул искоса на него и угрюмо сказал:

— На твоем месте, капитан Рори, я бы не относился так наплевательски к этому парню. Он куда умнее, чем кажется, а если считаешь его дураком, то горько раскаешься в своей ошибке. Ты становишься беззаботным, вот что. Потому и разгуливаешь в одиночку по ночам. Ц-ц!

Дурное настроение у Рори прошло, и он со смехом сказал:

— Дядюшка, не стыдно тебе разыгрывать из себя няньку, в твоем-то возрасте?

— Иногда, — сурово ответил Бэтти, — мне кажется, тебе без нее не обойтись] Надо было сказать нам, куда пошел вечером. Однако я тебя прощаю, раз ты уговорил этого мягкосердечного болвана посадить под замок своего поганца-брата. Но поверю в это, лишь когда увижу собственными глазами.

Мистер Поттер погрузился в угрюмую задумчивость, а потом высказал пессимистическое, оказавшееся пророческим мнение:

— Так или иначе, он все испортит. Обещает, и скорее всего, не подумав, дело сделает наполовину. Не годится он в султаны, это уж точно. Смекалки у него, бедняги, как у цыпленка. Ц-ц!

Ночной ветер унес эти слова, а тем временем султан во дворце готовился подтвердить их справедливость, «делая дело наполовину».

17

Когда над Занзибаром занимался желтый рассвет, и на крышах начинали каркать вороны, к принцессам, живущим в Бейт-эль-Тани ворвалась перепуганная служанка с вестью, что султан посадил Баргаша под домашний арест, что «всех предали!» Это драматичное объявление повергло Салме в слезы, а ее племянницу Фаршу — в истерику.

Большинство челяди последовало их примеру и воздух огласился жалобами и пронзительными причитаниями. Чоле прогнала всех из спальных покоев, велев затихнуть, если не хотят получить хорошую порку.

— Где ваш разум? — гневно спросила она. — Разве сейчас время для стонов и воплей? Может, нам залезть на крышу и поднять крик, чтобы все лакеи Маджида поняли, какой это для нас удар? Успокойся, Фаршу! Против нас у них пока ничего нет, но если они услышат, как ты визжишь, а эти дуры воют по-обезьяньи, Маджиду других улик не потребуется!

Фаршу между тем продолжала пронзительно орать и колотить пятками по ковру, а Салме проговорила сквозь слезы:

— Но ведь если Баргаша предали, значит, и нас вместе с ним. Как ты можешь говорить, что против нас у них ничего нет?

— Потому что тогда арестовали б и нас. Однако у наших ворот стражи нет, мы можем свободно выходить и входить. Посмотрите сами. Фаршу, я тебя отшлепаю, если не замолчишь. Салме, дай мне тот кувшин с водой!

Схватив тяжелый сине-белый глиняный кувшин, Чоле легким движением своих тонких рук выплеснула все содержимое на плачущую девочку и вернула кувшин сестре. Вопли тотчас прекратились, Фаршу, отфыркиваясь и тяжело дыша, улеглась среди подушек, а Чоле хлопнула в ладоши, вызывая рабынь.

— Мы должны держаться так, будто ничего страшного не случилось, — приказала она. — Нас расстроила эта весть, что вполне естественно. Но мы ничего не знаем ни о каких заговорах. Если хотят, пусть обыскивают дом, здесь им ничего не найти. Встань, Фаршу, и не вздумай опять лить слезы. Баргашу они не помогут, но обдумывание и планирование могут помочь, поэтому будем думать, планировать — и сохранять спокойствие.

Ее собственные сдержанность и здравомыслие внушали благоговейный страх, и взрывов шумного отчаяния больше на раздавалось. Обычные утренние дела шли, по крайней мере внешне, своим чередом, словно этот день ничем не отличался от других. В ванны наливали свежую ключевую воду; одежду, переложенную на ночь цветами жасмина и апельсиновых деревьев, окуривали амброй и мускусом, затем клали перед владелицами.

Долгий ритуал туалета никогда не казался Салме утомительным, скучным, но в тот день он тянулся бесконечно, она заставляла себя спокойно сидеть, пока служанки одевали и надушивали ее, умащали и заплетали волосы, предлагали на выбор украшения. Страх в ее душе мешался с дурными предчувствиями, ей хотелось броситься на пол ничком, как Фаршу, и забиться в истерике. Но Чоле тогда обольет ее водой, как и племянницу. И конечно же Чоле права. Она всегда права. Нужно хранить перед врагами спокойствие и строить планы, как спасти Баргаша от султанского гнева.

Наконец туалет Салме окончился, она отпустила служанок и бросилась к окнам, выходящим в узкий переулок, отделяющий Бейт-эль-Тани от дома, где жил Баргаш вместе с сестрой Меже и братишкой Абд-иль-Азизом. В переулке никого не было, но с обоих концов доступ в него преграждали вооруженные люди, мушкеты их казались непроходимой колючей изгородью. Салме слегка высунулась из окна, чтобы лучше видеть, и внезапно обнаружила, что Чоле тоже смотрит в окно из соседней комнаты; лицо сестры скрывала вуаль, видны были только пристально глядящие, большие, окаймленные черными ресницами глаза.

Глядела Чоле не вниз, на пустой переулок, а прямо Перед собой, на окна, завешенные тростниковыми шторами. В посадке ее головы, в каждой линии стройного тела ощущались мужество, настороженность и какая-то жесткость. Обратив взгляд туда же, куда она, Салме разглядела за расщепленными тростинками какое-то движение. В следующий миг угол шторы приподнялся, и она увидела лицо брата.

Салме сразу же поняла, что Баргаш уже что-то обсуждал с Чоле, потому что он покачал головой, словно отвечая на какой-то вопрос, и та улыбнулась. Выступающие подоконники и полуприкрытые ставни скрывали их от солдат внизу, и они заговорили негромко, но внятно на фарси, его солдаты не понимали, даже если бы и могли услышать.

— …Нет, конечно, не поеду. Если он думал, что соглашусь, то, наверное, сошел с ума. Когда его посыльные явились с приказом сейчас же, до рассвета отплыть в Оман, я сделал вид, что согласен. Сказал, что готов отплыть немедленно, только не смогу там жить, так как у меня мало денег. И знаешь, что сделал этот дурак? Прислал десять тысяч крон, чтобы «облегчить мое положение»!

Салме услышала возбужденный смех брата и вопрос Чоле:

— Ты Взял их?

— А как ты думаешь? Я не дурак. Это была, разумеется, взятка — чтобы склонить меня уехать тихо. Я велел Назуру спрятать деньги, а потом заявил, что передумал, решил не уплывать, мы выгнали маджидовских посланцев из дома, забаррикадировались изнутри и больше никого не впускали. Потому-то Маджид и поставил стражу вокруг дома. Надеется выжить нас отсюда голодом. Что ж, пусть попытается! Я не боюсь этого бесхарактерного щенка! И никто не боится — кроме Меже, она считает, что нам нужно попросить у него прощения.

— Не удивляюсь, — ехидно ответила Чоле. — Она вечно предостерегала нас, скулила, а теперь, получив возможность сказать «Я же говорила вам», хочет склонить нас сдаться на милость Маджида. Ты последуешь ее совету?

— Ни за что! — В негромком голосе неожиданно прозвучала такая ярость, что Салме вздрогнула. — Если Меже хочет пресмыкаться перед Маджидом, дело хозяйское. Я и пальцем не шевельну, чтобы удержать ее. Но просить она будет за себя, а не за меня!

Бедная Меже, подумала Салме, трепеща от страха и сочувствия. Сколько она просила их быть поосторожнее, предупреждала, к чему может привести вражда. Меже тоже любит Баргаша больше всех братьев, и страх за него заставлял ее противиться их опасной затее. Надо сдаться, думала Салме, сжавшись в проеме окна. Ничего больше нам не остается, а Маджид великодушен… — Предложил Баргашу возможность бежать, прислал ему денег. Может, он снова проявит великодушие и простит нас.

Словно бы в ответ на ее робкие мысли раздался громкий голос Баргаша:

— Вы можете поступать, как угодно. Но я ни за что не сдамся. Наши планы успешно осуществляются, мы очень сильны. Никто и ничто не заставит меня теперь отказаться от них: я пойду до конца — и добьюсь победы. Вы еще увидите меня султаном Занзибара!

Салме охватило восхищение этим замечательным, неукротимым братом, и робость почти покинула ее. Неудивительно, что столько людей готово пойти за ним и бросить вызов Маджиду. Он рожден, чтобы править и вести людей за собой, может, это лишь временная неудача, и Баргаш в конце концов одержит верх. Она перестала жаться в углу окна и гордо распрямилась, как Чоле. Баргаш повернул голову и, увидев ее, окликнул:

" — Ты за меня, сестренка? Или считаешь, как Меже, что нам нужно проститься со своими надеждами и просить его милости?

В голосе его звучали возбуждение и дерзость, взошедшее солнце светило ему прямо в лицо. Салме увидела, как щеки его раскраснелись, глаза лихорадочно блестят. Лихорадка эта передалась ей через разделяющий их узкий переулок; девушка вспыхнула, забыла о робости и сочувствии к Меже. Раскрасневшись, как и брат, сверкая глазами, она засмеялась, замахала руками и воскликнула:

— Ни за что! Ни за что! Мы будем с ними сражаться!

Баргаш засмеялся в ответ. От более взрослого, опытного человека истеричность его веселья не укрылась бы. Но Салме, разумеется, не могла ее уловить. Она услышала, как Чоле что-то крикнула из соседнего окна, увидела, что Баргаш улыбнулся и кивнул. Потом штора опустилась.

Весть о случившемся шла четверть мили от Бейт-эль-Тани до американского консульства довольно долго. Лишь в девятом часу, сидя за завтраком, консул небрежно, словно передавая слух об очередной смене правительства в одном из балканских государств, произнес:

— Кажется, султану выходки брата в конце концов надоели. Мне сообщили, он велел ночью страже окружить дом Баргаша.

Кресси, евшая яйцо всмятку, уронила ложечку, испачкав желтком розовое муслиновое платье и скатерть, а Геро резко спросила:

— Его арестовали? Бросили в тюрьму?

— В некотором смысле, — безмятежно ответил ее дядя, принимаясь за папайю. — Думаю, лучше всего было бы упрятать его в форт, и дело с концом. Несколько месяцев в камере охладили бы слегка его пыл, а мы бы почувствовали себя спокойнее. Признаюсь, мне весьма не нравится вид туземцев племени эль харт, Это дикая банда убийц, любой из них, не моргнув глазом, застрелит собственную бабушку, если ему за это заплатят. К сожалению, для предотвращения их высадки ничего не предприняли… Кресси, передай, пожалуйста, сахар…

— Дядя Нат, так что же с принцем? — настойчиво опросила Геро. — Как понять твое «в некотором смысле»? В тюрьме он или нет?

— Трудно сказать. Смотря, сколько собираются держать его там; и удастся ли им это вообще! Он под домашним арестом.

— Слава Богу! — с облегчением вырвалось у Кресси. — На, как ты меня напугал. Я подумала, он в темнице.

Геро предостерегающе глянула на младшую кузину. Клейтон спросил:

— Кресси, с чего ты так разволновалась? Тебе-то что до всего этого?

Та поймала взгляд Геро, жарко покраснела и с легким смущением ответила, что она не волнуется, и не будь Клей таким толстокожим, то понял бы, что любой человек огорчится при вести, что кого-то бросили в темницу, даже если этот кто-то…

Геро спешно прервала это путаное объяснение, твердым голосом спросив у дяди, значит ли это, что принц Баргаш является арестантом в собственном доме.

— Можно сказать и так, — согласился дядя Нат. — Дом окружен вооруженной стражей, ей приказано никого не впускать и не выпускать до особых распоряжений. В городе из-за этого поднялся немалый переполох. Однако готов держать пари, он не идет ни в какое сравнение с тем, что поднялось в доме, когда Баргаш проснулся поутру и обнаружил, что его на этот раз перехитрили! Наверное, он рвал и метал от злости. Хорошая папайя, миссис Холлис. Наша?

— Нет, дорогой, очевидно, с фруктового рынка. Кресси, милочка, ешь, пока не остыло.

Та, пропустив эту просьбу мимо ушей, взволнованно обратилась к отцу:

— Па, но почему? С какой стати султан поступил тек? Он не дал никаких объяснений?

— Думаю, с полдюжины — у нею, поверь, есть из чего выбирать. Но расспрашивать меня не имеет смысла. Я знаю только то, что сказал мне Абдул, когда я утром спустился вниз, и поскольку все слуги в доме, кажется, располагают теми же сведениями, они, видимо, правдивы. Дорогая, налей, пожалуйста, еще кофе.

С этой темой было покончено, и когда Кресси вновь попыталась поднять ее, Геро движением бровей заставила ее умолкнуть, оживленно заговорила о намечаемом пикнике и не давала разговору свернуть с этой колеи, пока завтрак благополучно не закончился. Дядя Нат и Клей отправились в кабинет. И когда наконец тетя Эбби пошла обсуждать меню с кухаркой, дочь ее разразилась взволнованной речью:

— Геро, как ты можешь спокойно говорить о пикнике? Неужели не понимаешь, до чего это ужасно? Значит… может быть, султан узнал обо всем! О Чоле, Салме, золоте и… О, что же нам делать?

— Не терять головы, — невозмутимо ответила Геро. — Право, Кресси, я готова побить тебя! Ты совсем, как Оливия; заламываешь руки и выказываешь тревогу по каждому пустяку. Даже если на душе у тебя неспокойно, хотя бы старайся выглядеть сдержанной, если не хочешь погубить все.

— Прекрасно знаешь, что не хочу, — с дрожью в голосе ответила несчастная Кресси. — Но я не владею собой так, как ты, не могу вести разговор-об увеселениях, когда… когда все наши надежды поставлены под угрозу, бедный принц сидит под арестом, и нас всех, наверное, кто-то выдал… тебя, меня, Оливию, Терезу, возможно, нашли сундуки с золотом и…

Ее поразила внезапная мысль, и она вскинула руки ко рту.

— Геро! Может, все из-за него? Может, это он рассказал султану?

— О ком ты? — в недоумении спросила та.

— О капитане Фросте. Ты сказала, он знает…

Рори Фрост!., да, капитан Фрост знает и сказал — что он говорил? «…в противном случае мне придется заняться вами самому, а это, мисс Холлис, может привести ко многим неприятностям». Неужели он имел в виду это? Неужели таким образом «занялся ею», и это те «неприятности», которыми он угрожал? Девушка внезапно уверилась в этом. Она встала ему поперек дороги, помогая переправить золото из Маската тем, кому оно предназначалось, и тсперь Фрост сводит с ней счеты.

— Да, — неторопливо заговорила Геро. — Должно быть, он. Презренный работорговец. Ну что ж, я не собираюсь терпеть от него поражение, пусть не думает, что победил меня. Не победил и не победит; это я тебе обещаю. Только предоставь все мне… и Терезе.

— И Чоле, — добавила Кресси в легким вздохом, потом заговорила, обнаруживая неожиданную проницательность: — Она такая же, как вы с Терезой: сильная и смелая. Я, к сожалению, нет. Как думаешь, стоит нам нанести сегодня визит в Бейт-эль-Тани, просто… просто посмотреть, что там делается?

— По-моему, нет, — ответила Геро, обдумывая предложение кузины. — Это будет слишком явно, и мы еще не знаем, под арестом ли Чоле и другие девушки. Если поедем туда, а солдаты заставят нас повернуть обратно, то нам это ничего не даст. Подождем, что скажет Тереза. Она наверняка разузнает все новости и, не теряя времени, свяжется с нами или поручит это Оливии.

Насчет мадам Тиссо Геро не ошиблась. Примерно через час в консульство доставили написанное в осторожных выражениях письмо от миссис Кредуэлл. Она просила обеих мисс Холлис развеять ее скуку и приехать к ней завтра на чаепитие. Сожалела, что нельзя сделать это сегодня, так как обстоятельства складываются неблагоприятно. Выражала уверенность, что они поймут и будут сдержанными. Джейн и Хьюберт, добавляла она в постскриптуме с подчеркнутыми словами, собрались на морскую прогулку под парусами с супругами Кили. «Поэтому мы соберемся вчетвером, и никто не будет нам мешать!».

Вышло так, что собрались они восьмером. И не на чай в доме Плэттов. Им подали щербет, кофе по-турецки и маленькие пирожные в доме, находящемся за милю от города и скрытом за высоким забором и густым плодовым садом. Добирались они туда по плохим дорогам в экипаже Терезы Тиссо.

Дом принадлежал одной из многочисленных свойственниц покойного султана Саида, тучной старухе, которая не могла передвигаться без помощи юных рабынь-негритянок, они усаживали ее на диваны с подушками и поднимали на ноги. Однако трое знатных женщин, поднявшихся навстречу чужеземкам, оказались сеидой Салме, ее племянницей Фаршу и пожилой их родственницей, выполняющей, по-видимому, роль дуэньи и служанки

— Чоле не могла приехать и отправила меня, — объяснила Салме, когда с приветствиями, вопросами и выражениями сочувствия было покончено, напитки поданы и рабыни отпущены. — Она сказала, что вам будет интересно узнать наши новости.

Салме не, стала объяснять, что на самом деле Чоле сказала: «Передай этим дурам, что мы здесь в безопасности, что они должны молчать о сундуках и не болтать об этом по забывчивости своим мужчинам. Две из них совершенно пустоголовые, но похожая на мальчишку американка обладает каким-то разумом, а француженка хитра, как мангуст. Расскажи им все и посмотри, можно ли добиться от них какой-то «пользы».

— Всем нам остальным, — продолжала Салме, — не досаждают, никто никому не препятствует входить в дома или выходить из них. Но мы, конечно, не могли в это время выйти у всех на виду, поэтому Чоле заставила нас одеться служанками и выйти через дверь для рабынь, чтобы нас не узнали и не устроили слежку. Охраняется только дом Баргаша, солдаты никого не впускают и не выпускают.

— Но вы говорили с ним? — произнесла Тереза, словно бы не спрашивая, а утверждая, что иначе быть не может.

— Да, — с горячностью ответила Салме. — Помешать нам в этом не могут и, думаю, даже не подозревают о наших разговорах. Баргаш передает через нас послания тем вождям, которые поддерживают его. Он полон решимости не покоряться Маджиду, говорит, что запасов еды в доме хватит на много недель, и что султану скоро надоест держать у дома в безделье столько солдат. Очень жаль, конечно, что в доме находятся Меже и ее служанки; когда дом оцепили, там осталось и несколько вождей, из-за оцепления они не могут свободно передвигаться, вынуждены ютиться в одной комнате на первом этаже, а это, разумеется, неудобно. К счастью, самый влиятельный той ночью не приехал. Мы поддерживаем связь между ним и Баргашом, даем ему деньги, драгоценности, чтобы он привлек еще людей на нашу сторону. Теперь нашей штаб-квартирой будет усадьба «Марсель», принадлежащая Фаршу и ее сестрам. Баргаш распорядился, чтобы все наши сторонники собирались там, а мы сделали запасы пищи, топлива, воды и всего, что может потребоваться. Дом уже похож на крепость. Баргаш полагает, что там легко разместятся несколько сот человек.

Тереза не спешила с комментариями, и минуты две все молча глядели на нее. Потом, после легкого, быстрого кивка она заговорила:

— Хорошо! Все вышло очень хорошо. Если б мы сами организовали этот арест, то поступили 6 совершенно правильно, потому что старый план был опасен. Дом вашего брата — слишком заметное место для собраний, я говорила это тысячу раз. Марсель гораздо лучше. Теперь, когда султан поставил у дома Баргаша стражу, он, его армия и полиция сочтут себя в безопасности, будут наблюдать только за ним, будто кошка за пустой мышиной норкой. А нам тем временем придется действовать быстро. Баргаш правильно делает, что сидит в доме и не выходит сдаваться, это даст вам время завершить все приготовления. Скажите ему, что чем дольше он будет оставаться там, занимая султана и министров наблюдением за собой, тем больше смогут сделать те, за кем не следят. А когда все будет готово, мы найдем способ вызволить его. Говорите, еды там в достатке?

Хватит на много дней, — подтвердила Салме. — Но воды мало, она кончается.

— Нетззоды? — поразилась Оливия. — Значит, у них нет колодца? Но это ужасно! О чем они думали, если упустили из виду такую меру? Да еще при такой погоде.

— Они не упустили ее из виду, — ответила раздраженная Салме. — Но не ожидали, что Маджид станет действовать так, а из-за жары оставшаяся вода годиться только для стряпни и умывания. Мы не знаем, что с этим делать, и если не найдем способа передать им воду, они будут вынуждены сдаться — и очень скоро.

— О, нет! — вскричали Оливия и Кресси нестройным хором.

— Какой-то способ мы непременно найдем, — ободряюще сказала Геро. — Раз вы разговариваете с братом, значит, окна находятся достаточно близко, чтобы можно что-то передать на веревке или на палке. Нельзя ли привязывать бутылки с водой к шестам и передавать?

Салме покачала головой.

— В доме брата много людей. Не только его друзья, советники, но и вожди, приехавшие к нему в ту ночь, слуги, маленький Абд-иль-Азиз, его учитель, Меже, ее служанки, множество рабов и рабынь. Как передать воду в бутылках для всех? Делать это можно только в темноте, а то увидят и сразу же запретят. А за ночь мы не сможем доставить и половины нужного количества.

— Но, это будет лучше, чем ничего, — заявила с надеждой Оливия. — Можно пользоваться ведрами… нет, это слишком трудно. Они очень тяжелые, чтобы их привязывать к палкам, потом вода будет выплескиваться, и солдаты услышат. А веревки еще хуже, потому что…

— Помолчи, Оливия, — сказала Геро. — Дай мне подумать.

Женщины молча уставились на нее, как раньше на Терезу, и вскоре она решительно сказала:

— Да, так должно получиться. Это будет нетрудно и вполне выполнимо. Давайте объясню…

Она стала подробно объяснять Салме; ее племянница и пожилая родственница слушали, кивали головой и одобряли, а их гостьи сопели, фыркали и кудахтали, будто куры.

Вскоре чужеземки уехали в экипаже мадам Тиссо, а Салме и ее спутницы ушли пешком. На другую ночь, в темный час до восхода луны шёлковая нить с привязанным на конце свинцовым грузилом была переброшена из окна Чоле в окно нижнего этажа дома напротив, где Баргаш поймал ее и втянул.

Нить была привязана к веревке, в свою очередь прикрепленной к широкому шлангу из навощенной парусины — изготовление его заняло большую часть дня. Вся операция совершалась в похвальной тишине, и болтающие солдаты, чьи спины ясно виднелись в конце освещенного из окна лампами переулка, ни разу не оглянулись. Даже когда шланг раздулся и провис под тяжестью воды, которую вливало туда больше двух дюжин взволнованных женщин, вставших цепочкой и в течение часа передававших из рук в руки тяжелые глиняные кувшины.

Когда луна, взойдя, заглянула в черное ущелье между домами, шланг уже благополучно находился в Бейт-эль-Тани, а в доме законного наследника имелось достаточно воды на будущий день. И если бы какой-нибудь любопытный вздумал пройти по перекрытому переулку, то не обнаружил бы ничего подозрительного, кроме нескольких сырых пятен, оставленных падавшими каплями. Жара и ночной ветер высушили их задолго до рассвета.

Когда неотложная проблема снабжения осажденного дома водой была решена, стало возможно срочно осуществлять план приготовления припасов и доставки их в «Марсель»; женщины Бейт-эль-Тани трудились, как никогда. Они до полного изнеможения месили тесто испекли жесткие пшеничные лепешки, укладывал в корзины, переправляли ночью в усадьбу и складывали там, чтобы кормить солдат, освобожденных рабов и добровольцев, стоящих задело наследника. Чоле неустанно подгоняла женщин, а умеющую писать Салме усадили за секретарскую работу. Та целыми днями писала вождям, передавала распоряжения Баргаша, требующего приобретения и раздачи оружия с боеприпасами и убеждающего людей в необходимости быстроты и секретности.

Предсказания Терезы Тиссо оказались на удивление точными. Маджид, его министры и чиновники слишком увлеклись осадой (а также поздравлениями себя с полным поражением мятежников и уничтожением всего заговора), чтобы интересоваться делами в других частях острова. Они приглядывали за дворцом, однако не обращали внимания на уходы и возвращения многочисленных слуг, и хотя удивлялись, что Баргаш и его окружение так долго обходятся без питья, уверенно ждали его капитуляции с минуты на минуту — любой запас воды, сделанный до осады должен был уже истощиться.

Казалось, все идет по плану, и Маджид был доволен отсутствием Рори Фроста; тот бы домогался от него дальнейших, бодее суровых действий. Однако создавшееся положение, хотя напоминало оно скорее пат, чем мат, вполне могло показать не только Баргашу, но и вероломным сестрам бессмысленность мятежа против законной власти. К тому же, когда жажда вынудит Баргаша наконец просить прощения, он появится унылым и поумневшим, а не предметом восхищения своих последователей, поскольку весь город будет свидетелем покорной капитуляций законного наследника и унизительного крушения его надежд. Вокруг него не возникнет романтического ореола, как могло бы вполне случиться, если бы Баргаш отправлялся в изгнание или в тюрьму куда-то на материк; и в довершение всего он, Маджид, потребует десять тысяч крон обратно!

Поздравив себя с ловким выходом из сложного положения, султан обратил внимание на столь же давнюю и теперь неотложенную проблему: постоянную нехватку денег в казне, усугубленную недавней взяткой Баргашу.

Занимать трон, размышлял Маджид ибн Саид, вовсе не так приятно, как представляется завистникам. И, пожалуй, уже в сотый раз подумал, что, может, был бы он гораздо больше счастлив и спокоен в роли частного — лица.

Он нисколько в этом бы не сомневался, если бы знал, что пока размышляет о несправедливостях жизни и пустой казне, сторонники брата сообщают из «Марселя», что все готово к восстанию, которое, если увенчается успехом, лишит его трона и обеспечит ему покой в холодной могиле.

Письмо с этим сообщением доставили в Бейт-эль-Тани хитроумно спрятанным в апельсине, Салме прочла его и побледнела от возбуждения..

— Чоле, все в порядке! Они готовы! Сообщают, что пойдут на город по нашему призыву, половина войска окружит дворец и возьмет Маджида в плен, другая освободит Баргаша и провозгласит султаном. Давай немедленно потребуем их выступления!

— Нет! — яростно ответила Чоле. — Нет!

Бледная, осунувшаяся, она испытывала не возбуждение, как Салме, а страх.

— Чоле, но… — Салме выронила скомканную бумажку и в изумлении уставилась на сестру, — Почему? В чем дело? Мы же с нетерпением ждали этой минуты.

— Знаю, знаю! Но во главе должен стоять Баргаш. Мы не можем допустить, чтобы восстание началось без него — ни в коем случае!

В приступе беспокойства Чоле сложила тонкие руки и горячо заговорила, словно слова рвались из ее уст сами собой:

— Я им не доверяю! Если там не будет Баргаша, их возглавит кто-то из вождей. Можно ли предвидеть, на что толкнут мужчину честолюбие и благоприятные обстоятельства? И если они пойдут на город, пока наш брат содержится по стражей, Маджид, чего доброго, прикажет убить его в надежде, что, узнав о гибели вождя, они лишатся мужества и откажутся от своего намерения. Мы не можем идти на такой риск. Надо сперва освободить Баргаша. Им придется подождать. Отправь письмо в «Марсель», пусть ждут!

Возбуждение исчезло с лица Салме. Его сменил ужас, так как она тоже увидела у ног волчью яму. И впрямь, как предвидеть, куда может завести мужчин честолюбие?

До чего оно уже довело Баргаша! И кто осудит Маджида, если, узнав о вооруженном выступлении мятежников, он прикажет убить Баргаша, пока это в его силах?

— Напиши, пусть ждут! — повторила Чоле, голос ее громко прозвучал в тишине пахнущей благовониями комнаты.

— Да-да, напишу, — прошептала Салме, нащупывая дрожащими пальцами бумагу и роговую чернильницу.

Писала она быстро, учащенно дыша от страха, сердце ее неистово колотилось. Дописав, сложила бумагу, обернула клочком промасленного шелка и воткнула в апельсин, затем хлопнула в ладоши, вызывая служанку.

— Доставь благополучно и как можно скорее, — приказала Салме и сунула в руку женщины золотую монету.

Когда негромкое шлепанье босых ног по лестнице утихло, Чоле сдавленно произнесла:

— Надо думать… Думать! Какой-то выход должен найтись.

— Для Баргаша? Какой же? Дом окружен сотней, а то и больше солдат.

— Окна, — сказала Чоле. — Если он спустится по веревке в переулок, а мы втащим его… нет, это очень опасно, солдаты, увидев его, начнут стрелять. И если даже не убьют, то станут постоянно охранять окна, мы лишимся единственного способа связи с ним. Это не годится. Нужно что-то другое. Болес безопасное.

— Безопасных способов нет, — простонала Салме в отчаянии.

— Конечно, нет! Но лучше что угодно, чем позволить восстанию начаться без руководства Баргаша. Надо что-то придумать. Нельзя ли его переодеть?

— Кем? Солдаты не выпустят никого — даже ребенка!

— Но они могут впустить нас. Да! Так мы сможем его вывести!

— Чоле, ты лишилась разума?

Та издала дрожащий смешок.

— Нет, только пришла в отчаяние. Послушай. Салме, мы еще не пытались проведать сидящего в осаде брата или хотя бы спросить, можно ли повидаться с Меже, ее положение в доме, полном чужих мужчин, очень затруд нительно.

— Как это можно, а если солдаты нас не пустят? Нас, принцесс. Это унижение покроет нас позором в глазах всех занзибарских сплетников, и мы уже никогда не сможем держать голову прямо. Ты же знаешь, что мы не можем позволить себе этого!

— Можем и должны. Выйдем, когда стемнеет — ты, я, Шембуа и Фаршу, каждая с группой доверенных служанок. Скажем, что хотим лишь поговорить с нашей несчастной сестрой Меже, и попросим стражу впустить нас. Если захватим их врасплох, они могут выполнить нашу просьбу.

Нет… нельзя… они этого не позволят! О, Чоле, нет!

Чоле высокомерно вскинула изящную головку и с пылкой гордостью заговорила:

— Ты сама только что сказала — мы принцессы. И если дочери султана Саида обратятся с просьбой к командиру стражи, как он сможет отказать?

Салме ахнула в полнейшем ужасе.

— Разговаривать без вуали с чужим мужчиной? Простым солдатом? Нет, Чоле! Это немыслимо!

— Тем не менее, — хрипло заговорила Чоле, — об этом надо подумать. И не только подумать, но и сделать. Пошли за Фаршу и Шембуа. Времени терять нельзя. Сколько у нас высоких женщин среди служанок и рабынь? Нужно взять двух-трех ростом с Баргаша; можно и четырех, сели столько найдется.

— Среди рабынь-негритянок есть несколько таких, — неуверенно сказала Салме, — но остальные не особенно высоки. Только белые женщины и негритянки бывают ростом с мужчин.

— Белые женщины!.. Та, что похожа на мальчишку и нашла способ, как снабдить дом Баргаша водой, снова поможет нам. Надо немедленно послать за ней! Если мы попросим об этом, как о большом одолжении, скажем, что все очень боимся, но знаем, какая она умная, смелая — притом, наша подруга, и ее присутствие придаст нам храбрости выполнить опасное предприятие, она непременно придет. Это можно понять с первого взгляда!

— А зачем ее вообще просить? Нам она не нужна. У нас много рабынь ростом с нее — даже выше.

— Конечно, много! — раздраженно сказала Чоле. — Подумай, как следует, Салме. Ведь если она будете нами, и у нас ничего не выйдет, нам будет достаточно сказать Маджиду, что это был ее план, а не наш. Что она настаивала, а мы не посмели ослушаться, потому что Америка — сильное государство, и мы решили, что она действует по указаниям своего дядюшки, консула. Тогда Маджид не посмеет ничего сделать ни ей ни нам из страха, что это правда, и Америка может прислать корабли с пушками для поддержки Баргаша!

— Она не придет, — горестно сказала Салме. — Не посмеет. Одно дело вода, чтобы спасти мужчин и женщин от жажды. А в других делах она ничего не смыслит. Но из-за дяди соваться в них не станет.

— По-твоему, я дура? — гневно сказала Чоле. — Думаешь, нам нужно говорить ей, для чего хотим освободить брата? Иногда, Салме, ты рассуждаешь совсем по-детски! Я скажу ей — маджидовские советники требуют смерти Баргаша, мы боимся за его жизнь и хотим отправить брата за границу. Эти чужеземки поверят всему, и она будет считать, что поступила благородно, спасая его. Немедленно пиши.

— Она плохо читает по-арабски, — промямлила Салме.

— Тогда пошли Мумтаз к этой дуре-англичанке, вдове, передай, что нам нужно ее видеть. Для чужеземок все это — игра; им Приятно считать, что они находятся в центре больших событий, и все приедут. Быстро, Салме!

Чоле не ошиблась. Геро сразу же согласилась идти и объяснила отговаривающей ее напуганной Кресси, что когда речь идет о человеческой жизни, отказаться невозможно. Как она будет себя чувствовать, если откажется помочь, а потом узнает, что Баргаш был хладнокровно убит — просто для развлечения? План превосходный, она удивлена, что эти девушки смогли его придумать; и глубоко тронута тем, что для его выполнения они обратились к ней за помощью, не только из-за ее роста, но потому, что ее присутствие придаст им смелости. Как можно отказать в подобной просьбе?

— Ты такая смелая, — выдохнула Оливия. — Не просто Геро, а Геро-иня.

— Чепуха! — ответила раздраженно Геро.

18

Тетя Эбби оказала заговорщицам невольную услугу тем, что пожаловалась на головную боль и рано отправилась в спальню. Дядя Нат, чтобы не беспокоить ее потом, отказался от партии в вист и пошел наверх вместе с женой, младшие члены компании вскоре последовали их примеру.

— Смотри же, Кресси, — предупредила Геро, — не впадай в панику, если я задержусь. Со мной будет Фаттума, и мы наверняка Вернемся к полуночи. Не смотри так испуганно. Раз я не боюсь, чего бояться тебе?

— Если хочешь знать, — уныло сказала Кресси, — я сама не своя от страха и думаю, ты сошла с ума. Но вижу, что спорить с тобой нет смысла.

— Ни малейшего, — весело согласилась Геро, снимая черное шелковое платье. Она переоделась в другое, более подходящее для данного случая, нежно поцеловала кузину и, оставив ей некоторые инструкции, тихо вышла из комнаты.

В доме стояла темнота, но, держась за перила, Геро без труда спустилась в холл, jflo ступеням и натертому полу она ступала бесшумно, а шелест платья был не слышен за вечерними шумами города. Но когда девушка выходила на террасу, засов заскрежетал, дверные петли жалобно заскрипели. Она замерла минуты на две, прислушалась, потом, не услышав ничьих шагов, облегченно вздохнула и осторожно закрыла за собой дверь.

Луна еще не взошла, но звездный свет оказался достаточно ярким, чтобы уверенно пройти по веранде и спуститься по ступенькам в сад; Дорожки смутно белели между кромками клумб и кустарника. Геро забыла, что они посыпаны толчеными раковинами, в тишине их хруст под ногами казался слишком громким. Но света в доме не зажигали, лишь козодой издавал в темноте хриплые звуки, и когда девушка подошла к апельсиновым деревьям, из густой листвы протянулась рука и коснулась ее плеча.

— Я сказала ему, что иду на свидание, — хихикнула Фаттума. — Он думает, что помогает любовникам, старый дурень! Но вернуться надо до рассвета, а то калитка окажется запертой.

Они почти никого не видели, потому что избегали людных улиц и шли по мерс возможности темными тропками и переулками. Но Геро один раз испугалась. Оглянувшись на одном перекрестке, она увидела, как мужчина, явно европеец, переходит улицу. Одет он был в черный плащ поверх белого костюма из парусины, и она решила, что это Клейтон, что он следит за ней. Но мужчина тут же свернул в узкий переулок и скрылся из виду. Геро поняла, что несмотря на свое хваленое спокойствие, она не может держать нервы в узде.

Если б Клей увидел, как она выходит из консульства, то догнал бы и остановил, а не стал следить за ней. А если она позволит воображению превращать какого-то безобидного клерка-европейца в соглядатая, следующего за ней по пятам, то совесть ее будет не столь чиста, как хотелось бы! Хотя это чушь, на ее совести нет ни пятнышка: она идет с миссией милосердия — спасать одного человека от смерти, а другого от братоубийства. Геро запахнулась в темное одеяние и, вновь заспешив вперед, решила не оглядываться на перекрестках.

Дорога эта ей была незнакома, но, услышав шум прибоя и голоса солдат, охраняющих дом законного наследника, она поняла, где оказалась. Бейт-эль-Тани стоял темный, тихий, у входа на кухню их ждали две женщины Фаттума коснулась руки Геро и прошептала, что побудет здесь, пока госпожа не вернется, и присела на корточюиу дверей, а те женщины торопливо повели американку по винтовой лестнице и по вымощенным камнем коридорам в комнату, где ее ждали сеиды.

— Слишком вы поздно! — резко сказала Чоле; слова и тон выдавали степень ее нервного напряжения.

В комнате было полно женщин, взволнованных, беспокойных. Геро обратила внимание, что по крайней мере полдюжины из них негритянки или абиссинки высокие, в длинных синих одеяниях и платках из грубой хлопчатобумажной ткани, глаза их на темных лицах сверкали тревогой. Арабки были одеты в длинные, темные шале, как и Геро, под бахромчатыми головными покрывалами лица их были такими же белыми, как у нее. Однако лаиьи глаза мерцали, как у испуганных животных, и улыбнулась ей только Салме, хотя улыбка была явно вымученной Геро видела, что руки сеиды дрожат, и ей не стоится на месте, она нервозно, как и остальные женщины, ходила взад-вперед, подергивая застежки и перебирая пальцами украшения.

Бедняжка, подумала Геро. Неудивительно, что сеидам так остро потребовалось ее присутствие в этом предприятии. Им необходима для моральной поддержке и успокаивающего воздействия холодная западная натура. Она пожалела, что не говорит бегло по-арабски и не может сразу взять на себя руководство. Поскольку это было невозможно, она довольствовалась ободряющими улыбками и обменом спокойными приветствиями с теми, кого узнавала, пока Чоле отрывисто не велела ей закрыть лицо и закутаться в плащ.

Пора идти, — объявила Чоле и сделала всем знак выходить. Женщины замолчали, слышалось только дробное постукивание шлепанцев да учащенное дыхание. Племянницы Салме, пришедшие со своими рабынями, уже поджидали снаружи, две процессии закутанных женщин с чадрами на лицах слились и направились к парадному входу дома Баргаша.

Ветер, треплющий их темные одеяния, колебал пламя керосиновых ламп, горящих у дома, и тени вооруженных мужчин метались, словно акробаты, по высоким белым стенам; когда авангард идущих из Бейт эль-Тани достиг двери и был остановлен скрещенными мушкетами солдат, ночь тут же наполнилась звуками суматохи, перебранки, и Геро увидела, как люди, толпящиеся у освещенных окон осажденного дома, стали высовываться, чтобы узнать, в чем дело.

Одна из служанок Салме, всхлипывающая, негодующая, цротиснулаеь назад через толпу и схватила госпожу заруку.

— Ваше Высочество, Ваше Высочество! Солдаты говорят, что мы не можем пройти, у них приказ никого не пускать. Я сказала, что благородные особы хотят видеть сеиду Меже, но они не верят. Говорят, если мы не разойдемся, они сорвут с нас чадры и поступят, как со шлюхами. Ваше Высочество, нужно вернуться — настаивать не имеет смысла. Это грубые, бесстыдные люди — надо вернуться!

Салме оттолкнула служанку повернулась к Чоле и дрожащим, несмотря на все усилия, голосом, сказала:

— Ты права, Чоле. Надо самим подойти к их командиру и сказать, кто мы. Это единственный выход.

Несколько пожилых служанок ужаснулись этому заявлению, упали на колени и стали удерживать их, но Геро оторвала их цепляющиеся руки, и сестры, освободившись, пошли к командиру стражи.

Видимо, красота Чоле в большей степени, чем взволнованная, трогательная просьба Салме повергла стражу в изумление и раболепство. Хотя никто не мог узнать живуших в строгой изоляции принцесс, сразу же стало ясно, что обе эти девушки — те, за кого себя выдают, дочери султана Саида.

Вся стража онемела от благоговения и восторга, когда сестры откинули вуали, и замерла, глядя на то, чего людям столь низкого происхождения больше не суждено увидеть. Даже Геро внезапно ощутила восхищение и с неловкостью осознала, что слеплена из более грубой глины. Сестры султана были одеты, как сказочные царицы и принцессы из «Тысячи и одной ночи», свет ламп падал на блестящий шелк с золотым шитьем и сверкал на драгоценных камнях. Но хотя темные глаза и печально сложенные губы Салме были по-своему привлекательны, затаить дыхание заставила стражу Чоле; она была бледной, необыкновенно красивой, словно хрупкий, сильно пахнущий луноцвет, цветущий ночью и умирающий перед рассветом.

Командир стражи, в равной степени ошеломленный красотой сестер и почтением к правящему дому, с трудом обрел дар речи и стал, заикаясь, извиняться за попытку встать на пути благородных принцесс. Солдаты попятились, прикладывая ладони ко лбу и кланяясь чуть ли не до земли. Чоле склонила красивую голову с царственной признательностью, и длинная процессия женщин — сеиды, служанки, рабыни и Геро Холлис — прошла в дом законного наследника.

Они нашли Баргаша в комнате Меже, и начался бедлам. Меже и несколько ее служанок расплакались, Баргаш раскраснелся от волнения, двенадцатилетний Азиз шумно торжествовал:

— Мы видели вас! — кричал мальчик, подскакивая с неистощимым энтузиазмом юности. — Мы смотрели из окон, Меже говорила, что вас не пустят, и даже мой брат боялся. Дергал себя за бородку, потел, бранился… Да-да, я слышал! Старая Айша молилась. А я не боялся. Знал, что вы добьетесь своего, что остановить вас они не посмеют! Салме, правда, это увлекательно? У вас есть план? С какой целью вы пришли? Что намерены сделать?

— Тише! — попросила Чоле, испуганно глянув на открытые окна. — Закройте ставни, а то нас услышат. Мы хотим вас увести, немедленно, сейчас же. Принесли женскую одежду, чтобы вы переоделись, эти дураки внизу даже не подумали сосчитать нас и не узнают, сколько человек выйдет вместе с нами. Салме написала вождям, чтобы они привели лошадей в условленное место за городом, и вы поедете к нашим сторонникам. Но ждать они будут лишь до восхода луны, если к тому времени не явимся, все поймут, что наши планы рухнули, и рассеются, спасая свою шкуру. Так что отправляться нам нужно немедленно.

Геро не поспевала за быстрым потоком слов, однако суть их — необходимость поторапливаться — была совершенно ясна, и девушка едва поверила своим ушам, когда Баргаш с высокомерием наотрез отказался надеть женское платье, заявив, что лучше умереть, чем дать повод для разговоров, что он, сеид Баргаш ибн Саид, переоделся в платье служанки, притворился женщиной. Он готов встретить лицом к лицу опасность и даже смерть, если придется; но позор и унижение — ни за что! Если его застрелят маджидовские наймиты, то в своем обличье — как Наследника!

— Думаешь, я перенесу смех этих низкорожденных наемников, если они обнаружат меня среди рабынь, дрожащего под женской чадрой? Нет, Чоле! На это я не пойду!

«Мужчина!» — подумала Чоле и впервые увидела законного наследника в менее романтическом свете. Неужели он не понимает, что каждая минута, потраченная на это кривлянье, увеличивает опасность и уменьшает надежды на успех? Неужели он действительно отвергнет возможность бежать, и все усилия этих смелых женщин спасти его окажутся напрасными из-за глупого мужского гонора? Хоть он утверждает, что переодевание в женское платье запятнает его мужество и честь, сейчас женщины выказывают себя более смелыми. И более разумными!

Минуты бессмысленно утекали, но этот глупый спор все продолжался; наконец Геро, гневная, раздраженная, внезапно пожалевшая, что пришла, громко сказала:

— Раз так, давайте оставим его и уйдем.

В гомоне голосов главные спорщики не слышали ее, но услышала Салме. И несколько служанок, уже испуганных задержкой, уловили в ее словах голос благоразумия и стали медленно продвигаться к двери, словно испуганные овцы.

На Баргаша это подействовало. Он понял, что нервы у женщин вот-вот сдадут, и они в панике бросятся из дома, унося его единственную возможность бежать вместе с ними, и сдался.

— Только безоружным я не пойду. Если меня попытаются задержать, буду сражаться. Живым не дамся!

Его с готовностью принялись вооружать, совали пистолеты и кинжалы за пояс, вешали на шею, наконец шале одной из самых высоких женщин покрыло его, оставив на виду лишь глаза.

— Пойдешь позади меня, — сказала ему Чоле, — среди самых высоких женщин, чтобы рост тебя не выдал. А нам нужно идти медленно и разговаривать. Имейте в виду, мы просто приходили сюда с визитом и беспокоимся из-за Меже. Вот и все. Никакой спешки, никаких проявлений страха.

Она жестом велела Геро и трем самым высоким рабыням стать возле Баргаша, приказала Азизу, тоже одетому в шале, идти между ее двух служанок и, повернувшись спиной к всхлипывающей Меже, кратко сказала:

— Идем.

Они двинулись в обратный путь, заставляя себя идти неторопливо и сдерживать дрожь голосов, говоря все, что придет в голову и думая, не остановит ли их стража, не окончится ли их отчаянное предприятие выстрелами, ужасом и кровью.

Слуги Баргаша отперли большую резную дверь, но приоткрыли ее лишь настолько, чтобы могли пройти женщины. И вновь они вышли на ночной воздух, ветер с моря овевал их лица, свет ламп и тени качались на их закутанных фигурах.

Геро показалось, что охранников у дома стало гораздо больше, чем полчаса назад. Шла она выпрямившись, чтобы законный наследник, ссутулившийся и опустивший голову, по контрасту казался ниже. Уголком глаза она заметила пристальный взгляд одного из султанских солдат-белуджей, внезапно подавшегося вперед, и ощутила, как по спине катится капля холодного пота. Заметил ли он что-то странное в закутанной фигуре рядом с ней, или внимание его привлек блеск ее серых глаз? С запозданием вспомнив, что держать их нужно опущенными, она устремила взгляд под ноги с надеждой, что если солдат и видел глаза, то принял ее за черкешенку.

— Медленней, — негромко произнесла Салмс, потому что когда миновали стражу, сильное желание бежать заставило всех ускорить шаг, хотя они были ясно видны и отнюдь не в безопасности. Геро слышала, как Баргаш пыхтит, словно пробежал милю, и с досадой обнаружила, что сама тоже дышит вовсе не спокойно, а сердце колотится слишком часто. Наконец они дошли до угла, обогнули его и скрылись из виду…

— Рано еще — рано! — предостерегающе прошептала Чоле. — Нельзя бежать, пока не окажемся за городом. Повсюду еще много людей, надо выглядеть так, будто возвращаемся после визита. Продолжайте разговаривать, как ни в чем не бывало.

Геро думала, что все немедленно вернутся в Бейт-эль-Тани. Что Баргаша переоденут в более уместный наряд и обеспечат надежным эскортом до поджидающего судна, которое доставит его в безопасное место. Но они миновали дворец и шли по улицам, уже быстрее, но без видимой спешки; девушке почему-то показалось невозможным повернуть обратно, покинуть их на этой стадии. Хочешь-не хочешь, надо было оставаться с ними и надеяться, что у Фаттумы хватит ума дождаться ее, так как похоже, что все дело займет гораздо больше времени, чем она предполагала.

Увлекаемая спешащей толпой, Геро потеряла ориентацию и счет поворотам. Дома вскоре стали редеть, появилось больше деревьев, потом наконец перед ними оказалось пустое поле, сереющее в звездном свете, и все, отбросив сдержанность, побежали к массе деревьев, чернеющей на фоне ночного неба. Приблизясь кдеревьям, перешли на шаг, потом, тяжело дыша, остановились закрыть лица от взглядов чужих мужчин. Тут из-за деревьев навстречу им вышло с полдюжины темных фигур. Один из вышедших принужденно кашлянул, видимо, подавая сигнал, и мужской голос негромко спросил:

— Ваше Высочество, это вы?

— Я, — ответил Баргаш, тяжело дыша.

— Хвала Аллаху!

Геро вздрогнула от Этого пылкого восклицания, потому что прозвучал не одинокий голос, а хор. Она не ожидала, что здесь будет так много людей. Ей представлялось, что встретят их двое-трое, и при виде, что тут больше двух дюжин, ее охватило внезапное беспокойство. Могут ли все эти люди отправляться в бегство на одном судне? Однако размышлять над этим вопросом не было времени, так как в темноте стояли лошади, и на сей раз не было ни споров, ни задержки. Законный наследник сбросил шале и, кратко простясь с сестрами, пожал руку братишке, а потом исчез в темноте. Несколько секунд спустя звякан ье упряжи и стук копыт по сухой земле подсказали ей, что все мужчины сели в седла и ускакали.

Женщины стояли на месте, тесно сгрудившись, молчаливые, измученные, пока наконец не замер последний звук; потом устало повернулись, чтобы опять идти через пустое поле к темным, пустынным улицам спящего города.

Когда они подошли к Бейт-эль-Тани, луна уже взошла. Геро сильно хромала, потому что во время бега по стерне обронила было шлепанец. Фаттума ждала ее в коридоре, и они благополучно вернулись домой. Кресси все еще не спала, волнение ее ярко напомнило Геро недавнюю сцену в комнате Меже.

— Я думала, ты никогда не вернешься! — содрогнулась Кресси. — Спускалась не меньше десяти раз убедиться, что никто не запер дверь, и думала, тебя схватили, или ранили, или… Почему ты так поздно? Удалось принцу бежать? В безопасности он? Все в порядке? Что произошло?

— Все! — кратко ответила Геро, падая на кровать. — Да, он в безопасности, и все в порядке. Все вышло замечательно, несмотря на его глупое поведение; ты не представляешь, каким он был капризным! Пока кто-то обнаружит, что в доме его нет, пройдет много дней, а он к тому времени будет на полпути к Аравии, Персии или куда там он направляется.

— О, — сказала внезапно поникшая Кресси. — Значит… значит, все кончено.

— Да. У них были лошади, и сейчас, возможно, они уже на борту судна.

— Я не об этом. А обо всем… остальном. Теперь принцу уже не стать султаном, все будет так же скверно, как прежде, и никогда не улучшится.

Геро встала, кривясь от усталости, и стала снимать платье. Задумчиво заговорила:

— Знаешь, Кресси, мы, кажется, заблуждались относительно принца. В конце концов почти все, что знаем о нем, мы слышали от его сестер. И понятно, почему они души в нем не чают, он именно такой лихой, бесшабашный младший брат, какого сестры обожают и балуют — особенно на Востоке! Но хотя признаю, что мне казалась прекрасной мысль сделать его султаном вместо Маджида — и до сих пор думаю, что он стал бы лучшим правителем, но человек, который способен вести себя так… так нелепо, как он сегодня вечером, не может быть особо умным. Баргаш вел себя, будто капризная школьница, и я не уверена, что он способен провести реформы. По-моему, прекрасно, что он бежал, и я лишь надеюсь, что ему удалось благополучно добраться до судна. Господи, как я устала! Кажется, могу проспать целую неделю. Спокойной ночи, милочка.

Она улеглась между простынями с чувством исполненного долга, пребывая в блаженном неведении о том, что законный наследник со своей свитой благополучно добрался не до судна, а до «Марселя», и что побег его, вопреки ее убежденности, не остался незамеченным. Солдат-белудж, стоявший у ворот, узнал в краткий миг, когда ветер приподнял чадру, лицо сеида Баргаша ибн Саида, — единокровного брата и законного наследника Его Величества султана.

Белудж не поднял тревоги, он, как и Геро Холлис, полагал, что человек этот совершает побег с единственной целью — покинуть остров. Ему довелось прослужить несколько лет под началом отца сеида, верность и почтение к покойному Оманскому Льву оказались достаточно сильными, чтобы сковать ему язык и дать сыну великого султана возможность скрыться в надежное место. Однако утро привело в город крестьян, везущих на рынок зерно, фрукты и овощи, они привезли еще и рассказы о множестве арабов, спешащих к «Марселю» — вооруженных, нетерпеливых, конных и пеших, их сопровождали рабы, которые несли сабли, мушкеты и продукты на целую армию…

Белудж, послушав их, понял, что сеид Баргаш не покинул страну, а бежал, дабы поднять вооруженный мятеж, и поспешил во дворец султана сознаваться в том, что видел.

Два часа спустя перепуганный евнух явился к Чоле с вестью, что все подробности побега Баргаша и роль сестер в нем известны султану, и что министры уже решают, какие меры необходимо принять.

— Они послали за британским консулом, — заикаясь, лепетал евнух, — и говорят, он побуждает Его Величество принять серьезные меры и предоставляет ему пушки и моряков с корабля, который должен вернуться через несколько дней.

Стражу у дома Баргаша сняли, а во дворце бледный от тревоги и негодования султан сетовал на свои беды черствому полковнику Эдвардсу, получая в ответ те же замечания и советы, которые уже высказывали министры с советниками.

— Я неоднократно предупреждал Ваше Величество, — холодно сказал полковник, — что ваша снисходительность в деле брата прискорбно неуместна. Но поскольку вы до сих пор пропускали мои предостережения мимо ушей, я ничуть не удивлен случившимся. Этого следовало ожидать.

— Значит, вы знали о заговоре? — возмущенно спросил султан.

— Не больше, чем Ваше Величество. Ни поступки, ни намерения вашего брата особой тайны не представляли. Я прекрасно осведомлен, что министры в течение нескольких месяцев побуждали вас принять против него меры, и могу лишь присоединиться к их настоятельной просьбе не терять больше времени, поскольку каждый упущенный час ему только на руку. Он явно рассчитывает на помощь извне — то ли от Омана, то ли от какого-то европейского государства. И хотя сейчас вы можете собрать значительно больше людей и оружия, чем он, вы утратите трон, если позволите брату хорошо укрепиться на удобной позиции и оставаться там в покос, ежедневно привлекая новых сторонников обещаниями платы и перспективой трабежа и поджидая более сильной поддержки из-за пределов острова. Вашему Величеству необходимо действовать немедленно.

Давать советы Маджиду всегда было проще, чем добиться от него действий. Однако весть, что Баргаш заставил рабов с прилегающих плантаций перейти на свою сторону, отправил их рубить рощи кокосовых пальм, чтобы возвести частокод вокруг дома, и гвоздичные плантации, чтобы они не служили укрытием для наступающего противника, в конце концов подвигнула его собрать войско в пять тысяч человек и неохотно отправиться с ним к Бейт-эль-Расу, своей усадьбе на морском берегу милях в восьми от города.

Этот ход не испугал недисциплинированных сторонников Баргаша, они принялись за грабежи и разрушения, поэтому полковник Эдвардс отправил дау срочно вызвать на помощь любой корабль королевского военного флота, какой окажется вблизи. А когда в незащищенном городе началась паника, Геро Холлис с ужасом поняла, что сама помогла создать это жуткое, угрожающее положение.

19

Лейтенант Дэниэл Ларримор следовал за «Фурией» до Рас-Асуада, там потерял ее из виду и вернулся патрулировать узкий пролив, отделяющий Занзибар и Пембу от материковых территорий султана. «Фурия», убеждал он себя, должна возвращаться этим путем, и если капитан Фрост полагает, что «Нарцисс» будет поджидать его где-то к северу от Могадишо, тем лучше.

С дау завидели шлюп перед восходом солнца, и уже в его лучах судно подошло к нему. На борт «Нарцисса» поднялся посыльный и предъявил листок бумаги с консульской печатью и настоятельным требованием полковника Эдвардса немедленно идти на помощь. При этом он сообщил, что встреченный ранее корабль Ее Величества «Ассаи» уже, видимо, достиг острова, однако положение там серьезное, и любое подкрепление будет нелишним. Лейтенант полностью согласился с этим мнением, тут же отбросил намерение поджидать «Фурию» и отдал приказ полным ходом идти на Занзибар.

Дэн прекрасно знал, на что способен составляющий большую часть сил Баргаша разношерстный, распоясавшийся сброд освобожденных рабов, воришек и туземцев племени эль харт, и сердце его сжималось при мысли о том, что Кресси находится в городе, возможно, уже отданном на разграбление жестокой, алчной толпе, которая не задумается спалить город дотла. Думать об этом было страшно, поэтому он приказал прибавить парусов, потребовал больше пару — и обругал Рори Фроста с большей злобой, чем обычно, так как только из-за него вту ночь, когда законный наследник устроил побег, «Нарцисс» находился в трехстах милях от Занзибара.

Шлюп вошел в гавань вскоре после полуночи, и Дэн, представлявший, что город охвачен огнем, с несказанным облегчением обнаружил, что выглядит он, как всегда, в гавани тихо, на берегу спят несколько человек. Однако несмотря на поздний час, он немедленно отправился в британское консульство доложить о прибытии и застал полковника Эдвардса пишущим безрадостное донесение в министерство иностранных дел.

— Рад видеть вас, Дэн, — сказал полковник с довольным выражением на лице. — Вернулись случайно или получили мое послание? Я отправил Яхью поискать в этих водах корабли военного флота.

— Он увидел нас рано утром, сэр, и мы полным ходом отправились сюда. Я подумал, что, может, добраться до вашего дома будет трудно, поэтому взял с собой несколько матросов. Положение очень скверное, сэр? Город кажется довольно спокойным.

— Город, — сурово ответил Эдвардс, — находится в состоянии анархии, и положение, мягко говоря, весьма неприятное. А тут еще днем ко мне явился месье Рене Дюбель, сказал, что получил из надежного источника сведения о том, будто я настоятельно советовал султану атаковать силы его брата и обещал помощь людьми и пушками с «Ассаи». Он хотел знать, правда ли это, и когда я ответил, что на сей раз сведения его совершенно точны, имел наглость протестовать против моего «неоправданного вмешательства во внутреннее дело, касающееся лишь султанского правительства и его подданных, и не имеющее никакого отношения к британской короне».

— Господи! — произнес возмущенный Ларримор. — О чем он думает?

— Уместный вопрос. Затем сообщил, что если я буду упорствовать в усилиях развязать гражданскую войну из-за человека, не имеющего законных прав на трон — он имел в виду султана — то ему ничего больше не останется, как взять законного наследника под защиту своего правительства.

— Должно быть, он помешался, — заявил лейтенант и нашел этому самую простую причину, — надо полагать, от жары.

— Ничего подобного. Это у нас не первая стычка. Однако я впервые позволил себе роскошь выйти из себя. Спросил, как он может только думать о предложении помощи своей страны бунтовщику против правящего монарха, и указал, что султан сам просил моего совета и помощи, имея на то полное право, поскольку является столь же независимым сувереном, как Наполеон Третий. Месье Дюбель заявил, что это сравнение оскорбительно, а я ответил, что он может воспринимать его, как угодно, однако так оно и есть. Ему это очень не понравилось, и положение вещей он нашел в высшей степени огорчительным — плачевным! «Законные права», надо же! Хорошо еще, что из-за этого наши страны не вступят в войну друг с другом.

Лейтенант, более обеспокоенный другими мыслями, спросил:

— Сэр, но ведь всегда было ясно, что Баргаш — только законный наследник?

— О, говоря о законных правах, Дюбель имел в виду старшего брата, Тувани. Баргаш когда-то притворялся, будто действует в его интересах. Но теперь об этом нет и речи. Эту игру он ведет только ради себя. Однако я напрасно вас задерживаю. Вам нужно вернуться на корабль, поспать. А завтра…

Дэн получил указания и ушел, героически противясь желанию пройти мимо американского консульства и задаваясь вопросом, когда получит прощение за то, что осудил слишком частые визиты Кресси в Бейт-эль-Тани. Если он тем самым совершил ошибку, то уже по-платился за нее. Но, с другой стороны, как тут было промолчать? Кресси, очень наивная и доверчивая, искренне уверена, что помогает делу взаимопонимания и дружбы между Востоком и Западом. Он не мог оставаться в стороне, хранить молчание, когда она впуталась в паутину интриг и заговоров, сотканную Баргашом с друзьями. Однако это доброжелательное предостережение привело к ссоре, после которой неловко вновь появляться в консульстве. При этой мысли Дэн упал духом и готов был пожалеть, что по возвращении не нашел город в огне, не получил возможности вынести Кресси из пылающего здания или защитить от беснующейся толпы.

Поспать в ту ночь ему удалось едва час, с рассветом он, полковник Эдвардс, капитан «Ассаи» и все свободные от службы офицеры отправились на маленьких катерах с визитом к султану в его лагерь у Бейт-эль-Раса.

Итог визита оказался удовлетворительным, так как султан выступил со всеми своими силами против мятежников. Дэну с несколькими молодыми офицерами предложили сопровождать его. Необученная армия нестройной толпой двинулась от берега через пальмовые рощи, благоухающие гвоздичные и апельсиновые плантации, зеленые заросли джунглей и неровные голые пространства в глубь острова, к занятому мятежниками «Марселю».

К трем часам она прошла около десяти миль. После остановки и краткого совещания было решено, что британский контингент поедет вперед на разведку. Англичане, возглавляемые недовольным проводником, поскакали напрямик к роще, расположенной сразу же за границей усадьбы «Марсель». Возле рощи они обнаружили сожженный крестьянский дом, зола была еще горячей, от обугленной балки поднимался дымок.

Зрелище это оказалось впечатляющим, оно превращало войско мятежников из абстракции в реальность. Сожженный и разграбленный дом, уныло чернеющий на фоне буйной листвы, был вполне явственным, как и злобный вой с мушкетными выстрелами, которыми мятежники встретили появление авангарда из рощи. Пули не могли долететь до него, однако лошади пугались выстрелов. Дэн, выведенный из себя своим беспокойным животным, спешился, отдал поводья сопровождающему его рулевому Уилсону и пошел пешком изучать позицию мятежников. Она оказалась гораздо лучше укрепленной, чем они думали, и, глядя на нее сощуренными в лучах яркого солнца глазами, лейтенант понял, что овладеть ею окажется более трудной задачей, чем кто-либо подозревал.

На лежащей перед ним полосе земли укрыться было, в сущности, негде, недавно зеленевшие там пальмы и гвоздичные деревья мятежники безжалостно вырубили для ведения огня. Большой двухэтажный дом с толстыми стенами походил на крепость. Его со всех сторон обступали надворные постройки и окружала высокая стена, люди Баргаша наверняка обложили ее мешками с песком и наделали в ней бойниц. Подступы к стене преграждал труднопреодолимый частокол из недавно срубленных пальм.

Дэн пожалел, что не взял с собой подзорной трубы, она была бы сейчас гораздо нужнее парадной шпаги, которая раздражала его с тех пор, как на рассвете он пристегнул ее. Но и невооруженным глазом он мог довольно точно оценить силу сопротивления, которое будет оказано солдатам султана при атаке; если только — в чем он начинал сомневаться — их удастся заставить пойти в атаку!

Лучи солнца блистали на бронзовых стволах По крайней мере трех пушек, установленных у внешних ворот, за стеной было полно вооруженных людей. Дэн видел во всех окнах мушкеты и темные лица. Люди, глядевшие вниз из-за мешков с песком, которыми обложили низкий парапет крыши, продолжали стрелять по нему. Пули на излете то и дело шлепались в траву или на камни у его ног, но лейтенант оставался на месте, поскольку необходимо было выяснить, есть у людей Бар-пива винтовки или нет. Он считал это маловероятным, так как винтовка Ли-Энфилда оставалась на Востоке новинкой, винтовок оказалось здесь и попало в руки мятежников.

Труднодоступный товар приносил немалые доходы, и крадеными армейскими винтовками, контрабандой поступающими из Индии в Афганистан и страны Персидского залива, оживленно торговали.

Дальнобойность винтовок значительно превосходила старые мушкеты, и Дэн прекрасно понимал, что, стоя там, подвергается немалому риску. Для орудийных расчетов султана это имело громадное значение. Лейтенант был уверен, что вооруженный винтовкой человек не удержится от выстрела по такой соблазнительной цели. А поскольку подвергать кого-то риску, какого старался избежать сам, было не в его натуре, роль мишени он отвел себе.

Спустя несколько тревожных минут, заставив мятежников израсходовать немало пороха и с удовлетворением убедившись, что винтовок у них нет, он повернулся и с облегчением зашагал к остальным морякам, ждущим на опушке рощи.

— Надо доставить сюда пушки и несколько ракет [14], — сказал Дэн. — Не имеет смысла начинать приступ, пока не пробьем брешь в стене. Поехали обратно.

Чтобы выкатить вручную пушки на позицию, ушло больше получаса, люди взмокли от пота и посерели от пыли. Дэн, как и другие моряки, снял мундир, шляпу, портупею и трудился в одной рубашке, замотав голову одолженным шарфом для защиты от жгучего солнца. Ходом дел он был недоволен. Войско султана состояло главным образом из необученных, недисциплинированных людей, они имели слабое представление о слаженных боевых действиях и ни малейшего представления о тактике. Многие, не дожидаясь, пока пушки пробьют брешь, бросились без команды в атаку и были встречены разящим огнем. Земля перед пальмовым частоколом была усеяна убитыми и ранеными.

Эта неудача крепко обескуражила султанское воинство, и, когда пушки были наконец установлены, Дэн обнаружил, что обслуживать их и вести огонь придется ему с другими офицерами, так как, за исключением горстки турок-артиллеристов, солдаты, получившие основательный урок и не желающие его повторения, отказывались двинуться с места.

Хотя ветер перед закатом утих и стало прохладнее, грохот и пыль в течение следующего часа представляли собой сущую пытку. Сильно пахло пороховым дымом и кровью, пушки так раскалились, что обжигали руки. Расчеты трудились под непрерывным огнем мушкетов с крыши, из бойниц в стенах дома и старых бронзовых пушек у ворот. Дэна сильно поранило в руку осколком камням расколотого снарядом, который упал меньше, чем в пяти футах, и убил турка-артиллериста.

Еще трое офицеров и двое турок были ранены железками, которыми мятежники стреляли вместо ядер. Однако этот урон был ничтожен в сравнении с тем, что понес гарнизон осажденного дома, и Ларримор, хоть отталкивающие зрелища были ему не в новинку, кривился, испытывая тошноту при виде кровавого месива от попадавших в гущу вопящих людей ракет и ядер.

В усадьбе, думал он, находится пятьсот-шестьсот человек. Арабы племени эль харт, пираты и бедуины с берегов Персидского залива, освобожденные рабы-африканцы. Все они мечутся с воплями, словно испуганные животные, отчаянно пытаясь укрыться за стеной и надворными постройками. Но вскоре они нигде не найдут убежища, путь для атаки наконец открыт: наружные ворота представляют собой груду камня и трупов, а внутренние двери превращены в щепы.

Теперь уже Маджид взялся командовать сам — и не смог заставить свое воинство двинуться с места, хотя смело встал во главе его и призывал следовать за собой. Человек нерешительный, мирный, он все же понимал, что атака в данную минуту почти не встретит сопротивления деморализованных сторонников Баргаша. Однако неудачная вылазка, оглушительный грохот орудий и треск мушкетов над их головами, и особенно вид своих убитых и раненых лишили солдат мужества, и ни угрозы, ни просьбы не могли заставить их вести боевые действия.

— Черт возьми!.. — пробормотал Дэн сквозь стиснутые зубы. — Неужели им непонятно, что от них требуется просто войти туда? Там как в мертвецкой! По меньшей мере половина тех бедняг мертва или умирает, и возможно, усадьба сдастся без единого выстрела. Или это трусливое отродье ждет, что ею завладеем мы? Не знаю, почему они ждут, что мы сделаем за них грязную работу, но если они откажутся, нам, пожалуй, придется попытаться.

Он оглядел группу черных от порохового дыма, измотанных оборванцев, еще утром нарядившихся для аудиенции у монарха, и понял, что идти вперед одним нельзя. Их слишком мало: притом все они молоды, измучены, неопрятны, чтобы произвести нужное впечатление даже на потрепанный гарнизон «Марселя». Защитники усадьбы при виде идущей против них горстки таких пугал, осмелеют и расстреляют ее в упор. Но все же…

Уже темнело, и пострадавший дом как-то странно покачивался в глазах Дэна, словно земля под ним была не совсем твердой. Ветер утих, и он должен был замереть. Дэн не понимал, почему он не замирает. Левая рука его была липкой от полузасохшей крови, жгут, наложенный повыше рваной раны, врезался в тело, причиняя сильную боль. Лейтенант попытался шевельнуть пальцами этой руки и не смог. Далекий дом снова сильно зашатался перед его глазами, мелькнула мысль, что если там остались живые люди, они должны падать с крыши и из окон. Может, они все мертвы, а если так, ничто не мешает ему с другими офицерами занять усадьбу самим. Доведем дело до конца, — смутно подумал Дэн. — Да, конечно, доведем…

— Подождите здесь, — сказал он, — а я схожу туда, взгляну, как и что. Можно будет довести… довести…

Корабельный врач подхватил падающего лейтенанта.

— Нет, не пойдете, — угрюмо сказал он. И никто из нас не пойдет. Черную работу мы за них сделали, с оставшейся они вполне могут справиться сами. Думаю, пора возвращаться. Только не на тех клячах, на каких приехали сюда! Наши осторожные союзники должны дать нам хотя бы приличных коней и надежного проводника. Чем скорее мы окажемся на борту, тем лучше.

Они возвратились — большая часть верхом на конях из султанской конюшни, четверо раненых офицеров в скрипучей, влекомой быками телеге. Войско сулена разбило на ночь лагерь, предоставив мертвым, лежать у разрушенной стены, а раненым в мучениях уползать под покровом ночи.

Путешествие было медленным, неудобным. Дэн, потерявший много крови, почти все время лежал без сознания и увидел отражавшийся в серой воде бухты якорный огонь своего корабля с неожиданно большим облегчением. Он неохотно дал промыть и перевязать рану, а когда эта неприятная операция завершилась, нетвердо пошел к койке, заметив, что ближайшие несколько дней скорее всего будут спокойными.

Однако лейтенант ошибся.

Занялось жаркое, безветренное утро, но лавки в городе не открывались. Нервозные горожане не спешили отпирать двери и ставни, перепуганные же осаждали гавань, предлагая большие деньги за перевозку на материк. А Его Величество султан, так и не сумевший послать свое воинство в атаку, отправил из лагеря возле «Марселя» срочное послание британскому консулу с просьбой о помощи вооруженных сил Ее Величества.

— Хочет, чтобы мы таскали для него каштаны из огня, — проворчал полковник Эдвардс. — Что ж, пожалуй, придется, иначе он невесть что натворит.

— Уже натворил, — заметил капитан «Ассаи». — У нас четверо раненых, у него шестьдесят убитых и изувеченных, а каковы потери у той стороны, знает один Бог. Недурно для легкой перестрелки! Какую подмогу вы предполагаете отправить ему, сэр?

Это вам решать, капитан. Столько людей, сколько сочтете необходимым для захвата усадьбы.

— Насколько мне известно, вчера ее мог захватить старшина с дюжиной матросов, — недовольно сказал капитан. — А теперь у мятежников было больше суток, чтобы собраться с Духом и перестроить оборону. Ладно, посмотрю, сколько людей мы сможем выделить, и, с вашего разрешения, отправим их туда завтра на рассвете.

На другое утро к лагерю султана отправился новый военно-морской отряд, состоящий из дюжины офицеров и сотни старшин с матросами, вооруженный ракетами и гаубицей. Командовал им старший офицер с «Ассаи». Султана Маджида моряки нашли гневным, смущенным, а его сторонников беспокойными, угрюмыми. Появление британцев значительно повысило их настроение, однако желание идти вместе с моряками в атаку выразили только султан и трое его министров. Воинство отказалось двигаться с места, провожало взглядом правителя, идущего с белым подкреплением к «Марселю», и с тревогой ожидало звуков стрельбы.

Однако выстрелов не последовало. Отряд остановился на опушке рощи, командир оглядел в подзорную трубу разрушенные строения, но кроме вялых стервятников там ничто не двигалось, защитников усадьбы не было и следа. Заподозрив засаду, он половину людей оставил в резерве, а другую послал вперед под прикрытием гаубицы. «Марсель» оказался безлюдным. Не осталось даже мертвецов, коршуны и вороны, ястребы и бродячие собаки целый день пировали телами непохороненных, а ночью крысы, лисицы и леопард завершили то, что не доделали дневные пожиратели Тошнотворный запах гниения отравлял жаркий, неподвижный воздух, в тишине слышалось громкое жужжанье множества мух.

Маджид огляделся и заговорил шепотом, словно боялся нарушить тишину. А может, он обращался только к себе — или к тем детям, с которыми когда-то здесь играл, к брату и сестрам, пытавшимся его свергнуть.

— Каким прекрасным был этот дом, — шептал султан. — Каким… счастливым. Каким… веселым.

Потом повернулся к молча стоящим морякам и пронзительно, властно закричал:

— Взорвите его! Превратите ядрами в пыль! Пусть не остается ни камня. Может, деревья с травой вырастут здесь снова и уничтожат даже память о нем.

После этих слов он ушел со своими министрами, маленький, неприметный в ярком солнечном свете, не дожидаясь, пока серия взрывов превратит окровавленный остов «Марселя» в руины, и поднявшаяся туча пыли омрачит ясный день.

Полковник Эдвардс и капитан Азаме, проводив моряков до Бейт-эль-Раса, поспешно вернулись в город посмотреть, что они могут сделать для безопасности жителей. Их встретила весть, что мятежники под покровом темноты покинули «Марсель» и теперь готовы покориться султану. И что Баргаш, оставленный большинством сторонников, тайком вернулся в свой городской дом и скрывается там.

— Может, это просто пустой слух? — предположил капитан Адамс.

Полковник Эдвардс покачал головой.

— Нет. Феруз — мой лучший шпик. Раз он говорит, что Баргаш вернулся, можете быть уверены, так оно и есть. Что ж, осталось сделать только одно, и чем скорей это будет сделано, тем лучше.

— Что именно, сэр?

— Поставить у этого дома сильную охрану из суд ганских белуджей и срочно отправить Его Величеству письмо с просьбой прислать кого-то, уполномоченного взять законного наследника Под арест. Если сможете вы делить еще старшину и полдюжины матросов, поставь те их охранять дом ночью, чтобы не повторилась та нелепая история, когда в дом пустили группу женщин, при шедших якобы навестить сестру Полагаю, ваши люди никого не впустят.

— И не выпустят, — сурово сказал капитан. — Я немедленно вернусь на корабль и займусь этим.

— Благодарю. У меня камень с души свалился. Я сейчас же отошлю письмо султану, отправлюсь во дворец и дождусь человека, которому Его Величество поручит произвести арест. Задача это нелегкая, очень надеюсь, что у султана хватит ума прислать человека с высокой репутацией и внушающего уважение, а не какого-нибудь юнца царской крови, которого не пустят в дом.

Маджид прислал не юнца царской крови, Hq все же близкого родственника. Сеид Суд ибн Хилаль, весьма уважаемый человек средних лет, приехал к полуночи с эскортом в двести солдат и приказом султана арестовать мятежного наследника любой ценой, но обставить это как можно легче для Баргаша.

Сеид Суд приветствовал полковника со степенной любезностью и удивил мягким заявлением, что собирается немедленно отправиться в дом Баргаша, но совершенно один.

— Мы не должны забивать, уважаемый полковник, что он все же наследник, притом сын нашего покойного великого имама да пожалует ему Бог величайшую награду и допустит в рай без суда. Его Величество изъявил желание, чтобы брату была предоставлена возможность сдаться с честью, поэтому я и должен отправиться туда один, невооруженный. У сеида Баргаша много оружия, если я появлюсь с солдатами, он может открыть по ним огонь, а этого нужно любой ценой избежать. Крови и так уже пролито много. Я старше, чем сеид Баргаш, притом значительно, и если приду один, без оружия и без охраны, он может впустить меня, выслушать условия Его Величества и сдаться. На это надо надеяться.

— Он не сдастся, — уверенно произнес полковник Эдвардс.

— Думаете? Хочется верить, что вы ошибаетесь, нo согласитесь, такую возможность ему нужно предоставить. Имеет смысл чем-то рискнуть — в данном случае тем, что моя гордость будет уязвлена — в расчете, что если врагу предложен способ достойно отступить, он предпочтет отступление дальнейшему кровопролитию.

— А если откажется?

— Тогда нам останется только брать его силой. Эту задачу я возложу на вас, но сперва испробуем мой план.

Он стал менять дорожный халат на более церемонийный, щедро расшитый золотом, и полковник Эдвардс отрывисто спросил:

— Какие условия предлагает Его Величество сецду Баргашу?

Суд ибн Хилаль одернул халат, разгладил седеющую бороду и любезно ответил:

— Его Величество султан, да хранит его Бог, велел мне сказать своему брату, что несмотря на все совершенное, он будет прощен, если отречется от всех планов мятежа.

— Хммм, протянул полковник. — В таком случае, остается надеяться, что предложение это будет отвергнуто, так как более нелепое трудно придумать. Если наследник примет эти условия, то вряд ли больше, чем на неделю — а то и на час. Теперь-то уж Его Величество должен бы это понимать!

Суд пожал плечами и вяло улыбнулся.

Его Величество султан, — негромко проговорил он, — мирный человек.

— Его Величество султан, — раздраженно ответил полковник, — такой человек, чье стремление к миру является подстрекательством к насилию. Обладающий тем, чего домогается другой, должен либо принять меры для охраны своего достояния, либо отдать его. Если он не сделает ни того, ни другого, то пусть на жалуется, обнаружив, что Аллах создает не только честных людей, но и воров!

Сеид Суд ибн Хилаль развел руками, как бы говоря «Что поделаешь?», и ушел в тихую ночь Взывать к безрассудному, эгоистичному человеку. Усилия его были напрасными. Поражение в «Марселе» ничему не научило законного наследника, он был по-прежнему уверен, что может поднять весь остров против брата и захватить трон, а «Марсель» считал всего лишь просчетом, не больше.

Держался Баргаш заносчиво, оскорбительно, и Суд пришел к печальному, унизительному выводу, что миссия его была серьезной ошибкой, что он неправильно оценил и положение дел, и слова Полковника. То, что он пришел один и без оружия, с условиями (как не преминул заметить английский консул) великодушными до безрассудства, лишь убедило Баргаша, что брат не только боится его, но и не уверен в своих возможностях применить решительные меры, и что, продолжая вести себя вызывающе, он еще может выйти из этой игры победителем.

Терпимость и милосердие Баргаш всегда принимал за слабость. И был как никогда уверен в своей правоте. Разве Маджид не обращается к нему за милосердием? Не просит извиниться, пообещать вести себя хорошо, словно он капризный ребенок, которого можно задобрить сладостями? Должно быть, положение его весьма нелегкое, раз не может позволить себе более суровых мер!

Баргаш нисколько не раскаивался, а теперь перестал и бояться. Он рассмеялся Суду в лицо, назвал таким же дураком, как Маджид, раз надеется так легко его провести, и посланник печально вернулся во дворец с сообщением о провале своей миссии.

— Я же говорил вам, — сказал полковник Эдвардс.

Ночь он провел, дремля урывками в одной из приемных дворца, и потому пребывал не в лучшем расположении духа. — И не могу сказать, что огорчен вашей неудачей. Единственное, что этот молодой человек понимает — сила, и только к ней он относится с почтением. Если бы Его Величество с самого начала проявил твердость, мятежа не возникло бы, и все погибшие остались живы. Бессмысленно лепетать о милосердии или подставлять другую щеку таким, как Баргаш. Они понятия не имеют, что такое милосердие и принимают его за слабость. Что предлагаете делать теперь? Я ведь не могу действовать сам без прямого указания султана.

— Его Величество уполномочил меня дать вам это указание, — сказал Суд. — В случае неудачи мне велено передать дело в ваши руки, и теперь действуйте, как сочтете нужным.

Полковнику хотелось сказать «Давно бы так!», но он сдержался, с поклоном покинул дворец и поспешно вернулся в консульство. Отдохнув там несколько часов, позавтракал и занялся приготовлениями к штурму дома.

Военно-морской контингент еще не вернулся из Бейт-эль-Раса, однако «Нарцисс» и лейтенант Ларримор находились в гавани. Полковник Эдвардс надеялся, что юный Дэн чувствует себя уже лучше и сможет возглавить десантную группу. Когда он писал лейтенанту письмо, в консульство пришел узнать о судьбе войска мятежников мистер Натаниэл Холлис.

— По городу носятся слухи, — объяснил он, — притом один хуже другого. Поэтому я решил проверить их. Насколько мне известно, ваши моряки улаживали эту заваруху.

Внимательно выслушав краткий отчет о положении дел, мистер Холлис одобрил принятые меры и отправился домой, предвкушая, как впервые за несколько дней обрадует семью новостями. Но хотя жена обрадовалась им, на дочь они произвели неожиданное действие. Кресси тут же расплакалась и выбежала из комнаты.

— Что это с девочкой? — спросил удивленный отец. — Плохо себя чувствует?

— Насколько я понимаю, ей хотелось победы Баргаша, — заметил Клейтон. — Вот она и расстроилась.

Геро одна хранила молчание. Она была неразговорчивой и рассеянной с того утра, когда дядя сообщил семье о драматичном побеге — Баргаша в «Марсель». Девушку глубоко потрясло, что ее умышленно обманули, что Баргаш вовсе не спасался от неизбежной смерти и не собирался покидать остров. Неприятно было чувствовать себя одураченной. Однако тяжелее всего было сознание, что «бескровная революция», о которой говорила Тереза — быстрый переворот, ведущий к смене власти без единого выстрела — уже обернулась мятежом и грабежами, полному параличу обычной жизни города и зверским убийством уважаемого индуса-торговца.

Достоверных вестей в последние дни не поступало, но Геро знала кое-что о запасах продовольствия в «Марселе», о неприступности усадьбы, и когда слуги из консульства пересказывали слухи о возрастающей поддержке Баргаша и панике среди султанских сторонников, ей казалось, что Маджид непременно будет побежден, и она с часу на час ждала его отречения.

Весть, что его невоинственная армия при поддержке горстки английских морских офицеров завязала бой, нанесла гарнизону большие потери, пробила бреши в стене усадьбы и обратила наследника с его сторонниками в бегство, была совершенно неожиданной и ужаснула Геро не меньше, чем Кресси. Она не понимала, как может дядя Нат рассказывать об этом просто как о неприятном случае и тем более выражать удовлетворение мерами, которые полковник Эдвардс собирается принять для ареста беглеца.

На это сообщение Геро среагировала не столь эмоционально, как Кресси. В последнее время она стала относиться к принцу менее доброжелательно. Но глубоко сочувствовала страданию кузины. При первой же возможности она с извинением поднялась из-за стола и побежала наверх утешить ее. Однако дверь спальни Кресси оказалась запертой, и ответа на просьбу открыть не последовало.

Геро снова спустилась вниз, не подозревая, что спальня пуста, а кузина находится уже на полпути к гавани.

20

Закат окрашивал небо в розовый, зеленый, золотистый цвета, на улицах стояла сильная жара, вот уже два дня не было ветра.

Обычно с приближением вечера люди выходили из домов прогуляться, поболтать на свежем воздухе. Но в тот день детей и женщин почти не было видно, никто не слонялся без дела, все мужчины так спешили, что едва удостаивали беглым, удивленным взглядом белую женщину в сером плаще с капюшоном, частично скрывающим ее лицо.

Кресси никогда не выходила в город одна, пешком; в любое другое время уже одна мысль идти без сопровождения по этим грязным, людным улицам, подвергаться толчкам и взглядам смуглых мужчин всевозможных восточных народностей ужаенула бы ее. Но теперь она думала лишь о том, как попасть на «Нарцисс» и поговорить с Дэном Ларримором. Это оказалось довольно легко, у ступеней набережной стояла шлюпка с «Нарцисса», и ошеломленный старшина, знающий мисс Крес-сиду Холлис в лицо, охотно согласился доставить ее на корабль.

Трудно оказалось с Дэном. Когда старшина постучал в дверь каюты, Ларримор ответил: «Да, кто там?» так недовольно, что Кресси торопливо прошмыгнула мимо своего нерешительного провожатого, испугавшись, что лейтенант откажется ее принять.

Дэн опешил не меньше старшины, чего даже не потрудился скрыть. Кресси приписала это тому, что нашла его в халате, поспешно наброшенном поверх рубашки. Но от смятения она не обращала внимания на подобные мелочи, да и ее появление без провожатых в этот час было достаточно неожиданным, чтобы придавать какое-то значение неподобающей случаю одежде лейтенанта.

Старшина, увидя ошеломление командира, поспешил удалиться. Кресси сказала:

— Мне здесь появляться не следовало, но я так расстроилась, узнав о случившемся, что сочла необходимым повидаться с тобой.

Дэн продолжал глядеть на нее в хмуром молчании. Что-то в его лице заставило девушку спросить:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Выражение его лица мгновенно изменилось, словно она сказала нечто настолько приятное, что трудно поверить.

— Хорошо, — ответил он. — Это пустяки. Не стоит беспокоиться.

— Как ты можешь это говорить? — спросила в смятении Кресси. — Если не стоит тебе, то стоит мне!

— Да? — любезно произнес Дэн. — Тогда это не пустяк. Я не знал, что ты так к этому отнесешься. Что тебя это хоть сколько-то заботит.

— Ты знал! Всегда знал. Из-за этого мы и поссорились. Ты прекрасно знал, как я к этому отношусь. Вот почему я пришла сказать, что ты не можешь делать этого. Не должен!

Сияние в глазах Дэна сменилось каким-то странным спокойствием, и он сдержанно сказал:

— Кажется, я ошибся. Для чего ты приехала, Кресси?

— Я же только что сказала. Потребовать, чтобы ты этого не делал. Попросить. При желании ты можешь отказаться. Полковник Эдвардс не имеет к тебе никакого отношения. Я хочу сказать, он не с флота или… или чего-то наподобие, и ты в любое время можешь отплыть из гавани, сказав, что нужен в другом месте, так ведь? Твоя задача, преследовать работорговые суда, и можно сказать, будто ты узнал, что одно из них держит курс на…»у, на Мадагаскар, Персидский залив, куда угодно, и твой долг перехватить его. Это и есть твой долг; это! Занзибар не принадлежит твоей стране. Здешние дела тебя нисколько не касаются, и ты не вправе вмешиваться!

Кресси заметила, что Дэн как-то странно осунулся и выглядел гораздо старше — лет на десять, а то и на двадцать.

— Извинишь меня, если я сяду? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, сел и плотнее запахнул халат правой рукой. — Пожалуй, тебе нужно высказаться немного ясцее. Что мне нужно делать — или не делать?

В голосе Дэна слышалась какая-то отчужденность, смутившая Кресси, и девушка настороженно глянула на него. Ей еще ни разу не приходилось слышать у него такого тона, и она с неприятным удивлением поняла, что Дэн уже не друг ей и даже не знакомый. Внезапно он превратился в человека, о котором она ничего не знает, и глаза его ничего не выражали. А если это не тот человек, не тот мужчина, которого она самонадеянно считала влюбленным в себя, то как просить его об одолжении? А если все же попросит, с какой стати ему удовлетворять ее желания?

Кресси почувствовала, что в маленькой, тесной каюте невыносимо душно и, нервно смахнув с головы капюшон, стала теребить его завязки, словно это они мешали ей дышать. Солнце зашло за горизонт, унеся, с неб позолоту, и каюту сразу же наполнили синие сумерки да легкий плеск воды о якорную цепь.

— Итак? — произнес Дэн.

— Папа сказал… папа говорил мне… — неуверенно заговорила Кресси, умолкла вновь, закусила губу и стала возиться с завязками.

— Да?

Вопрос нисколько не ободрил ее, да и задан был не для этого.

Она покраснела и ответила:

— Полковник Эдвардс сказал ему, что… что солдаты султана отказались идти в атаку на войска принца.

— То есть на мятежников, — сухо поправил Дэн.

Кресси бросила на него гневный взгляд и вызывающе заявила:

— Нет! Я веду речь о сторонниках принца Баргаша. Эдвардс сказал, что хотя они ничего не предпринимали, группа молодых офицеров, где был и ты, открыла по ним огонь, заставила покинуть «Марсель» и поубивала очень многих. Это правда?

— Правда. Ты об этом хотела спросить меня?

— Нет. Я… Он… полковник Эдвардс говорил папе, что принц вернулся в свой дом, и тебе предстоит арестовать его завтра. Что ты поставишь шлюп на якорь перед домом и откроешь огонь. Как по «Марселю».

Она снова умолкла, словно в надежде, что он станет это отрицать. Но Дэн молчал: отчасти потому, что еще не получал распоряжения консула и впервые слышал об этом, но главным образом оттого, что сказать было нечего.

Кресси неожиданно умоляюще, по-детски протянула руки, этот жест тронул Ларримора и вместе с тем рассердил, потому что она не имела права приходить сюда с просьбой о невозможном: ведь он будет вынужден ей отказать, а она возненавидит его за этот отказ. Он охотно сделал бы для нее все, что угодно, даже, потребуй она того, отдал бы жизнь. Но только не это…

— Дэн, пожалуйста, — сказала Кресси, — пожалуйста. Ты не можешь на это пойти. Нельзя убивать людей, которые не враждуют с тобой и не имеют к тебе отношения, лишь потому, что ты считаешь законным правителем одного человека, а они хотят другого. Пусть разбираются сами. Это их страна, а не твоя. Ты не должен вмешиваться.

— Я должен выполнять приказ, — отрывисто ответил Дэн.

— Но ты не имеешь права вмешиваться!

— Я не вмешиваюсь. Я повинуюсь приказам.

— А если приказы ошибочны? Несправедливы?

«Несправедливы?» — мысленно повторил Дэн с новым приливом гнева. Как она может говорить о несправедливости, если пришла сюда бледная, отчаянная — и до боли в сердце юная, прелестная, очаровательная? Хотя знает, должна знать, как он ее любит, как ему трудно противиться ей… Несправедливы!.. Что могут понимать женщины в справедливости и несправедливости, если готовы использовать мужскую любовь, как средство для достижения желаемого?

И сурово заговорил:

— Кому об этом судить? Тебе? Кресси, ты не понимаешь, о чем говоришь, руководствуешься сердцем, а не разумом. Не стану спорить с тобой о том, что плохо и что хорошо в этом деле. Помнишь, я однажды завел разговор на эту тему, и кончился он тем, что ты обиделась на меня.

— Потому что ты был предубежден, — пылко ответила Кресси. — Не хотел, чтобы я общалась с сестрами принца, так как тебе и полковнику Эдвардсу он почему-то не нравится. Боялся, что я услышу о нем что-то, представляющее его с выгодной стороны, узнаю его взгляд на положение вещей.

— Нет, — равнодушно ответил Дэн. — Боялся, что можешь вмешаться в сомнительное, опасное дело, и могу лишь надеяться, что этого не случилось.

— Случилось! — если ты имеешь в виду, что я сочувствую принцу, считаю, что он гораздо лучше, чем его отвратительный брат. Всем известно, какой султан слабый, подлый, эгоистичный, он ничего не делает для народа, тратит деньги только на себя и…

Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и Дэн устало сказал:

— Наверно, слышала об этом от его сестер? Все без толку, Кресси. Отправляйся домой. Я не могу помочь. А если бы и мог, это оказалось бы все равно без толку, потому что уведи я «Нарцисс» сегодня ночью, приказ этот выполнит кто-то другой.

— Нет, не выполнит. Потому-то я и пришла. Папа говорит, полковник Эдвардс сказал ему, что другой корабль и военные корабли султана имеют слишком низкую осадку, потому-то Маджид и попросил поручить это тебе, только «Нарцисс» может подойти близко к берегу. Так что если ты отплывешь, все будет в порядке. Дэн, не мог бы ты это сделать? Ради… — Кровь прилила жаркой волной к ее красивому, умоляющему лицу, и она договорила чуть слышным шепотом: — Ради меня…

Дэн вздрогнул, словно она его ударила, но ничего не ответил. Он лишь смотрел на нее и молчал. Кресси услышала тиканье карманных золотых часов на столе и легкий плеск воды.

Он не собирался отвечать ей, но молчание его было отказом, и теперь не только щеки, но, казалось, все тело ее горело от стыда. Она обратилась к нему с личной просьбой, а он отказал. Значит, не любит ее. Может, никогда и не любил, просто ей так казалось. Казалось, что она при желании может вертеть им, как захочет, заставить его исполнить любую просьбу, потому что просит она, Крессида Холлис.

Кресси плотно сжала ладони, дрожа от обиды и унижения, сдерживая гневные слезы, блестящие в ее глазах, и ломким, напряженным голосом заговорила:

— Видимо, не стоит просить тебя об одолжении. Англичане любят помыкать людьми и вмешиваться в чужие дела. И навязывать свою волю другим странам, и присылать канонерки для расправы с несогласными. Ты, не раздумывая, открыл огонь по сотням беззащитных людей, которые не сделали тебе ничего плохого. Ты просто повиновался приказу и убивал их. И завтра сделаешь то же самое, хотя в доме есть женщины — Меже, ее служанки и двенадцатилетний мальчик. Но тебя это не остановит, так ведь? Ты убьешь их со спокойной совестью. Просто потому, что тебе так приказано. Ты ничем не лучше палача, и надеюсь, я больше никогда тебя не увижу!

Она натянула капюшон на кудри, и Дэн сказал ничего не выражающим голосом:

— Я отправлю кого-нибудь проводить тебя домой.

— Не нужно, спасибо.

Дэн издал невеселый смешок.

— Тебе потребуется шлюпка, если не собираешься добираться до берега вплавь.

Он с заметным усилием встал, при этом халат слегка распахнулся, и Кресси впервые увидела, что его левая рука на перевязи. Сердце у девушки замерло, и она, задыхаясь, сказала:

— Ты ранен? Как это… тебя что… ранили в бою?

— Да, — ответил Дэн. — Те самые несчастные «беззащитные существа», о которых ты так печешься. И, поскольку, видимо, их враги являются твоими врагами, тебя, наверное, утешит сообщение, что я не единственный, так как они ухитрились убить или ранить больше шести-десяти атакующих.

Он прошел мимо нее, распахнул дверь каюты, послал за Уилсоном и поручил доставить мисс Холлис в отцовский дом.

Шлюпка, в которой Кресси плыла к берегу, разминулась с яликом британского консула. Матрос, принесший письмо полковника Эдвардса в каюту лейтенанту Ларримору, нашел командира корабля сидящим в сгущающихся сумерках, опустив голову к столу и спрятав лицо в локтевом сгибе правой руки.


Когда бледный, ясный свет засиял над зеленым островом и спокойным морем, с минарета мечети раздался голос муэдзина, призывающий правоверных к молитве, и по всему городу добрые мусульмане поднялись с постелей, встали лицом к Мекке и покорно забормотали: «Вот я откликаюсь на твой призыв, о Аллах…».

Чоле поднялась тоже, но после молитв не вернулась в постель, зная, что сон к ней не придет, как и в две предыдущие ночи. Она видела из окна унизительный прием и постыдный уход посланника. А когда на другой вечер Меже, высунувшись из окна, шепотом поведала ей подробности визита, уверилась, что Баргаш правильно поступил, отвергнув такое предложение, поскольку оно исходило от человека, не чувствующего себя победителем, а трусливого и надеющегося добиться красивыми словами того, чего не смог силой.

Дух Чоле, укрепленный этим убеждением, воспарил снова, и сеида, лихорадочно думала, строила планы для Баргаша, не допуская даже мысли о неудаче. Ей по-прежнему казалось немыслимым, что брат, с которым она ссорилась, которого ненавидит, одержит вверх над братом, которого она любит. Надежда есть всегда — это подтвердила неудачная миссия Суда. Какой-то выход есть. Должен быть! Какой-то поворот судьбы, который превратит поражение в победу.

Чоле металась, ворочалась и наконец погрузилась в тяжелое забытье, а через два часа на рассвете ее разбудили служанки. Однако, помолясь, она подошла к окну, выходящему на гавань, прижалась к подоконнику и вдохнула свежий утренний воздух с надеждой, что день принесет разрешение сложным проблемам, не дававшим ей покоя всю ночь.

Море на рассвете было опаловым, в гавани стояло много судов, чуть качающихся на легкой зыби, они казались плоскими, как силуэты, вырезанные из темной бумаги и приклеенные на зеркало. Дау, мтеле, бателы, фелуки, бриги дремали на собственных отражениях. Позади них, между тремя крохотными островками, прикрывающими вход в бухту, одинокая шхуна под кливером и стакселем медленно приближалась к берегу. Чоле несколько секунд бесцельно смотрела на неё, а потом, узнав, нахмурилась. Владелец «Фурии» — друг Маджида, следовательно враг им, и она пожалела, что возвращается он именно сейчас, у них и без того немало врагов, появление еще одного — дурное предзнаменование. При этой суеверной мысли она чуть вздрогнула и, быстро отвернувшись, увидела «Нарцисс»…

Удивительно, что она не заметила его раньше, он стоял близко к берегу, прямо против дома Баргаша, пушки его были наведены на запертые двери и закрытые ставнями окна, от него отходила шлюпка, полная вооруженных матросов. Чоле, ничего не понимая, смотрела, как матросы сходят на берег, потом от них отделился офицер и пошел к воротам. Султанские белуджи расступились, пропуская его. Потом она услышала, как ом призывает Баргаша сдаться. И лишь тут поняла, что произошло. Маджид попросил англичан арестовать брата, и теперь все окончательно потеряно.

Салме, войдя, увидела, что сестра мечется по комнате, заламывает руки и рыдает; горе исказило ее лицо почти до неузнаваемости, голос охрип от плача.

— Все кончено, — всхлипнула Чоле. — Все кончено! Мы проиграли! Все кончено!.. Что же делать? Что будет со всеми нами?

Онаетала раскачиваться взад-вперед. Салме выглянула из окна и увидела конец всех их планов. Конец надежды, конец всех мечтаний…

— Меже была права, — прошептала Салме. — Она говорила, что условия Маджида были щедрыми, и Баргаш зря не принял их. Мы все были глупыми, безумными, а теперь…

Голос ее утонул в грохоте выстрелов, и утро, только что такое спокойное, огласилось сумасшедшим шумом. Матросы стреляли по окнам, грохот выстрелов, свист пуль были не намного громче криков мужчин и воплей перепуганных женщин.

Чоле разразилась истерическими рыданиями, а когда грохот выстрелов усилился, зажала уши и выбежала из комнаты. Но весь дом проснулся и наполнился звуками, заглушить которые было невозможно. Повсюду оказывались вопящие женщины, жмущиеся в углы или прячущиеся за шторами и драпировками. В их воплях и беспощадном грохоте винтовочных выстрелов она расслышала наконец заупокойный звон по всем своим пылким мечтам и честолюбивым устремлениям, поняла, что Баргашу остается только капитуляция. Англичане пока не стреляли из наведенных на дом пушек, но если он будет упорствовать и дальше, пустят их в ход. Как в «Марселе», разрушат крепкие каменные стены и превратят людей за ними в безобразное кровавое месиво. Здесь этого не должно случиться! Надо как-то предотвратить это. Надо убедить Баргаша, что единственный выход у него — сдаться…

Чоле бросилась к боковому окну и, высунувшись, истошно кричала, пока в окне напротив не появилось искаженное лицо брата. Свирепо сверкая глазами, Баргаш исступленно разразился потоком высокопарных слов: Нет! Он не сдастся. Смерть предпочтительней, лучше пожертвовать всеми в доме, чем капитулировать! Меже, Азиз, сторонники, слуги и рабы погибнут вместе с ним. Его подло предали, и иного выхода нет… Да, предали! Он не виноват. Ни в чем! Его подвел тот шельма белый, что продал никчемное оружие. Подвела безмозглость туземцев племени эль харт, неспособных обращаться с этим новым оружием, они думали, он сможет объяснить им все или привезет другие патроны; а потом обвиняли его в собственной глупости — сыновья обезьян и безносых матерей! Но пусть все страшатся, он еще не побежден! У него много сторонников в городе и еще больше в деревнях, они наверняка услышали стрельбу и спешат на помощь, они перебьют чужеземных моряков и свергнут Маджида. Чоле увидит!..

Слушая нелепые выкрики брата сквозь стрельбу, треск мебели, звон бьющихся ваз и зеркал, Чоле с ужасом решила, что брат обезумел, не понимает, что происходит и снова подняла крик, просила его, умоляла, голос ее звучал то рыдающе-сдавленно, то панически-пронзительно.

Может, Баргаша наконец образумили ее отчаянные просьбы. Можёт, запах дыма и запоздалое осознание, что осажденный дом легко может вспыхнуть и сгореть вместе с людьми, так или иначе, Чоле увидела, что лицо брата меняет выражение. Исступленность постепенно покидала его, оно становилось вялым, невыразительным, как у покойника, и она поняла, что добилась своего.

— Скажи им, пусть перестанут стрелять, — сдавленно произнес Баргаш. — Я сдамся… только не Маджиду Ему ни за что! Британскому консулу — или никому.

Чоле отвернулась от окна, бросилась бегом из комнаты, по коридорам, перескакивая через ящики и узлы с одеждой, отталкивая коленопреклоненных женщин, и лишь миновав последний пролет лестницы, приостановилась, чтобы сорвать плащ и вуаль с молящейся рабыни. Потом, не мешкая, пробежала через двор, мимо привратника и понеслась по улицам к британскому консульству.

Чоле знала, что нарушает все принципы арабского этикета, все правила женской скромности. Но ей, как и Баргашу, лучше было унизиться до просьбы о помощи и посредничестве у чужеземца, чем заискивать перед Маджидом. За спиной ее сквозь выстрелы слышались крики. «Аман! Аман!» (пощады), и она поняла, что раздаются они из дома Баргаша. Видимо, слуги просили матросов прекратить стрельбу. Остановилась на пустынной улице и услышала, как стрельба прекратилась. Утро внезапно стало удивительно тихим.

Все кончено, подумала Чоле. Мы проиграли… Побежала снова, но теперь уже медленней: слезы слепили ее. Когда принцессу проводили к британскому консулу,  она рыдала так неудержимо, что смущенный холостяк добрых пять минут не мог ничего от нее добиться.

Полковник Джордж Эдвардс, невысокий и худощавый в ярком солнечном свете, проворно подошел к резной, пробитой пулями двери дома Баргаша и властно постучал тростью. Она наконец со скрипом отворилась, Баргаш вышел плача, и вручил консулу свою саблю.

Дэн с матросами отвели побежденного мятежника ко дворцу и, передав его султанской страже, вернулись на корабль. А когда «Нарцисс» подошел к якорной стоянке, лейтенант увидел «Фурию» и понял, что капитан Рори возвратился, но от усталости ему было не до Фроста.

Он глянул на шхуну, стоящую между двухмачтовой арабской дау и ярко раскрашенной багла с Кача, и вскользь подумал, каким же делом занимался ее владелец к северу от Момбасы. У лейтенанта не было сомнений, что темным, и что груз, который Рори Фрост доставил или собирается доставить на берег, при проверке окажется совершенно невинным. Тем не менее, при обычных обстоятельствах он бы устроил проверку. Но теперь был совершенно равнодушен к делам «Фурии», законным или нет, и к ее капитану. В сущности, и ко всему на свете. Дурное самочувствие и настроение наводили его на мысль, что жизнь скучная, безотрадная штука; рука сильно болела, так как он отказался носить ее на перевязи и утром сошел на берег, сунув ее в слишком тесный для повязки рукав.

— Я вижу, Рори вернулся, задумчиво произнес корабельный врач. — Жаль, что мы его упустили. Русте говорит, он привез откуда-то с материка около полудюжины лошадей, и что их переправили на берег час назад, перед самым нашим возвращением из дворца. Все выглядит совершенно невинно. Как и прочие его дела. Только вот пахнут они дурно. Как думаете, чем он занимается на сей раз?

— Понятия не имею, — равнодушно ответил Дэн и спустился в каюту слегка отдохнуть. Ему еще предстояло сопровождать во дворец полковника Эдвардса и капитана Адамса.

Маджид вернулся днем в город с большой пышностью; его сопровождали министры и эскортировал военно-морской контингент, отправленный вести бой и оставленный взрывать «Марсель». Признательные горожане радовались концу военных действий, встречали их, как увенчанную лаврами армию-победительницу. Идти им пришлось сквозь приветственно кричащую толпу, под дождем из цветов и риса, которые летели изо всех окон, с балконов и крыш. Европейская община тоже вышла в полном составе посмотреть на празднество, и когда султан проезжал мимо, мужчины приподнимали шляпы. Вышел и месье Рене Дюбель со всей семьей и сотрудниками консульства; каковы б ни были в данном случае его личные чувства, он, дипломатический представитель своей страны, не хотел казаться высокомерным по отношению к победителю в недавнем соперничестве, хотя французское правительство поддерживало дело побежденного и предпочло бы видеть в роли победителя Баргаша. Что ж, философски думал консул, еще не все потеряно. Время работает на него, Баргаш еще может унаследовать трон брата в законном порядке. Однако политические соображения требовали, чтобы торжество Маджида было воспринято подобающим образом.

Вернувшись во дворец, Маджид созвал совет из принцев, вождей и знати для решения, как поступить с мятежным братом. Такие наказания, как тюремное заключение и смертная казнь султан рассматривать отказался. Когда совещание завершилось, он пригласил британского консула выслушать принятое решение.

— Мы все пришли к единому мнению, — сообщил он, слегка греша против истины. — И желаем, чтобы мой брат, сеид Баргаш, был передан в ваши руки, а вы поступите с ним, как сочтете нужным.

Если полковник не был готов к такому лестному перекладыванию ответственности, то ничем не выказал этого. Он поклонился и сказал, что, по его мнению, лучшей мерой обращения с законным наследником и для восстановления мира во владениях Его Величества будет требование, чтобы сеид Баргаш подписал официальное обязательство никогда больше не устраивать заговоров, не начинать войну против султана, покинуть территорию султаната и отправиться в любой порт по выбору британского консула.

Документ был подписан в присутствии всего совета. Баргаш дал торжественную клятву на Коране соблюдать его условия, а потом молча выслушал распоряжение Маджида отправиться в Индию на борту «Ассам». И в сопровождении султанской стражи пошел прощаться с сестрами.

Чоле столько плакала в течение последних ужасных часов, что у нее не осталось слез. Но ее бесслезное отчаяние воспринималось гораздо тяжелее громких причитаний Меже и сокрушенных рыданий Салме. Наконец Баргаш оторвался от них, раздираемый горем, жалостью, гневом на судьбу и всех, кто не оправдал его ожиданий. Маленького Абд-иль-Азиза в их числе не было, мальчик попросил дозволения отправиться в изгнание вместе с братом, и Маджид удовлетворил его просьбу.

Они вместе поднялись на борт корабля. Сестры провожали их взглядами из окрн Бейт-эль-Тани, затем смотрели, как «Ассаи» поднимает якорь и медленно выходит из гавани с вечерним отливом, паруса ее розовели в лучах заходящего солнца, по темнеющему морю серебристой лентой тянулась кильватерная струя.

— Он уплыл, — прошептала Чоле. — Все кончено. Все рухнуло… это конец.

Но хотя большое предприятие завершилось, и Баргаш уплыл, им предстояло пережить последствия. А даже Чоле не могла представить, какими горькими окажутся одиночество.

Богатства их разошлись, многие рабы, которых они вооружили и послали поддержать Баргаша, нашли смерть или увечья в «Марселе». Друзья отошли от них, а враги ревностно следили, как бы они не устроили нового заговора, даже городские торговцы приходили в Бейт-эль-Тани только под покровом ночи. Самое страшное — поддержка Баргаша лишила их любви и преданности единокровных братьев и сестер, родственников и свойственников, составлявших разнородную, веселую семью султана Саида. Лишь один человек не отвернулся от них, по иронии судьбы тот самый, кто имел больше всех причин для ненависти.

Маджид не соглашался наказывать сестер, хотя министры и члены семьи жаловались, что он слабый, нерешительный, а горожане, несколько дней назад осыпавшие его цветами, как победоносного полководца, смеялись над ним на базарах и презирали за мягкосердечие.

«Все кончено, — сказала Чоле. — Все рухнуло… это конец». Для нее это действительно оказалось концом всего. А для Салме началом: она вновь обрела досуг, чтобы тайком подниматься на крышу после заката. Не плакать по Баргашу и несбывшимся надеждам, как Чоле, а наблюдать через освещенное окно на другой стороне улицы, как молодой человек из Гамбурга принимает гостей.

В беспокойные дни заговора ей было не до этого, приходилось писать множество писем, строить разные планы. Но Бейт-эль-Тани, некогда оживленный центр волнений, деятельности, интриг, стал тихим, никто больше не приходил к Салме и сестрам, дни их были долгими, праздными.

Было время подумать, раскаяться. Чоле губила слезами свою красоту, Меже стенала и сетовала, объясняя вновь и вновь всем, кто ее слушал, что она всегда предвидела такой исход — предупреждала их и оказалась права! Но у Салме появилось время думать о молодом Вильгельме Русте, и подглядывать за ним сквозь шель в ставне коридорного окна. Появилось время — в избытке — наблюдать за ним и его друзьями с темной плоской крыши. Его крыша находилась так близко, что перегнувшись через парапет и вытянув руку, она почти могла бы коснуться руки… того, кто сделает то же самое на другой стороне улицы…

Навещайте любимых, хоть они далеко,
Хотя путь к ним лежит через мрак и туман…

Ни один соплеменник не скажет ей теперь подобных слов, какой знатный араб захочет жениться на девушке, замешанной в мятеже, уже не богатой и отвергнутой родственниками? Мрак с туманом действительно окутали ее, и Салме, юная, печальная, очень одинокая, наблюдала за Вильгельмом Русте и мечтала о невозможном.

— Нельзя не жалеть эту бедняжку, — сказала Оливия за утренним кофе у Холлисов. — Никто из членов семьи султана с ней не разговаривает, Чоле, кажется, очень жестока к ней, обвиняет в неверности Баргашу или в чем-то еще. Я учу ее говорить по-английски, а она сказала, что хотела бы изучать и немецкий. Я пригласила фрау Лессинг в четверг на чаепитие, чтобы познакомить их. Надеюсь, вы обе тоже придете. Она будет так рада увидеть вас.

Геро дала уклончивый ответ, а Кресси продолжала неотрывно глядеть в сад, будто не слышала обращения. Но Оливия не заметила, что предложение ее воспринято без энтузиазма, и сказала с легким беспокойством.

— Я приглашала Терезу, но она не придет, говорит, после того, как все дело провалилось, нам лучше не появляться в Бейт-эль-Тани и не общаться ни с кем, кто имел отношение к мятежу. Но поскольку мы сами имели к нему отношение, то не представляю, как… Я сказала, что, по-моему, она слишком сурова, Тереза стала уверять, что просто разумна. А, ладно!..

Оливия глубоко вздохнула и добавила с печальной откровенностью:

— Боюсь, я всегда была не особенно разумна. По-моему, лучше быть доброй, и считаю, нам всем нужно постараться быть как можно добрее к бедняжке Салме. И к остальным.

— Остальные не хотят, чтобы мы были добры к ним, — ответила Геро. — Они дали нам это понять совершенно ясно!

— Да, правда, — согласилась Оливия, снова вздохнув. — Казалось бы, после всего, что мы сделали для них… Знаете, что Чоле наотрез отказалась принять меня, когда я пришла выразить соболезнования? Естественно, я тогда решила, что она очень расстроена и не хочет никого видеть. Но теперь думаю, она поступила так вполне обдуманно, ведь я приходила еще несколько раз, и она всегда посылала кого-то сказать, что не может принять меня — и притом почти грубо! Не пойму, почему она ведет себя так странно после всего, что я для нее сделала. Хотя, конечно, мне жаль ее.

Миссис Кредуэлл добилась, чтобы ее приглашение на чай было принято и ушла. Геро сказала:

— Беда Оливии в том, что она действительно не может понять, отчего Чоле не желает ее видеть.

— А ты? — равнодушно спросила Кресси.

— Думаю, да. По-моему, потому что Оливия англичанка, и Чоле не забыла это.

Кресси продолжала глядеть невидящим взглядом в окно на залитый солнцем сад, где бабочки летали среди жасминовых кустов и распустившихся роз, потом, минуту спустя, еле слышно сказала:

— Оливия пыталась им помочь.

— Знаю. Но разве Чоле забудет, что английский консул и английские моряки одолели ее брата и помогли убить многих его людей? И англичане отправили его в одну из своих колоний, где, несомненно, будут учитывать его в своих планах. Они не имели права вмешиваться, и как вспомню, что они открыли огонь по тому дому…

— Не надо! — сдавленно произнесла Кресси.

— Прости, — с раскаянием извинилась Геро. — Я знаю, ты жалеешь об этом так же сильно, как и я. Жалеть сильнее не можешь, потому что тебе не в чем винить себя, а мне есть в чем! Ты, по крайней мере, всеми силами пыталась предотвратить обстрел дома и можешь утешаться этим.

— Да… Да, могу утешаться, так ведь?

В голосе ее прозвучала странная, истеричная нотка, и Геро удивленно спросила:

— Кресси, неужели ты думаешь до сих пор об этом лейтенанте?

Та не ответила, и вскоре Геро заговорила серьезным тоном:

— Уверяю, милочка, он не стоит того, чтобы о нем беспокоиться. Мужчина, который позволяет так использовать себя, ничуть не лучше наемного убийцы, и чем скорее ты забудешь его, тем лучше. С твоей стороны было очень смело уговаривать его не выступать в роли наемника, но ты могла предвидеть, что это окажется бессмысленным. Думаю, он не тот человек, к лучшим чувствам-которого можно взывать. Слишком ограниченный, лишенный воображения. И жестокий.

— Не стоило мне ходить туда, — прошептала Кресси.

— В этом я не могу согласиться с тобой, — решительно возразила Геро. — Мы обязаны делать то, что считаем своим долгом, как бы ни были мучительны последствия. Ты поступила совершенно правильно.

Кресси издала негромкий, истеричный смешок, отвернулась от окна, и Геро с испугом увидела, какая она бледная и расстроенная.

— Дэн сказал то же самое. Понимаешь, в точности. И потому он так поступил! Мы много болтаем о людях, обладающих «чувством долга», но когда англичанин говорит, что обладает им, то действительно обладает. Очень смешно, правда?

Она засмеялась и поняла, что не может перестать.

21

Мысль о пикнике принадлежала тете Эбби. Она сказала, что все засиделись в четырех стенах, и Кресси совсем осунулась. Но теперь, когда мятеж Баргаша подавлен, город вернулся к нормальной жизни, девушкам вполне можно выехать на природу, подышать свежим воздухом. Доктор Кили, которому она жаловалась на бледность и вялость дочери, прописал тонизирующее средство с морскими ваннами, и сказал, что всем женщинам полезно побольше двигаться, поменьше сидеть в комнатах с закрытыми ставнями. Муж горячо одобрил этот совет.

Девочка слишком расхандрилась, если хочешь знать мое мнение, — сказал дядя Нат, хотя его мнением никто не интересовался, — и мне это совсем не нравится. Не могу взять в толк, с какой стати моей дочери вешать нос из-за того, что какой-то никчемный мятежник-араб получил по заслугам! Ей вовсе незачем склоняться на чью-либо сторону, а киснуть и дуться из-за того, Что ее излюбленный кандидат потерпел поражение и подавно.

— Думаю, причина не в этом, — сказала тетя Эбби, размышляя над словами мужа. — Правда, Кресси очень подружилась с его сестрами и, конечно же, расстроилась из-за них. Но ты должен признать, что вся эта история в высшей степени неприятна… к тому же, нельзя было носа высунуть за дверь.

— Тем более есть смысл сделать это сейчас. Скоро пойдут дожди, так что выбирайтесь на свежий воздух, пока есть такая возможность. Потом волей-неволей придется сидеть дома. Жаль, что твоя дочь не способна найти себе занятий, как моя племянница.

Тетя Эбби, уловив в этом «твоя» скрытый упрек, вздохнула и безропотно ответила:

— Да, правда, Героочснь трудолюбива. Говорит, что пока не овладеет языком, не сможет приносить здесь почти никакой пользы, и занимается с усердием. Сегодня утром; когда пришел доктор Кили, она засыпала его вопросами. Боюсь, ей взбрело на ум улучшить местные санитарные условия. Хоть она и помогала в больнице, занятие это, на мой взгляд, не особенно подходящее для девушки. Но когда я попыталась перевести разговор на другую тему, Геро заявила, что меня совершенно не волнуют общественные проблемы. Думаю, она все-таки не права. Правда, должна признать, не отношусь к делам так… так пылко. Хотя Геро не пылкая. Тут она похожа на твоего брата. Сочтет себя совершенно правой и успокаивается. Попробуй ее потом переубеди, — добавила тетя Эбби с легким вздохом.

— Это у нее от тети Люси, — с усмешкой заметил дядя Нат. — Люси всегда была во всем права, даже еще учась в школе; спорить с ней бессмысленно. С Геро тоже!

— Я и не пытаюсь, — бесхитростно призналась тетя Эбби.

— Клей пытается! — со смешком сказал ее муж.

На лице тети Эбби появилось обеспокоенное выражение. Она очень долго пребывала в уверенности, что для Клея Геро будет самой подходящей женой, но тут внезапно засомневалась. Деньги, конечно, у нее есть: богатство Гарриет и состояние Барклая. Она всегда надеялась, что Клей женится на богатой. Что бы там ни говорили, а деньги в жизни много значат, и чистолюбивый Клей не может развернуться из-за стесненности в средствах. Однако корыстной тетя Эбби не была и хотя раньше возмущалась заявлением деверя, что Геро и Клейтон совершенно не подходят друг другу, в последнее время стала склоняться к мысли, что он знал свою дочь гораздо лучше, чем она своего сына, когда говорил о том, что Геро не подходит Клейтону.

Эбигейл Холлис, как и все матери, смотрела на сына через розовые очки, и вряд ли могла разглядеть другие цвета. Но зная кое-что о его характере и вкусах, думала, что Клейтону нужна такая супруга, которая остепенит его, станет надежным якорем, не пускающим в плавание по опасным, неизведанным морям. Раньше ей казалось, что Геро замечательно подходит для этой роли. Спокойная, разумная, способная противостоять неуравновешенности, передавшейся сыну от легкомысленного отца. Но чем больше она узнавала племянницу, тем сильнее сомневалась, что их брак окажется удачным.

Деньги, высокие идеалы — хорошо, с беспокойством думала тетя Эбби, но разве чуть побольше покорности, терпимости, и может, чуточку приправленной фривольностью не были б еще желаннее? Она подозревала, что терпимости от Геро ждать не придется, и это ее тревожило. А Клея же, похоже, это совершенно не волновало. В конце концов, жить с ней ему. А может, он передумал? И в самом деле, Клей часто не бывает дома, видится он с Геро гораздо реже, чем следовало ожидать. Или тут все продумано? Ведь можно и надоесть друг другу. Тогда, пожалуй, ему лучше не ездить на пикник. Устроит она его чисто женским (можно будет последовать совету доктора Кили, найти укромный пляж и выкупаться) и назначит на следующий вторник, потому что в этот день Клей идет с Джо Линчем на охоту.

Мистер Холлис не любил есть на свежем воздухе и обрадовался решению жены. Эбби разослала приглашения миссис Кили, фрау Лессинг, Оливии Кредуэлл, Джейн Плэтт и позабыла о своих тревогах за приготовлениями пирогов, пирожных и фруктовых напитков. Немецкий консул предоставил им свою фелуку, названную «Грета», команда ее состояла из надежных охранников консульства. В назначенный день тетя Эбби со своей компанией, погрузив корзинки с едой на фелуку, поплыли вдоль берега в северную сторону.

Для такой прогулки погода стояла прекрасная. Дул легкий ветерок, смягчающий жару, но не поднимающий волн, способных причинить неудобства пассажиркам «Греты», как отметила с удовольствием миссис Холлис. Но хотя первой заботой тети Эбби являлось удобство приглашенных, она была не столь занята, чтобы не за» метить поведение дочери, и не так найвна, чтобы не догадаться о его причинах.

Фелука проплывала в десятке ярдов от «Нарцисса». Когда она приблизилась к нему, Кресси торопливо пересела к дальнему борту, а потом вновь бросила взгляд на корабль, словно не могла удержаться; выражение ее лица было красноречивее слов.

Господи! Вот, значит, в чем дело! Я так и боялась, — подумала Эбигейл. Как мучительны сердечные терзания молодых, какое утешение, когда они остаются позади. Но все же несправедливо, что приходится сопереживать их с детьми. Сперва с Клеем, а теперь с Кресси!.. И вряд ли кто-то из них станет счастливее в ближайшем будущем.

Лично Эбигейл Дэниэл Ларримор нравился, обращение его с нею всегда было восхитительным, терпеливую привязанность юного моряка к своей дочери она находила трогательной. Чувствовала к нему симпатию, но страх Клейтона и Натаниэла при одной мысли отдать Крессиду за «иностранца» не позволял ей хоть как-то поощрять его ухаживания. Однако появление «Нарцисса» в гавани означало, что через чай лейтенанта Ларримора можно ждать в американском консульстве, но вот уже несколько недель он не появлялся, и миссис Холлис надеялась, что отношения их прекратились сами собой. Принимая во внимание точку зрения мужа и сына, это было камнем с души. Эбигейл всегда подозревала, что Кресси отнюдь не так безразлична к лейтенанту, как старается показать родным.

Пристально вглядываясь в лицо дочери, миссис Холлис уверилась в своих подозрениях и задумалась, что же могло произойти. Они явно серьезно поссорились, однако устраивать допросы было не в ее правилах, а поверять ей свои секреты Кресси пока не собиралась. Оставалось лишь надеяться, что все перемелется — правда, молодым трудно в это поверить. Кресси и Клейтон… Тетя Эбби вздохнула и, глянув на избранницу сына, поразилась выражению ее лица.

Геро тоже пристально глядела на судно; тетя ее не знала «Фурии», но сразу же догадалась, что это та самая шхуна, на которой спасенная в шторм Геро провела десять неспокойных дней. Ничем иным нельзя было объяснить столь суровое выражение на лице племянницы. Эбигейл, конечно, полностью разделяла мнение Геро о владельце «Фурии», но ей казалось, что девушка не должна глядеть так… так холодно-беспощадно. Особенно та, что может стать женой ее сына! Это говорит о крутом нраве и тяжелом характере, при которых трудно будет ужиться с таким человеком, как Клейтон. Тетя Эбби боялась за них обоих, и в душу ей закралось чувство вины, ведь она сама добивалась приезда племянницы на Занзибар.

О Господи, беспомощно подумала тетя Эбби. О Господи!… Удовольствие, доставляемое вначале прекрасной погодой, улетучилось, и миссис Холлис обнаружила, что не может наслаждаться видами, открывающимися с плывущей к северу фелуки.

Стало быть, он вернулся, думала Геро, не сводя глаз с «Фурии». Это нужно было предвидеть. Капитан Фрост, видимо, изрядно нажился, поставляя султану оружие для подавления недавнего мятежа, и, возможно, даже зная о его проведении, предусмотрительно уплыл. А теперь возвратился опять под крылышко своего друга Маджида и может продолжать работорговлю с минимальным риском и максимальной выгодой. Девушке стало любопытно, как и Дэну, какой сомнительный груз он перевозил на сей раз, и она решила, что скорее рабов, чем мушкеты.

Мятеж дал ему прекрасную возможность провезти любое количество негров под самым носом у властей, поскольку британские моряки, с возмущением думала Геро, были заняты расстрелом злополучных сторонников Баргаша и не обращали ни малейшего внимания на такую мелочь, как работорговля!

То, что победа султана над братом означала повышение доходов Фроста, казалось ей одним из худших последствий всего случившегося. Она считала, что давно уже пора кому-нибудь, а лучше всего английскому консулу, принять против него какие-то меры. В конце концов, этот человек англичанин. А британские власти получили от своего правительства полномочия пресекать работорговлю и судить без участия присяжных любого британского подданного, уличённого в перевозке, продаже, приобретении или содержании рабов. Геро не понимала, о чем они думают, позволяя такому человеку оставаться на свободе. Это не просто насмешка над правосудием, но и откровенная демонстрация собственной некомпетентности или явного потворства соотечественникам.

Предположение, высказанное капитаном Фуллбрай-том, что они ищут улики, можно отбросить, как нелепое — вместе с уверенностью, что Дэн Ларримор когда-нибудь их раздобудет, потому что он «человек упорный».

Раз лейтенант не смог добыть улик до сих пор, значит, не особенно старается, и пора заняться этим кому-то другому. Ей очень хотелось бы сделать это самой.

Геро сняла шляпку, подставив кудри ветерку, откинулась назад в тень паруса и стала размышлять над этой проблемой.

Если капитан «Фурии» перевозит рабов, то явно прячет их в таком месте, где никто не подумает искать, и место это наверняка на острове. Возможно, в доме какого-то знакомого араба, и так как полковник Эдвардс обладает властью над всеми британскими подданными, прятать невольников в доме, который могут обыскать, слишком опасно. Таким образом, нужно только выяснить «у кого?» и «где?» — а поскольку остров невелик, сделать это будет легко.

Поговорю об этом с Фаттумой, решила Геро. Фаттума слушает все базарные сплетни, возможно, она сумеет раздобыть необходимые сведения. К тому же, и Тереза говорила, что Чоле и ее сестра узнавали о планах Маджида через платных шпиков, — на Занзибаре это обычное явление. Если это правда и сведения можно покупать, она поговорит с Терезой и обзаведется шпиками. А когда появятся улики, передаст их полковнику Эдвардсу, и он поймает Рори Фроста с поличным, арестует и вышлет с острова.

Геро была не настолько глупа, чтобы воображать, будто уход из дела одного работорговца ощутимо скажется на работорговле, заметно уменьшит число несчастных пленников. Она хорошо представляла себе величину этой проблемы; но по крайней мере она нанесет удар по участию белых в этом отвратительном занятии; убрать хотя бы одного — это уже кое-что, правда, девятьсот девяносто девять будут по-прежнему позорить звание человека.

Цветные работорговцы, размышляла Геро с высокой точки зрения Запада, вряд ли способны понять всю чудовищность своих деяний, им можно сделать легкую скидку на невежественность. Но западные… Белые люди!..

— Вот это Мотони, — сказала ей Оливия, указывая одной рукой, а другой придерживая шляпку с розовой лентой. — Бейт-эль-Мотони. Салме говорила, этот дворец был у ее отца любимым; она, Чоле и остальные провели там почти все детство. До чего грустно представить их, играющих вместе, не догадывающихся, что когда они вырастут, будут ненавидеть друг друга. Правда?

Геро вздрогнула и, оставив свои размышления, виновато произнесла:

— Извини, Оливия. Я задумалась. Что ты говорила?

— Так, ничего особо интересного, — откровенно призналась та. — Просто показывала достопримечательности. Вон то большое здание и длинные, беспорядочно стоящие среди деревьев дома — это один из дворцов старого султана. А подальше есть еще один — Бейт-эль-Рас. Смотри, его видно за теми деревьями. Хьюберт, мой брат, говорит, что султан Саид не успел достроить его, и теперь он так и останется недостроенным. Жаль, правда?

— Пожалуй, — равнодушно ответила Геро. — Это там стояла лагерем армия Маджида?

— Да. Они, наверно, жуть что натворили — пять тысяч человек, лошади, повозки, бивачные костры и все такое прочее. Хотя, видимо, там и без того царил беспорядок. Хьюберт говорит, возле дворца постоянно роют ямы, ищут сокровища, но пока никто не напал даже на их след.

— Сокровища? Какие? — спросила Геро, заинтригованная словом, которое веками магически действовало на все человечество.

— Тебе еще никто не рассказывал? А я думала, все знают. Хьюберт говорит, это просто небылица, но все арабы в нее верят. Старый султан Саид, скопил огромные сокровища, и никто не знает, что с ними, известно только, что они где-то спрятаны. Многие считают, что он зарыл их в Бейт-эль-Расе и если б не умер в море, то сказал бы наследнику, где они. Надо полагать, Маджиду. Но поскольку живым он не вернулся, никто этого не знает. Однако вся его семья совершенно уверена, что их местонахождение известно британскому консулу. Не полковнику Эдвардсу; другому, тот был близким другом султана. Говорят, султан, умирая, звал его, поэтому все решили… Но Хьюберт, конечно, говорит, все это чепуха, и, возможно, никаких сокровищ даже в помине не было. Боюсь, он ужасно неромантичный, и не понимаю, почему Джейн…

Оливия внезапно умолкла, вспомнив, что невестка сидит в нескольких футах от нее, и, торопливо отвернувшись, стала расспрашивать фрау Лессинг о здоровье детей, а Геро, избавленная от необходимости поддерживать разговор, подперла голову рукой и, глядя на живописный берег, подумала — как странно, что такая красота существует бок о бок с вопиющими убожеством и жестокостью.

Примерно в миле позади лежали загрязненные отбросами воды гавани и смрадные переулки города. Но здесь море было сапфировым и нефритовым, ветерок доносил приятный запах гвоздики. Под килем фелуки пурпурными, сиреневыми, лавандовыми грядами тянулись коралловые рифы. Белый песок на глубине трех морских саженей виднелся сквозь толщу, лазурной воды с блестками проворных рыбок. Прибой не выбрасывал на берег отвратительный сор, и берег, окаймленный пальмами и усеянный цветами, нежась в жарких лучах солнца и прохладной тени, обладал нетронутой красотой и невинностью Рая.

Убаюканная негромким шелестом моря и ароматным, теплым ветерком, Геро задремала… и внезапно оказалась в каюте «Фурии». Она силилась сдвинуть тяжелую циновку, мешающую выглянуть в открытый иллюминатор. Знала, что за циновкой находится мерцающее в звездном свете море, белый дом среди темных деревьев и кто-то, везущий в лодке на берег трупы и прячущий их в пустом доме. Ей было необходимо увидеть этого человека, и она раздирала грубую циновку, пока наконец в ней не стала появляться дыра. Тьма поредела, и послышался голос тети Эбби. Но как она могла оказаться на борту «Фурии»?..

— Думаю, вскоре можно будет остановиться, — говорила тетя. — Что если вон за теми скалами?

Геро внезапно проснулась и обнаружила, что сжимает пальцами поля грубой соломенной шляпы. Но сновидение не исчезло с пробуждением, перед глазами находился все тот же вид…

Ей потребовалась целая минута, дабы понять, что дом, деревья, полукруглая бухта не плод воображения, а реальность, что она смотрит на место, которое видела раньше (как ей и приснилось) сквозь прорезь в циновке из пальмовых волокон.

Ошибки быть не могло. В звездном свете нельзя было разглядеть подробностей, ясно видимых под полуденным солнцем, и большинство арабских домов похожи друг на друга. Но нельзя допустить, что существуют два совершенно одинаковых дома, высоких, белых, с плоскими, окаймленными зубцами крышами, стоящие среди деревьев и закрытые от моря толстой стеной, похожей на остаток древней крепости, возведенной на прибрежных скалах. Стеной с караульными будками с двух сторон.

Берег тоже был очень знаком: образующий полумесяц песчаный склон, по обоим концам его выветренные коралловые скалы и утесы, на утесах казуарины, панданусы, ряды шелестящих пальм. Ошибки быть не может… это та самая бухта, тот самый дом. А на этот берег выгружали мушкеты! Она нашла потайное укрытие, где хранится контрабанда «Фурии», пока не настанет время спокойно сбыть ее покупателям.

Геро издала протяжный вздох и на миг ощутила что-то близкое к страху. Это не просто случайность. Это судьба! То, что она почти наверняка проплывала мимо этого места, и ничего чудесного тут нет, ей не приходило в голову. Наоборот, казалось, что Провидение специально привело ее сюда ради спасения бесчисленного множества мужчин, женщин, детей, которых беспринципный негодяй мог продать в рабство.

Теперь остается только узнать имя человека, которому принадлежит этот дом, потом рассказать все британскому консулу — а еще лучше лейтенанту Ларримору. Располагая такими сведениями, он вряд ли теперь упустит Рори. Потребуется какое-то время, чтобы убедиться в связях Фроста с хозяином дома, но рано или поздно туда должны наведаться либо капитан, либо кто-то из членов команды. А тогда очередной груз беспомощных, испуганных пленников, которых сгрузит или примет на борт Эмори Фрост, окажется последним.

Геро неожиданно вздрогнула, встрепенулась и, подергав миссис Кили за рукав, обратилась к ней с вопросом:

— Чей это дом вон там? Кому он принадлежит?

— Понятия не имею, — равнодушно ответила та.

— Видимо, кому-то из местных землевладельцев, — сказала слышавшая вопрос Оливия. — Все дома в этой части острова принадлежат богатым арабам. Надень шляпку, Геро. Ты сильно загоришь.

Фелука уже миновала дом. Впереди, по ту сторону скал, окаймляющих бухту, лежал длинный, покрытый тенью пальм пляж, изрезанный узкими заливами и усеянный глубокими лужами, оставшимися после отлива.

— Должен ведь кто-то знать, кому он принадлежит? — не унималась Геро. Но, похоже, никто не знал. Дом ничем не примечательный; и, очевидно, пустующий, окна его закрыты ставнями, — никаких признаков жизни. Команда фелуки казалась столь же несведущей. Правда, один из матросов пробормотал что-то неразборчивое, а другой, прикрыв ладонью лицо, усмехнулся.

— Что-что? — переспросила Геро.

Матрос бросил на нее непонимающий взгляд и покачал головой. Геро обратилась к Оливии:

— Ливви, спроси его по-арабски. Я уверена, он знает.

Та слегка удивилась ее настойчивости, но охотно выполнила просьбу и ответила:

— Он говорит, что дом известен как Кивулими.

— Это имя владельца?

— Нет, название дома. В переводе означает «Дом Тени». Видимо, его назвали так из-за деревьев вокруг. Ага, здесь мы и остановимся…

— Но кому он принадлежит? — настаивала Геро. — Оливия, спроси. Они делают вид, что не понимают меня.

Матрос пожал плечами, развел руки, и Оливия сказала:

— Похоже, не знает. Герб, а с чего ты так заинтересовалась? Это не развалины и не дворец или что-то в этом роде.

— Кажется, я его уже видела.

— Когда? А — по пути на остров с «Нарцисса»? Да, наверно, вы проплывали мимо. Мне все эти дома кажутся одинаковыми. Какой красивый пляж! Если еще удастся найти хорошее местечко для купанья…

Фелука подошла к берегу как можно ближе. Матросы бросили за борт грубо сделанный якорь, потом в буксирной лодке перевезли на берег женщин и корзины с едой. Тетя Эбби выбрала укромное место, на песок там падала тень от пальм, а коралловые скалы закрывали компанию от мужчин на фелуке. Несмотря на страх перед спрутами, скатами и медузами, Кресси, Геро, Оливия и Миллисент Кили выкупались в одной из глубоких луж, оставшихся после отлива.

Послеполуденный зной смягчался ветерком, но, так как от жары все чувствовали себя вяло, после еды впали в приятную истому. Оливия, немного занимающаяся живописью, достала холст и краски, Кресси, отойдя с книгой и своими беспокойными мыслями, села на ствол упавшей пальмы, четверо старших дам принялись играть в «наполеон», а Геро, решившая два часа назад, что ей делать, отправилась прогуляться по пляжу.

— Далеко не ходи, ладно, милочка? — пробормотала полусонная тетя Эбби. — Это может быть небезопасно. Ты, правда, не хочешь, чтобы кто-нибудь пошел с тобой?

— Правда, — искренне ответила Геро. — Далеко я не пойду, а если увижу что-то, внушающее тревогу, сразу вернусь.

— Правильно, милочка, — одобрила тетя Эбби. Она прикрыла глаза, а Геро, надев соломенную шляпку, пошла в сторону Дома Тени.

Идти ей пришлось недолго. Хотя фелука удалилась от места, где стоял дом, на полмили, лодка отвезла женщин немного назад, чтобы они могли купаться не на глазах у матросов, и выветренные скалы, стоящие у северного конца бухты, находились всего в. четверти мили от облюбованного тетей Эбби места.

Геро осторожно вышла из-за них, потом, оглядев наружную стену, похожую на крепостную, и закрытые ставнями окна, решила, что все это место безлюдно. Легкий плеск воды за ее спиной создавал приятный аккомпанемент шепоту и шелесту пальмовых листьев, но звуки эти, казалось, лишь делали более явственной знойную, сонную, благоухающую тишину жаркого дня. На изогнутом берегу бухты ничто не двигалось, кроме легких волн да белых песчаных крабов.

Девушка собиралась только получше разглядеть дом из-за коралловых скал. Нет ли на подступах к нему чего-то, подтверждающего ее подозрения. Если где-то за этой стеной томятся недавно выгруженные рабы, то их присутствие непременно выдадут голоса, сдавленные вскрики, плач, а также запах грязных, потных, перепуганных негров, запертых где-то в подвале. Однако ничто не говорило о том, что в доме кто-то есть, не было ни дымка, ни запаха стряпни. И, как ни странно, в этой тишине не ощущалось ничего зловещего. В противном случае Геро, видимо, повела б себя совсем по-другому, но даже закрытые ставнями окна придавали дому мирный вид. Дремотный, уединенный, он словно спрятался за стеной и деревьями, расположился помечтать, рассеянно слушая легкий шум пассата, задувающего в тихие комнаты и сводчатые проходы.

Кивулими… в этом слове таилось какое-то очарование, действующее на фантазию Геро, и она несколько раз повторила его вполголоса. В нем есть певучесть, подумала она, как в прибое и шелесте листвы. Потом слегка устыдилась такой нелепой мысли. Однако в тихом доме было нечто столь же интригующее, как его название. Девушка вышла из тени скал, прошла по песку и остановилась у начала тропинки, ведущей вверх по скалам к маленькой, обитой железом двери, расположенной глубоко в нише наружной стены.

Дверь оказалась приоткрытой, и это положило конец сомнениям Геро. Иначе она, возможно (но не обязательно), пошла бы обратно. А тут, заглянув внутрь, увидела испещренную солнцем тень листвы, алое пламя роз и внезапно стала не Герой Холлис, а Евой, или Пандорой, или женой Синей Бороды. Несколько минут она стояла неподвижно, прислушиваясь, и, не услышав ничего, кроме плеска воды и шелеста ветерка, легко взбежала по ступеням.

Горячий камень обжигал ей ступни сквозь тонкие подошвы туфель. Когда она распахнула дверь, железные петли жалобно заскрипели в тишине. Звук этот встревожил ее, но не остановил, она шагнула через порог с яркого солнечного света в прохладную зелень и оказалась всаду с извилистыми тропинками, заросшими клумбами и бесчисленными деревьями.

Геро решила, что наружная стена действительно часть старой крепости. Она была выстроена гораздо раньше, чем дом, изнутри ее густо покрывали цветущие ползучие побеги, вдоль тянулись пристройки с арочными входами, должно быть, когда-то представлявшие собой караульные помещения, амбары и конюшни. Вид этих темных каменных пристроек пробудил уснувшие подозрения девушки, она пошла на цыпочках по дорожке ведущей мимо них, и осторожно заглянула в некоторые. Вскоре ей стало ясно, что там нет никого, кроме пауков и летучих мышей, и туда давно никто не входил — бурьян, выросший до сводов арок, и густые завесы нависающих над ними цветов бугенвилии и жасмина были нетронуты.

Геро отвернулась от них и, привлеченная блеском воды, пошла по другой тропинке, которая привела к мелкому пруду, окаймленному каменными изваяниями птиц и усеянному опавшими лепестками цветов; на листьях кувшинок грелись в солнечных лучах алые стрекозы. По ту сторону пруда буйно росли циннии, розы и ятропы, еле видимая между стволами деревьев и кружевом листвы короткая каменная лестница вела на длинную переднюю веранду дома.

Ветерок шелестел в вершинах джакаранд, тамариндов и апельсиновых деревьев, но этот звук не тревожил спокойствия теплой, наполненной цветами зелени внизу, и Геро казалось, что эти сад, веранда и дом могли принадлежать той сказочной принцессе, которая уколола руку веретеном и заснула на сто лет, а вокруг тем временем разрастался шиповник.

Эта мысль была для Геро не особенно приятной, она Напомнила, что острый на язык двоюродный брат, Хартли Крейн, прозвал ее Спящей Красавицей, любезно объяснив, что, по его мнению, «она крепко спит за колючей изгородью, и принцу, который вздумает ее разбудить, придется пробираться к ней через колючки!

— Я попытался бы сделать это и сам, — добавил Хартли, — не будь так чудовищно ленив. Ничего не имею против пробуждения поцелуем, но рубить колючие заросли — это не по мне.

Геро не находила в этих словах ничего смешного и, при воспоминании о них, состроила недовольную гримасу; но потом улыбнулась, подумав, до чего нелепо вспоминать о дерзости Хартли в саду на Занзибаре! Должно быть, причина этому розы…

Когда Геро отвернулась от пруда, побег желтых, душистых роз зацепился за ее юбку. Она наклонилась, чтобы отцепить его… И внезапно замерла; рука ее застыла на подоле черного поплинового платья, а улыбка — на лице. Она в изумлении уставилась на пару ног, обутых в сапоги, неподвижно стоящих в тени по ту сторону розового куста.

На какой-то ужасный, мучительный миг ей показалось, что это зрелище лишило ее способности двигаться, думать, и она может лишь стоять в такой позе с бьющимся сердцем и перехваченным дыханием. Потом девушка быстро выпрямилась, услышав, как рвутся кружева нижней юбки, и встретила спокойный взгляд светлых, приводящих в замешательство своей холодностью глаз.

22

— Добрый день, мисс Холлис, — вежливо сказал Рори Фрост. — Это приятная неожиданность.

— Значит, я была права! — Голос Геро звучал еле слышно, и произносила она не то, что хотела. — Это тот самый дом — я так и знала!

Капитан Фрост, очевидно, прекрасно понял эту бессмысленную фразу, потому что сказал без удивления:

— Я предполагал, что вы узнаете его, если увидите. Ночь тогда была ясная. Как вы здесь оказались?

— Мы устроили пикник. Проплывали мимо, и я увидела его.

— И решили заглянуть? Очень любезно с вашей стороны, — учтиво произнес Фрост.

Геро вспыхнула и осознала, что этот несносный человек опять, и притом моментально, вывел ее из себя. Ну, на сей раз она этого не выкажет. Останется совершен-но спокойной, по крайней мере внешне, владея собой и ситуацией. Увидев, как дернулся уголок рта Рори, она со смущением заподозрила, что он безошибочно прочел ее мысли, и ему стало смешно. Решительно отбросив это подозрение, девушка сказала восхитительно сдержанным голосом:

— Ничего подобного. Мне просто стало интересно, кому принадлежит этот дом, и поскольку никто не знал, я прошла по пляжу узнать, есть ли здесь кто-нибудь.

— И, решив, что никого нет, вошли. Не кажется ли вам, что это несколько рискованно, мисс Холлис? Вас легко могли бы неправильно понять.

— Я не собиралась входить. Но дверь была приоткрыта, и…

Геро умолкла, с раздражением осознав, что оправдывается.

— И вы не смогли удержаться. Прекрасно понимаю. Но если возьмете манеру входить во все дома, где хозяин по небрежности бросил дверь приоткрытой, то можете нажить в этом уголке мира серьезные неприятности. Например, оказаться в гареме у какого-нибудь впечатлительного джентльмена. Или даже похищенной ради выкупа!

От Геро не укрылась насмешливость последней реплики, но она не изменила принятому решению и сказала спокойно:

— Правда? Я очень разочарована, поскольку не раз слышала, что у арабов восхитительные манеры.

— Как правило, да. Но они еще очень страстны, необузданы и склонны возмущаться появлением тех, кого можно заподозрить в шпионстве.

— Я не «шпионю»! — возмутилась Геро.

— Вот как! Прошу прощенья. Очевидно, меня на эту мысль навела та предельная осторожность, с которой вы вглядывались в старые караульные помещения. Кстати, что надеялись там обнаружить?

— Ничего, — ответила изрядно вышедшая из себя Геро. — То есть, мне было просто интересно. Это место выглядит таким… таким старым.

— Оно старое. Если вы имеете в виду наружную стену. По-моему, тут стоял форт в те дни, когда Португалия была великой колониальной державой. А дом построен лет двадцать-тридцать назад; строил его араб, чьи манеры никак не назовешь восхитительными.

— Да? Кто же это? — спросила Геро с обманчивым безразличием.

— Джентльмен по имени Али ибн Ахмед, если вам это сколько-то интересно.

Геро было очень интересно, но она этого не сказала. Мысленно повторила имя, стараясь запомнить, и удовлетворенно подумала, что не только узнала то, ради чего пришла, но и лишний раз убедилась — у Рори Фроста прекрасные отношения с владельцем дома. Если лейтенант Ларримор и полковник Эдвардс, узнав об этом, не сделают правильных выводов, ее это очень удивит. Да и самого Рори, решила она, тоже бы удивило, он многое знает о доме и опрометчиво признается в этом.

Она обратила внимание, что Фрост глядит на нее с задумчивым выражением на худощавом, загорелом лице. Заметив ее взгляд, он спросил:

— Интересно, о чем вы думаете? Наверно, опять «им о чем»?

— Вот именно. Мне просто любопытно, что вы здесь делаете.

— Полагаете, выгружаю какой-то сомнительный груз средь бела дня? Уж вам-то известно, на меня это непохоже!

— Да, конечно, — от души согласилась Геро.

Капитан рассмеялся.

— Вот это мне в вас нравится, мисс Холлис. Вы безо всяких дамских колебаний рубите сплеча. Если вам необходимо знать, я просто наслаждался отдыхом в том месте, которое всегда находил спокойным и, до недавнего времени, уединенным.

Геро не обратила внимания на оскорбительный намек, содержащийся в последнем слове, и холодно поинтересовалась, не взял ли он манеру приезжать сюда, когда дом явно пуст, и его друга-араба нет дома.

— Какого друга-араба?

— Али ибн Ахмеда.

— Если речь о покойном, неоплаканном Али ибн Ахмеде, он покинул сей мир добрых пятнадцать лет назад. Приготовил ничего не подозревающему гостю ловушку и по неосторожности угодил в нее сам. Думаю, на том свете ему весьма жарко.

Геро нахмурилась и раздраженно сказала:

— Тогда его сына. Или того, кто владеет сейчас этим домом.

— Владею им я, — ответил Рори Фрост.

— Вы?!

— Действительно не знали? — В глазах Рори светилась насмешка. — Да, вижу, действительно. И мне хотелось бы знать, почему это известие так разочаровало вас. Вы ведь разочарованы, не так ли?

— Нет. Да!.. То есть… Когда вы… — она вновь умолкла и закусила губу.

— Когда приобрел этот дом? Лет пять-шесть назад.

Пять-шесть назад. Стало быть, никакой тайны здесь нет, полковник Эдвардс и лейтенант Ларримор не только должны об этом знать, но, наверно, беря грех на душу, не раз поручали обыскивать дом сверху донизу. Значит, прятать здесь рабов Фрост не мог. Но все же мушкеты он выгрузил здесь, причем ночью — это она видела собственными глазами. Достаточно было только сказать… Нет, этим бы она ничего не добилась, ввозить мушкеты законом не запрещается, а это его собственный дом, его собственный пляж.

Геро потребовалось усилие, чтобы скрыть разочарование, и это ей удалось. Потом церемонным тоном сказала, что это очаровательный дом, и расположение его мистер Фрост, должно быть, находит весьма удобным. Она извиняется, что помешала ему отдыхать, и ни в коем случае не вторглась бы в его владения, если б знала о его присутствии.

— Не сомневаюсь, — угрюмо ответил капитан Рори. — И не стану спрашивать, что привело вас сюда, потому что вполне догадываюсь. Видимо, вы пришли разузнать, кому принадлежит это место, потому что видели, как однажды ночью я выгружал здесь некий груз, и заподозрили, что здесь могут храниться и другие грузы. Что здесь даже может находится загон для рабов. А работорговцев вы очень осуждаете. Я прав, не так ли?

— Помнится, вы уже задавали этот вопрос, — сказала Геро, притворяясь, что не понимает. — И помнится, я ответила, что я не «осуждаю», а ненавижу работорговлю и всех, кто ею занимается.

— Вы дали мне это понять. Почему?

— Почему? Неужели вы это серьезно? Причина должна быть ясна любому разумному человеку, я не могу понять, как вы можете задавать мне такой бессмысленный, бесконечно глупый вопрос. Всего доброго, сэр.

Геро отрывисто кивнула ему, хотела повернуться и уйти, но позабыла о колючем побеге, зацепившемся за кружево ее нижней юбки. Ей пришлось задержаться, чтобы высвободиться. Капитан Фрост легко перешагнул через куст, ухватил ее запястье железной хваткой и размеренно, с металлом в голосе произнес:

— Если б вы знали меня получше, то поняли, что я не задаю бессмысленных вопросов. У меня есть особая причина интересоваться вашими взглядами.

Геро перевела взгляд от его жестких пальцев на столь же жесткое лицо и с немалым трудом сдержала вызванный страхом порыв пинаться и царапаться. Поняв, что эта попытка может окончиться только унизительным поражением, она спокойно произнесла:

— Вы причиняете мне боль.

Проблеск чего-то, очень похожего на восхищение, вспыхнул в лице капитана Фроста, он слегка улыбнулся и выпустил ее. Геро отдернула руку, потерла вмятины, оставленные его пальцами, но больше не совершала ошибки, пытаясь уйти. Рори секунду-другую молча смотрел на нее, а потом безо, всякой логики, с каким-то удивлением подумал, что забыл, серые у нее глаза, или в них есть зеленые крапинки, и что больше не забудет.

— Оставив в стороне общие слова, — негромко спросил ой, — ответьте, за что конкретно вы ненавидите работорговцев? За то, что они зарабатывают деньги таким образом?

— Нет. — Голос девушки был ледяным. — Я уже говорила вам, и уверена, вы этого не забыли. Но если хотите, чтобы сказала еще раз, буду рада удовлетворить ваше желание. Ненавижу я их потому, что они лично повинны в смерти, муках и унижении тысяч людей. Невинных существ, не причинивших им никакого зла и не вступавших с ними в ссоры. Потому, что работорговцы бездушно обрекают их на унижения, страдания и несчастья…

— Да, я так и-думал. Просто хотел увериться, что понял правильно. В таком случае, мисс Холлис, может, скажете мне, как это с такими взглядами вы из кожи лезли, чтобы стать лично повинной в смерти и увечьях нескольких сот людей, которые не могли причинить вам зла, и с которыми — насколько мне известно — вы вряд ли ссорились? Более того, почему сочли возможным содействовать расширению работорговли, к которой, по вашим словам, питаете ненависть? Я, может, оправдал бы вас, если б вы делали то или другое ради личной выгоды; это был бы по крайней мере более понятный мотив, чем любовь к вмешательству в чужие дела. Однако, признаюсь, это вызывает у меня интерес.

Геро решительно заявила:

— Вы, наверно, сошли с ума! Я не имею ни малейшего понятия о чем идет речь, и вы сами, уверена, тоже. Можно, я пойду? Мне пора.

Капитан Фрост, пропустив эту просьбу мимо ушей, жестко сказал:

— Я уже советовал вам не соваться в дела, которых не понимаете, но, кажется, вы из тех юных особ, которые не внемлют советам. Вы обяжете меня, объяснив, как ваша щепетильная совесть позволяет помогать в переправке оружия безответственному сброду заговорщиков и вместе с тем полностью снимать с себя ответственность за смерти, как прямого результата этого поступка.

— Я не помогала… Не прикасалась… То было не оружие! — негодующая Геро говорила страстно и непоследовательно. — То были голоса!.. То есть, люди. Я хочу сказать…

— Вы хотите сказать, — уничтожающе перебил капитан Фрост, — что думаете, я поверю, будто вы помогали переправлять в Бейт-эль-Тани избирательные урны.

— Я не думаю, что вы поверите чему-то! — с жаром заявила Геро. — И мне все равно, чему вы верите. Конечно же, то были не тела и не… То были деньги. Для покупки еды и для привлечения людей на сторону принца — тех, кто не мог выступить бесплатно — чтобы не возникло необходимости сражаться. Это ваши люди — ваши убийцы-моряки и ваш зануда-консул — начали бойню. Если бы не они…

Девушка внезапно умолкла, смущенная выражением лица Фроста, у нее упало сердце, ей захотелось зажать уши и не слышать больше ничего.

— Вы действительно верите в это? До чего ж доверчивое орудие в чужих руках! Неужели вам даже не приходило в голову открыть хотя бы один из сундуков?

— Они были заперты; к тому же… — Геро перевела дыхание и вдруг широко раскрыла глаза. Потом, словно стремясь убедить не его, а себя, произнесла шепотом:

— Там были деньги!

— Там были винтовки, — сказал Фрост.

— Не верю.

— Думаю, верите, угрюмо произнес Фрост.

— Нет, — сдавленно сказала Геро. — Нет! О нет!

— Как вас убедили не открывать сундуков?

— Сказали, арабы могут подумать… — она вновь умолкла, вспомнив, что говорила тогда Тереза. Клейтон предостерегал ее против Терезы… против Чоле… и остальных…

— Что вы могли присвоить часть содержимого? А вы поверили и помогли передать двести винтовок человеку, которому недоставало только их, чтобы поднять вооруженный мятеж! Теперь вы, наверно, скажете: «Ах, я не знала», и забудете скучную сентенцию, «гласящую: «Незнание закона не оправдывает никого».

— То были не… то были деньги. Наверняка!

— В сундуках такого размера? Не говорите глупостей. Винтовки — и ничего больше. Потом, словно этого мало, вы помогли Баргашу бежать к своим сторонникам и тем самым развязали мятеж, в котором погибло множество людей. А теперь несете чушь о жестокости этого старого болвана Эдвардса и горстки мальчишек-офицеров, которым выпала незавидная задача не дать мятежу охватить пол-острова и покончить с тем, началу чего вы со своими приятельницами содействовали, как могли. Если б вы имели какое-то представление о племени эль харт, то поняли, что им плевать на всех сыновей султана Саида, они хотели уничтожить всю его семью и захватить власть, а половина остальных сторонников Баргаша просто надеялась хорошо пограбить.

Лицо Геро побелело, как полотно, казалось она не слушает Фроста. Наконец произнесла чуть слышным шепотом:

— Нет. Это неправда. Тереза бы ни за что… Она обещала!

Смех Рори прозвучал грубо, отрывисто, словно грязное ругательство.

— Голубушка Тереза! Интригующая во всех смыслах особа. Но плюс к тому хитрая, несентиментальная, в высшей степени практичная и ярая патриотка. Фирма ее мужа, очень заинтересованная в плантациях сахарного тростника, стремилась сместить Маджида, так как его поддерживают англичане, решившие покончить с работорговлей. Вот почему месье Тиссо, его друзья (и, кстати, правительство) решили поддержать старшего брата, Тувани, когда Он потребовал себе все земли покойного султана, не довольствуясь львиной долей наследства. А когда британская Ост-Индская компания вмешалась и заставила военные корабли Тувани повернуть обратно, они перенесли внимание на Баргаша.

— Потому что он стал бы лучшим султаном, — вызывающе заявила Геро. — Он сделал бы кое-что для своих подданных, провел бы реформы и… и был бы сильным правителем в отличие от слабого брата, прогрессивным, а не отсталым, средневековым!

— Вам так сказали? Бедная мисс Холлис! Вот к чему приводят наивность и доверчивость.

— А почему это не может быть правдой? — страстно спросила Геро. — С какой стати вы уверены в своей правоте лишь потому, что постарались подружиться с Маджид ом, дабы вас не прогнали с острова? Принц стал бы лучшим султаном!

— С точки зрения арабов — да, — согласился Фрост. — Они всегда предпочитают коварных и безжалостных. А другие качества, которыми вы наделяете его — чистейший вымысел, и Тереза, в отличие от вас, прекрасно это знает. Существует одна-сдинствснная причина, по которой фирма ее мужа предпочитает видеть правителем Занзибара и материковых территорий Тувани или Баргаша. И тот, и другой позволили б за определенное вознаграждение возить рабов на тростниковые плантации Бурбона и Ла Реюньона. Теперь понимаете?

— Нет… — Голос Геро понизился до шепота. — Вы не можете этого знать. Это ваша выдумка. Я никогда не слышала о Ла Реюньоне, невозможно, вы просто…

Голос отказал ей.

— Похоже, вы не слышали очень о многом, — грубо сказал Рори. — К вашему сведению, острова Бурбон и Ла Реюньон принадлежат Франции, и Его Императорское Величество Наполеон Третий — или его правительство, если угодно — разрешил ввоз рабов под благозвучным названием «свободный найм», оно должно означать, что негры добровольно предлагают свои услуги. Однако положение вещей от этого нисколько не меняется. Туземные агенты скупают негров по всему побережью Мозамбика и гонят на французские суда, где их спрашивают, согласны ли они завербоваться на десять лет. Негры не понимают ни слова, а поскольку торговцы велели им в ответ на всякое обращение кивать — у африканцев это означает «нет», а не «да», как у нас — они кивают, и это расценивается, как согласие. Потом их переписывают, нумеруют и везут на плантации; а живут они там недолго. Знаете, сколько рабов нужно для плантаций одного только Ла Реюньона? Сто тысяч! Поскольку жизнь на плантации одного раба длится в среднем пять лет, французам ежегодно требуется двадцать тысяч новых. Требуется так остро, что французские военные корабли сопровождают работорговые суда до самого порта. Французы интригуют против султана Маджида, так как Англия поддерживает его. Они создали такой спрос на рабов, что цены взлетели, и племенам выгоднее захватывать в плен соседей, чем добывать средства для жизни обычным способом. Вот чему вы, проникнутая общественным сознанием девушка, вы с вашими приятельницами всеми силами помогали. Забавно, не так ли?

— Я… — начала было Геро и не смогла продолжать.

Капитан Фрост засмеялся.

— Да, как ни странно, вы, мисс Холлис. Ваше пылкое, слепое вмешательство в заговор Баргаша содействовало гибели многих людей, и если бы Баргаш преуспел, вы были бы причастны — признаю, в малой степени, но все же причастны — к резкому увеличению числа рабов во французских колониях (а также и других местах) и к возможности торговать неграми любому человеку.

— Вроде вас! — сказала Геро дрожащим голосом.

— Вроде меня, — любезно согласился капитан Фрост.

Ужас и удивление ненадолго подавили гнев девушки. Но он вспыхнул вновь, когда она вспомнила, что человек, читающий ей нотацию, будто провинившейся школьнице, по собственному признанию, распутник, вор, работорговец, да может быть, еще и пират! И все же выговаривает, что она по неведению вмешалась в то, чем он сознательно занимается многие годы — и притом ради наживы.

Краска опять залила ее бледное лицо, и она пылко заговорила:

— Вы многое сказали мне в порицание, но, по крайней мере, я не замышляла никакого зла, в то время, как вы!.. Откуда вам знать, что в тех сундуках находились мушкеты? Если и так (во что я не обязана верить), то лишь потому, что вы сами привезли их на Занзибар и спрятали в этом самом доме. Вашем доме. И еще смеете говорить, что я причастна к гибели людей, вооруженных именно теми мушкетами, которые вы продали Баргаш у.

— Не Баргашу, — спокойно поправил Рори. — Агенту, который, видимо, перепродал их Баргашу с немалой выгодой.

— Значит, признаете.

— Почему же нет? Если вы уклоняетесь от своей доли ответственности, это не значит, что я должен поступать так же.

Геро торжествующе, презрительно засмеялась.

— Ага!.. Я думала, что вы лжете, а теперь уверена в этом. То были не те сундуки, которые вы сгружали здесь.

— Конечно, не те. Но содержимое было то. И не говорите «не верю», эта реплика начинает уж навязать в ушах. Поверьте, я знаю, кто их купил и кому перепродал. А также, что вы изобрели способ переправить их Баргашу.

— Вы признаете это и все же имеете… имеете наглость обвинять меня в гибели людей, которым сами же продали мушкеты, ради наживы?

— Да, но, видите ли, — сказал Рори, — то были не мушкеты. Винтовки.

— Не вижу никакой разницы!

— Конечно, не видите. Но мне эти дела хорошо знакомы. Меня спросили, не соглашусь ли я поставить тайком определенное количество оружия для неназванной цели, которая, тем не менее, была мне совершенно ясна.

— Значит, вы знали — с самого начала!

— Дорогая моя, я не доверчивая старая дева и, конечно же, знал. Большого ума не требовалось. Но речь шла о приличной сумме денег, а я взял за правило не отказываться от выгодных предложений.

— Хотя и притворяетесь другом султана? Хотя знали, что мушкеты будут использованы против него?

— Винтовки, — мрачно поправил капитан Фрост.

— Почему вы постоянно это твердите? Из них тоже можно убивать людей.

— Из этих — нет. Во всяком случае, пока не найдешь нужного количества гремучей ртути и не начнешь изготавливать капсюли. Видите ли, мисс Холлис, меня не просили доставить необходимые боеприпасы; только «оружие». Двести винтовок, для точности. Один мой знакомый взялся доставить патроны, но из-за… э… недоразумения и того, что винтовки здесь пока в диковинку, привез такие, что подходят к мушкетам, а не к винтовкам. Понимаете, в чем суть?

Герд уставилась на него с удивлением и неприязнью; губы ее сжались в узкую линию, серые глаза похолодели.

— Прекрасно понимаю! Это был, в сущности, умышленный обман, ваш покупатель заплатил вам «приличную сумму» за совершенно никчемный товар.

— Не совсем — винтовки имеют свою цену, все они в прекрасном состоянии. С точки зрения последнего покупателя, винтовки просто, к сожалению, нельзя было пускать в ход, пока не удастся раздобыть нужных капсюлей и патронов.

— Но вы…

— Я, мисс Холлис, выполнил свою часть сделки, доставил клиенту двести винтовок. Они были перепроданы; и если б не ваше неожиданное вмешательство, вся сделка оказалась бы безобидной и доходной. Большую часть денег, присланных Тувани — да, он присылал средства! — заговорщики истратили бы бессмысленно. Старый Абдулла ибн Селим и вожди племени эль харт, увидев эти винтовки, поняли б, что из них нельзя стрелять теми патронами, которые недавно приобрели. Это связало б им руки, пока они не смогли бы приобрести или изготовить те, которые нужны. На это, поверьте, ушло бы много времени. Задержка обескуражила бы многих сторонников Баргаша, они уже заметно начали беспокоиться и были почти готовы сдаться или перейти на другую сторону. Однако благодаря вам и остальным героиням винтовки попали в руки дур из Бейт-эль-Тани. Ночью оружие показали Баргашу. Все двести, сложенные в прекрасную боевую груду.

— Не понимаю, в чем тут разница, — беспомощно сказала Геро. — Раз он видел их, то должен был понять…

— Баргаш не видел патронов — по той простой причине, что их доставили отдельно к одному из его гражданских сторонников, живущему за городом. Да он, видимо, и не потрудился осмотреть винтовки. Один лишь взгляд на них преисполнил его уверенностью. А поскольку их почти сразу же увезли и раздали по одной, по две не вождям, а рядовым, те, видимо, решили, что кто-то из главарей научит их обращаться с этим волшебным новым оружием, то нетрудно понять, что побудило мятежников к началу действий.

Геро издала глубокий вздох и после долгой паузы неуверенно сказала:

— Я не могу понять, по крайней мере, одного. Вы совершенно беспринципны и готовы пойти на любой риск ради наживы. Как же у вас хватает наглости читать мне мораль, если ваше поведение не может быть ничем оправдано.

— Video ineliora proboque, deteriora sequor, — процитировал Рори с насмешливым сожалением.

— Если бы я понимала, что это значит, то, может, и согласилась с вами.

— Прошу прощенья. Мне казалось, нося такое имя, вы должны были получить классическое образование. Это означает: «Доброе вижу и сочувствую ему, но влекусь к иному». Но, во всяком случае, делаю я это с открытыми глазами! А теперь, простите меня, если предоставлю вам самой найти обратную дорогу к тетушке. Дверь там, и буду благодарен, если, выйдя, вы закроете ее — а то кто-нибудь из вашей компании может соблазниться и войти. Всего доброго, мисс Холлис.

Он чуть заметно кивнул, повернулся на каблуках, пошел окаймленной цветами дорожкой и поднялся на веранду, оставив Геро, чувствующую себя униженной, стоять в тени с зацепившейся за побег розы юбкой.

Звук его шагов гулко раздался в каком-то сводчатом проходе и стих. Геро высвободилась, уколов палец и сделав на непрочном муслине нижней юбки еще одну длинную прореху, подобрала подол и быстро пошла из сада; с силой захлопнув за собой дверь, стала неуверенно спускаться по каменистой тропинке к пляжу. В душе ее мешались гнев и потрясение, губы шевелились с нелепым, плачущим шепотом; «Не верю… не верю… не верю…».

23

«Не верю!» — продолжала упрямо твердить себе Геро. Но поверить в коцце концов пришлось. По крайней мере тому, что подтвердил дядя Нат, к которому она обратилась в тот вечер.

— Ну да, — сказал мистер Холлис. — Так оно и есть. Французы всегда стремились укрепиться на материке в этих краях, и больше всего им хотелось свергнуть султана и положить конец британскому влиянию. После смерти старика они надеялись отнять у Маджида власть, передать ее Тувани и принять меры, чтобы Занзибар и восточно-африканские территории вновь провозгласили зависимость от Маската. Тогда бы французы могли добиться, чтобы новый благодарный правитель выделил им какой-нибудь порт — с правом возить оттуда рабов. В сущности, они чертовски досаждали и одной стороне, и другой.

— Но… но французы первые пытались пресечь работорговлю! — в смятении возразила Геро. — Ты знаешь это, дядя Нат. Помню, мисс Пенбери говорила, что они первыми в Европе приняли законы против рабства. Национальный конвент освободил негров еще в прошлом столетии. Об этом можно прочесть!

— Ну, сама знаешь, как тут обстоят дела, — с готовностью ответил дядя. — Это политика. Наверно, отмена рабства казалась замечательной идеей, когда они устраивали революцию. «Свобода, Равенство, Братство» и все такое прочее. Но консульство несколько лет спустя опять его узаконило, и об этом тоже можно прочесть! Потом республика отменила его снова, но нельзя закрывать глаза на то, что их система «свободного найма» просто иное название того же явления. Им нужны рабы в колониях, и они будут ввозить их, несмотря ни на что! Однако задача эта намного облепилась, если бы им удалось укрепиться на побережье, а пока на троне Маджид, это им не удастся, потому что он склоняется к англичанам.

— Дядя Нат, почему ты никогда не говорил мне этого? — сдавленно спросила Геро.

— Ты никогда и не спрашивала. А с какой стати ты вдруг заинтересовалась всем этим?

— Я не… то есть меня всегда это интересовало. Людей должно интересовать, прекратится когда-нибудь или нет эта бесчеловечная торговля людьми, будто… будто скотом, полное безразличие к тому, умрут они или нет. К жестокости нельзя относиться равнодушно. Но я ничего не знала о «свободном найме», Реюньоне и… и…

Голос ее задрожал.

— Нечего забивать свою хорошенькую головку такими мыслями, — бесцеремонно заявил дядя Нат. Он твердо держался мнения, что у женщин должны быть «свои интересы», ограниченные домашним кругом. Он неодобрительно относился к матери Геро, Гарриет. Теперь же долго, задумчиво глядел на свою племянницу, потом смущенно кашлянул и сдержанно заговорил:

— Знаешь, Геро, может, это прозвучит, как проповедь, однако нельзя винить в работорговле какую-то нацию больше остальных. Прежде чем возмущаться, вспомни, что мы все замешаны в ней. Я имею в виду все Человечество! Замешаны даже сами негры — по самое горло, причем речь не об их рабовладельцах. Африканские племена охотились друг на друга, чтобы поставлять работорговцам товар, и хорошо наживались на этом. Арабы, африканцы, индусы, британцы, французы, голландцы, испанцы, португальцы, северо- и южноамериканцы — у них у всех рыльце в пушку, и забывать об этом нельзя. Да что там, у нашего Томаса Джефферсона, когда он выступает устно и в печати против английской работорговли; было больше восьмидесяти рабов. Он говорил, что хотя ненавидит систему рабовладения в целом, никак не может освободить своих негров из-за финансовых затруднений! Мы все одним миром мазаны. Есть старая поговорка о «живущих в стеклянном доме», и ее нужно вспоминать, прежде чем тянуться за камнем. Это относится не только к работорговле. В том или ином смысле дома у всех у нас стеклянные.

— Д-да, пожалуй, — уныло согласилась Геро. Уж ее-то дом определенно был стеклянным; девушка провела бессонную ночь, размышляя над ужасающими откровениями капитана Фроста, подтвержденными дядей Натом, и обвиняя себя по меньшей мере в непредумышленном убийстве. Она была невероятно глупа и упряма, а Клей был прав… Клей хотел предостеречь ее. Она даже отказалась его слушать, вообразила, что устраивает судьбу острова к благу, а на самом деле ее дурачили и использовали Тереза, Чоле и Баргаш, обманывали, как тщеславного ребенка. И она не могла оправдать себя, потому что даже ребенок вряд ли поверил бы выдумке про деньги в сундуках, открывать которые нельзя.

Знала ли Оливия? Геро почему-то в это не верилось. Но мысль, что Кресси с Оливией оказались столь же доверчивы, не уменьшала ее раскаяния и ненависти к себе, она мнила себя гораздо умнее обеих, считала Оливию безмозглым, сентиментальным существом, а Кресси глупым ребенком. Однако ее собственное поведение было окрашено сентиментальной глупостью, думать о которой было почти невыносимо: преступной глупостью, потому что она причинила много зла. Что овладело ею, заставив таскать из огня чужие, сомнительные каштаны? Следовало догадаться, заподозрить. «Вместе с другими поможешь многим найти смерть…». Бидди Джейсон знала! Еще тогда, и вот что она имела в виду…

«Многим»… Сколько их погибло за стенами «Марселя» и на выжженной земле среди свежих пней, где были вырублены гвоздичные деревья и кокосовые пальмы, чтобы расчистить сектор обстрела для сторонников Баргаша? Двести? Триста? Четыреста? Ее роль, в мятеже ничтожно мала, соответственно такой же должна быть и доля ответственности: мельчайшей частью целого. Но с другой стороны, вину не взвесишь на кухонных весах и не расщепишь, как волосок, под микроскопом. Пожалуй, раз позволяешь себе иметь пусть самую малую долю участия в делах, приведших к гибели людей, то несешь моральную ответственность за все, чему как-то помогла свершиться, и что действовала по неведению, не может служить ей оправданием. Незнание закона не оправдывает никого… Это сказал капитан Фрост.

Лежа в темноте, Геро внезапно нашла ответ на один из мучавших ее вопросов. Она бросилась так слепо и поспешно в это ужасное дело не столько из сочувствия к страдающим занзибарцам, сколько из личной неприязни к капитану Эмори Фросту. Так глупо — и так унизительно!

Рори Фрост воплощал собою все, к чему она привыкла относиться с омерзением: работорговлю, белых людей, не прекращающих этот ужас и наживающих состояния на мучениях схваченных рабов, бесчестность, распутство, смешение рас. Англичан, которые хотели навязать рожденным свободными американцам несправедливые законы, сжечь Белый дом, вели огонь по мирным фермерам. И в довершение всего он потешался над ней, читал нотации, обращался с пренебрежением, нагло признавался в своих преступлениях без тени раскаяния и, что хуже всего, был при этом образованным аристократом.

Последнее казалось Геро даже менее простительным, чем цветная любовница и незаконнорожденный ребенок, поскольку это лишало его всяческих оправданий и клеймило как человека, который, по его собственным словам, видел доброе, но влекся к иному. Все это возмущало и она позволила себе увлечься личной местью. Месть закрыла ей глаза наг все остальное, лишила всякого чувства меры. Мысль эта была очень неприятна, Геро впервые в жизни вгляделась в себя — и осталась недовольна тем, что увидела.

Результатом этих тягостных раздумий явилось то, что Клейтон Майо предстал перед ней в гораздо лучшем свете, чем когда бы то ни было.

Клей пытался делать ей предупреждения ради ее же пользы, однако ни разу не упрекнул, и, если не считать неприятной сцены в день ее приезда, оставался неизменно тактичным. Не навязывался, не предъявлял претензий, и теперь в ее состоянии самоуничижения казался единственной надежной опорой в ненадежном мире. Он не только любит ее, но и сможет защитить от собственной порывистости, прольет бальзам на раны. Почему ей внезапно захотелось безопасности, она не представляла. Знала только, что такое желание есть, и что Клей его удовлетворит.

Она до сих пор не понимает, любит ли его. Но ведь тетя Люси как-то сказала ей, что не обязательно быть влюбленной в человека, за которого выходишь замуж, страстная привязанность тоже не нужна и нежелательна: достаточно симпатии и уважения, если они есть, непременно придет и любовь. Поскольку брак самой тети Люси кажется вполне удачным, она, несомненно, права. Завтра поговорю с Клеем, подумала Геро.

Эта мысль принесла заметное облегчение, и когда сквозь шторы стал проникать дневной свет, а в саду защебетали птички, Геро, наконец, смогла уснуть.

Однако поговорить с Клейтоном оказалось не так просто, встала она поздно и, когда спустилась, Клей уже ушел, когда же он вернется, никто не знал. Возможно, только к вечеру, сказала его мать с легким недовольством, потому что он приглашен на ленч к Джо Линчу. Мистера Линча тетя Эбби недолюбливала. Считала слишком разгульным и полагала, что он дурно влияет на ее дорогого Клея, так как имел репутацию азартного игрока и любителя удовольствий. Сожалела о пристрастии сына к его обществу и надеялась, что приезд Геро сможет положить конец этой дружбе.

— Боюсь, — объяснила тебя Эбби извиняющимся тоном, — что Кдею часто приходится уходить из дома. Не только по делам, но и чтобы держаться в курсе различных европейских интересов на острове… это так необходимо, когда живешь за границей. Твой дядя полагает, что дружеские контакты зачастую не менее важны, чем деловые. Правда, Натаниэл?

— Благодаря им получаешь много полезных сведений, — спокойно согласился дядя Нат. — Может, даже больше, чем из официальных разговоров. Надо знать, что творится вокруг, и тут Клей мне хороший помощник. Он повсюду бывает, знакомится с людьми, и эти люди говорят ему зачастую гораздо больше, чем сказали бы мне. Надеюсь, мисс, вы не думаете, что он сознательно пренебрегает вами. Вам следует знать, что будь у него выбор, он предпочел бы находиться в этой комнате!

Геро покраснела и рассмеялась. Тетя Эбби, бросив на мужа укоризненный взгляд, сказала:

— Геро, разумеется, понимает, что если Клей часто уходит из дома, то этого требуют его обязанности.

Но Геро особенно не жалела, что его нет, так как хотела поговорить еще кое с кем и подозревала, что Клею это не понравилось бы, и он постарался б этого не до пустить. Его отсутствие значительно облегчало осуществить намеченный визит. Получив разрешение тети и обманув Кресси, которая собралась поехать с ней, Геро потребовала Шарифа и в сопровождении грума поехала к дому Тиссо.

Тереза сидела в своей маленькой гостиной за письменным столом, подсчитывая хозяйственные расходы, но когда служанка объявила о приезде Геро, отброс ила ручку, вскочила и с радушным удивлением приветствовала гостью:

— Геро, дорогая! Право же, это приятная неожиданность. Как хорошо, что ты заехала. Выпьешь со мной шоколаду, а?

— Нет, — резко ответила мисс Холлис.

Мадам Тиссо приподняла брови, а затем, поняв по мрачному выражению лица и резкому ответу гостьи, что это не дружеский визит, отпустила служанку, а когда дверь закрылась, беззаботно спросила:

— Итак, Геро? Что ты хотела мне сказать? Случилось что-то неприятное?

— Прекрасно знаешь, что! — жестко ответила Геро.

— Вот как? Не уверена в этом. Но ясно вижу, ты очень расстроена. И рассержена. Может, присядем, чтобы разговаривать спокойно, разумно? К тому же так будет удобнее, разве нет?

— Благодарю, предпочитаю стоять, — сказала Геро ледяным тоном.

Мадам Тиссо чуть склонила голову набок и несколько секунд молча разглядывала незванную гостью. В ее проницательных черных глазах мерцали понимание и легкая злая усмешка. Потом, пожав плечами, произнесла:

— Как угодно. Но прости, я нахожу, что разговаривать стоя очень утомительно.

Она грациозно уселась в ближайшее кресло и, умело разгладив изящно-простые складки утреннего платья, сплела на коленях маленькие руки. Откинулась назад и поглядела на девушку. Лицо ее выражало смесь вежливости и любопытства, и почему-то создавалось впечатление, что Геро — провинившаяся школьница, вызванная для объяснений к директрисе. Но мисс Холлис уже доводилось столкнуться с более грозным противником, чем мадам Тиссо, и ее нисколько не пугало, что Тереза намного старше и значительно искушеннее во многих делах. Она с запозданием пожалела, что отказалась сесть, потому что у сидящего в удобном кресле противника есть кое-какие преимущества перед стоящим. Но такой пустяк не мешал ей откровенно высказаться — как и мысль, что она похищена, не мешала говорить начистоту с предполагаемым похитителем, капитаном Фростом. Никто никогда не сможет сказать, что Геро Афина боится высказать свои убеждения.

— Я недавно узнала, — объявила она сдержанным тоном, — что ты не только много лгала мне, но и добилась хитростью моей помощи в деле столь ужасном, что оно будет отягощать мою совесть до конца дней. Надеюсь, не станешь отрицать, что прекрасно знала, какой груз лежит в тех сундуках, которые мы переправили в Бейт-эль-Тани, и для чего их содержимое будет использовано?

— Отрицать? — воскликнула Тереза с неподдельным удивлением. — Чего ради, если я считаю, что дело сделано очень умно. Это и все, что ты хотела сказать мне?

— Все?… — изумилась Геро, потрясенная правдой больше, чем прежней ложью. — По-твоему, это «все»? Как ты могла пойти на такое?

— Ты должна это знать, раз уж разузнала так много!

— Да, знаю! — ответила Геро, теряя самообладание. — Сперва я не хотела верить. Не могла! Но когда мой дядя сказал… Не представляю, как женщина может так бесстыдно лгать… Быть такой… бессердечной, беспринципной и совершенно безнравственной, чтобы…

— Что за чушь! — перебила раздраженная Тереза. — Ваша беда, мадемуазель, в том, что вы не понимаете людей, мыслящих не по-вашему. И, обладаете поразительной доверчивостью — это видно с первого взгляда. Вас мог бы провести даже ребенок. Разве я не сказала в день нашей первой встречи, что солгать вам очень легко? Господи! Разве это не так?

Лицо Грро побледнело от ужаса при воспоминании, что Тереза действительно сказала нечто подобное, а она восприняла те слова как доказательство ее честности! И произнесла сдавленным шепотом:

— Даже не стыдишься признаваться в этом.

— С какой стати? Мне нечего стыдиться. Это тебе должно быть стыдно — за такое легковерие!

— А тебе зато, что ты не знаешь стыда! — воскликнула Геро. — Ты совершенно бесстыжая! Ты лгала всем нам. Все, что ты говорила, было ложью. Ты умышленно помогала подготовить и начать мятеж, который привел к гибели Бог весть скольких людей… сотен!

— И ты тоже, разве не так? — ехидно спросила Тереза. — Притом с меньшими на то основаниями. У меня было хорошее основание, а у вас, мадемуазель, только тяга к вмешательству в дела, не имеющие к вам никакого отношения… Видимо, это ваше любимое занятие.

— Ошибаешься! Для меня это… крестовый поход, и я намерена сделать все, что в моих силах, дабы покончить с работорговлей. А ты добиваешься, чтобы она продолжалась, и тебя не волнует, сколько она принесет горя, страданий, зла. И ты называешь это «хорошим» основанием для своего не могущего быть оправданным поведения!

— Мадемуазель, но ведь я, в отличие от вас, не сентиментальна. Я руководствуюсь не сердцем, как вы, а доводами разума и интересами своей родины. Для меня — это один из вопросов политики. А определяю политику и принимаю решения не я. Это делают в Париже гораздо более умные люди — правительство и правительственные служащие. Но то, что они решают, я поддерживаю. Это, chere Геро, ты должна приветствовать. Разве не гражданин вашей великой страны сказал замечательные слова: «Это моя страна, права она иль нет!»… и им очень аплодировали, не так ли?

— Ты действительно так считаешь, — с презрением сказала Геро. — Для тебя вся эта жестокая, кровавая история просто вопрос политики. Политики!

— Ну, конечно. Чего же еще?

— А все бедняги, погибшие в «Марселе», те сотни тысяч, что погибнут и уже погибли в тростниковых плантациях твоей страны, ничего для тебя не значат? Совсем ничего?

Тереза пожала плечами и холодно ответила:

— В таких делах нужно быть реалисткой, поэтому я не позволяю себе лишаться сна из-за какого-то факта жизни и вопроса деловых интересов. А теперь, если ты уверена, что нет больше ничего, в чем ты хотела бы упрекнуть меня…

— Ничего, — ответила Геро, — насколько мне известно! Хотя я уверена, что человек, настолько лишенный принципов и обычной гуманности, как ты, должен иметь множество грехов на совести — если она у тебя есть, в чей я сомневаюсь. Однако вряд ли это мое дело.

— Ты не представляешь, с каким облегчением я это слышу, ma chere. Я боялась, есть еще что-то!

В мурлыкающем голосе Терезы явно звучала насмешка, и она облизнула нижнюю губу, будто кошка, вылакавшая чужие сливки.

— Тогда, может, позволишь (поскольку я тоже могу быть любопытной) задать вопрос и тебе, пока ты не ушла? Хорошо! Вот он: почему ты устраиваешь свой «крестовый поход» здесь, на Занзибаре, хотя, если меня не обманули тоже, в твоей стране очень много плантаторов, владеющих рабами, их привозят в больших количествах на работорговых судах, за негров платят хорошие деньги и тем самым поощряют ту профессию, которую ты, по твоим словам, ненавидишь? Я здесь потому, что руководство фирмы отправило моего мужа на этот остров. А ты, кажется, даже не помолвлена с месье Майо. И все же находишься здесь; отстаиваешь дела рабов на Занзибаре, а не тех, кто трудится на плантаторов в твоей стране. Это я нахожу очень странным и буду рада, если объяснишь.

— Я… — начала было Геро и умолкла: мгновенно поняла, что Тереза хочет поменяться с ней ролями, заставить ее перейти от наступления к обороне, и едва не добилась своего, так как трудно было сдержать слова, рвущиеся с языка. Но это мадам Тиссо, а не она, Геро Холлис, находится на «скамье подсудимых». Тереза, по собственному признанию, виновна в лжи, хитрости и деятельности, способствующей подлой работорговле. Скрещивать шпаги с такой беспринципной, прожженной интриганкой — серьезная ошибка, делать этого не стоит. Но по крайней мере, она не доставит Терезе удовольствия, защищаясь от этих провокационных обвинений. Девушка сдержала едва не произнесенные слова и плотно сжала губы. А Тереза тут же, словно читая на лице ее мысли, разразилась искренним смехом.

Геро поглядела на нее с ненавистью, резко повернулась и, не говоря ни слова, вышла из комнаты; глаза ее сердито блестели, в душе мешались возмущение, гнев и — надо признать — досада. Племяннице консула придется бывать на многих званых вечерах, где непременно окажется эта презренная особа. Поскольку западная община острова немногочисленна, все светские сборища представляли собой различные комбинации одной и той же горстки людей. А раз невозможно объявить о гнусности Терезы, не выдав Кресси и Оливию, не обеспокоив серьезно дядю и тетю, ей придется часто находиться в обществе мадам Тиссо, притом не замечать ее будет невозможно.

«Но заговаривать с ней необходимости нет, решила Геро, а если ее пригласят в наше консульство, достаточно будет сказать, что у меня болит голова».

Обязанности задержали Клея дотемна, он опоздал к обеду, и Геро не могла поговорить с ним, пока обед не кончился. Но, глядя на него в мягком свете свечей, она видела в нем уже не человека, за которого, может быть, согласится выйти замуж, а жениха. «В радости и в горе… любить, лелеять и повиноваться, пока смерть не разлучит нас…». С одной стороны, эта перспектива пугала, с другой, благодаря четкости и определенности, представлялась утешающей.

Любить, лелеять и повиноваться. Лелеять и повиноваться она готова. А любить?.. Можно ли давать в этом обет, если еще не уверена? Сомнений автор этих слов не признавал, но слова эти, должно быть, столетиями произносили бесчисленные женщины, не испытывая любви в ту минуту, но впоследствии, если тетя Люси права, познавшие любовь. А полюбить Клея будет очень легко.

При свете свечей он выглядел слегка разрумянившимся и необычайно красивым. Явно пребывал в хорошем настроении, говорил без умолку: поддразнивал Кресси, иронизировал над матерью по поводу пикника с купаньем, сообщил Геро, что Жюль Дюбель восхищенно называл ее прекрасной гречанкой и угощал отчима анекдотами, услышанными от Джо Линча, к явному волнению матери, она заподозрила, что он не совсем трезв, и беспокойно поглядывала на девушек.

Тревожилась тетя Эбби напрасно, потому что дочь и племянница, погруженные в собственные мысли, не обращали внимания на анекдоты. Геро хотя и смотрела на него, но не слушала, если он не, обращался непосредственно к ней. Она пребывала бы в рассеянности до конца обеда, если бы упоминание одного имени не привлекло ее внимания так внезапно и неприятно, словно она, идя во сне, наткнулась на стену.

— …одна из женщин Фроста, — произнес Клей.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался отчим.

— Видел ее как-то раз, — ответил Клейтон и улыбнулся при этом воспоминании. — Она глядела из окна его городского дома. Который с дельфинами. Такая красавица, что трудно вообразить честное слово! Глаза величиной с блюдце, кожа выгладит, как… не знаю, что: золото, слоновая кость, сливки! И полтора ярда шелковистых черных волос. Увидев мой взгляд, она отпрянула от окна, но такое лицо забыть невозможно, и, войдя в лавку Гаур Чанда, я сразу ее узнал. Находилась она в задней комнате для покупательниц, но дверь от сквозняка распахнулась, и я увидел ее, она рассматривала серебряные браслеты или что-то в этом роде. Я вошел, представился, а дамочка закрыла лицо вуалью и держалась так, словно она чья-то добродетельная дочь, а не просто одна из фростовых шлюх.

— Клей, голубчик! — воскликнула с негодованием тетя Эбби. — Я не позволю таких выражений при девушках. И упоминаний о подобных женщинах тоже. Мистер Ходлис!..

Дядя Нат в ответ на воззвание раздраженной жены успокаивающе махнул рукой.

— Не нужно так волноваться, Эбби. Обе девушки уже не школьницы и могут знать, что на свете есть подобные существа.

— Все равно, я считаю, говорить на эту тему в смешанной компании не следует.

Клейтон засмеялся.

— Дорогая мама, ты, кажется, забыла, что это не Бостон. Мы на Занзибаре, здесь подобные вещи самое обычное дело, каждый мужчина, который в состоянии себе это позволить, имеет гарем. Возьми местное правящее семейство — никого из них мы не можем назвать законным отпрыском. Говорят, у старого султана родилось сто двенадцать дртей, и смерть его оплакивало семьдесят наложниц.

— Клейтон! — запротестовала тетя Эбби. — Нет, голубчик, я этого не потерплю. Знаю, что это слово встречается в Библии, что иметь их для арабов в порядке вещей, но этот Фрост не араб, поэтому дело обретает совершенно иную окраску, в высшей степени нежелательную, и я предпочитаю, чтобы ты вел речь о чем-то другом.

— Конечно, иную. Будь она гаремной одалиской какого-то араба, я бы назвал ее сарари. Но как любовница работорговца из белой швали она не более, чем…

— Клей!

Клейтон засмеялся снова.

— Ладно, мама. Извиняюсь. О чем тогда будем говорить? О погоде, как полковник Эдвардс, супруги Кили и Плэтты? Или о еде, как Дессинги? Или о женщинах, как Жюль, Джо и… Нет, эта тема запретна, так ведь? Остается погода. Мухаммед Али говорит, дожди начнутся еще до конца следующей недели. Я возразил, что слишком рано, но он клянется, что костями чувствует их приближение. Будем надеяться, что он прав. Хорошо бы смыло мусор с улиц, и прохлада стояла не только ночью. Геро, поедем завтра на верховую прогулку?

Геро, вздрогнув, отвлеклась от своих мыслей. Она с возмущением думала о мужчинах вроде Рори Фроста и местных арабов, смотрящих на женщин, как на существа, которые можно купить, использовать и забыть об их существовании; несчастные, хлополучные существа, которые не властны над своей участью и должны принимать объятия мужчины, рожать ему детей независимо от того, нравится он им или нет. «Одна из женщин Фроста» — пуританское отвращение вызвало у нее холодную дрожь, и она вновь ощутила потребность в безопасности.

— Поедем, Геро? — снова обратился к ней Клейтон. — Пожалуйста.

Она не осознавала, о чем он спрашивает. И ответила так, словно это был вопрос, которого жаждет любая девушка:

— Да, Клей!

И ощутила громадное облегчение.

Если Клейтона слегка удивил тон ее ответа, он ничем этого не выказал и полчаса спустя, в прохладном саду, где запах цветущих апельсиновых деревьев создавал свадебную атмосферу, задал тот вопрос, на который Геро уже ответила, и, хотя не знал этого, получил согласие на их брак во второй раз за вечер.

Нельзя сказать, что Клейтон был удивлен. Хотя у него и были сомнения, когда он отплывал на Восток. Они сменились уверенностью, едва ему стало известно о смерти Барклая и о том, что Геро приняла приглашение его матери приехать на Занзибар. Однако ее капитуляция в ту минуту оказалась слегка неожиданной, потому что в последние несколько недель он почти не виделся с ней. На уме у него были другие дела, а поскольку Геро была чем-то озабочена и явно несклонна к флирту, он решил не добиваться ее благосклонности, а держаться с ласковой почтительностью, дать ей время оглядеться, почувствовать себя более уравновешенной.

Результат, к которому привело его поведение влюбленного в день приезда девушки, показал ему неразумность поспешных действий, и поняв, что Геро пока не готова упасть ему в объятья, решил ждать, пока новизна положения и обстановки не станет для нее привычной, и она отнесется к нему с надлежащим вниманием. Политика эта явно оказалась правильной, Клейтон поздравил себя с завершением дела и ощутил более, чем легкое раздражение, когда, попытавшись обнять невесту, встретил отпор с демонстрацией девичьей скромности, которую счел в данных обстоятельствах излишней, если не смехотворной.

Будет очень досадно, если Геро окажется такой холодной, как можно предположить по ее испуганной реакции на любое прикосновение. Но с, проблемой этой он столкнется потом; а пока, если до появления обручального кольца на пальце она хочет держаться весталкой, придется ей потакать. Это продлится недолго. Боясь, что она испугается и передумает, Клейтон ограничился тем, что горячо поцеловал ей руку и скользнул губами по ее щеке.

Весть о помолвке в его семье встретили по-разному. Радость матери омрачали сомнения, и хотя она поздравила сына, но все же слегка печально. Натаниэл Холлис откровенно счел их превосходной парой, а своего пасынка счастливцем. Кресси на время вышла из апатии, пылко обняла Геро и заявила на одном дыхании, что рада — очень-очень рада — и что ей хочется умереть!

Европейская община, за исключением одного-двух человек, восприняла эту новость восторженно, поскольку она давала замечательный повод для увеселений, и Клейтона с невестой приглашали на целую серию обедов, ленчей, чаепитий и приемов, они получили массу поздравлений от арабской и азиатской знати.

Оливия Кредуэлл пришла в телячий восторг, но в письменном поздравлении Терезы Тиссо явственно звучала язвительная нотка, а от сеиды Чоле не пришло ни слова. Как и от лейтенанта Дэниэла Ларримора, «Нарцисс» тихо ушел из гавани в конце того дня, когда тетя Эбби устраивала пикник, и командир шлюпа не нанес обычного прощального визига в американское консульство.

«Фурия» же по-прежнему стояла на якоре, и ее капитана видели то едущим верхом по городу с хаджи Ралубом, то сидящим на дамбе за разговорами с пестрой толпой арабов, индусов и африканцев. Как обычно, его сопровождали Бэтти Поттер и еще несколько устрашающего вида членов команды.

Однажды вечером мистер Поттер заговорил с Геро возле лавки серебряных дел мастера, куда она пошла с Оливией, Хьюбертом Плэттом и герром Руете купить какую-нибудь безделушку в подарок Джейн Плэтт ко дню рождения.

Бэтти подергал девушку за рукав и, дыша перегаром рома, хриплым шепотом спросил, правда ли, что она помолвлена с мистером Майо, а получив утвердительный ответ, грустно сказал:

— Вот-вот, этого я и боялся. На мой взгляд, вы совершаете ошибку. Расторгните эту помолвку, пока не поздно. Это мой совет, мисс. Расторгните. Вы не пара. «Красив тот, кто красиво поступает», вот что я скажу. Но увы! — большинство женщин теряет голову при виде симпатичного парня.

— Вы совсем не знаете его! — возмущенно ответила Геро вполголоса»

— Оно верно, — согласился Бэтти. — Но я знаю вас, мисс. Очень хорошо знаю, потому что помогал откачивать вас, штопал вашу одежку, стриг волосы и рассказывал вам о себе. Что ж, раз вам кажется, будто вы в него влюблены, ваше дело, но к моему огорчению, пропащее. Сам я не терял головы, когда женился! Точнее, не совсем, разве что когда был молод и глуп. Что ж, надеюсь, вы будете счастливы, мисс. — Он покачал головой, словно в серьезном сомнении, и добавил: — Только не говорите, что я вас не предупреждал. Семейная жизнь совсем не то, что вам кажется! Ни в коей мере!

Мистер Поттер горестно вздохнул, утер пот со лба, заметил, что «погода ужасно жаркая», и, отрывисто кивнув на прощанье, скрылся в пестрой уличной толпе.

Юный герр Руете, видевшим его уход, спросил:

— Кто этот старик? Ему что-то было нужно?

— Нет, — поспешно ответила Геро. — Это просто прохожий. Он… э… заговорил о погоде, сказал, что очень жарко.

— А — англичанин! — рассмеялся герр Руете. — Жара сегодня действительно гнетущая, но скоро пойдут дожди. Господи! Какие дожди! Скоро увидите.

Несколько дней не было ни туч, ни ветра. Однако дымка мутила ясную голубизну неба, и жара, как выразился Вильгельм Руете, стояла гнетущая, душная. Даже в этот вечерний час Геро чувствовала, как по спине ползут капли пота, и она была признательна тете за то, что та убедила снять траур и надеть более легкое светлое муслиновое платье. Черный муслин определенно не годился для такого жаркого климата. И тем более, как с казала тетя Эбби, для только что помолвленной юной леди.

— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы люди сочли, будто ты жалеешь о своем решении? — ласково спросила она. — А ведь именно это может им прийти в голову, если не снимешь траур. Черное совершенно не годится невесте, и я уверена, твой папа со мной согласился бы.

Геро сдалась, убрала черное платье, а с ним, хотелось надеяться, и все свои горести. Прошлое осталось позади, она готовилась вступить в новую жизнь, где будет уже не сама себе хозяйка, а миссис Клейтон Майо, давшая обет любить, лелеять мужа и повиноваться ему, пока смерть их не разлучит. Платье из сиреневого муслина и дешевая соломенная шляпка, украшенная фиалками и подвязанная под подбородком лентами того же цвета, заполнили промежуток между полным трауром и тем временем, когда она, возможно, решится носить яркие цвета. Клей остался доволен и похвалил ее наряд.

Выглядит она просто очаровательно, сказал Клейтон, и очень жаль, что дела в другой части города не позволяют ему пойти с ней в лавку серебряных дел мастера. Однако возвращаясь в консульство другим маршрутом, они мельком увидели его. Клей быстро вышел из переулка впереди, вид у него был сердитый, сосредоточенный. Потом торопливо зашагал по улице, скрылся из глаз, и мистер Плэтт, близоруко глядя вслед человеку в сером костюме и широкополой шляпе, сказал;

— Это не мистер Майо? Надеюсь, он не ищет вас, мисс Холлис. Я обещал ему, что с нами вы будете в безопасности, но, может, он не желает доверять нам такое сокровище!

Замечание это он сопроводил легким смешком, Геро вежливо улыбнулась и хотела ответить, но тут они подошли к тому самому переулку, и путь им преградила выехавшая оттуда всадница. Переулок оказался тупиком, а наездницей в светло-коричневой амазонке и маленькой шляпке с густой вуалью — мадам Тиссо.

Тереза остановила коня, чтобы обменяться любо ностями, объяснила, что заблудилась в этой жуткой путанице улиц, но, по счастью, встретила жениха мисс Холлис, и он любезно указал ей путь. Сна сопровождала компанию до самого консульства, проезжая через дружелюбные, праздные толпы и беспрестанно болтая, но поскольку все время молчавшая Геро не пригласила ее войти, она изящно поклонилась всем и направилась рысью к своему дому.

Клейтон, вернувшийся через час, ничего не сказал об этом инциденте, промолчала и Геро, зная, что он недолюбливает мадам Тиссо. Ей не верилось, что Тереза, знавшая город вряд ли хуже Фаттумы, заблудилась. Скорее всего, она увидела, что Клей свернул туда, и последовала за ним, чтобы вынудить его к разговору или пригласить на один из своих «приемов», а отказываться лицом к лицу от приглашения, скорее всего, было непросто. Поскольку Геро не считала, что мадам Тиссо любезно воспримет отказ человека, относившегося раньше к ней весьма уважительно, она искренне пожалела Клея и постаралась в тот вечер быть с ним особенно ласковой.

С наступлением темноты жара не спала, звезды не были такими яркими, как обычно. В безлунной тьме они казались маленькими, очень далекими. Геро широко распахнула окно в надежде уловить дыхание ветерка, но воздух был неподвижен. Ощущался густой запах жасмина, цветов на апельсиновых деревьях в саду консульства да легкий смрад сточных вод и падали. В доме за дальней стороной забора кто-то пел; высокий, приятный женский голос звучал под негромкий аккомпанемент струн кинанды. А доносящийся откуда-то издалека стук барабана создавал мерный контрапункт трелям песни.

Прислушиваясь к его пульсирующему ритму, Геро вспомнила нелепый рассказ Бэтти Поттера о священных барабанах Занзибара, бьющих тревогу сами собой, когда острову угрожает опасность. Теперь он казался не таким уж нелепым; однако звук этот издавался не какими-то призрачными руками, потому что несся не из потайной пещеры в холмах возле Данги, а из городского предместья: ритмичный, знакомый аккомпанемент не менее знакомым голосам и смеху, крикам осла и мяуканью кошек, любезничающих под гранатовыми деревьями.

Геро задула лампу, раздвинула тонкие муслиновые шторы, выглянула в жаркую тьму и подумала, как странно раздаются звуки ночного города, когда не слышно прибоя и шороха пальмовых листьев. И какими далекими кажутся Холлис-Хилл и Бостон — словно находятся не на другом континенте, а в другом мире: новом, чистом, не загаженном грязью, болезнями, древней мрачной тиранией и безобразными предрассудками, кишащими на расстоянии броска камнем от ее окна.

Девушка содрогнулась при этой мысли и впервые нашла ее скорее пугающей, чем бросающей вызов. Будет не так легко, как некогда казалось, покончить с грязью и заблуждениями, так как люди сжились с ними за долгие столетия. Или изменить правила и заповеди, которые управляли жизнью бесчисленных поколений.

Геро вздохнула и хотела отвернуться от окна, но тут легкий звук откуда-то поблизости внизу привлек ее внимание, заставил замереть и прислушаться. Он был еле слышен, и если б не унизительные воспоминания, пробужденные им, вряд ли она уловила его среди множества шумов ночного города. Но осторожный скрежет открываемого засова был ей знаком, потому что она открывала его сама с такой же осторожностью в ту роковую ночь, когда тайком отправлялась из дома в Бейт-эль-Тани.

В консульстве было темно, Геро погасила свет последней. Но боковая дверь, ведущая из холла на террасу, тихо открылась и закрылась.

Услышав приглушенный скрип дверных петель и легкий лязг защелки, Геро подалась вперед и вгляделась вниз. Но в темном саду ничто не шевелилось, и когда секунды через две она услышала хруст быстрых, осторожных шагов по толченым раковинам садовой дорожки, она с испугом поняла, что кто-то тихо прошел по террасе и спустился по ступенькам.

Темный силуэт, сопровождаемый огоньком, мель-кнул на фоне более светлых клумб и почти тут же скрылся среди апельсиновых деревьев в дальнем конце сада. Геро ждала скрипа садовой калитки, и когда он раздался, с удивлением обнаружила, что дрожит. Это нелепо, сказала она себе, это может лишь означать, то Джошуа, личный слуга дяди Ната, спящий обычно на задней лестничной площадке, чтобы его можно позвать в случае необходимости, дождался, пока хозяин заснет, а потом отправился в город на какое-то свидание.

Поднимать тревогу имело смысл, если бы кто-то вошел. Но выйти мог лишь кто-то живущий в доме. Некрасиво и глупо будить Клея или дядю Ната, чтобы доставить неприятности Джошуа или ночному сторожу. Все же этот инцидент встревожил ее, и вдруг смрад города, аромат гвоздики и диковинных цветов, заполняющие комнату, стали запахом таинственности и продажности, запахом Востока…

Геро содрогнулась опять и, задернув штору, вернулась в постель, но заснуть не могла. Потом ей неожиданно вспомнилось, что человек, так тихо выходивший из дома, курил сигару. Значит, то был дядя Нат или Клей, и беспокоиться нечего. Только вот зачем Клею…

Геро зевнула и погрузилась в сон.

24

«В открытом океане моряки
От северо-востока ветерком
Сабвейский обоняют фимиам,
Привеянный с пахучих берегов
Аравии Счастливой…»

— процитировал Эмори Фрост, жестикулируя рукой, 8 которой держал стакан. — Любопытно, что сказал бы Мильтон об этих райских фимиамах, если б хоть раз вдохнул запах Маската в жаркую ночь. Или этого целебного места!

Он поднял голову и потянул носом воздух.

— Ветер сменился. Завтра будет дождь — пришел муссон.

Маджид облизнул указательный палец, поднял его и через полминуты опустил руку со словами:

— Тебе померещилось. Никакого ветра нет, ни малейшего дуновения. Ты пьян, мой друг.

— Может быть. Но не настолько, чтобы не заметить перемены в воздухе. Ветер скоро задует, и через день-другой твой город-клоака станет вновь пригодным для проживания.

Маджид, пожав плечами, сдержанно сказал:

— Видимо, у белых очень чувствительные носы. Нас дурной запах на улицах особо не волнует. Он проходит, не принося вреда.

Вот тут ты ошибаешься. Вред от него большой. Он порождает болезни.

— Ерунда! Ты такой-же, как доктор-англичанин, добрый полковник Эдвардс и новая американка, похожая на мальчишку в женском платье. Она не дает покоя моим бедным министрам жалобами на мусор, который люди выбрасывают на улицы или на пляжи. А куда еще его выбрасывать? Не держать же дома — с таким запахом! Вот пойдут дожди, и все смоют.

— А потом прекратятся, и вновь начнется сухой сезон. Я знаю! Все вы лодыри и негодники.

— Ты хочешь, чтобы я транжирил доходы на снос старых строений и строительство канализации? Или содержал целую армию рабов для ежедневной уборки мусора?

— Господь с тобой! Я не жалуюсь. Вернее, не очень. Иногда эта вонь меня донимает, но она лучше, чем смрад Прогресса и Карболки. К тому же, доходы ты уже истратил. Или я ошибаюсь?

Маджид горестно вздохнул.

— Увы, ты прав. Но даже если б они были целы, люди подняли б меня на смех за трату денег на уборку грязи. И не поблагодарили б за вмешательство в их образ жизни. Английский доктор говорит, что если бы я только заставил своих подданных держать улицы чистыми, стало б меньше болезней и смертей, больше детворы доживало до зрелости, больше мужчин и женщин — до старости. Лечить больных — дело хорошее; но вмешиваться таким образом в планы Аллаха глупо, поскольку Всевышний является и Всемудрым. Если б не было болезней и все дети доживали до зрелости и старости, то в мире поднялось бы черт знает что, ведь любому дураку ясно, что со временем для всех просто не хватит места.

— Аллах, — сказал Рори, — несомненно, способен изобрести другиё способы избавлять мир от перенаселения. А если не захочет, люди наверняка позаботятся об этом сами. Это у них всегда хорошо получалось.

Маджид воспринял шутку с кривой усмешкой.

— Верно. Потому что не научились воспринимать мир такими как его создал Аллах, и вечно пытаются что-то в нем изменить; как будто Аллах и Пророк не знали, что лучше всего для них и для мира. А хуже всех тут постоянно сующиеся во все люди с Запада. Ты можешь не поверить мне, но знаешь, чем занялась эта рослая племянница американского консула?

— Прекрасно знаю! — ответил Рори с усмешкой. — Она сочла своим долгом помогать твоему брату Баргашу в надежде, что он окажется более просвещенным правителем, чем ты и согласится положить конец работорговле.

— Баргаш? Но ведь он бы… Она не может знать, что у него на уме!

— Она и не знала. Наверное, твои сестры и Баргаш внушили ей эту мысль, руководствуясь своими планами.

— Видно, бедняжкане в своем уме. Я знаю, что она интересуется этим делом, но думал, из симпатии к Чоле, нашей красавице. Но я не об этом вел речь. Нет. Она покупает рабов через садовника своего дядюшки, пса-лого негра по имени Бофаби. Этот человек — освобожденный невольник, и, видимо, поэтому она считает, что он будет относиться к ним с большим сочувствием, чем араб, думает, что как только он купит негров, они получат свободу. Ей невдомек, что у Бофаби есть за городом небольшая ферма, и что на деньги, взятые для покупки и содержания негров, он прикупил земли, заставляет купленных рабов трудиться там, не разгибаясь, и вскоре разбогатеет. Ей говорит, что якобы платит высокие цены, покупает рабов больше, чем на самом деле; и платит ее служанке, Фаттуме, чтобы та расписывала, как довольны и счастливы негры, которых Бофаби купил и «освободил». Должно быть, ее действительно поразил Аллах!

— Ошибаешься, — сказал Рори. — Поразило желание помогать своим собратьям, исправить несправедливости этого мира. У нее дух крестоносцев. Очень похвально — и чертовски досадно!

— Бофаби и служанка так не считают, — заметил Маджид. — Они всем довольны. А рабы вряд ли. Африканцы — поклонники дьявола и понятия не имеют, как обращаться с рабами. Кто-то должен сказать ей о том, что творится.

— Бесполезно. Она верит лишь тому, чему хочет верить.

В таком случае родственники должны подыскать ей хорошего мужа. Сильного, который бил бы ее за глупости. Всем женщинам нужны мужья.

— Она не женщина. Она замечательная статуя, и ей нужен Пигмалион.

— Это что? Я не понимаю.

— По мифам древних греков, скульптор, носивший это имя, влюбился в прекрасную статую из слоновой кости и уговорил одну из богинь — кажется, Афродиту — оживить ее. Потом женился на оживленной и назвал ее Галатея. Но красавица, о которой мы говорим, пожалуй, обречена оставаться статуей до конца жизни. Сомневаюсь, что мистер Клейтон Майо будет очень стремиться превратить ее в Галатею. По-моему, он гораздо сильнее стремится к ее состоянию; хотя, возможно, я ошибаюсь. Знаешь, коньяк у тебя вполне терпимый. Слишком сильно пахнет, но мне доводилось пить и похуже. Твое здоровье!

Султан и Эмори Фрост находились в одной из маленьких приемных дворца, высокой белой комнате, ее сводчатые дверные проемы были завешены шелковыми портьерами, из широких окон открывался вид на море. Ажурные бронзовые светильники свисали с потолка, отражаясь в зеркалах с золочеными рамами и привлекая из темноты за окнами крылатых и ползающих существ. Мотыльки, жучки, другие ночные насекомые кружились и порхали в золотистом свете ламп, а дюжины ящериц-гекконов носились по потолку, раздуваясь от съеденной мошкары. Но кроме них в жаркой ночи ничто не двигалось: силуэты пальм неподвижно чернели на фоне темного неба и тусклых немерцающих звезд, дверные портьеры не шевелились.

Оба они, небрежно одетые, возлежали в расслабленных позах, Маджид на низком диване среди подушек, его гость для прохлады на полу. Рори уже почти целый час потягивал ароматизированный коньяк и хотя ощущал от выпитого приятную беззаботность, язык его не заплетался, сообразительность не притупилась. Поглядев на султана полуприкрытыми глазами, он вернулся к прежней мысли и неторопливо спросил:

— Почему приближающиеся дожди беспокоят тебя? Не дожди, — уныло ответил Маджид.

— Тогда что же?

— Ветры, которые их принесут, и мысль о том, что они могут принести еще — о дау этих шайтанов, этих чертей с Персидского залива.

— Они могут не появиться, — беззаботно сказал Рори. — В прошлом году ведь не появлялись.

Маджид раздраженно дернулся.

— Потому-то я и боюсь. Значит, в этом году непременно появятся — и будут вдвое жаднее.

— Может быть, и нет. Британский военный флот им не по душе, а «Нарцисс» последнее время торчит здесь подолгу.

Султан вздохнул и расслабился.

— Да, верно. Он стал настигать много работорговых еудов. В прошлом месяце ему попались шесть.

— И все забиты рабами сверх всякой меры, — весело произнес Рори.

— Насколько я понимаю, да. Лейтенант очень удачлив. Или же получает очень точные сведения. Всегда оказывается в нужное время в нужном месте.

— Не всегда, — усмехнулся Рори.

Султан бросил на него косой взгляд и нахмурился. — Будь осторожен, мой друг, а то кто-нибудь даст ему сведения и о тебе. Какой-нибудь слоняющийся у гавани бездельник шепнет твое имя идущему мимо лейтенанту, и он будет поджидать в нужное время в нужном месте твое судно. Ты ведешь опасную игру.

— Знаю. И потому веду ее осторожно.

— Правильно. Лейтенант многое бы отдал, чтобы схватить тебя. Может, у меня даже возникнет искушение самому продать тебя. Как думаешь, сколько он заплатит?

Султан хихикнул. Рори рассмеялся и ответил:

— Боюсь, слишком мало, чтобы стоило тратить на это время.

— Пожалуй, потому я этого и не делаю. Но мне хотелось, чтобы «Нарцисс» сейчас находился здесь.

— Лично для меня, чем реже я вижу Ларримора, тем лучше. У него бульдожья хватка, черт возьми. Вцепится зубами и не выпустит. Он уже вцепился в меня, и его никак не стряхнешь. Сулейман добрался благополучно?

— Как будто. Официально я, разумеется, ничего не знаю. Но слышал, что он выгрузил сто пятьдесят рабов в превосходном состоянии и получил за всех хорошую цену. Не могу понять, почему полковник Эдвардс поднимает такой шум из-за нескольких невольников. У нас, арабов, всегда были рабы; без этого мы не можем представить себе общество. Сам Пророк не запрещал рабства — запрещено только дурное обращение с рабами. Однако полковник ежедневно донимает меня жалобами, мне это уже надоело. Не мог бы ты распустить слух, что через несколько недель повезешь рабов на продажу в Персию?

— Господи, зачем?

— Чтобы полковник велел всем канонеркам вернуться и ловить тебя. Признаюсь, мне будет спокойнее при мысли, что они поблизости, и пираты, узнав об этом, не сунутся.

— Почему не поручишь своему флоту отогнать пиратов? Ему это вполне по силам.

— Ты смеешься над мной, — сердито сказал Маджид. — Прекрасно знаешь, что мои моряки на это не пойдут. Эти черти-пираты необузданы, своевольны, вооружены пушками и ножами, никого не щадят, а мои люди не хотят умирать.

— Горожане тоже не хотят, чтобы у них похищали детей и женщин, угоняли рабов, чтобы их дома грабили и поджигали. И если пираты появятся, нужно будет либо допустить все это, либо сражаться с ними. Или ты надеешься опять от них откупиться?

Султан с отчаянии замахал руками.

— Чем? Сам знаешь, денег у меня нет. Прошлый раз я отдал пиратам целое состояние. Состояние! Но казна сейчас пуста, я в больших долгах, не знаю, где раздобыть хотя бы одну золотую монету, так что если эти шайтаны явятся, они разграбят город и, может быть, сожгут, поскольку я не могу ни сражаться, ни откупиться. Будут творить в городе все, что вздумается, и уплывут, лишь набрав столько товаров, рабов и женщин, сколько смогут увезти. Ты не знаешь, что это за хищники! Тебя с твоим судном не бывало здесь, когда они приплывали, твой дом находится под сильной охраной, поэтому его не трогали. Но другие не были так счастливы.

Рори пожал плечами и вновь наполнил стакан из стоящей рядом бутылки. Да, его ни разу не было во время ежегодных налетов арабских пиратов с берегов Персидского залива на Занзибар. Он предусмотрительно уплывал. Северо-восточный пассат, приносящий дожди, гнал пиратские дау к берегам Африки, пираты набрасывались на остров, как саранча, похищали детей и уводили рабов, располагались лагерем возле города, будто вражеская армия, вызывающе бродили по улицам, дебоширя, грабя и убивая. Ни один ребенок или раб, ни одна привлекательная женщина не могли чувствовать себя в безопасности, потому что пираты захватывали все, что не собирались покупать. Завидя их паруса, все, кто мог, спешили отправить детей и молодых рабов в надежные укрытия. Однако несмотря на все предосторожности, многих ежедневно хватали и уводили на дау. Страдали больше вбего самые бедные кварталы города, потому что пираты зачастую врывались в неохраняемые дома и уводили людей силой; требовалась немалая смелость, чтобы выйти из дома с наступлением темноты, пираты никому не уступали дороги и даже султанская стража старалась не связываться с ними.

Маджид сердито сказал:

— Тебе легко пожимать плечами. Говорю, ты не знаешь этих хищников! — Он и ходят по городу вооруженными, поэтому мои стражники, боясь за свою жизнь, не делают ничего. А если б не боялись сражаться, могло быть еще хуже, тогда пираты пошли б в атаку всеми силами и сожгли б весь город, может, даже и мой дворец. Их сотни! Тысячи! Сильных, необузданных, своевольных людей, которые…

Рори поднял руку, успокаивая султана:

— Знаю. Я все слышал о них в прошлый раз. И в позапрошлый — и в тот, что был до него.

— В этом году они будут еще хуже, — уныло сказал султан, — так как узнают, что я не могу откупиться. Всем известно, что мне даже нечем оплачивать строительство нового дворца в Дар-эс-Саламе.

— Разве ты не используешь на строительстве рабов? И каторжников?

— Использую. Но даже их надо кормить, а я столько задолжал тем, кто поставляет продукты, камень и мрамор, что они не дают мне покоя. Потом еще налог, который по договору я обязан платить Тувани. Если не заплачу — да и как то можно? — он тоже устроит мне неприятности. Деньги… деньги… деньги! — Маджид поднял к небу сжатые кулаки. — Как я ненавижу это слово! Поверь, друг, и днем и ночью я думаю только о них, поэтому не сплю, аппетит совсем потерял. Как быть правителем, если не можешь платить за свои развлечения, тем более за покой? Куда мне обратиться? Куда? Скажи!

Рори внезапно сел, опрокинув при этом бутылку.

— Пемба!… То-то мне казалось, я что-то забыл!

— Причем тут Пемба? — угрюмо спросил султан. — Если ты имеешь в виду доход от последнего урожая гвоздики, то он был очень мал. И я его уже истратил!

— Нет-нет. Я кое-что слышал от одного человека на окраине Момбасы, когда мы остановились взять воды для тех лошадей. Не знаю, почему не вспомнил об этом раньше — правда, я был тоща пьян, и все показалось мне чепухой. Но, возможно, кое-что в этом, есть.

— В чем? Как это связано с Пембой? О чем ты говоришь?

— Надеюсь, о деньгах, — ответил Рори. Он поглядел на упавшую бутылку, словно не видя, потом поднял ее и поглядел на просвет. Но остатки коньяка впитались в ковер. Фрост беззаботно выбросил пустую посудину в окно и обхватил руками колени. Его белесые брови в задумчивости сошлись на переносице, взгляд застыл на большом жуке, ударившемся о лампу и бессмысленно кружащемся с жужжаньем на полу у края ковра.

Молчание, нарушаемое лишь этим негромким, пустым звуком стало действовать султану на нервы, и он раздраженно сказал:

— Перестань таращиться на этого жука. Ты забыл, что хотел сказать что-то о деньгах?

Рори поднял голову. Глаза его были уже не пустыми, невидящими, а оживленными, блестящими, в голосе слышалось волнение.

— Что бы ты мне предложил, если б я мог сказать тебе, как получить в руки целое состояние? Достаточно денег, чтобы уплатить налог Тувани, откупиться от любого количества пиратов и быть при средствах еще лет двадцать?

Маджид оставил свою непринужденную позу, неловко сел, глядя на Фроста с таким видом, будто не верил своим ушам.

— Думаешь, тебе это удастся?

— Не уверен. Но возможно.

— Половину, — с готовностью сказал султан. — Если сделаешь это, половина твоя.

— Обещаешь?

— Клянусь. Я не верю, что тебе это удастся, но если да, то клянусь бородой Пророка и головой покойного отца, ты получишь половину.

— Справедливо, — сказал Рори. — И может, я даже ее потребую. Тот человек в Момбасе…

Он помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом неторопливо заговорил:

— Дело было Ночью, тот человек наткнулся на меня и упал Ничком к моим ногам. Я решил, что он пьян в стельку, и обругал его. Но он был ранен ножом. Старик, вся спина его была в крови. Я думал, это вышивка, пока не коснулся его рукой, чтобы поднять. Потом перевернул его и устроил поудобнее. Ничем больше я помочь ему не мог, но он держал меня за рукав и бормотал, поэтому я оставался с ним до самого конца. Очевидно, он вмешался в уличную драку, и кто-то его пырнул. Сказал, что приехал с Пембы, что его брат знаменитый мчави колдун, с которым советовался твои отец по поводу засухи, вызванной мвении мкуу, и что кроме него никто не знает тайны. Я спросил — какой, Просто, чтобы не молчать, а старик усмехнулся и ответил, что той, какую хотят знать все. Тайны имама Саида. И понес чушь о том, что брату его легко говорить, будто от этого золота никому не будет пользы, и ему лучше лежать в земле, но другие могли бы им воспользоваться, и лично он не презирает богатства. Потом, после нескольких нелестных замечаний относительно своей семьи, старик начал кашлять кровью и умер. Я оставил его там и вернулся на судно; наутро проснулся с головой, как чугунный котел. Когда вернулся сюда, твой брат вел войну с британским флотом, и я с тех пор не вспоминал об этой истории.

— А теперь вспомнил, потому что…

Маджид не договорил.

— Потому что мне пришло в голову, что тот человек имел в виду сокровища твоего покойного отца.

Наступило долгое молчание, в котором гневное жужжанье жука и биение крылышек мотылька о лампу слышались удивительно громко, потом султан резко вздохнул. Глаза у него блестели, как у Фроста, руки дрожали. Хриплым шепотом он произнес:

— Этого не может быть, не может!

— Почему? Ни один человек не верил, что твой отец спрятал сокровища тайком от всех. Кто-То должен был помогать ему, даже если количество золота преувеличено вдвое.

— Говорят, тех людей нет в живых. — Голос Маджида по-прежнему звучал не громче шепота. — По слухам, их было всего два человека, оба глухонемые и пораженные Аллахом.

— Сумасшедшие? — спросил Рори.

— Нет, просто недоумки. Физически сильные, но с младенческим разумом. Поэтому как нельзя лучше годились для той задачи. Говорят, им потребовалось двадцать ночей, чтобы зарыть сокровища, так они велики, и что когда все было кончено, отец отправил их в Маскат, но судно во время шторма выбросило на скалы острова Сокотра, и все, кто были на борту, погибли.

— Очень кстати, — заметил Рори. — Но все же не верится, что твой отец — да покоится он в мире — зарыл бы громадное состояние, не посвятив в тайну на всякий случай хотя бы одного человека.

Маджид покачал головой.

Мы думали, он хотел сказать о сокровища наследнику на смертном одре и не смог этого сделать, потому что умер в море на руках Баргаша. Отец понимал, что скажи он Баргашу или кому-то из его свиты, Баргаш захватил бы и сокровища, и трон. Если кто и знал эту тайну, то англичанин, бывший тогда консулом, отец был очень дружен с ним и, умирая, звал его. Но англичанин лгал, отрицая это, а теперь вернулся на родину, и если сокровища существуют, они у него.

Рори издал короткий смешок, поднялся и отшвырнул ногой пустой стакан.

— Не верь этому! Я знал того старого солдафона лучше, чем ты. Очень хорошо знал! Он говорил, что я позорю свою нацию, и пытался выслать меня с острова. Был еще хуже нынешнего моралиста, хотя ты сочтешь, что это невозможно. Может, тебе будет неприятно это слышать, но поверь, он был из тех честных идиотов, что скорее перережут себе горло, чем украдут шесть пенсов, даже умирая с голоду. Эту породу я знаю — и твой отец тоже знал!

— Но знать тот англичанин все-таки мог.

Рори презрительно отмахнулся.

— Если б знал, то сказал бы тебе. Твой отец мог бы посвятить его в эту тайну лишь затем, чтобы было кому открыть ее наследнику, если сам он умрет в Омане или на обратном пути. А раз консул не сказал, твой отец ничего ему не говорил. Это, по выражению дядюшки Бэтти, ясно как день. Однакб я готов держать пари, что в эту тайну некто посвящен, и этот некто — тот колдун.

Маджид потеребил губу, глаза его взволнованно блестели, лоб был наморщен в сомнении. Наконец он задумчиво сказал;

— Да, величайшие в мире колдуны живут на Пембе. Она всегда славилась чародеями и волшебниками. Отец верил в их искусство и беседовал с ними о заклинаниях, чарах, тайнах прошлого и будущего. Одного он посещал часто, тот колдун как-то приезжал в Мотони, и если отец кому-то доверил тайну, то этому человеку. Но зачем?

— Не спрашивай меня. Может, хотел заклясть сокровища.

Маджид торопливо закивал.

— Конечно! Да, конечно… заклясть от обнаружения и воровских рук. Я слышал, этот человек умеет вызывать демонов и славится своими заклинаниями. Ты прав, мой друг. В эту тайну некто посвящен.

— Ну вот, — сказал Рори. — Тебе нужно только найти этого человека, узнать, был ли у него брат, недавно погибший в Момбасе, а потом, заставить говорить.

— Но как? Как? Маджид ударил в ладошикна его взволнованном лице заблестели капли пота. — Найти его будет легко. А вдруг он не захочет говорить?.. Это вполне возможно, иначе почему он молчит? Знает, что мой отец умер, что я султан, и все же помалкивает. Это может только означать, что он не хочет никому говорить. Как быть, если он не захочет открыть мне тайну?

Рори неприятно засмеялся.

— Пригрози ему дозой его собственного лекарства. Увидишь, что он предпочтет выложить все свои тайны, чем подвергнуться действию снадобья, которым такие, какой, лечат своих несчастных пациентов многие годы. Или ты боишься угрожать колдуну?

— Было б глупо не бояться, — вздрогнув, ответил Маджид. — И тебе не советую относиться пренебрежительно к таким людям.

— Пренебрежения к ним у меня нет, — сказал Рори.

— Но и к деньгам тоже. В данном случае надо сделать выбор. Рискнем оскорбить силы тьмы или откажемся от сокровищ? Другими словами, чего ты больше боишься? Проклятья колдуна или налета пиратов и гнева Тувани, когда не сможешь выплатить ему ежегодную дань? Хотя если б ты послушался моего совета, то не платил бы ему ни гроша, несмотря на договор!

— Ты мне это часто говорил, — недовольно сказкл Маджид. — Но тебе бояться нечего, он не твой брат.

— И слава Богу.

Маджид криво улыбнулся.

— Тут есть за что быть ему благодарным. В таком случае, выбираем деньги.

— Хорошо. Действуй, как сочтешь нужным, только напоминаю, что если надеешься откупиться от пиратов, времени у тебя мало. Смотри.

Он указал подбородком на портьеру. Маджид повернулся и увидел, что тонкий шелк наконец зашевелился от ветерка, проникшего в жаркие комнаты и закачавшего пламя светильников.

— Дует с северо-востока, — сказал Рори. — Я же говорил тебе, что завтра пойдет дождь. Если эти мерзавцы намерены явиться в этом году, отплывут они скоро и при попутном ветре быстро доберутся.

Маджид секунды две смотрел на раздувающуюся портьеру, потом встал с дивана, подошел к окну и выглянул. Звезды были еще видны, но пальмы уже зашелестели, и дальние шумы города слышались то громче, то тише, потому что ветер дул порывами.

Султан повернулся к Рори и резко спросил:

— Если он откажется приехать, доставишь его сюда?

— Нет, — ответил тот незамедлительно. — Деньги мне будут нелишними, но нуждаюсь в них я не так остро, как ты, и хотя мало перед чем останавливаюсь, на похищение колдуна не пойду. Я навел тебя на след, и будет справедливо, если остальным займешься ты сам. А раздобудешь сведения, помогу тебе завладеть добычей.

— Откуда ты знаешь, что если я раздобуду, то скажу тебе? Могу заявить, что тот человек ничего не знает — так вполне может оказаться! — и затем тайком забрать все Сокровища.

Рори засмеялся.

— Во-первых, ты дал клятву. Во-вторых, я буду следить за тобой, как ястреб.

— Вот как? — Маджид пристально поглядел на рослого капитана с легкой завистью. — Мой друг, как ни прискорбно мне это говорить, ты негодяй. Да, безжалостный, дерзкий негодяй. Родись ты арабом, то стал бы великим царем или командующим армией, а не просто капитаном пользующегося дурной славой судна, которое, вне всякого сомнения, твои соотечественники когда-нибудь расстреляют из пушек. Итак, договорились; я займусь… э… остальным для тебя.

— Для нас обоих, — поправил Рори. — И ты ошибаешься, потому что у меня нет желания становиться царем или командовать армией. Я вполне доволен тем, что имею.

— Столь малым?

Свободой, а это не пустяк. Могу отправляться, куда захочу, делать все, что угодно, устанавливать и нарушать собственные законы. И чужие, если возникнет такое желание.

— Ты романтик, мой друг.

Возможно, если быть романтиком значит любить приключения и опасности, ненавидеть правила, ограничения и гнусность жизни на так называемом «цивилизованном Западе». Ты не представляешь — не можешь вообразить — чопорного самодовольства тех, кто живет там. Плодов Прогресса, способного превратить зеленую страну в отвратительную мусорную кучу. Бесконечных законов, которые издают напыщенные дураки из парламента, превращающие любой пустячный проступок в преступление. Назойливого вмешательства в чужие дела!..

Рори умолк и хохотнул.

— Извини. Кажется, я пьянее, чем думал. Пожалуй, пойду, а то начну стучать по столу кулаком и высказывать тебе свои взгляды на общества, единственной целью которых является подавление человеческой свободы. В этой части мира их еще нет, но они появятся. Непременно! Куо-то постарается навязать вам западный Прогресс, хотите вы того или нет. Если воспротивитесь, вам вобьют его в горло ружёйным прикладом.

Маджид поглядел на него с вялой улыбкой и негромко сказал:

— Это не все правда. В прогрессе есть и кое-что другое — смысл. Что ты делаешь с деньгами? Которые не тратишь?

— Пересчитываю, — ответил Рори. Что же еще? Надеешься взять в долг? Если да, то должен с прискорбием сказать, что денег ты не получишь. По крайней мере, от меня.

— Нет-нет. Я не так наивен. Ты хочешь сколотить состояние, так? А что будешь делать с ним, когда сколотишь? Что движет тобой?

— Обыкновенная жадность. Я по натуре скряга. Или лучше сказать — болтун! Коньяк твой делает меня словоохотливым, поэтому желаю тебе очень доброй ночи. Куа-хери! Я сиди.

Он пожал султану руку, нетвердо спустись по ступенькам, вышел в беспокойную ночь, и промолчал, когда по освещенному месту у боковых ворот дворца, где охрана коротала время за картами, мелькнула тень верного Бэтти.

Ветер усилился, но по-прежнему дул неровными порывами, море негромко плескалось о стену гавани, отражения судовых огней превратились из неподвижных золотистых полос в мерцающие пляшущие огоньки. Воздух стал заметно прохладнее, улицы опустели. Рори прислушивался к звуку собственных шагов, легкой кошачьей поступи Бэтти и размышлял о том, что коньяк заставил его высказать. О постоянной тяге к приключениям и опасностям. О желании преступить закон только потому, что это закон. О стремлении нарушать условности и уходить — всегда уходить…

Ему было шесть лет, когда мать сбежала с учителем танцев, и жизнь его внезапно переменилась. София была красивой, беспутной, эгоистичной, но избаловала б его, если бы ей позволили. Не верилось, что она навсегда оставила его сердитому, властному отцу, которого он всегда боялся. Он был уверен, что мать когда-нибудь вернется и нескоро понял, что ждать не имеет смысла.

Следующие два года были безрадостными. Отец уволил няню с гувернанткой — их выбрала жена, поэтому он считал их ненадежными — и взял на их место пожилого гувернера. Тоттерпетьне мог детей и проявлял это множеством мелочных, подлых способов. Рори питал к мистеру Эли Соллету беспомощную жгучую ненависть и думал, что хуже него людей нет. Потом отец простудился на болоте во время охоты и умер от воспаления легких, оставив сына на попечение единственного брата, Генри Лайонела Фроста, с которым не разговаривал после того, как Генри отпустил несколько критических замечаний о его жене…

Тогда отец Рори был убежден, что неприязнь брата к Софии коренится в разочаровании. Он считался убежденным холостяком, а Генри, отец двух сыновей, видел себя его наследником. Но побег Софии с учителем тайцев показал, что критика была вполне справедливой, и старший Эмори сделал на смертном одре то, что казалось ему должным подтверждением этого — назначил брата единственным опекуном сына. Начались годы зависимости.

Дядя Генри, его язвительная жена Лаура и двое их полных, чрезмерно избалованных сыновей заставили восьмилетнего Рори вспоминать время Эли Соллета как почти безмятежные дни. Двоюродные братья были постарше и немилосердно изводили его, но когда он дал им сдачи, не постеснялись побежать с ревом к матери. Та строго наказала племянника.

«Что я тут делаю? Как я оказался здесь? Почему?» — думал Рори, надолго запертый с куском хлеба и стаканом воды на холодном, темном чердаке; тело его ныло от порки, душа горела от сознания глубокой несправедливости. Эта мысль очень часто приходила ему в последующие годы, и ответа на нее он найти не мог.

Годы тянулись невыносимо медленно, с постоянными порками, гневными Нравоучениями и бесконечными днями взаперти у себя в комнате или на чердаке с заданием вызубрить наизусть урок — главу из какой-нибудь назидательной книжки или несколько страниц из сборника проповедей. Дядя Генри и тетя Лаура искренне считали, что сын Софий унаследовал ее безнравственность, и долг их — искоренять ее или хотя бы умерять всеми возможными средствами. Однажды они заперли его с Новым заветом, но больше этого не повторяли, потому что он вернул книгу, раскрытой на двадцатой главе евангелия от снятого Луки, и часть четырнадцатого стиха была жирно подчеркнула нестираемым карандашом: «Это наследник: пойдем, убьем его, и наследство будет наше». Рори взрослел.

Единственным утешением в те черные годы стало открытие, что не все книги содержат нудные проповеди или сухие трактаты, посвященные исправлению трешников, и он читал запоем; таскал из библиотеки книги и прятал под матрац или на шкаф, а потом жадно поглощал их. Он уходил в них из невыносимого мира, прожил с ними сотню жизней: Ланселота и Карла Великого, герцога Мальборо и Руперта Рейнского, Уолтера Ради, Дрейка, Джона Ганта и Генриха Мореплавателя. Он сражался вместе с римскими легионерами, переходил Альпы с Ганнибалом, уплывал в неизвестность с Колумбом, преследовал испанские галионы с Дрейком и шел в атаку вместе с гвардейцами при Ватерлоо. Ему едва исполнилось двенадцать, когда однажды он наугад раскрыл книгу и прочел четыре строчки, несомненно, написанные именно для него:

Рыцарь призраков и духов
Ждет меня на поединок.
Что мне путь тот за край света.
Без дорог и без тропинок.

Он перечитывал их вновь и вновь, поражаясь, что стихи могут обладать таким пронзительным смыслом. Но хотя путешествия легко было совершать мысленно, в реальности они были трудны. Он уходил из дома пять раз, его ловили и с позором возвращали обратно. А потом наконец отправили в школу. Он провел три года в этом заведении, известном трудными мальчишками и ломкой духа упорных. По сравнению с ним дом дяди стал казаться раем.

Школа отличалась строгостью и жестокостью. Она больше походила на исправительное, чем на учебное заведение. Наставниками были сухие, злобные люди. Директор, читающий проповеди в школьной часовне, будто доверенное лицо Всемогущего, недоплачивал своим помощникам, экономил деньги на питании и удобствах и полагал, как дядя Генри, что несгибаемая строгость, жестокие телесные наказания и скудный рацион — единственный способ обращаться с трудными мальчишками. Но четыре года под дядиным кровом приучили Рори ко всему этому, и учился он с такой жадностью, которая возмутила бы его товарищей, если б он не научился работать кулаками с таким мастерством, что его оставили в покое, неукротимости, обуздать которую не могли никакие наказания.

Ему было пятнадцать лет, когда он решил, что с него хватит школы и дяди Генри, вылез ночью из окна спальни, спустился по водосточной трубе, перелез через два забора и ушел свободным человеком. На сей раз его не поймали…

Северо-восточный пассат, поднимающий зловонную пыль Занзибара и шелестящий в пальмах, очень отличался от того северо-восточного ветра, что хлестал ледяным дождем в лицо мальчика, плетущегося в ночной темноте к ближайшему порту. Но вспомнив ту далекую ночь и прожитые будто в тюрьме годы, Рори вновь ощутил яростную решимость, которая тогда им овладела. Решимость уйти и жить своей жизнью так, как хочется ему, не позволяя другим указывать, что он должен делать, и наказывать за неповиновение.

Он жил с тех пор по девизу своей семьи: брал, что хотел и когда хотел. И никогда не давал чувству раскаяния, сомнению становиться на пути его желаний, не позволял никому заявлять на себя права. Любовь, дружба, привязанность, если позволишь им овладеть собой, опасны, и он старался, чтобы этого не случилось. Очаровательная, эгоистичная мать преподала ему незабываемый урок — боль, причиненная теми, кого любишь и кому веришь, острее, невыносимее жестокостей тех, кого ненавидишь и к кому относишься безразлично. Он не хотел позволять своим чувствам превращаться в оружие, которое можно обратить против него, или в узы, способные удержать вопреки его воле. Временами он негодовал на Бэтти, Ралуба, Зору и маленькую Амру, потому что они так или иначе притязали на него, а он не признавал никаких притязаний, особенно основанных на его привязанностях. На верного Бэтти, надежного Ралуба, любящую Зору и Амру — свою родную дочь…

Появление ребенка было ошибкой, его ошибкой и притом серьезной. Он никогда не задумывался о последствиях своих случайных любовных связей и никоим образом не думал о ребенке, когда испуганная, голодная девочка, купленная от нечего делать у негра-работорговца, превратилась в красивую, желанную женщину. Взял он ее потому, что так захотел.

У Рори были другие любовницы, возможно, и дети. Но Зора отличалась от других тем, что принадлежала ему. Была такой же частью его окружения, как Бэтти и Ра-луб, слуги, судовая команда и белый попугай Мураши. У нее не было никакого другого дома. Он пытался отыскать ее родных, но задача эта оказалась непосильной. Потом девочка выросла и, сама толком не сознавая этого, отняла управление Домом с дельфинами у ленивой, толстой негритянки, а через год после того, как стала его любовницей, родила Амру.

Он помнил то потрясение, которое испытал, когда она, сияя от гордости, сказала, что ждет ребенка. Тот внезапный приступ отвращения.

— Будет мальчик, — сказала Зора. — Непременно, потому что я молилась о сыне, делала пожертвования, и мои молитвы должны быть услышаны.

Но он не хотел сына, не хотел видеть ее беременной. Беременной его ребенком; ребенок будет притязать на него, вырастет и понесет его кровь в будущее, на которое он мог взирать только с недоверием и враждебностью. Ребенок возложит на него ответственность и узы — будет ждать советов, любви, безопасности.

Если б он мог отослать куда-то Зору, то отослал бы. Но такой возможности не было, и он отлучался с острова как можно чаще, — ; ребенок родился без него. Амру он увидел впервые уже трехмесячной, и хотя Зора очень огорчалась, что родилась дочка, Рори ощутил странное облегчение. Девочка — меньшее из двух зол, она больше принадлежит матери, будет меньше его связывать. Но маленькое существо удивительно походило на него, с возрастом это сходство усиливалось, и трудно было не допустить ее завладеть его сердцем.

«В мир неистовых фантазий, где я всем повелеваю, с огненным мечом заклятым, на своем коне крылатом» в дальний путь я отправляюсь…»

Эти слова, открывшие ему очарование поэзии, до сих пор звучали у него в голове. Он все еще был сумасшедшим, распевающим их на улицах Занзибара. «Где я всем повелеваю…» Вот в чем еекрет! Полностью распоряжаться своим сердцем, принадлежать самому себе, отвергать тиранию и собственнические притязания других, бродить в диких, беззаконных уголках мира, в котором скоро не останется диких мест, а будут только стены, законы да фабричные трубы. Он видел, что это время близится, ощущал его дыхание так же ясно, как ощутил легкую, еле заметную перемену в жарком, душном затишье и понял, что скоро поднимется ветер. От этого никуда не деться, на земле не останется места, где человек сможет дышать — и идти к черту своим путем!

— Бэтти, — внезапно спросил он, — что ты делал бы, окажись у тебя громадная куча денег?

Ответил Бэтти не сразу. А поразмыслив, сказал задумчиво:

— Даже не знаю, нужна ли мне она. Избыток, на мой взгляд, ни к чему. Что делать с ним в моем возрасте?

— Значит, не можешь вообразить себя плутократом с каретой и домом, полным дворецких и лакеев? И тебе вполне достаточно того, что имеешь?

— Что ж, врать не стану, иногда мне хочется снова увидеть Лондон, услышать перезвон колоколов в Сити, пройтись по Чипсайду. Но на кой человеку вроде меня лакеи с дворецкими? К тому же, эта публика чванливая, я предпочту им этого старого плута Джуму. Дам ему тумака, когда сочту, что он заслужил, Джума легонько ответит, и никто не в обиде. Видно, я уже слишком долго веду такую жизнь, чтобы думать об особняках с лакеями. Пока у меня достаточно денег, чтобы на старости не идти в работный дом, я не скажу, что хочу намного больше, чем имею сейчас.

— Дядюшка, ты разумный человек. Едва ли не единственный, какого я встречал в жизни!

— Хочешь сказать, я не круглый дурак, — фыркнул Бэтти и задумчиво добавил: — Будь я помоложе, то, может, решил бы, что при больших деньгах можно иметь целый гарем красоток и столько рому, чтобы пить, как герцог. Но свою долю женщин я уже получил, и хотя не прочь иной раз позабавиться с какой-нибудь бабенкой, сейчас уже не то, что было раньше. Жратвой и питьем вполне доволен. И все же в деньгах есть что-то такое — пусть они и «презренный металл», но все же притягательны; предложи мне кто-то на тарелочке большое состояние, отказаться б я не смог.

— В том-то и дело, — сказал Рори и рассмеялся.

— А что? Тебе кто-то предложил состояние? — с любопытством спросил Бэтти.

— Можно сказать — да. Притом на тарелочке.

— Должно быть, тут какой-то подвох, — решил Бэтти и с сомнением покачал головой. — Никто не раздает состояния просто так. Знаешь, в чем твоя беда, капитан Рори? Ты опять напился, вот в чем. Утром проснешься с тяжелой головой и безо всякого состояния — хотя я не знаю, что тебе делать с ним.

— А я знаю! То, что давно собирался — вернуться в Англию и притянуть к суду дражайшего дядю Генри.

— Ну вот! Я так и знал, что ты пьян. Он тут же напустит на тебя полицию. Получишь десять лет. А то и все двадцать.

— У него нет никаких доказательств. К тому же, он не посмеет предъявить мне обвинение.

— Ты так надеешься. А со мной что будет? Я же не его любимый племянник.

— Дядюшка, не будь ослом. Он ничего о тебе не знает.

— Может, и нет. Зато знают полицейские, а память у них отменная, черт побери! Не сомневайся — опыт у меня есть, чего нельзя сказать о тебе, раз хочешь сдуру сам лезть на рожон. Ты, вправду, намерен его притянуть?

Голос Бэтти вдруг зазвучал встревоженно, и Рори издал короткий, неприятный смешок.

— Я много лет только об этом и мечтаю! Когда-нибудь непременно притяну — если он не обведет меня вокруг пальца, умерев, прежде чем я получу такую возможность. Но потребуется много денег, чтобы тягаться с дядей Генри в суде, потребовать отчета за управление моей собственностью и вернуть родовые поместья, которые он и мои дражайшие кузены прибрали к рукам. Правосудие дорого стоит в нашей свободной стране!

— Ничего не выйдет! — с горечью сказал Бэтти. — Он наверняка возбудит против тебя дело за кражу ложек и побрякушек твоей тетушки!

— Пусть попробует! Но тебе нечего волноваться, Бэтти. Я пока что ничего не предпринимаю. Это просто мечта, она может подождать. Видит Бог, ей не занимать терпения!

Он стал негромко насвистывать сквозь зубы, но вскоре оборвал свист посреди такта.

— Знаешь, Бэтти, нам пора отправляться куда-нибудь отсюда. Этот остров становится чересчур цивилизованным. Куда ни глянь, всюду иностранцы с кислыми рожами; гавань кишит английскими канонерками, и чертовски навязчивый английский консул сует нос в частные дела людей. На площади толкутся янки, лягушатники и прочие, вскоре сюда еще нагрянут тучи миссионеров. Остров уже не прежний. Он начинает смердеть законом и порядком, а для меня предпочтительней запах сточных канав.

— Хмм, — протянул Бэтти, потирая нос узловатым пальцем. — Ты прав, пожалуй. И куда думаешь податься?

— В Персию, в Аравию, на Борнео, в Китай. На Лунные горы! Какая разница? Может, в Центральную Азию.

— «Фурию» туда не возьмешь, — рассудительно заметил Бэтти. — Мне не хотелось бы расставаться с ней, я привык к этой старой стерве. Осторожно, ступеньки — мы уже дома. И на твоем месте я бы намочил перед сном голову. Может, слегка протрезвишься. Состояние, надо же!

Как и предсказал Бэтти, капитан Фрост наутро проснулся с головной болью и отвращением к жизни. Но и его предсказание тоже сбылось, потому что ставни были закрыты от дождя, и над островом ревел северо-восточный пассат.

Дождь барабанил по балконам и крышам, смывая пыль жарких дней, низвергался водопадами на улицы, где потоки несли по канавам многомесячные грязь и мусор, растекался по узким переулкам, унося в море нечистоты и отбросы города.

Час спустя улицы стали чистыми, через день-другой пляжи, неделями представлявшие собой громадные, зловонные свалки, вновь блистали чистыми галькой и песком, а вода в гавани пахла только морем.

25

Выяснить, с кем из знаменитых мчави Пембы султан Саид советовался по поводу небывалой засухи, оказалось легко. Хотя он обращался ко многим, в живых оставался лишь оцин, самый младший. Без труда удалось установить, что этот самый человек посещал покойного султана в последний год его правления, и что браг этого человека недавно погиб в Момбасе. Однако привезти мчави с Пембы на Занзибар оказалось значительно сложнее.

На просьбу приехать колдун ответил отказом. Повеление тоже не возымело действия. Оставалось лишь похитить его. Но и эта задача оказалась непростой, все боялись тронуть колдуна, обладающего властью над призраками, демонами и дьяволами. В конце концов похищение совершили двое приговоренных к смерти преступников, за службу им были обещаны помилование, пригоршня золотых монет и перевоз в Маскат. Боясь демонов меньше, чем смерти, они под покровом ночи привезли связанного, насмехающегося над ними колдуна в заброшенную кладовую старого дворца Бейт-эль-Рас.

Сводчатое каменное помещение с трещинами и сырыми пятнами на стенах было выстроено под землей ради прохлады и некогда служило для хранения фруктов, масла и других продуктов. В нем пахло плесенью, гнилыми овощами, сырым камнем, жженым древесным углем и раскаленным металлом. Вскоре прибавились другие, более неприятные запахи: горелого мяса, крови, пота и человеческих экскрементов. Дело в том, что колдун оказался упрямым.

Маджид, надо отдать ему справедливость, никак не думал, что дойдет до пыток. В конце концов он, наследник Саида, султан Занзибара имел право на сокровища своего отца, и у мчави не было оснований скрывать, где они спрятаны. Поэтому Маджид велел развязать его, извинился, пообещал соответствующую компенсацию за тот несколько неприятный способ, которым коддуна из-за его собственной несговорчивости доставили с соседнего острова, и, полностью объяснив причины такой необходимости, попросил мчави быть откровенным.

Просьба его была отвергнута. Колдун был не только обозлен похищением, но и дерзок, не желал идти навстречу и не внимал никаким доводам. Покойный султан, заявил он, приберегал сокровища для себя и попросил наложить на тайник чары, чтобы его не мог обнаружить никто другой. Указаний относительно наследников он не оставил, и все тут. Маджид попытался спорить с ним, потом прибег к посулам, угрозам, лести. Но все впустую. Мчави оставался непреклонным. Если б он с самого начала сказал, что ничего не знает о сокровищах, Маджид почти наверняка решил бы, что идет по ложному следу, и отпустил его. Но перед колдуном люди с давних пор дрожали и заискивали, многие умерли от его рук или по его приказу ужасной смертью, и он не допускал мысли, что кто-то, даже султан, осмелится пойти дальше угроз. Он высокомерно, хвастливо признался, что знает, и тем определил свою участь. Одолеваемый страхом и алчностью Маджид решил не останавливаться на полпути и перешел от угроз к действиям.

Старый, совершенно седой колдун оказался невероятно упорным. Он вопил, корчился, заклинал духов помочь ему, в промежутках между приступами боли призывал ужасающие проклятья на головы своих мучителей и затягивал песню, начинающую словами: «Ходи Муа-ма. Накуджа Куамша на ни уджима», которой вызывают дьяволов. Но дьяволы не помогали ему. Дрожащий Маджид отпугивал их заклинанием «Ватенда дже хапа». Однако помня жестокости колдунов Пембы и многочисленные жертвы, терпевшие ужасные мучения от рук этого вопящего, корчащегося в красном отсвете жаровни существа, жалости к нему не испытывал никакой.

Колдун, несмотря на возраст, очень долго не сдавался. Но карлик-полукровка и громадный негр, у которых талант палачей сочетался с очень ценным при их профессии физическим недостатком — оба были совершенно глухими — в конце концов образумили его, и он заговорил…

— Значит, это правда! — пробормотал Маджид и дрожащей рукой утер пот со лба. Влажное лицо его заливала бледность, он весь трясся, как в лихорадке. Единственная лампа, свисающая с крюка на сырой стене, давала меньше света, чем жаровня на каменном окровавленном полу, но хотя кладовая находилась под землей, а толстая дверь на верху лестницы была заперта, легкий ветерок прорвался в помещение, пламя лампы затрепетало, приведя в движение тени трех людей на стенах. Четвертый, скорчившийся на полу человек тоже будто бы шевельнулся. Маджид не мог понять, жив ли он, и решил, что если мертв, то тем лучше. И что Рори это не понравится! Пламя успокоилось, султан повернулся, поднялся по лестнице, отодвинул толстый засов и распахнул дверь; прохладный, пахнущий дождем воздух устремился в спертую атмосферу погреба.

Когда он запирал дверь, стояла темная ночь, но теперь уже за пеленой туч серел рассвет. Раскидистые ка-зуарины и мокрые пальмы призрачно серели на фоне влажной травы между заброшенной кладовой и невидимым берегом моря, где среди коралловых скал слышался угрюмый шум прилива. Скоро будет светло, очень скоро. Маджид вернулся и жестом велел карикатурной парочке, тихо сидящей в темноте, выходить наружу. Те покорно поднялись и стали подниматься впереди него. Но не успели они подойти к двери, как лежащая на полу жуткая фигура подняла голову. Маджид замер и резко, со звуком, похожим на вскрик, втянул воздух.

Отсвет жаровни блестел на закатившихся глазах колдуна, и казалось, что они горят угольками на сером лице. Он заговорил хриплым шепотом, который в другом месте был бы еле слышен, но в тишине погреба казался очень громким:

— Слушайте меня, духи и дьяволы! Слушайте мое проклятие этому золоту! Раз оно принесло мне смерть, то пусть принесет зло и горе всем, кто вздумает его использовать для своих целей. Если оно не останется лежать во мраке, то не принесет добра, и тот, кто воспользуется им, истратит его на злые дела и увеличит зло…

Слушайте меня, демоны деревьев, слушайте, все духи и призраки! Вензи вегу, ватунгоджа наве тока хима… хима!

Надтреснутый голос постепенно, жутко поднимался, потом замер на высокой ноте, звонко отозвавшейся под сводчатым потолком. Человек откинулся назад и умер.

Маджид бросился вверх по лестнице, вытолкал палачей в серый рассвет и запер за собой дверь. Ее ржавые петли издали ужасный скрип, показавшийся эхом другого, более страшного звука. Султан негромко ругнулся, закрыл засов неудержимо дрожащими руками, повернулся и быстро пошел прочь, карлик и негр трусили за ним по пятам…

Он оказался прав, предположив, что Фрост не одобрит средств, примененных для получения сведений от мчави. Рори, вызванный в Бейт-эль-Рас, обрадовался… что его догадка оказалась правильной, но возмутился тем, как заставили говорить колдуна.

— А что мне оставалось делать? Отпустить его? — спросил обиженный Маджид. — Он упорно не хотел ничего сообщать, держался нагло. И обошелся я с ним не хуже, чем он в свое время обходился с другими. Со многими!

— Может быть. Но разве надо было его убивать?

— Поверь, то что он умер, к лучшему! Останься он жив, как было отпустить его? Вернулся б к своим друзьям-волшебникам на Пембу и… Нет-нет! Это было слишком опасно. Так лучше.

— Что ж, — сказал Рори, — дело сделано, и спорить о нем нет смысла. Где сокровища?

Чтобы их не могли подслушать, они встретились в саду, в маленькой открытой беседке. Спрятаться поблизости было негде, слуг своих Маджид отпустил. Но тем не менее он осторожно огляделся и понизил голос до шепота, еле слышного за рокотом прибоя.

— Оно в пещере. — Султан нагнулся и стал чертить пальцем по пыли на полу. — Здесь колодец, здесь манговая роща, а слева высится скала, из нее растет дерево. Он сказал, мы ее сразу узнаем.

— Будем надеяться, — произнес Рори, стирая карту ногой. — Поедем сейчас или ночью?

— Ночью, — пробормотал Маджид. — Нужно, чтобы никто не знал. Если станет известно, что я нашел отцовские сокровища, может невесть что случиться. Тувани увеличит свои требования, и… нет-нет! Такое дело надо хранить в тайне. Мы сможем перевезти сокровища сами — если колдун не похитил их…

— Вот уж этого он сделать не мог, — со смешком сказал Рори. — Иначе с чего ж он на своем последнем дыхании их проклял?

Маджид снова вздрогнул и резко обернулся, словно боялся увидеть стоящего за спиной колдуна или его призрака.

— Ты прав. Сокровища, как он и сказал, лежат в пещере. Возьми лошадей и жди в манговой роще у колодца. Нам потребуются только веревка и лом, я их прихвачу.

Рори поклонился и пошел по мокрой траве между высоких пальм к пляжу, где Бэтти поджидал его с вытащенной на гальку шлюпкой с «Фурии», чтобы отвезти обратно в город.

День стоял жаркий, безветренный, невыносимо влажный, но большую часть его Рори проспал. Нервы его не беспокоили, снов он не видел и проснулся освеженным. По крыше Дома с дельфинами ритмично барабанил дождь. К закату он стих, горизонт очистился, и над синевато-серым морем появилась золотистая полоса. Позднее, когда Фрост ехал по раскисшей дороге ведущей на запад, к Бейт-эль-Расу, тучи немного разошлись, оставив широкий просвет чистого, словно омытого дождем неба с безмятежно сверкающей россыпью звезд.

Он взял с собой Бэтти и четырех вьючных лошадей. Маджид, сопровождаемый обоими глухонемыми, не заставил себя ждать. Оставив свой эскорт на страже в тени манговых деревьев, они поехали вдвоем и удивились тому, с какой легкостью достигли цели.

Остров был усеян подземными пещерами, и без подробных указаний мчави они могли бы искать всю жизнь и не найти той, что нужна. Но по указаниям нашли легко, и в очень скором времени свет их единственного керосинового фонаря упал на спрятанные сокровища султана Саида, замерцавшие многоцветными огоньками, более яркими, чем звезды.

— Твой отец, да покоится он в мире, знал, что делает, — заметил Рори, обретя наконец голос. — Во имя семи тысяч семисот ангелов, откуда, по-твоему, он все это собрал? Похоже, это добыча из десятка разграбленных городов.

Ответа Фрост не получил, так как Маджид даже не слышал вопроса. Султан стоял на коленях, поднимал рассыпанные драгоценные камни и пропускал между пальцев сверкающими потоками, наблюдая, как пламя фонаря играет на усеянных самоцветами портупеях, алмазах на эфесах ятаганов, Ожерельях, кольцах, брошках с рубинами, резными изумрудами, сапфирами, бирюзой, лунными камнями и аметистами, на множестве нитей жемчуга.

Рори глянул на камни и кубки, оружие, сундуки с неограненными самоцветами и отвел от них взгляд. За ними от пола до потолка пещеры высились золотые бруски из награбленной добычи, дани и сокровищ веков, расплавленных в грубые слитки для удобства перевозки. Драгоценные камни — штука заманчивая, они не только дорого стоят, их блеск, цвет, переливы, пагубная красота чаруют мужчин и гипнотизируют женщин. Но для себя он предпочитал золото.

Оно все его. Или, по крайней мере, большая часть.

Маджид всегда любил красивые вещи, ценил форму, цвет, блестящее великолепие драгоценных изделий ювелиров, златокузнецов, оружейников и прочих умельцев, и за ними не замечал грубых желтых слитков, хотя и представляющих собой баснословную ценность, но лишенных изящества и красоты. Кроме того, там было много золотых монет: луидоров, гиней, дукатов. И масса серебряных долларов, почерневших от времени, но мелодично звенящих при ударе о камень. Маджид удовольствовался всем этим и одной седельной сумкой золотых слитков, а остальные отдал Рори — и в придачу филигранное золотое ожерелье с мелкими жемчужинами, топазами и турмалинами. Красивую вещицу, не особо ценную. Фрост решил, что Зора ей обрадуется.

— Груз тяжелый. Заберешь его сейчас? — беззаботно спросил Маджид, любуясь, как ожерелье из жемчуга и бриллиантов, окаймленных изумрудами в-форме капель, блестит и переливается в свете фонаря. — Или оставишь здесь, пока не сможешь вывезти морем?

— Сейчас. У меня шесть лошадей. Четыре вьючных с переметными сумами. Чем скорей мы увезем все это, тем лучше. Ты говоришь, эти твои двое слуг надежны, но я мало кому из увидевших все это стал бы доверять, а если будем ездить сюда снова и снова, за нами начнут следить, пойдут разговоры.

Маджид кивнул, не отрывая взгляда от мерцающего в руках ожерелья.

— Ты прав. Но всего нам не увезти до утра.

— Попытаемся, — лаконично произнес Рори.

У него на это ушла вся ночь, но с помощью Бэтти он справился. Дом Тени находился чуть больше чем в полутора милях. Вдвоем они перевезли золото туда и сложили в одной из комнат первого этажа с толстой дверью, с решеткой и ставнями на окне. Впустил их Дауд ибн Сауд, пожилой араб, некогда второй помощник на «Фурии», а теперь сторож, занимающий две комнаты в пристройке у старой стены. Услышав, что его помощь не требуется, он вернулся в постель. Нрав капитана Фроста сторож прекрасно знал, а потому не проявил ни малейшего любопытства.

Маджид приехал с джутовыми мешками и глубокими корзинами, в каких возят на рынок фрукты и овощи. Он собственноручно наполнил их сокровищами, а Рори вынес все наружу. Оттуда драгоценности переправили в один из флигелей дворца Бейт-эль-Рас.

Вновь наступил серый рассвет, когда они навьючили на лошадей последний груз и слишком усталые, чтобы радоваться, поехали под проливным дождем в разные стороны. Рори в тот день спал под крышей Кивулими, держа в руке пистолет, а Бэтти негромко похрапывал, привалясь спиной к двери, за которой лежало золото на громадную сумму.

Во второй половине дня погода изменилась, нарушив унылую пасмурность и жаркое, душное затишье. Свежий ветер очистил небо, и все деревья, кусты, вьюнки в саду Дома Тени засверкали на солнце бесчисленными капельками воды; солнце выпило влагу на дорожках, лужи на каменной террасе и высушило мокрые ставни.

Рори ощущал на плечах его лучи, стоя в дверном проеме комнаты, доступ в которую последние восемь-девять часов преграждал спящий Бэтти, и глядя в изумлении на ее баснословное содержимое. То, что при свете судового фонаря казалось просто значительным, в сиянии дня выглядело невероятно, фантастично, и Рори, глядя на грубые слитки металла, подумал, что, может, еще не проснулся и видит их во сне.

Он медленно наклонился, поднял один, взвесил на ладони, потом вынул нож из ножен на поясе, провел лезвием по металлу и по легкости, с какой резалось золото понял, что оно без примесей.

Бросив слиток на место, Рори увидел на нем вмятину от удара о каменный пол; на краткий миг ему показалось, будто тяжесть всей этой колоссальной груды придавила его. Он почувствовал, что лишился свободы, ощутил острую тоску по беспечному, бесшабашному прошлому. Чувство это прошло так же быстро, как и возникло, но оставило неприятный осадок. Он подумал, будет ли теперь жизнь такой, как прежде, испытает ли он вновь то ощущение свободы, с каким перелез через забор «Академии для юных джентльменов» доктора Мэгградера в холодную ноябрьскую ночь почти двадцать лет назад, и которое не покидало его с того часа.

С помощью этих слитков теперь можно отомстить своему Неверному Управителю, дяде Генри, оплатить длинный счет своего детства. Можно продать «Фурию» и купить судно получше, побыстроходнее — но зачем? Необходимости заколачивать деньгу уже нет, а он никогда не возил грузы ради развлечения. Большую роль в этом играла нужда, целью являлась прибыль — чем больше, тем лучше. А теперь уже нет нужды покупать и продавать, торговаться и прятаться от кораблей кейптаунской эскадры.

Можно обеспечить всю команду до конца дней, свести счеты с дядей Генри и осесть на месте — но ему никогда не хотелось этого! Правда, он нередко честил «Фурию» дрянной, непослушной, треклятой стервой, но, как и Бэтти, привязался к ней, и мысль продать ее какому-нибудь арабу-работорговцу, который при первом же капризе посадит ее на риф или утопит во время шторма, внезапно показалась дикой. Такой же дикой, как отдать ее Бэтти и таким образом лишиться обоих; бросить их и уехать… куда?

В памяти тут же всплыл дом с витыми трубами и увитыми плющом стенами, где жил и он, и его многочисленные предки. По закону дом принадлежал ему, хотя дядя Генри жил в нем и считал своим собственным. Он, Рори, хотел вернуться и потребовать его обратно, когда сколотит состояние. Прошлой ночью он его сколотил или, как бы то ни было, приобрел. Оно валяется перед ним на полу комнаты занзибарского дома. Золота хватит купить, что угодно и уехать, куда угодно…

Какая-то тень упала на пол и на слитки золота, легкое покашливание Бэтти нарушило тишину залитого солнцем двора. Рори обернулся.

— Ну, Бэтти, — вот оно. Состояние, в которое ты недавно не верил. Что будем делать с ним?

Тот кашлянул и резко сплюнул табачный сок на бабочку, сидящую на побеге вьюнка, спускающегося розово-лиловым каскадом из каменной вазы на веранде.

— Не мое дело, капитан Рори. Это твоя забота.

— Здесь хватит на обоих, дядюшка. На всех нас.

— Меня не считай, — твердо заявил Бэтти.

— Не дури. Ты помог мне раздобыть его и можешь взять, сколько пожелаешь. Бери же.

Бэтти быстро отпрянул назад, словно от удара, и выразительно потряс седеющей головой.

— Как? После того, что ты мне вчера рассказал? После того, как мчави его проклял? Нет уж! Я не особенно суеверен, но этого золота и пальцем не коснулся бы, если б не знал, что спорить с тобой без толку. И ночьюя не знал того, что знаю теперь. Мой совет — брось весь этот металл в море и забудь о нем. Там его никто не найдет.

Рори уставился на него в изумлении, потом расхохотался.

— Клянусь Богом, ты, кажется, это всерьез. Брось, дядюшка! Неужели веришь в эти сказки? Не будь ребенком!

— Я больше, чем вдвое старше тебя, малыш! А с возрастом люди набираются разума. Может, это и сказки, но я бывал на Пембе, навидался там необъяснимых вещей и не пришел от них в восторг. Я не вожусь с полами, миссионерами и прочими святошами, но, проведя на Пембе две ночи, вернулся сюда и молился всерьез! Нечего смеяться. Напугать меня нелегко, но того, что я видел там и слышал — ни видеть, ни слышать больше не хочу. Ни за что!

— Тебе морочили голову, — сказал, усмехаясь, Рори. — До чего ты, оказывается, легковерный. Они что, предлагали купить любовное зелье или талисман, который избавит тебя от врага?

Бэтти содрогнулся; в ярком солнечном свете это выглядело жутковато. Лицо его заострилось, осунулось.

— Знал бы ты, что эти черти кладут себе в котел, тебе стало б не до смеху. Мертвечину с трупов! Которые они сперва зарывают, а потом вещают гнить на деревья. Я видел, как они висят, можешь мне поверить. И чувствовал их запах всю ночь. Потом слышал рассказы, как они едят это варево… Тьфу! Аж мурашки по коже. И моту рассказать тебе кое-что пострашнее…

— Не волнуйся, — сказал Рори. — Я знаю. Только нужно быть сущим дикарем, чтобы поверить, будто они могут сделать хоть четверть того, на что, якобы, способны.

— Четверти достаточно! — убежденно заявил Бэтти. — Больше, чем достаточно. Может, я и глуп, но не настолько, чтобы касаться этого чертова золота. Я его не возьму. Ни крупинки. И говорю напрямик, капитан Рори, если ты в своем уме, — что вызывает у меня сомнения — то не коснешься его тоже.

— Чушь! — сказал Рори.

Бэтти пожал плечами и сдался. Он уже не раз видел это выражение на лице капитана и прекрасно знал, что продолжать спор не имеет смысла. Сплюнув на сей раз не так яростно, как раньше, он спросил более рассудительным тоном:

— Собираешься переправить его куда-нибудь или оставишь на месте?

Рори повернулся, снова поглядел на слитки и покачал головой.

— Нет, оставлять нельзя. Когда в доме никого нет, взломать эту дверь труда не составит, а жить здесь сейчас я не хочу.

Он ненадолго задумался, а потом резко спросил:

— Где Дауд? Старый мошенник вполне надежен, однако видеть золото ему незачем.

— Я так и думал, — кивнул Бэтти. — Поэтому отправил его купить корму лошадям и кое-что еще. До вечера он не вернется.

— Отлично. Тогда принимаемся.

— За что? — В голосе Бэтти звучала подозрительность.

— Я буду таскать золото к обращенной на море стене сада, а ты мне помогать. Знаешь старые караульные помещения? В одном из них есть подвал. Я случайно обнаружил его. Уронил монету, она укатилась и застряла между камнями в нише у задней стены — там, видимо, когда-то была скамья. Я пошел за монетой, а она провалилась и звякнула где-то глубоко внизу. Чтобы удостовериться, я бросил туда еще одну, а потом сходил за ломом, выломал камень и обнаружил, что кто-то соорудил там тайник для вина и драгоценностей или убежище на всякий случай. Я об этом никому не сказал, решил, что оно может пригодиться и, похоже, оказался прав. Спустим золото туда, его там никому не найти. За дело.

Бэтти отыскал лом, и они понесли первую партию слитков по извивающимся садовым дорожкам, осторожно подняли спутанные побеги бугенвилии, закрывающие вход в старую каменную пристройку. Камень лежал на месте; в щель, сквозь которую провалилась монета, набилась пыль, и там выросли поганки. Поднять его оказалось не так легко, как помнилось Рори, но в конце концов он подался, под ним оказалась черная яма, уходящая под стену, частично прорубленная в скале, на которой стояла крепость.

Им пришлось много раз ходить туда-сюда, слитки весили немало. Когда последний был брошен в темноту, они положили камень на место, забили щели землей, а сверху забросали грязью и гнилыми растениями. Рори, задумчиво поглядел на нишу, сказал:

— Знаешь, лучше бы засыпать и ее. Так было б надежнее. А еще лучше положить туда на раствор тесаный камень, будто здесь всегда был выступ. Тут когда-то что-то было пристроено, и камней до сих пор валяется много. Но пока сойдет и так.

Они вновь закрыли дверной проем, опустив побеги бугенвилии, и Бэтти сказал:

— Не беспокойся. Как только пойдет дождь, здесь снова все покроется зеленью, она растет в этой жаре так быстро, что через полчаса тут нашего следа не останется.

Он пошел по дорожке, посыпанной толчеными раковинами, и, войдя в дом, так старательно вымыл руки, словно боялся, что к ним пристала какая-то частичка золота и принесет ему несчастье.

— Послушай мой совет, брось его там и забудь, — проворчал он без особой надежды.

— Ты же знаешь, советов я не принимаю, — ответил с усмешкой Рори. — Хватит ныть, Бэтти. Тебе нечего беспокоиться. Раз не берешь золота, ты в полной безопасности от призраков и проклятий, а поскольку я в них не верю, мне они вряд ли причинят зло. Приободрись и пойми, что у меня появилось состояние.

— Хммм. Если он выпустит тебя с ним отсюда. Я не про колдуна. Кто сказал, что султан не передумает и не потребует все обратно? Что-то он слишком легко отдал тебе золото.

— Ничего удивительного, Видел бы ты, что он взял себе! А это для него мелочь.

— Может быть. А когда он истратит свою долю или лишится ее? Я не стал бы ему доверять, когда он пустит ее на ветер.

Рори засмеялся, лотом нахмурился.

— Это мысль, Бэтти. Здравого смысла у тебя больше, чем можно предположить. Надо наведаться к султану, пока он толком не опомнился, и потребовать у него бумагу — на всякий случай. Как только Дауд вернется, поедем.

Сторож вернулся перед закатом, помог им оседлать лошадей. Когда они ехали в Бейт-эль-Рас, Рори достал из кармана платок. Что-то завернутое в него сверкнуло в последних лучах заходящего солнца и упало в подсыхающую грязь дороги.

Он остановил лошадь, ехавший сзади Бэтти спешился и поднял упавшую вещь.

— Откуда это у тебя? — спросил он, раскачивая изящную безделушку.

Рори наклонился и, не отвечая, взял ее. Он совсем забыл об ожерелье и теперь молча сидел, вертя его на пальце, любуясь изяществом работы златокузнеца, искусством, с которым оно было усеяно жемчужинами, окаймлено листьями и цветами из топаза и турмалина. Вещица замечательная, к хрупкой красоте Зоры она пойдет больше, чем великолепные и гораздо более дорогие бриллианты, рубины, изумруды.

Бэтти настойчиво повторил вопрос:

— Я спросил, откуда она у тебя?

— Эта штучка? А… оттуда же.

— Ого! Спер, когда он отвернулся?

— Нет, черт возьми! За кого ты меня принимаешь?

— Это не первая твоя кража, — спокойно ответил Бэтти. — И, насколько я тебя знаю, не последняя.

Он снова вскарабкался в седло и пустил лошадь легкой рысью.

— Ты вроде говорил, что Его Величество взял себе все драгоценные камни и прочее.

— Да, взял. Но мне эта штучка понравилась, она не особенно дорогая, и он ее отдал.

— Зачем она тебе?

— Подарю Зоре.

— Ни за что!

Загорелое лицо Бэтти побледнело, он подался в сторону и попытался выхватить ожерелье.

Рори отдернул его, спрятал в карман и раздраженно сказал:

— Не дури, Бэтти, оно непрочное.

— Капитан, отдай его мне, — попросил Бэтти, в глазах его поблескивал страх, голос охрип от волнения. — Уступи! Я… я куплю его у тебя, честное слово!

— О Господи, дядюшка, что с тобой? Это ж не из того золота, — неожиданно возмутился Рори. — Да и все равно, взяла его оттуда не она; это будет ей подарок.

— Это несчастье, — упрямо настаивал Бэтти. — Как ты можешь дарить его, зная, что оно сулит? Отдай era мне, я куплю тебе другое, не хуже. Честное слово!

Рори глянул на него, но, оставив намерение обложить старика так, что покойный колдун мог бы позавидовать, засмеялся и пустил лошадь в галоп. Больше к этому разговору они не возвращались, но лицо Бэтти оставалось недовольным, встревоженным, и молчал он отнюдь не дружелюбно. А когда зарево заката угасло, и зеленые сумерки быстро окутали остров, несколько раз оглянулся через плечо, словно боясь, что за ним гонятся демоны колдуна.

Бейт-эль-Рас уже превращался в развалины, потому что, как и многие арабские постройки, остался незавершенным. Маджид редко приезжал туда, предпочитая ему свой городской дворец или дом своего детства, Бейт-эль-Мотони. Ветер, дождь, жара, сырость и заброшенность оставляли следы на стенах, окнах и в многочисленных комнатах. Теперь даже неяркий свет свечей и ламп не мог скрыть того, что дни дворца уже сочтены. Однако во флигеле, который теперь занимал султан, еще оставались следы былого великолепия, шелковые драпировки скрывали пятна сырости и трещины на штукатурке, полы были застланы самаркандскими и тебризскими коврами, а лампы, заправленные благовонным маслом, стояли на инкрустированных слоновой костью, серебром и перламутром столах из черного и сандалового дерева.

Вдоль одной из стен стояло около полудюжины больших сундуков, резных, полированных, обитых медными украшениями, с большими бронзовыми замками. Маджид сидел по-турецки на стопе персидских ковров, опираясь на подушки и расшитый золотом валик, любуясь набором богато украшенных драгоценными камнями кинжалов. Он приветливо кивнул Рори, жестом предложил сесть на такую же стопу ковров с подушками в нескольких футах и сказал:

— Поужинай со мной, разговаривать будем потом.

Ужин был долгим, состоящим из многих блюд. Когда посуду унесли, Маджид с облегчением рыгнул и, развалясь на подушках, снова принялся вертеть кинжалы и так, и этак, чтобы свет играл красными, зелеными, фиолетовыми искрами в бриллиантах и переливался в рубинах живой кровью.

— Вижу, ты, по крайней мере, не боишься, — заметил Рори, не сводя с него глаз.

— Проклятия мчави? — Маджид внимательно оглядел оправу из резных изумрудов, потом неторопливо заговорил: — И да, и нет. Видишь ли, он наложил чары на ту пещеру, чтобы туда никто не проник, однако мы спокойно вошли и вынесли все оттуда. Его заклинания не повредили нам. И я подумал, что раз являюсь наследником отца, а он явно хотел, чтобы я знал, где лежат его сокровища, чтобы при нужде мог ими воспользоваться, как сочту нужным, заклинания оказались против меня бессильны. А если так, проклятье мне тоже не страшно, потому что с какой стати отец захотел бы скрывать свое богатство от меня, избранного им наследника?

— И думаешь, тебя это избавит от всех дурных последствий?

— Думаю, что может быть. Потому и сказал: «Нет, не боюсь». Но также сказал и: «Да, боюсь», потому что такой человек может пожелать зла ради зла, и, возможно, на мою долю выпадет несчастье.

— Но считаешь, что эти штуки с камешками того стоят?

Маджид отрицательно помахал рукой.

— Я прекрасно знаю, что зло ждет меня на любом пути. Если бы я не взял сокровищ, то пожал бы зло от своих подданных, от пиратов и от Тувани — потому что денег у меня нет. А небольшой долей этих штучек я могу откупиться от них от всех и еще заплатить за массу удовольствий. Поэтому я выбрал меньшее зло.

Рори усмехнулся.

— Вполне логично. А как же быть мне? Ничто не удерживает демонов колдуна от расправы со мной.

— Ничто, — спокойно согласился Маджид.

Рори искренне рассмеялся.

— И тебя это нисколько не волнует — лишь бы с тобой ничего не случилось. Правильно, с какой стати тебе волноваться? Сам я спокоен. Никогда всерьез не верил в колдунов и не собираюсь верить теперь. Особенно если это означает расстаться со своей долей добычи. Но мне нужно от тебя кое-что другое.

— Еще одно ожерелье? — недоверчиво спросил Маджид.

— Нет. Бумага с подписью и печатью, где сказано, что золото — это плата или свободный дар Эмори Фросту, капитану «Фурии», за оказанные государству услуги. Дашь ты ее мне?

— Конечно. Но зачем? Золото у тебя.

— Сейчас да. Но может наступить время, когда другие начнут оспаривать мое право на него.

— Возможно, ты прав. Такую бумагу я тебе дам. Мои писаря ее приготовят.

— Я уже приготовил ее сам, — вкрадчиво сказал Рори. — Решил, что это сэкономит время. Написана она по-арабски, на всякий случай, с английским переводом. Нужны только твоя подпись, печать и для полной гарантии оттиск большого пальца.

Он достал из нагрудного кармана листок пергамента и протянул Маджиду. Тот с любопытством прочел и похвалил его арабское письмо. Рори признательно кивнул. Султан хлопком в ладоши вызвал раба, и когда все было принесено, расписался тростниковым пером, пониже поставил оттиск пальца и проследил, чтобы в самом низу Поставили печать.

Теперь ты удовлетворен, мой друг? — спросил он, возвращая пергамент.

— Да, спасибо, полностью. Я люблю иметь подстраховку, когда это возможно.

— Теперь, получив ее, может, отплатишь мне услугой за услугу?

Рори, слегка нахмурясь, быстро поднял взгляд.

— Какой? Сам знаешь, отплачу, если смогу.

— О, ничего сложного, — беззаботно ответил Маджид. — Я был бы рад, если б ты отправился на своем судне в Дар-эс-Салам, где, как ты знаешь, для меня строят дворец, теперь мне уже по средствам его достроить, и посмотрел, как там идут работы.

Он нагнулсд, словно сказал все, что собирался, взял короткий кривой кинжал с изумрудной рукояткой в форме головы попугая, и притворился, будто заинтересован ею.

— И?.. — произнес Рори.

Маджид улыбнулся и отбросил кинжал.

— Кажется, ты меня знаешь очень хорошо.

— Достаточно, чтобы понять — ты не отправил бы меня туда только ради такого пустяка. Что тебе требуется?

— Сведения, — ответил султан. — Я слышал, что некий хаджи Исса ибн Юсуф, очень уважаемый человек, живущий примерно в миле от того места, где строится мой дворец, связан с пиратами, сообщает им, сколько рабов можно найти, стоит ли плыть сюда. А также, в каких домах есть молодые рабы и ухоженные дети, какие дома хорошо охраняются, какие нет. Если это правда, а не злонамеренные слухи, распространяемые его врагами, он должен знать тебя, как работорговца, и ты в этой роли можешь повести с ним переговоры.

— И если это окажется правдой?

— Узнай, явятся ли пираты в этом году? когда? что они возьмут, дабы оставить в покое этот остров и добывать рабов в другом месте? Я дам тебе вот что…

Он сунул руку под подушку, достал небольшую, обитую медными полосками шкатулку, открыл ее и высыпал на ковер заблиставшие в лучах света ограненные и неогран енные камни: бриллианты, изумруды, рубины, аметисты, сапфиры, александриты, опалы. И среди них десяток жемчужин такой величины, чистоты цвета, такого блеска, каких Рори еще не видел.

— Думаю, этого хватит, чтобы убедить пиратов отправиться красть и покупать рабов в другое место, — сказал Маджид, мысленно оценивая стоимость сверкающей кучки. — Только не нужно показывать сразу все, может, хватит и половины. Это уже решишь сам.

Рори сидел, молча глядя на камни, Маджвд не сводил с него обеспокоенного взгляда и облегченно — или с сожалением — вздохнул, когда Фрост сгреб их, положил обратно в шкатулку и, закрыв ер, сказал:

— Посмотрю, что удастся сделать. Но мне кажется, ты кое-чего не принял в расчет.

— Что ты можешь их присвоить?

— Такая возможность есть, — усмехнулся Рори, — но я вел речь не о том. Тебе не приходило в голову, что вид этих камней может разжечь аппетит пиратов, они возьмут камни, а потом явятся посмотреть, не удастся ли раздобыть еще таких же. Если сочтут, что у тебя есть еще.

Маджвд задумался, хмурясь и теребя губу, потом наконец спросил:

— Что сделал бы ты на моем месте?

Рори усмехнулся.

— Я не раз говорил тебе, что.

— Да, да! — раздраженно сказал Маджвд. — Дай им бой! Не позволяй высаживаться. Вышли навстречу корабли и обстреливай, если не повернут обратно. Я много раз слышал нечто подобное, и снова говорю тебе, что это глупость. Если я не смог двинуть солдат против сторонников Баргаша в «Марселе», хотя сам встал во главе, и английские душки пробили для них стену, как заставить их сражаться с пиратами, которых они боятся гораздо больше? Кроме того, многие из моих подданных продают им рабов за хорошие деньги.

Рори пожал плечами.

— В таком случае позволь сказать, твои подданные получают то, что заслуживают, и пока они не соберутся как-то защищать себя и свою собственность, я бы предоставил им принимать все последствия. В конце концов ты прав: дворец пираты не трогают.

— Да. Но когда они уплывают, люди сердятся и винят меня в том, что я допускаю эти набеги. Будто я могу остановить три тысячи человек двумя руками! О Аллах, что за глупость! А вдруг пираты разойдутся и сожгут город, как уже грозили? Мой дворец может тоже сгореть, торговля будет подорвана, доходы иссякнут. Мы будем разорены! Так что давай больше не говорить о войне с ними.

— И об откупе, если не можешь быть уверен, что они, взяв камешки, сдержат слово. Можешь?

— Нет, — угрюмо ответил Маджид. — Это сыновы шакалов и дьяволиц, верить им нельзя.

Он взял шкатулку, сунул ее опять под подушки спросил:

— Советуешь покориться?

Рори хохотнул.

— Этого я б не посоветовал и злейшему врагу! Нет, у меня есть мысль получше.

Он глянул через плечо, потом на завешенные двери. Маджид, правильно истолковав его взгляд, хлопнул в ладоши и отдал краткое распоряжение вбежавшим слугам. Когда все двери были закрыты, он произнес:

— Теперь никто не услышит, можешь говорить спокойно. Что у тебя за мысль?

Рори, понизив голос, заговорил. Когда он смолк, улыбавшийся султан прыснул, потом расхохотался.

— Мой друг, — сказал он. — Мой дражайший друг, ты сын Иблиса и отец хитрости, я сделаю все по твоим словам. Ты все это устроишь. А если они двинутся сюда, известишь меня?

— Непременно.

Рори поднялся, поглядел на пухлого, смуглого человека, сидящего по-турецки на троне из шелковых ковров, и его вновь охватило внезапное удивление. Что он, Эмори Тайсон Фрост, сын Эмори Фроста из Линдон Гейблз в графстве Кент, делает в этой диковинной обстановке? Рассмеялся, скорее над собой, чем над Маджидом, церемонно поклонился и неторопливо вышел широким размеренным шагом, как ходят арабы и моряки.

Портьера за ним опустилась, и вскоре султан опять достал из-под подушек шкатулку, раскрыл ее и стал с восхищением и глубоким удовлетворением разглядывать камни, блеск, красота, чистота воды которых значительно превосходили для него их приблизительную стоимость в деньгах. Да, его друг совершенно прав. Почему только он, султан Занзибара, должен откупаться большими деньгами от пиратов? Будет вполне справедливо, если горожане, особенно индусы-торговцы и богатые арабы-землевладельцы, у которых много рабов и которые больше всего страдают от набегов, примут часть расходов на себя, раз не хотят защищать свою собственность, рискуя жизнью.

До сих пор каждый надеялся, что, спрятав рабов и ничем не досаждая врагам, избежит ограбления, и пострадает сосед, а не он. Поэтому никаких совместных усилий дать пиратам отпор подданные султана не предпринимали и, если план Рори провалится, никогда не предпримут. Пираты будут ежегодно приплывать, и он, Маджид, будет от них откупаться. А когда их дау наконец уплывут, его испуганные, гневные, неорганизованные подданные разбаррикадируют свои двери, подсчитают стоимость украденных рабов, похищенных детей, разграбленных товаров и напустятся на него, султана, с воплями, жалобами, требованиями решительных мер против повторения этих набегов.

Но если все получится, то, может, на будущий год они решат совместно положить конец этим ежегодным бедствиям, а не будут довольствоваться впоследствии жалобами. Это будет интересно увидеть.

26

— Какое красивое! — прошептала Зора, глядя на свое отражение в зеркале и зачарованно касаясь филигранного ожерелья тонкими пальцами с накрашенными хной ногтями.

В просторной, высокой комнате с мавританскими арками она казалась еще меньше, тоньше. Рори поглядел на нее и нахмурился; подумал, что, несмотря на ее раннюю зрелость, полную власть над его слугами и четырехлетную дочь, по западным меркам она еще почти ребенок.

Фрост не знал, сколько ей лет, когда покупал ее, она была испуганным, тощим существом с лицом старухи и ростом пятилетнего ребенка. Работорговец-негр сказал, что девочке лет десять-двенадцать, и если ее холить и хорошо кормить, она «скоро превратится в женщину»; сама Зора сперва сказала, что ей как будто четырнадцать, а потом, что она, видимо, года на два младше. А может, старше? Она не знала. Но работорговец-негр оказался прав относительно благотворного воздействия холи и хорошей пищи, а поскольку на Востоке женщины созревают раньше живущих в более холодном климате и зачастую становятся женами и матерями в том возрасте, когда их сверстницы на Западе носят фартучки и учатся в школе, трудно было решить, кто прав в определении ее возраста — сама Зора или работорговец. Или Рори, дающий ей значительно меньше.

Глянув на ее отражение в зеркале, он подумал с чувством вины, что, возможно, его самая первая догадка была правильной. Зора казалась ребенком в маскарадном костюме. Красивым ребенком в шальварах из изумрудно-зеленого шелка под платьем из серебряной парчи лунного цвета. На ее тонких запястьях и лодыжках красовались золотые браслеты со стекляшками, а вокруг шеи мерцали мелкие жемчужины, топазы и турмалины.

Зора повернулась к нему с улыбкой, лицо ее сияло радостью, пальцы ласково поглаживали украшение, словно живое.

— Какое красивое! — повторила она.

— Оно заимствует красоту у той, кто его носит, — сказал Рори, отвел ее руку от ожерелья и легонько поцеловал.

На лице Зоры вспыхнул яркий румянец, теперь оно сияло не радостью, а полнейшим счастьем.

— Неправда, мой повелитель, оно украсило бы даже королеву. Но мне приятно слышать это от тебя. В последнее время я думала… боялась…

Ее негромкий голос утих, ресницы опустились, будто темные шторы.

Рори взял ее за подбородок, приподнял голову, но теперь она не хотела смотреть на него.

— Что же ты думала, моя птичка?

— Что ты… что твоя рабыня лишилась твоей благосклонности.

— Глупости, сердечко. И с каких это пор ты рабыня?

Черные ресницы взлетели, большие глаза смотрели преданно, обожающе.

— Я всегда твоя рабыня! G того первого часа — и до последнего. Дай мне свободу десять раз, десять тысяч раз — это ничего не изменит. Все равно я буду твоей рабыней, мой повелитель и моя жизнь, и если я лишусь твоей благосклонности, я умру!

Рори разжал пальцы, наклонился, чтобы чмокнуть Зору в щеку, но она вскинула руки, обняла его за шею и прижалась к нему всем благоухающим, нежным, дрожащим телом с неистовой страстью и отчаянием. Двигало ею не только желание его любви, но еще стремление родить ему сына и стыд, что ей этого не удалось, что после рождения Амры не могла больше забеременеть. Она понимала, что вины ее здесь нет и все же винила себя; ведь, значит, она лишилась чего-то — красоты, изящества, обольстительности, — раз он переменился, раз на смену страсти пришли нечастое желание и небрежная ласка?

Она знала, что у него бывают другие женщины, поскольку он и не пытался этого скрывать, а в мире Зоры, как и на всем Востоке мужчины были полигамны. Может, втайне она жалела об этом, но ждать от них иного противоречило традициям и природе, да и кто она, чтобы роптать, если ее повелитель уделяет благосклонность другим женщинам? Даже белым?

По слухам, белые женщины холодны и несведущи в способах любви, однако она больше всего опасалась их. Хотя Рори может говорить и жить по-арабски, он их крови, и Зору страшило, что когда-нибудь он найдет среди них себе жену и уедет на родину. Но если бы только она могла родить ему сына, эта опасность исчезла. Все мужчины хотят сыновей: сильных, смелых, красивых мальчиков, которые станут продолжателями рода и гордостью своих отцов. Дочери — это любимицы, игрушки, если они красивы, их ценность и права на отцовскую привязанность увеличиваются. Но они никак не могут заме нить сыновей, а Амра, по представлениям Зоры, не была красавицей. Слишком похожа на отца, ей нужно было родиться мальчиком. Ах! Если б Всемудрый счел нужным создать ее мальчиком, каким бы она стала сыном!

Зора, обожавшая, ребенка, знала, что хотя Рори искренне привязан к дочери, в его привязанности есть что-то странное, какая-то непонятная сдержанность, осторожность, словно он боится ее или страшится любить очень сильно. И поскольку понять этого она не могла, то с помощью философии бесчисленных поколений женщин, считавших себя низшими существами, созданными для утехи мужчин, для рождения им детей, объясняла себе его поведение тем, что Амра девочка. Будь она мальчиком, он бы любил ее, гордился ее силой, смелостью и живым разумом. Зора была уверена в этом. И в том, что лишь разочарование придает его лицу такое странное, замкнутое выражение. Зора часто видела эту замкнутость, которая внезапно появлялась, когда он играл с девочкой или просто смотрел, как та дразнит белого попугая или со смехом радостно гоняется за котенком. Потом он резко вставал и уходил из комнаты — или из дома и не возвращался целый день — или неделю, а то и месяц.

Такое выражение появлялось у него всякий раз, когда Амра обращалась к нему по-английски. Услышав от нее впервые английские слова, он очень рассердился на бвана Бэтти, который учил девочку читать по книжке с цветными картинками, и на Зору, потому что она целый месяц, пока ее повелитель был в море, водила дочку изо дня в день к миссионерке, проводящей на острове отпуск по болезни, чтобы Амра могла обучиться языку отца у этой необычайно терпеливой старой девы, мисс Дьюласт, трудившейся над спасением душ во имя Бога Белого Человека и умершей, не успев вернуться в Англию.

То был первый и единственный раз, когда Рори разгневался на нее. Зору сокрушило его недовольство. Она хранила эти уроки в тайне до тех пор, пока девочка не заговорит на этом варварском языке более или менее бегло, хотела удивить своего повелителя. И удивила; правда, совсем не так, как хотелось, и если б не Бэтти Поттер, Амра могла забыть все, что выучила. Но если Зора раскаивалась в этом, то Бэтти нет. Та часть сердца мистера Поттера, что не принадлежала капитану Эмори Фросту, хаджи Ралубу и «Фурии», была безраздельно отдана Амре, и он любил ее, как никого в своей долгой неправедной жизни — в том числе, разумеется и собственных отпрысков от разных матерей! Привязанность его к девочке была свежим, неожиданным цветком на весьма сомнительной почве, но цветок этот пустил крепкий корень; и пока Зора плакала, Бэтти возмущался.

— В жизни не слышал такой ерунды! — заявил он. — И чем скорее ты закроешь пасть, тем лучше. Зла на тебя не хватает! Почему ребенку не обучиться говорить на христианском языке? Насколько я понимаю, она твоя дочь.

Рори гневно возразил, что именно этот факт дает ему право воспитывать ее по собственному усмотрению, на что Бэтти ответил неприличным словом.

— Мне понятно, — проницательно добавил он, — ты хочешь воспитать ее полностью арабкой и сказать себе, что она целиком принадлежит Зоре, а с тебя взятки гладки. Не выйдет! Ребенок имеет полное право решать, с кем ему быть, и об этом его праве я позабочусь. Не любишь ты Амру по-настоящему, вот что. А если думаешь сказать, чтобы я не совался, лучше передумай!

Бэтти одержал верх, и Амра с одинаковой легкостью говорила на английском, арабском и суахили, правда в первом сбивалась на просторечное произношение. Но Рори по-прежнему старался не любить ее, как Зора и Бэтти, шарахался от этого чувства также инстинктивно и яростно, как необъезженная лошадь от человека с сахаром в одной руке и уздечкой в другой. А Зора по-прежнему думала: «Если б она родилась мальчиком!..» и мечтала о сыне, который привязал бы Рори к ней.

Фрост подержал в объятиях стройное, страстное тело Зоры, погладил по шелковистым, пахнущим жасмином волосам, но его устремленный вдаль взгляд был рассеянным, мысли его, покинув Дом с дельфинами, Занзибар и даже золото под стеной Кивулими, устремились к материку, Дар-эс-Саламу — «Мирному приюту», где хаджи Исса ибн Юсуф, богатый, почтенный землевладелец-араб жил с роскошью среди кокосовых плантаций и апельсиновых садов и мог быть или не быть другом или пособником пиратов с Персидского залива.

Прижавшаяся к нему Зора, утешенная объятьями и медленным поглаживанием по голове, все же ощущала его озабоченность, и поняв, что Рори думает не о любви, прижалась к нему покрепче и спрятала лицо, чтобы он не увидел слез, которые она старалась проливать лишь тайком, но теперь не могла удержать. Он не видел их, даже не замечал, что она плачет. А когда наконец она нашла силы оторваться от него и встретить его взгляд, он молча выпустил ее, и она увидела, что взгляд его устремлен на далекий горизонт, на лежащий за открытыми окнами морской простор, и он едва замечает, что больше не держит ее в объятьях.

Рори провел ту ночь на борту «Фурии», а на следующий вечер отплыл в западном направлении — потому, что Дар-эс-Салам лежит в южной стороне, а капитан Эмори Фрост взял за правило не раскрывать своих маршрутов — даже в тех редких случаях, когда не занимался сомнительными сделками;

Амра просилась с ним и, получив отказ, топнула ногой и бросила сердитый взгляд, который могли бы мгновенно узнать двадцать поколений Фростов. Он был точной копией взгляда Рори в дурном настроении. Бэтти подметил это, хохотнул, сказал, что она вся в отца, и когда-нибудь он сам возьмет ее в плавание, даже если придется пронести ее тайком на борт в морском сундуке, а пока что привезет ей самый лучший подарок, какой только можно купить.

Зора ответила на небрежный прощальный поцелуй Рори со страстной пылкостью и заверила, как всегда, что будет ежечасно молиться о его безопасности и скором возвращении. И лишь поворачиваясь к двери, он осознал, что на ней надето филигранное ожерелье и непонятно почему встревожился. К предостережениям Бэтти Фрост отнесся весьма раздраженно, но тут оказалось, что он сам не совсем свободен от предрассудков, потому что подошел к ней, взяв за щуплые плечи, повернул кругом, расстегнул застежку, снял ожерелье и швырнул в дальний конец комнаты.

— Оно недостойно тебя, — лаконично ответил Рори i на протестующий вскрик Зоры. — Привезу тебе что-нибудь получше. Не надевай его больше, моя жемчужина.

Он поцеловал ее снова, и на сей раз какой-то охранительный инстинкт побудил его покрепче прижать ее к себе, стиснуть так, что у нее перехватило дыхание, и поцеловать с грубостью, скрывающей внезапный страх. Это доставило ей счастье, какого она не знала много месяцев, и когда Рори ушел, Зора отыскала ожерелье и попыталась снова застегнуть на шее, оно было не только подарком Повелителя и, следовательно, доказательством его любви, но и слишком красивым, чтобы валяться в шкатулке. Но ожерелье оказалось хрупким. Зора обнаружила, что один из топазовых цветочков отлетел, а застежка сломалась. Связав подарок Рори шелковой ниткой, она решила на другой день отнести его к Гаур Чанду, ювелиру, и отдать в починку.

Полковние Эдварс, бодро гулявший вечером по берегу, увидел, как шхуна Фроста лавирует между стоящими на якоре дау, остановился, поглядел ей вслед и подумал: «Интересно, что задумал на сей раз этот тип?» А десять минут спустя Маджид ибн Саид, султан Занзибара, выглянув в окно городского дворца, увидел, как паруса «Фурии» наполняются ветром и, поскольку знал кое-что о намерениях ее владельца, с улыбкой отнесся к тому, что она взяла курс на запад.

Геро тоже воспользовалась перерывом в дождях, чтобы погулять по берегу с Клейтоном и, видя, как «Фурия» отплывает, решила, что воздух стал чище. Очевидно, Клейтон разделял эту мысль, так как язвительно произнес:

— Одним источником вони в городе меньше! Если дождь будет непрерывно лить всю неделю, а шваль вроде Фроста и его команды уберется из города, эта дыра станет менее гнусной. Скорее бы увезти тебя отсюда.

Но сегодня город не выглядит мерзкой дырой, подумала Геро; и хотя день-два назад согласилась бы с ним, однако теперь, глядя на подернутое рябью море, на розовый горизонт, не испытывала желания уехать. Скоро вновь зарядят дожди, может быть, уже завтра. Но сейчас небо было ясным, громада туч на востоке пламенела в лучах заката; золотисто-абрикосовое сияние окрашивало море, белый город и серые стволы кокосовых пальм казались коралловыми в нежно-аквамариновой синеве вечера.

Единственная звезда мерцала капелькой бриллиантовой росы над розово-синими вершинами далеких деревьев. По мере того, как эти краски угасали и сумерки окутывали Занзибар, в домах и на темных силуэтах больших дау зажигались огни; там, где только что сверкала; одна звезда, появилось множество огромных, спокойных, ярко блистающих. С минарета послышался голос муэдзина, высокий, чистый, с навязчивой модуляцией, чуждой и экзотичной для западного уха, подобно тому, как зеленый коралловый остров с темными рощами гвоздичных деревьев, шелестящих пальм и ароматных апельсиновых садов был чужд и экзотичен для западных глаз. Когда последние отсветы заката погасли, а паруса «Фурии» растаяли в темноте, Геро выпустила руку Клейтона и, отвернувшись от темнеющей гавани, пошла с ним обратно по темным улицам.

Жасминовое дерево перед консульством серебрилось в быстро сгущавшейся ночи, увядающие цветы его наполняли теплый воздух ароматом. Раньше Геро считала его назойливым, но в тот вечер он показался ей странно нежным и почему-то удивительно волнующим. Она остановилась, взглянула на дерево, и ей показалось, что низкие звезды запутались в его густых ветвях, и что раньше она не имела понятия о красоте.

Геро глядела на него так долго, что Клейтону надоело, и он, взяв ее за локоть, повел в дом. А на другой день опять полил дождь, он не прекратился и на третий, и на четвертый, теплые струи его сбили с дерева последние белые цветы, и оно стояло черным, уродливым на полуакре жидкой грязи.

27

Путь к Дар-эс-Саламу занял у «Фурии» две недели. Едва остров скрылся из глаз, Рори повернул на север, навстречу ветру, и лишь через несколько дней появился в Ламу, затем в Малинди и наконец в Момбасе; по пути он собрал немало интересных сведений, и многие подтверждали слух, что хаджи Исса ибн Юсуф основательно причастен к так называемым «торговым» рейсам пиратских дау из Персидского залива.

Рори давал понять, что готов платить хорошую цену за отборных невольников и даже осмотрел нескольких привезенных с юга. Им предстояло быть проданными в Аравии, если торговец, араб из Килвы, сумеет избежать встречи с многочисленными кораблями кейптаунской эскадры, патрулирующими эти воды.

Фрост получил также сведения о лейтенанте Ларриморе и «Нарциссе», Дэн в последние несколько недель задержал не меньше семи работорговых судов, конфисковал их груз, загнал дау на мелководье и освободил пленников. Большинство из них, как цинично заметил Рори, на другой же день, очевидно стали добычей других работорговцев. Но на помощь «Нарцисса» в отпугивании пиратов рассчитывать не приходилось, шлюп отправился на юг и обратно ожидался нескоро; Рори с раздражением подумал, что по иронии судьбы Дэн уплыл как раз в том единственном случае, когда мог оказаться помощником, а не помехой в его личных делах.

В Момбасе, в доме одной персидской куртизанки, он услышал, что флот пиратских дау уже покинул залив и направляется к Занзибару через Бунда Аббас, Кишим и Сокотру, поэтому пройдет мимо Могадишо и Момбасы, а потом обогнет Пембу и, подгоняемый северо-восточным ветром, устремится на Занзибар. Пиратов можно ждать через несколько недель, тут многое зависело от погоды и торговых возможностей по пути. Через три недели — или четыре — или пять? Знали об этом лишь Аллах и владельцы дау. Но появиться они должны. Сомневаться в этом не приходилось — рабов в том году было мало из-за чумы, поразившей племена на материке и опустошившей земли. Одни говорили, что болезнь возникла на берегах Красного моря и медленно ползла к югу по караванным маршрутам работорговцев, другие считали, что зародилась она в неизведанных землях за Лунными горами и, расползаясь, уничтожила целые деревни, так что можно было ехать сто дней и находить в опустевших хижинах лишь кости и трупы, а поля уже начали вновь превращаться в джунгли.

Рори слышал, что многие работорговцы ушли от побережья с караванами в свои обычные рейсы в глубь материка и не вернулись. Что случилось с ними, никто не знал. Люди шептались, что центр Африки обезлюдел, что громадные кошки и все прочие поедатели мертвечины, объедаясь человеческой плотью, стали такими свирепыми и дерзкими, что ни пламя, ни мушкеты не могут спасти от их нападения.

— Поэтому ясно, — сказал осведомитель Рори, словоохотливый индус, торгующий слоновой костью, шкурами и пряностями, — что в этом году пираты нападут на Занзибар. Где им еще набить рабами трюмы, если правда, что боги решили наслать на негров чуму, а землю оставить львам и другим диким животным?

Такой слух есть, — кивнула персидская куртизанка. — Хотя, может, это просто байки путешественников, я не встречала никого, кто видел бы собственными глазами, каждый неизменно слышал это от кого-то другого, которому рассказывал третий.

Индус слегка улыбнулся, достал медную коробочку с бетелем, завернул шепотку толченого ореха в листок, положил в рот и сказал:

— А как же Джафар эль-Йемени? И Хамадам? И нубиец Касендо, и еще десятка два человек? Работорговцев, охотников за слоновой костью и золотом, что ушли много лун назад и не вернулись? Если это байки путешественников, где эти путешественники? Те, кто видел это собственными глазами, тоже умерли от чумы; в этом никто не сомневается! Скоро она достигнет побережья и придет в Момбасу; поэтому я вместе с семьей собираюсь пока вернуться на родину, хотя в это время года путь туда долог и неприятен, а я всегда страдаю морской болезнью. Но от нее поправляются — это не черная холера!

Женщина изменилась в лице и пробормотала заклинание. Индус вновь улыбнулся, на сей раз покровительственно, и, обратясь к Рори, сказал:

— А Занзибар — остров, поэтому болезнь туда не доберется, город богатый, рабов там много. Пираты знают, что если все негры в Африке перемрут, на Занзибаре они смогут набить рабами трюмы, а потом выгодно продать их в Аравии и Персии. Набросятся на остров, как стая саранчи, и вернутся оттуда с полным грузом.

На другой день чуть свет «Фурия» отплыла в Дар-эс-Салам. Капитан ее, для видимости осматривая строительство нового султанского дворца, осторожно навел кое-какие справки о жителях городка и наконец достиг своей цели — познакомился с почтенным и уважаемым хаджи Иссой ибн Юсуфом.

Хаджи вежливо и гостеприимно принял европейца-работорговца, чья репутация, как и дружба с новым султаном, была хорошо известна в тех краях. Обнаружив, что англичанин не только говорит по-арабски и на фарси, как на родных языках, но даже может цитировать персидских поэтов и знает Коран не хуже его самого, проникся к нему симпатией и предложил жить под своим кровом.

Дом Иссы ибн Юсуфа находился неподалеку от строящегося дворца. Большой, прохладный, он был предпочтительней жаркой каюты на «Фурии», и Рори с удовольствием остался. Он не хотел открывать цели своего визита, пока не сблизится с хаджи настолько, что это можно будет сделать, не вызвав обиды, но вышло так, что первый шаг сделал сам Исса ибн Юсуф. Когда дождь ненадолго прекратился, хаджи пригласил Рори на верховую прогулку по своему поместью. Они медленно ехали между ровными рядами кокосовых пальм, от земли под жаркими лучами солнца поднимался пар, и хозяин неожиданно сказал гостю дружелюбным тоном:

— Здесь подслушать нас некому, и может, скажете, чего султан — да хранит его Аллах! — хочет от меня? Мне кажется, вы в некотором роде его эмиссар.

Брови Фроста взлетели вверх, он повернулся в седле и поглядел на гостеприимного хозяина с удовольствием и удивлением.

— С чего вы взяли? Разве это не опрометчивый вопрос?

Хозяин беззвучно рассмеялся, дрожа полными плечами. Чувствовалось, что этот толстый старик в молодости был худощавым, горячим, опасным, и хотя горячность с худощавостью исчезли, ощущение опасности осталось. Она таилась в складках жира и в обманчивом дружелюбии, выдавали ее лишь редкие вспышки темных глаз под тяжелыми веками.

— Почти все вопросы таковы, ответил хозяин. — Возможно, опрометчив даже тот, который я задал; однако надеюсь, что вы сделаете скидку на возраст и простите его бестактность.

В правде бестактности нет, — вежливо ответил Рори. — Я действительно в некотором роде эмиссар Его Величества, но положение мое затруднительно. Мы… он слышал, что у вас есть друзья среди арабских пиратов с севера…

— Торговцев, — вкрадчиво поправил Исса ибн Юсуф. Рори кивнул.

— Торговцев, взявших обыкновение высаживаться во владениях Его Величества, когда северо-восточный пассат обеспечивает им быстрый переход до Занзибара, и причинять много беспокойств султану и его подданным.

— Предлагая хорошие деньги за рабов? Но ведь это просто торговая сделка. И, несомненно, выгодная для того, кто продает.

Рори засмеялся.

— Хаджи, надо ли нам разговаривать так, будто мы дети или незнакомцы? Или станем говорить откровенно и перейдем к сути дела?

Маленькие глаза Иссы ибн Юсуфа на миг сузились, потом он глупо хохотнул и сказал:

— Мне говорили, что вы человек смелый и нетерпеливый.

— И, надеюсь, что могу быть терпеливым, когда необходимо?

— И это. Давайте перейдем к сути дела.

— Отлично. Ваши друзья приплывают якобы покупать рабов по хорошей цене, но похищают больше, чем покупают, притом еще многих детей, и родители их шумно выражают султану неудовольствие. К тому же, друзья ваши грабят и убивают. Пока их дау стоят в гавани, на острове нет покоя, и люди живут в страхе за свою жизнь. Вы знаете, что это правда.

Хаджи пожал плечами и примирительно развел толстыми, в складках руками.

— Я слышал, что такое случается. Но ни дом Его Величества, ни собственность членов его семьи не терпят никакого ущерба. Как, позволю себе заметить, и ваша. — сурово сказал Рори, — хорошо защищен, и я никому не советую соваться туда и рисковать жизнью. А вот Его Величество живет на доходы, получаемые с подданных. Если город и поместья понесут ущерб, это рано или поздно обернется ущербом для него. И хотя его собственность и персона не страдают от этих… торговцев, султан до сих пор был вынужден откупаться от них крупными суммами из собственного кошелька.

Исса ибн Юсуф снова пожал плечами.

— Если то, что я слышал — правда, они тратят эти суммы на покупку рабов у верных подданных Его Величества, ничего не имеющих против продажи. Так что деньги, во всяком случае, остаются на острове.

— Но не в казне; она, как вы, несомненно, слышали, в последнее время сильно истощена семейными проблемами: выплатой ежегодной подати сеиду Тувани и недавним делом сеида Баргаша. Собственный кошелек Его Величества прискорбно тощ, ему трудно платить по счетам на повседневную жизнь и сохранять хоть видимость величия. Откровенно говоря, дела его в ужасном состоянии, я не представляю, как он сможет уплатить вашим друзьям…

— Знакомым, — обиженно возразил Исса ибн Юсуф.

Рори слегка кивнул, принимая поправку.

— …знакомым, чтобы они поменьше грабили, не запугивали горожан и не подрывали экономику острова.

— Вы надеетесь, что я смогу убедить своих… э… знакомых не появляться там в этом году? Если б мог! Но, боюсь, это невозможно. Совершенно невозможно.

Хозяин вздохнул и так умело изобразил огорчение, что Рори, не сдержась, громко захохотал, притом так заразительно, что его гостеприимный хозяин снова беззвучно засмеялся, а потом зафыркал уже вслух.

— Однако, — заявил хаджи Исса, взяв себя в руки, — я действительно очень сожалею о денежных затруднениях Его Величества и сочувствую его несчастью. Но дау уже отплыли, и я при всем желании не могу повернуть их обратно. Моим… знакомым нужно добывать себе на жизнь, это жестокие, несентиментальные люди, они не станут слушать такого старика, как я, даже если у меня хватит глупости отговаривать их. Увы, я ничем не могу вам помочь.

— Простите, что возражаю, — сказал Рори с усмешкой. — У меня не было намерения просить вас употребить свое влияние для того, чтобы не пускать их на остров. Прежде всего, я уверен, что вы не сможете сделать этого, даже если захотите; а такого желания, как я хорошо понимаю, у вас нет! Но ваши друзья… прошу прощения, знакомые до сих пор довольствовались грабежом самых бедных членов общины. Они вламывались главным образом в дома, расположенные возле базара и плохо охраняемые, а богатых — индусов, арабов-землевладельцев и знать — оставляли в покое, грабили тех, кто не способен защищаться.

— Возможно, — рассеянно ответил Исса ибн Юсуф. — Я сам не бывал и не знаю таких подробностей; но мне кажется, воздерживаться от нападения на сильных, разумно. Однако вы приехали сюда не только затем, чтобы сказать мне это?

— Нет, хаджи. Я приехал познакомиться с вами, так как слышал, что вы проницательный, здравомыслящий человек, и подумал, что мы сможем выработать более справедливое соглашение.

Исса ибн Юсуф молча бросил на него вопросительный взгляд.

— Мне кажется, — задумчиво сказал Рори, — что если кое-кто из более богатых и влиятельных членов общины понесет ощутимые потери, это подвигнет их вкладывать часть своего богатства в фонд, которым Его Величество будет пользоваться для выкупа за хорошую цену всех похищенных детей, а также чтобы убедить ваших знакомых сократить время своего пребывании на острове и заниматься торговлей в другом месте. Поскольку деньги будут, как вы справедливо заметили, скорее всего истрачены на покупку рабов у подданных Его Величества, людям будет не на что или почти не на что жаловаться.

Он весело улыбнулся хаджи, тот при всей своей хитрости не понял этой улыбки и оказался обманут ею, как до него и другие.

— И само собой, — любезно продолжал Рори, — поскольку многие из богатых торговцев живут в скромных домах и не хвастают своим богатством, вашим знакомым захочется знать, какие дома больше всего вознаградят их внимание, в какие деревни и тайники увезены рабы и ценности.

На опушке благоухающей апельсиновой рощи Исса ибн Юсуф натянул уздечку и молча сидел, поглаживая бороду и задумчиво глядя в пространство. Рори ждал, расслабясь в седле и наблюдая, как по сломанной ветке медленно ползет хамелеон к черно-золотистой бабочке, сидящей на безопасном расстоянии от его липкого языка. Он заметил, как хитрые старческие глаза под тяжелыми веками обратились к нему, но не подал вида и встретил это подозрительное разглядывание с беззаботным выражением лица. Как сам недавно сказал, он мог быть, терпеливым, когда надо, и надеялся, что эта наживка окажется достаточно соблазнительной для хаджи Иссы ибн Юсуфа и его друзей, чтобы они проглотили ее, не заметив скрытого крючка.

Хамелеон, приблизясь на нужное расстояние, крепко ухватился за ветку, и через долю секунды бабочка исчезла. Черно-золотистые крылышки торчали по обеим сторонам стиснутых челюстей ящерицы. Взгляд ее пустых, немигающих глаз не изменился, взгляд Рори, когда Исса ибн Юсуф ухватил наживку, тоже…

— Будет ли возможно, — негромко осведомился хаджи, — устроить, чтобы эти дома не особенно хорошо охранялись в определенную ночь?

Рори позволил себе засмеяться снова. Повернул голову и весело встретил проницательный, расчетливый взгляд старика.

— Полагаю, это можно будет устроить. Но только не должно быть ни убийств, ни поджогов, если торговцы погибнут, а город сгорит, султан будет разорен и остров тоже. А в нашей стране есть поговорка, гласящая, что глупо резать курицу, несущую золотые яйца.

Он умышленно привел эту поговорку и подумал было, не слишком ли далеко зашел. Но Исса ибн Юсуф обмозговал ее и вновь зафыркал.

Думаю, мы сможем договориться, — сказал хаджи и утер навернувшиеся от смеха слезы. — Вы совершенно правы, несправедливо, чтобы Его Величество нес все бремя расходов, а остальные оставались с полными кошельками. Да, конечно, заключим более справедливое соглашение.

— И более выгодное, — негромко произнес Рори.

— Несомненно… несомненно! Если казна Его Величества, как вы говорите, пуста, а богачи почти не страдают от визитов торговцев с Персидского залива, не помогают ему, откуда взяться деньгам, чтобы ускорить отплытие гостей?

— Действительно, откуда? Вижу, мы договорились. А если торговцы и знать будут платить в казну чуть побольше, чем требуется для ускорения отплытия и для выкупа детей, у Его Величества не будет причин для недовольства.

Исса ибн Юсуф чуть не задохнулся от смеха, закашлялся, качаясь в седле и, овладев собой, сказал:

— Вижу, Его Величество способен позаботиться о своей выгоде. Иметь с ним дело приятно, и я всеми силами постараюсь ему помочь. Ка мне через несколько дней должен приехать друг — да, старый друг из Кувейта. Он всегда навещает меня, отправляясь на юг по торговым делам, и если вы почтите мой скромный дом своим пребыванием, пока он не появится, вам будет интересно познакомиться с ним.

Они вернулись в полном согласии, и капитан Фрост сообщил в тот же вечер мистеру Поттеру о дальнейшей задержке и ее причинах, потом выразил надежду, что старый друг Иссы ибн Юсуфа тоже не заметит подвоха.

— Какого? — недоверчиво спросил Бэтти.

— Подумай, — лаконично ответил капитан и отправился дать указания Ралубу. В результате через три часа, перед восходом луны небольшая рыбацкая лодка отплыла из гавани на Занзибар с известием, что пиратов можно ожидать до конца недели.

Бэтти с задумчивым видом чесал в затылке, когда Рори вернулся в каюту и грубо спросил:

— Ну, догадался?

Бэтти покачал головой, и Рори с облегчением сказал.

— Слава Богу!

— Почему это? — сердито проворчал Бэтти.

Потому что раз не догадался ты, возможно, не догадаются и они — пока не будет слишком поздно.

— Давай дальше. Хватит хвалить себя, скажи, в чем дело.

— Бэтти, слышал-ты когда-нибудь о курице, несущей золотые яйца?

— Нет. И не верю…

— Мой почтенный хозяин тоже не верит. Намек до него не дошел, а я испугался было, что он все поймет. Но хаджи увидел тут лишь одну сторону и, рад сказать, не ту, что нужно. Жители Занзибара будут видеть гавань кишащей пиратскими дау, город — грабителями, пока будут сидеть, сложа руки, и благодарить Аллаха, что рабы и дети похищены у соседей, а не у них. Однако на сей раз те, кто раньше отделывался испугом да легкими не-< удобствами, будут избиты и ограблены; а когда они станут требовать, чтобы султан откупился от пиратов большими деньгами, то услышат, что деньги на это придется дать им самим. Или хотя бы часть.

— Они на это не пойдут, — проворчал Бэтти.

— Пойдут, иначе лишатся всего, что имеют, да еще переживут пожар города. Еще как пойдут, когда увидят в этом смысл. Но им это не понравится. Господи, до чего это не понравится жирным торговцам-индусам и праздной арабской знати! Им пока что удавалось избегать самого худшего, и расстаться с деньгами для них будет все равно, что вырвать глазной зуб. Они пойдут на это теперь, потому что у них не останется иного выхода, но, думаю, больше не захотят. В следующий раз, очевидно, предпочтут сражаться, чтобы раз и навсегда положить набегам конец. Исса ибн Юсуф, его старый друг из Кувейта и деловые знакомые с Персидского залива обнаружат, что зарезали курицу, и золотых яиц больше не предвидится. Просто, Бэтти, не так ли?

Бэтти задумался, потом на его морщинистом лице появилась улыбка.

— Да, просто. Думаю, ты прав. Если богатые индусы и арабы чего не любят, так это раскошеливаться, а те, кто, едва покажутся дау, отправляют детей и лучших рабов в загородные дома, еще никогда не страдали, им это не понравится. Очень!

— Будем надеяться. А теперь давай составим список с примечаниями для приезжающего из Kyueirra джентльмена. Позови Ралуба, посмотрим, что нам удастся сделать.

Втроем они составили список, включающий имена всех богатых землевладельцев, торговцев и знатных арабов, которых пираты до сих пор не грабили, или которые наживались, продавая им рабов; добавили такие подробности, как расположение их городских домов, местонахождение загородных усадеб и убежищ в глубине острова. А кроме того, разработали план проникновения в дома, обещающий оказаться очень удачным. Ра-луб даже грустно заметил, что жаль не использовать его самим, а отдавать орде воров и головорезов с Залива.

— Оно конечно, — согласился со вздохом Бэтти, — только гадить в собственном гнезде — последнее дело, и лично я не хочу, чтобы меня гнали с места, ставшего мне-вторым домом.

— Нас наверняка выгонят, если узнают об этом! — заметил Рори, прилагая к списку схематическую карту поместья одного праздного, похотливого сибарита-шейха, который при первой же тревоге скрывался за городом, оставляя в городском доме на милость судьбы несколько самых старых рабов. Уже давно подозревали, что он крадет в деревнях детей и продает их пиратам.

— Не узнают, — сказал Ралуб. — А если даже такое и случится, ничего страшного. Те, кто страдал от набегов в прошлые годы, встанут на нашу сторону, а если мы таким образом избавим остров от этой саранчи, то все будут в выигрыше. Запиши еще Махмуда Ферджани. Эта старая жаба не платит налогов и притворяется бедняком, но говорят — и я этому верю — что ему принадлежит половина домов на Улице Шлюх в Момбасе, и что он украл для такого дома двух дочерей Али Мухаммеда, зная, что кражу спишут на пиратов. Я знаю его привратника и думаю, можно будет устроить, чтобы засов в определенную ночь оказался незадвинутым.

Через два дня приехал кувейтский друг Иссы ибн Юсуфа. Тощий в противоположность хаджи; поджарый, седой, как старый волк, с волчьей жестокостью и хитростью в холодных глазах. Представился он как шейх Омар ибн Омар. При виде его Рори ощутил легкое беспокойство и тут же пожалел об опрометчивой реплике насчет курицы и золотых яиц. Этот человек показался ему гораздо более проницательным, чем Исса ибн Юсуф, способным понять до конца, что за ней кроется. Но то ли хозяин не счел нужным повторить ее, то ли она снова была принята за чистую монету, и от жадности шейх не стал в нее вдумываться. Он выразил глубокую озабоченность истощением казны султана, прискорбной нехваткой личных средств (положением, которому должен посочувствовать всякий джентльмен), и заявил, что готов принять участие в любом плане, который поможет Его Величеству преодолеть затруднения и обеспечить справедливый вклад его самых богатых подданных в любое финансовое соглашение между дворцом и пиратами.

— Торговцами, — пробормотал по привычке Исса ибн Юсуф, но шейх не обратил на это внимания.

— Есть еще одно условие, — задумчиво произнес Рори, покачивая на ладони сложенные листы бумаги.

— Ваша доля?

Рори покачал головой и рассмеялся.

— На сей раз я делаю одолжение другу. Но поскольку для вас оно окажется выгодно, хочу получить кое-что за сведения, содержащиеся в этих бумагах, и за любое содействие, какое я или моя команда окажем вам впоследствии.

— Вам нужно только попросить, — сказал шейх, сделав рукой широкий жест. Пальцы его были тонкими, изогнутыми, хищными, как когти ястреба.

Рори признательно поклонился.

— Мне нужны безопасность моего дома, сохранность 7 имущества членов моей команды и заверение, что никому из белых чужеземцев никоим образом не будут досаждать.

— Согласен, — величественно изрек Омар ибн Омар и потянулся за бумагами.

Сделку скрепили чашечками турецкого кофе, стаканами щербета и богатым набором сильно приправленных специями блюд. Рори поинтересовался, когда можно ждать дау.

— Дня через два, — ответил Омар ибн Омар, потягивая кофе. — Может, и раньше. А когда вы вернетесь на Занзибар?

— Когда захочу, — сухо произнес Рори.

Шейх нахмурился, потом рассмеялся.

— А как же обещанная помощь?

— Она у вас в руках. Кроме того, я отправлю двух самых доверенных людей сделать необходимые приготовления.

— А сами не возвращаетесь?

— Не вижу необходимости. Моего внимания требу-О ют другие дела.

Разговор на эту тему прекратился. На другое утро Рори должным образом поблагодарил хаджи Иссу ибн Юсуфа за гостеприимство и вернулся на «Фурию». Он счел, что в данных обстоятельствах гораздо безопаснее и разумнее не возвращаться на Занзибар, пока в гавани будут стоять пиратские дау. Можно было не сомневаться, что Маджид, предупрежденный об их появлении, примется действовать сам, без подталкиваний. Что Омар ибн Омар нарушит данное слово, Фрост не боялся. Честности в подобных делах между ворами больше, чем в обычных обстоятельствах между порядочными людьми. Он дождется вести о появлении пиратского флота, а потом отправится на юг, в Дурбан, узнает о стоимости золота на европейском рынке и о лучшем способе превратить слитки в иностранную валюту.

Но вышло так, что в Дурбан он не отправился. В тот же час, когда, словно ведьмы, летящие по ветру, показались дау, абиссинец, отправленный предупредить Маджида, вернулся с дурной вестью.

Сказать сам о ней капитану он не посмел, и Рори услышал ее от Бэтти. Смуглое, морщинистое лицо старика исказилось, тощее тело тряслось от ярости.

— Это ты во всем виноват! — хрипло выкрикнул Бэтти. — Я же говорил тебе — не давай ей того ожерелья. А ты послушался меня? Нет! Жулик ты чертов!

Рори уставился на своего спятившего приспешника с легким удивлением и лаконично сказал:

— Ложись спать, дядюшка. Ты пьян.

— Пьян? И ты потеряешь рассудок, когда услышишь, что я скажу! Она мертва, слышишь… мертва!

Рори подскочил и недвижно стоял целую минуту. Потом резко шагнул вперед, схватил Бэтти за костлявые плечи и затряс так, что у того застучали зубы.

— Кто мертва? О ком ты говоришь?

— Зора. Вот кто!

В глазах Бэтти стояли слезы.

— Не верю.

— Говорю тебе, это правда! Думаешь, я стану врать в таких делах? Гады… проклятые гады!..

Голос Бэтти прервался.

— Кто тебе сказал? Как это случилось?

— Игзау. Он только что вернулся, и сам побоялся тебе говорить. Мы с Ралубом тоже не сразу поверили, но это правда. И все из-за этого ожерелья. Говорил же тебе — говорил…

Рори снова яростно затряс его.

— Что случилось?

— Все, как я сказал. Ты, кажется, перед уходом сломал ожерелье, так?

— При чем здесь… может быть. Дальше!

— Зора понесла его в починку к Гаур Чанду, а когда вышла оттуда, ее похитили.

Лицо Рори внезапно стало таким же серым, бескровным, как у Бэтти; таким же старческим. Но он снова жестко повторил:

— Дальше!

— Ее не было два дня, а потом она вернулась, и вела себя, как безумная, ни пила, ни ела, только плакала и бесновалась. Дахили, служанка, говорит, что ее взял какой-то мужчина. Продержал два дня в каком-то городском доме, а потом дал горсть монет и отпустил.

— Дальше же, Господи! — хрипло произнес Рори.

— Дахили говорит, она решила, что забеременела и как-то попыталась избавиться от ребенка. Это ее и убило. Она умерла в ночь перед появлением Игзау. Кто теперь будет смотреть за ребенком? Кто будет заботиться об Амре? Не ты! Тебе всегда было не до нее! У девочки была только мать… и я.

— Кто это сделал? — шепотом спросил Рори. — Она знает, кто?

— Дахили сказала только, что чужеземец. Белый человек.

— Что?!

Пальцы Рори впились в плоть Бэтти, тот скривился от боли, но не сделал попытки высвободиться.

— Так Дахили сказала Игзау. Она была с Зорой, когда ее схватили. Они вышли из лавки, тут на них набросились трое парней. Один ударил ее под дых, у нее перехватило дыхание, и она ничего не могла поделать, а другие натянули Зоре мешок на голову, подхватили ее и убежали. Дахили клянется, что то были белые, правда, одетые по-арабски. Она выронила фонарь и в темноте не разглядела лиц, поэтому не может назвать их имен, только в гавани ни одного иностранного судна не было…

— Выясним, — негромко произнес Рори.

Он долго стоял, держа Бэтти за плечи и глядя поверх его головы на трап в открытую дверь; ему виделось маленькое лицо Зоры, ее темные, обожающие глаза, стройное тело, которые так мало для него значили. Белый мужчина… двое белых… может быть, трое. Люди, для которых все цветные женщины — «черномазые». А раз в гавани не было иностранных судов, значит, то не случайные моряки, а служащие торговых фирм или консульств. Белые мужчины, живущие на Занзибаре, которым Зора казалась законной добычей, шлюхой. Цветной шлюхой. Белые мужчины…

Глаза Рори сузились, губы растянулись в улыбке, от которой Бэтти неожиданно содрогнулся. Это легкое движение вернуло Рори оттуда, где он блуждал мыслями. Выпустив плечи Бэтти так внезапно, что тот отшатнулся к стенке, Эмори Фрост выбежал из каюты. Бэтти слышал его шаги по палубе, потом громкий, неразборчивый приказ и, выйдя на палубу, увидел, какой спрыгнул в поспешно спущенную шлюпку и стал грести к причалу.

— Куда это он? — спросил Ралуб, прислушиваясь к частым всплескам весел.

— Бес его знает, — устало ответил Бэтти. — Может, хочет побыть в одиночестве.

Но капитан Фрост искал не одиночества, а Омар ибн Омара. Шейх как раз собирался уходить из дома хаджи, когда Рори вошел и бесцеремонно прервал долгое, вежливое прощание.

Омар ибн Омар привык к жаркой, быстро вспыхивающей ярости арабов, она была ему понятна. Но никогда еще он не видел белого человека, охваченного такой яростью, холодной, убийственной. Он удивился этому чувству, которого не мог понять, однако инстинктивно догадался, что оно гораздо опаснее, чем любое проявление неудержимого гнева.

— Я пришел, — лаконично сказал без предисловий капитан Фрост, — попросить об одном одолжении.

Горящие любопытством глаза Омар ибн Омара внезапно похолодели, и он пробормотал расплывчатую формулу вежливости, гласящую, что его дом и вес имущество к услугам капитана.

— Ни ваш дом, ни ваше имущество мне не нужно, — сказал Фрост твердым, ничего не выражающим голосом. — Я уже просил вас об одолжении — чтобы никому из белых на Занзибаре не досаждали. Прошу забыть об этой просьбе.

— То есть… — заговорил Омар ибн Омар, ошеломленный, пожалуй, впервые за последние сорок лет.

— То есть, — решительно сказал капитан Фрост, — вы окажете мне личную любезность, если попросите своих друзей нагнать божьего и дьявольского страха на каждого белого в городе!

Омар ибн Омар пришел в себя, и зубы его сверкнули в какой-то волчьей усмешке; за этим сдержанным, бесцветным голосом и твердым взглядом он уловил то, что понимал и мог одобрить — неистовое желание мести.

— Согласен, — милостиво изрек Омар ибн Омар.

28

Северо-восточный пассат, несший дожди и гнавший вдоль длинного африканского побережья вот уже две тысячи лет большие дау, принес и парную, обессиливающую жару. Геро иногда казалось, что все, чего она касается — влажное, и что несколько месяцев, а не недель, не надевала одежды, которую можно было назвать сухой.

Простыни, тонкое хлопчатобумажное белье и складки муслинового платья были волглыми, снятые на ночь туфли к утру покрывались белесой пленкой. Плесень поражала перчатки, обувь, корешки книг и все кожаное; металл ржавел, полировка на дереве тускнела, поганки росли в самых невозможных местах. Но портились в жаре и сырости не только неодушевленные предметы. Геро с ужасом обнаружила, что погода пагубно сказывается на характере и поведении белой общины, что она сама отнюдь не защищена от ее коварного воздействия.

Легко было чувствовать себя доброй и энергичной, критически относиться к праздности, апатии других, когда с ясного неба светило солнце, а ночи стояли прохладными. Но жаркие, сырые дни и ночная духота давали себя знать, теперь лень, туземного населения, его способность изобретать предлоги, чтобы отложить любое дело до завтра или до следующей недели не казались уже столь предосудительными, потому что она сама становилась ленивой. Ленивой и более терпимой.

Даже послеполуденная сиеста, которая некогда казалась ей постыдной тратой времени, настолько вошла в привычку, что Геро иногда задумывалась, сможет ли когда-нибудь от нее отказаться. Однако по размышлении ей все же казалось нелепым, что она способна спать днем по три часа, хотя каждый вечер ложилась рано и крепко спала до шести-семи часов утра.

Вмешательства ее требовала еще масса дел: злоупотребления правосудием, которые никто не собирался изживать, мерзости, с которыми надо покончить, вопросы санитарных условий, которые дожди лишь смягчили, но не разрешили. Работорговля процветала по-прежнему, и хотя полковник Эдвардс регулярно заявлял султану протесты, мужчин, женщин и детей все так же открыто привозили на остров и продавали на невольничьем рынке.

— Так ведется уже две тысячи лет, — сказал Натаниэл Холлис, — и если потребуется еще двадцать — или пятьдесят, а то и сотня — чтобы искоренить работорговлю, ничего удивительного в этом не будет. Обычай — штука стойкая.

— Пожалуй, — уныло согласилась Геро. И дала Фаттуме побольше денег для Бофаби на покупку и освобождение рабов.

— Скажи ему, — велела она служанке, — пусть покупает лишь тех, кого больше никто не берет. Чтобы их не увезли на дау.

— Они будут благословлять вас за вашу великую доброту, — заверила ее Фаттума, кладя деньги в карман и думая, что может спокойно оставить себе половину, поскольку сумма была крупнее обычной. Ну и дурочка эта биби! Какая жалость, что скоро она выйдет замуж за бвана Майо и покинет Занзибар…

До свадьбы было еще далеко; ее назначили на конец мая, когда масика, «долгие дожди», будут позади и начнутся пять месяцев прохладных солнечных дней и приятных ночей. Клейтон предпочел бы более близкую дату, но Геро не соглашалась, потому что не хотела начинать в жару и сырость столь тонкое, интимное дело, как супружеская жизнь.

Тетя неожиданно поддержала ее решение, но совсем по другой причине. Срок пребывания Натаниэла Холлиса на своей должности, уже и так затянувшийся на год, должен окончиться в середине лета, тогда они смогут вернуться в Штаты к сентябрю — задолго до того, когда путешествие сможет осложниться рождением ребенка.

— О таких вещах надо думать, — доверительно сказала она Миллисент Кили, супруге доктора, — а если Клей настоит на своем, и они поженятся на Новый год, то Геро может в плавании сделать меня бабушкой. А если подождут до конца мая или начала июня, то в крайнем случае возникнет просто деликатная ситуация.

Геро эти соображения не приходили в голову. Она хотела лишь отложить свадьбу до того времени, когда станет возможно думать четче, избавиться от этой неестественной душевной и физической инерции, которая, несомненно, вызывалась влажной жарой и долгими часами бездеятельности. Сейчас у нее не было сил принимать какие-то решения. А ведь она всегда гордилась тем, что твердо знает, чего хочет.

Ей пришло в голову, что, видимо, судя о жителях острова, следует принимать в расчет его климат, потому что он не мог не сказаться на них. Как за очень короткое время сказался на ней! И на Кресси — она заметно увядала. Правда, Геро была не совсем уверена, что вялость и бледность кузины вызвана только влажностью. Но и большинство европейских женщин тоже побледнело, даже ее собственный безупречный цвет лица стал портиться от жары, проливных дождей и вынужденного бездействия.

Терезу в последнее время они видели редко, но Оливия постоянно заходила в гости и принесла весть, что одинокая Салме виделась после наступления темноты с юным Вильгельмом Руете, и они полюбили друг друга.

— Разве это не романтично? — восторженно выдохнула Оливия, — Мы все так жалели бедняжку, поскольку никто из членов семейства не хочет больше общаться с ней, даже Чоле, потому что Салме сказала, что, кажется, зря они поддерживали Баргаша и… Но она каждый вечер поднималась на крышу Бейт-эль-Тани, а мистер Руете выходил на свою, и они могли разговаривать, так как дома находятся рядом. Он учил ее говорить по-немецки, они полюбили друг друга, и теперь он хочет жениться на ней. Разве не восхитительно?

— О да, — ответила Кресси, непонятно почему прослезясь.

— Онет! — сказала огорченная Геро. — Как он может жениться на ней? Этого не допустят. Руете должен знать.

— Он, разумеется, знает, она тоже, и поэтому ужасно расстраивается. Им иногда удавалось встречаться… у нас в доме. Но Хьюберт говорит, это очень опасно, и не хочет, чтоб они так рисковали, если станет известно, что они виделись, то, возможно, обоих… Ну, я не думаю, что их убьют, однако…

— Именно это я имела в виду, — сказала Геро. — Оливия, не надо их поощрять.

— О, но я уверена, что-то можно сделать. Любовь найдет выход, — заявила та с сентиментальной уверенностью и оказалась права, так как любовь нашла выход через неделю.

В гавань зашло британское судно, а Салме по случаю мусульманского праздника отправилась со служанками к морю совершить ритуальное омовение. Британские матросы схватили ее вместе с истерично кричавшей служанкой («Господи, как она визжала!» — вспоминал один из матросов в письме домой), втащили на борт, и через несколько минут судно отплыло в Аден, где Салме предстояло встретиться с возлюбленным, выйти за него замуж и принять христианскую веру.

Город воспринял это отнюдь не спокойно.

Антиевропейские настроения достигли такого накала, что белым стало опасно появляться на улице. Толпа возмущенных арабов толклась возле немецкого консульства, выкрикивая оскорбления и требуя мести, встревоженные европейцы благоразумно сидели в домах, запершись и затворив ставни. Но хотя большинство подданных султана считало, что поступок сеиды Салме навлек на правящий дом больше позора, чем поддержка Баргаша, Маджид не нахбдил в душе сил осудить ее.

— Должно быть, в нем все же очень много хорошего, — решила Оливия. — Вот не подозревала. Советники хотели, чтобы он наказал Салме задело Баргаша, но Маджид отказался. А Хьюберт говорит, что эта история гораздо хуже с точки зрения арабов, и все они ужасно возмущаются. Но, кажется, Маджид сам помог Вильгельму покинуть остров и отправил его к Салме в Аден. Он хочет послать ей в Германию приданое, множество драгоценных камней и прочего — хотя этого, конечно, делать не следует, и Хьюберт говорит, что все семейство просто вне себя!

— Очевидно, мы все ошибались в нем, — прошептала Кресси, утирая слезы. — Определенно, раз он способен на такое прощение и благородство.

— Да, конечно, — горячо согласилась Оливия. — И я так рада за бедняжку Салме. Для нее это, наверно, кажется волшебной сказкой… они очень любят друг друга. Подумать только, как для нее это будет замечательно. Жить в уютном, современном европейском доме, в богатой, цивилизованной стране после этого…

Она пренебрежительно повела вокруг рукой, Кресси и тетя Эбби согласно закивали. Но Геро пришло в голову, что, возможно, они ошибаются, и она задумалась, покажется ли Германия такой уж замечательной арабской принцессе, дочери султана Саида, Оманского Льва? Будут ли холодный климат Запада, серые каменные дома, газовые лампы, скользкие улицы и скучная одежда очень привлекательны для девушки, родившейся и выросшей в восточном дворце, окна которого смотрят через благоухающий зеленый сад на море с коралловыми островками и белыми парусами судов? Геро почему-то сомневалась в этом, и ей впервые пришло в голову, что некоторые черты западных городов и западной цивилизации могут показаться восточному глазу такими же безобразными, грубыми и ужасающими, как ей показался Занзибар и некоторые здешние обычаи. На острове ее потрясло очень многое. Но что подумает Салме о захудалых улочках, неотъемлемой части любого европейского или американского города? О грязных трущобах и перенаселенных домах, дешевых барах, борделях и уличных нищих? Неужели сытым черным рабам занзибарских арабов живется намного хуже, чем чахлым детям «свободных» белых, работающих на фабриках и рудниках? И сочтет ли Салме, что мрачный, туманный задымленный рынок в каком-нибудь промышленном городе намного предпочтительней жарким, многолюдным, красочным базарам ее родного острова?

Геро всегда казалось, что любое сравнение жизни на Востоке и Западе окажется в пользу Запада. Однако теперь она смотрела на это с точки зрения девушки, родившейся на Занзибаре и не знающей других стран, которая вскоре сменит яркие шелка и экзотические украшения на скромное платье из толстой, темной шерстяной ткани и сойдет на берег в суетливом промышленном Гамбурге, где доки полны судов, небо затянуто дымом фабричных труб, где наряду ехгазовым светом, оперными театрами и роскошными особняками богачей будут нищета, преступность и пьянство.

— Бедная Салме! — негромко сказала Геро. — Надеюсь, что она не будет очень тосковать по дому, что муж будет добр к ней и возместит все, чем она пожертвовала ради него.

— Пожертвовала? — в изумлении воскликнула Оливия. — По-моему, она не принесла никакой жертвы. Наоборот, много выиграла, бежав с этим славным юным немцем. Думаю, в Германии это вызовет большое волнение, потому что Салме принцесса, и она будет очень рада бегству с этого ужасного, жалкого, ничтожного островка. Я сама подумываю уехать отсюда, хотя когда-то он казался мне очаровательным и романтичным… правда, чрезмерно грязным. И вонючим. Потом, этим людям невозможно доверять. Мятежи, беспорядки и все такое прочее. Признаюсь, я буду рада уехать.

— Но теперь это позади, всё утихло, — утешающе сказала тетя Эбби.

— До появления пиратов, — скривилась Оливия.

— О Господи! — воскликнула тетя Эбби, лицо ее побледнело, пухлые плечи задрожали от страха. — Я совершенно забыла об этих хищниках! Да, видимо, они скоро появятся. А может, и не приплывут в этом году. По крайней мере, они никогда не причиняют вреда нам, так ведь? Хотя, конечно, ведут себя отвратительно с бедными горожанами. Но в первый год нашего пребывания здесь султан выплатил им крупную сумму денег, чтобы они уплыли. Многие, кажется, считают, что этого не стоило делать, однако лично я нахожу, что он поступил очень разумно.

— Может, он снова откупится от них, — с надеждой сказала Оливия. — Раньше я считала это очень малодушным с его стороны, однако теперь… После скандала из-за Салме — а до того из-за Баргаша, не имея возможности два дня высунуть нос по причине антиевропейских настроений, начинаешь думать, что если покой можно купить за деньги, то это, как выражается Хьюберт, «удачная покупка». Или с моей стороны это очень трусливо?

Нисколько, милочка, — пылко ответила тетя Эбби. — С этим, я уверена, согласится любая разумная женщина, и будем надеяться, что Его Величество откупится от этих отвратительных созданий. Если, конечно, они появятся.

«Никакого «если» не может быть», — подумала Геро с легкой беспокойной дрожью. Весть о том, что пираты приближаются, должно быть, уже достигла Занзибара.

В то утро они с Клейтоном, пользуясь перерывом в дождях, поехали на верховую прогулку и миновали толпы встревоженных людей, покидающих город. Детей, самых ценных рабов, а подчас жен и наложниц индусов-торговцев и богатых арабов уводили в надежные укрытия посреди острова.

Геро наблюдала этот панический исход с каким-то презрением. Несмотря на все, что она слышала о пиратах и их нравах, ей казалось совершенно нелепым, что султан и его подданные робко мирятся с этими ежегодными набегами, словно с явлениями природы вроде жары и дождей, которые никто не в силах предотвратить. В конце концов, сейчас девятнадцатый век, и пора положить конец такой средневековой дикости, как пиратство! Нужно лишь немного твердости и решительности. Но признаков того или другого не наблюдалось у этих торопливых, испуганных людей, ищущих спасения в глубине острова, и было совершенно ясно, что у них нет намерения дать отпор пиратам.

Ее тетя говорила:

— …А что касается озлобления против консульств, полковник Эдвардс только вчера заверил меня, что опасности антибелых выступлений уже нет, и мы опять можем ходить по улицам совершенно спокойно. Да что там, Клей взял сегодня утром Геро на верховую прогулку, а он ни за что не пошел бы на это, существуй хоть малейшая опасность. Мистер Холлис всегда говорит, что эти люди-совсем как дети; разволнуются, выйдут из себя, а потом все проходит, и снова они добродушные, веселые, будто ничего не случилось. И, конечно же, он прав. Это ввдно совершенно ясно.

Тетя Эбби, видимо, очень утешалась этим мудрым наблюдением, но Геро не могла припомнить ничего детского в грубых, хищных лицах арабских моряков, которых видела утром на улицах. И в испуганных лицах индусов, сомалийцев, негров и арабов, которых она и Клей встречали на проселочных дорогах за городом. Но говорить об этом, расстраивать тетушку не имело смысла; да и пираты никогда не досаждали ни единому члену маленькой белой общины на Занзибаре, так что им бояться нечего.

Месяц-другой назад такая мысль не пришла бы в голову Геро; или была б с негодованием отвергнута, как эгоистичная и бессердечная. Но апатия, в которой она винила климат, видимо, исподволь подрывала ее способность к негодованию. Девушка с удивлением обнаружила, что не особенно беспокоится о подданных султана, численностью они намного превосходят пиратов и должны иметь достаточно смелости, чтобы не мириться с такой ерундой. Гораздо больше ее волновала судьба дочери бесчестного капитана Фроста, Амры, хотя с какой стати ей беспокоиться из-за этого ребенка, объяснить бы она не смогла.

Фаттума рассказала какую-то путаную историю о внезапной смерти Зоры при подозрительных обстоятельствах, а Геро знала, что «Фурии» в порту нет. Это была не ее забота, все инстинкты побуждали ее не иметь больше ничего общего с тем домом и его обитателями. Но почему-то она не могла выбросить из головы мысль об одиноком ребенке. Мать умерла, отец в плавании, смотреть за девочкой некому, кроме слуг. Эта ситуация казалась ей трагичной, и, хотя она и знала, что Клей ни за что не позволил бы этого, нанесла в Дом с дельфинами еще один визит.

Геро слегка мучила совесть, ей не хотелось иметь секреты от Клея. Но, по крайней мере, она успокоилась, убедилась, что о ребенке заботятся хорошо и визита больше не повторяла. Амра встретила ее восторженно, но слуги были подчеркнуто необщительны и делали вид, что не понимают, когда она спрашивала о смерти Зоры. Геро надеялась, что она умерла не от заразной болезни, тогда Амру нужно было бы немедленно забрать оттуда, да и она сама могла бы заразить всех в тетином доме. Но Фаттума заверила ее, что то был несчастный случай. И все же, думала Геро, кто-то должен взять на себя надзор за девочкой, и очень жаль…

— Геро, ты не слушаешь! — с насмешливой суровостью сказала Оливия. — Мы говорим о твоем подвенечном платье!

— Прошу прощения, — торопливо сказала Геро, внезапно осознав, что пираты забыты ради более занимательного разговора о модах.

В течение двадцати минут она всеми силами проявляла должный интерес к жемчужным гроздям и расширяющимся книзу рукавам, но сознавала с чувством вины, что покрой и стиль ее подвенечного платья, и то, какой цвет больше подойдет Кресси и Оливии как подружкам на свадьбе, интересует остальных гораздо больше, чем ее, хотя понимала, что должна увлечься этим разговором. То, что она испытывала лишь рассеянное равнодушие и считала, что ни малейшего значения не имеет, будет ли платье муслиновым или шелковым, что она предпочтет — фату или шляпку, вовсе не значит, поспешила она заверить себя, что ей не хочется выходить замуж за Клея. Конечно же, конечно! Но пройдет еще много времени — дни, редели, месяцы — пока прекратятся «долгие дожди» и жара, пока настанет время ее свадьбы, и задумываться о ней еще не стоило. Сейчас достаточно откинуться назад и расслабиться, радоваться привязанности Клея и сносить жару.

Последнее иногда давалось с трудом; ну, а что до Клея, решила Геро, то лучшего мужа выбрать она не могла, он всегда был внимательным, любезным, но, как с облегчением она обнаружила, не считал, что помолвка позволяет ему нескромные выражения привязанности. Она знала, что не смогла бы вывести поцелуев и объятий как само собой разумеющихся, да и вообще, она всегда инстинктивно уклонялась от подобных демонстраций. Ее утешало и успокаивало, что будущий муж разделяет ее взгляды и не принадлежит к тем романтичным джентльменам, так часто встречающимся под обложкой романов, которые вечно прижимают возлюбленных к своей мужественной груди и душат страстными поцелуями.

Случайные поцелуи Клея отдавали больше привязанностью и почтением, чем страстью, и он вежливо запечатлевал их на ее руке или щеке, а не на губах. Это предвещало в будущем их совместное счастье. Геро радовалась, что она и Клейтон благоразумны, хладнокровны, предусмотрительны, и это самое главное для них. Не то, что бедная дурочка Кресси, оказавшаяся печальным примером неразумности позволять чувству возобладать над здравым смыслом!

Кресси, очевидно, сдуру влюбилась в Дэниэла Ларримора, не подумав, что когда первый пыл увлечения пройдет, она непременно обнаружит, что у английского моряка очень мало с ней общего, что он вряд ли сможет предложить ей что-то, кроме неустроенной, неуютной жизни, полной расставаний и временных пристанищ в иностранных портах. Геро искренно жалела свою юную кузину, но глядя на нее, слушая болтовню Оливии, невольно радовалась, что ее увлечение не привело к браку. И что было б замечательно, если б «Нарцисс» не возвращался, пока все Холлисы не уедут!

Она не могла знать, что меньше, чем через сутки отдала бы многое, лишь бы увидеть «Нарцисс» на якоре в гавани и Дэна Ларримора идущим по городу со своими матросами. Потому что на рассвете появились дау. Темные суда с высокими носами мало отличались от тех, что плавали вдоль побережья Африки за семь веков до Рождества Христова, возили рабов, слоновую кость и эолото из легендарной страны Офир.

Они налетели на остров, паруса их выгибались, будто полумесяц — эмблема Ислама, свирепые команды били в барабаны и размахивали зелеными знаменами Веры, менее древней, чем их суда. Они пронеслись по ветру, словно громадная стая стервятников, неудержимых, хищных, безжалостных, жадных до плоти. Заполнили гавань качающимся лесом мачт, а улицы чванливыми людьми с орлиными носами. Пираты угрожающе размахивали саблями и хранили в складках поясов острые кинжалы.

— Они не причинят нам вреда, — сказал Натаниэл Холлис, повторив слова жены, произнесенные накануне. — Они не решатся задевать белых.

Однако на сей раз он ошибся. Они решились.

— Не понимаю, — кипел от злости полковник Эдвардс, зайдя к своему американскому коллеге два дня спустя. — Это беспрецедентно. Возмутительно! Двух моих слуг избили, на нескольких европейцев набросились среди бела дня на улицах. Не представляю, что нашло на этих мерзавцев, и думаю, нам всем нужно сидеть дома, пока ситуация не будет взята под контроль. Я заявил Его Величеству самый решительный протест и потребовал стражей-белуджей для охраны консульства. Предлагаю вам сделать то же самое.

— Нет, — твердо заявил мистер Холлис. — Я не хочу напрашиваться на неприятности и, простите, считаю, что стража у дверей будет воспринята как признание, что я боюсь нападения — а я не боюсь. Они с нами не ссорились, — и я не хочу создавать впечатление, будто ссора имела место!

Жесткое лицо полковника негодующе побагровело. Эту тираду он воспринял как вежливо сформулированное сомнение в его смелости, с трудом сдержался и, холодно заметив, что пословица «Береженого Бог бережет» справедлива, вернулся в свое консульство.

Полковник всегда смотрел на ежегодное появление пиратских орд как на возвратную болезнь, столь же удручающую и подчас роковую для подданных султана, как чума. И хотя оно неизменно коробило и возмущало его, он стал принимать его как неизбежное зло, покончить с которым могут лишь время и продвижение цивилизации. Но теперь он жалел, что не потребовал, чтобы «Нарцисс» или другой военный корабль находился поблизости, так как в этом году поведение головорезов, струящихся толпами из темных судов с наклонными мачтами и заливающих все улицы и переулки, зловеще изменилось.

Пираты всегда были многочисленными и дерзкими, но теперь их количество и наглость возросли сверх всякой меры, и в противоположность предыдущим годам отношение их к европейской общине стало откровенно враждебным. Полковнику Эдвардсу это было очень неприятно — и непонятно. Казалось, за этим что-то кроется, какой-то мотив или план, что это не просто надменность и бахвальство, не просто зло ради зла.

Вечером того же дня полковник увидел на фоне алеющего неба знакомый силуэт и понял, что «Фурия» возвратилась. Почему? Эмори Фрост всегда покидал Занзибар на время пиратских набегов, поговаривали, что он платит пиратам за безопасность своего дома и слуг. Странно, думал полковник Эдвардс, что в этом году Рори решил вернуться; но может, он знает о перемене отношения к белым и боится, что запертые двери и зарешеченные окна не обезопасят на сей раз его собственность. Или его заставила вернуться смерть той рабыни (как ее звали — Зара? Зора?), кажется, у него есть от покойной ребенок, и можно предположить, что даже такой негодяй-изменник питает какие-то родительские чувства к своему отпрыску.

О смерти этой женщины полковнику сообщил его шпион, Феруз Али, обязанный знать все городские сплетни. И добавил нелепую историю, будто ее похитил кто-то из европейцев, и она поэтому покончила с собой, но это явно базарный слух, возникший из антибелых настроений, охвативших город после бегства сеиды Салме с юным Руете. Этим происшествием, как думал теперь полковник, может объясняться и нынешняя враждебность пиратов.

На другое утро полковник нанес еще один визит во дворец и остался недоволен. На улице ему показалось, что эскорт, дюжина вооруженных белуджей, слишком мал и не сможет защитить его персону от нападения толпы, которая выкрикивала оскорбления, угрожающе размахивала саблями и старыми фитильными ружьями. Султан пребывал в дурном расположении духа, однако, казалось, не сознавал опасности положения и не выказывал беспокойства. Готовности откупиться от пиратов — тоже.

— Это судьба, — беззаботно сказал Маджид. — Я ничего не могу поделать. Но поскольку в суре «Джинны» написано «Меня не защитит от Дллаха никто», эти собачьи дети непременно пожнут плоды своих преступлений и попадут не в Рай, а в Джеханум. Придется утешаться этим.

Легкомысленное безразличие султана, полное отсутствие страха удивили полковника еще больше, чем поведение пиратов, и он вернулся в консульство с ощущением, что где-то упустил ключ к разгадке. Этого б не случилось, будь он более внимателен и лучше чувствовал настроение города. Видимо, он уже слишком стар для своей должности; слишком утомлен и разочарован. Пора в отставку, пусть его место займет кто-то молодой, более оптимистичный.

Идя обратно сквозь толпу злых, враждебных пришельцев, заполняющих улицы, онувидел англичанина, капитана «Фурии», дружески беседующим с худощавым, серолицым арабом в черной, пышно расшитой золотом джуббе. Один из белуджей сказал ему, что это шейх Омар ибн Омар, в некотором роде пособник пиратов.

Бросалось в глаза, что к этому капитану, несмотря на его светлые волосы и европейскую одежду, толпа пиратов относится без враждебности, как к одному из своих. Эдвардс с отвращением подумал, что они оба одним миром мазаны, и довелись ему делать выбор между обществом араба-пирата и работорговца-англичанина, он бы отдал предпочтение пирату. Однако в тот же день он послал за Эмори Фростом, потому что двое европейцев — служащий торговой фирмы и молодой секретарь французского консульства были жестоко избиты пиратами, дома трех богатых, влиятельных торговцев (двое из них были индусами, британско-индийскими подданными) подверглись разграблению, и Фсруз принес с базара странный, тревожный слух…

У полковника не лежала душа к общению с капитаном Фростом, и он сомневался, что Фрост согласится разговаривать с ним. Подозревал, что тот ответит на его вызов отказом или не ответит ничего, и был готов отправить отряд белуджей, чтобы они силой доставили этого человека в консульство. Или же, если это окажется невыполнимым, сам отправится в Дом с дельфинами. Однако ни того, ни другого не потребовалось, поскольку меньше чем через час после отправки посыльного с письмом, капитан Фрост явился в сопровождении худого, морщинистого англичанина и высокого остролицего араба.

Полковнику с первого взгляда показалось, что Фрост изрядно пьян, потому что от него несло перегаром, и он словно бы старался идти, не шатаясь. Но соображал, видимо, ясно. Рори вызывающе заявил, что получить настойчивое приглашение в гости к столь высокопоставленной персоне — большая честь.

— Я не собирался оказывать вам чести, — сухо ответил полковник.

— Да? Весьма разочарован. Хотя, собственно, я сомневался, что это дружеское приглашение. В таком случае, что вам угодно?

— Я слышал, — сдержанно заговорил полковник, — что у вас есть друг — или лучше сказать «союзник» — среди капитанов стоящих в гавани дау. Шейх Омар ибн Омар.

— Да, мы с ним знакомы.

— Я так и понял, увидев утром в городе, как вы беседуете. Если б не видел, то, возможно, не поверил бы доставленному впоследствии сообщению, что вы, по причинам, о которых я могу лишь догадываться, объединились с этим человеком и поощряете беспрецедентные вспышки насилия, не прекращающиеся с прибытия дау. Если это правда, я обязан попросить вас употребить свое влияние и прекратить их, пока ситуация не вышла из-под контроля.

— А если я не соглашусь?

— Так это правда? Я не хотел верить… надеялся…

— Вот как? Можно узнать, почему?

— Потому что, — неторопливо ответил полковник, — вы, кем бы ни стали теперь, родились англичанином. И потому что мой отец был знаком с вашим.

Увидя, как изменилось лицо капитана, он понял, что совершил ошибку, напрасно потратил слова и время.

Рори засмеялся. Весело, однако полковнику не доводилось слышать ничего более злобного, издевательского. Потом насмешливо произнес:

— Предай проклятью их политику, сорви их плутовские планы, лишь на Тебя мы уповаем — спаси нас, Господи! Вот что, уважаемый сэр, я думаю о вашей стране, даже если мой покойный отец в какой-то мере и олицетворяет ее. Так что перестаньте взывать к сентиментальности. У меня ее нет.

— Почему вы это делаете?

— Кажется, вы сказали, что можете догадаться.

— Могу. Ради процента со сделок и доли награбленного. Другой причины не может быть. За исключением… — Полковник умолк, нахмурился, потом размеренно произнес: — За исключением мести. А поверить в это я не могу.

— Мести за что? — негромко спросил Рори.

— Феруз говорит…

Полковник не закончил фразу. Ему пришло в голову, что если в этом базарном слухе есть какая-то правда, нужно быть потактичнее. Возможно, Фрост любил эту женщину, Зору. Если так, ему можно посочувствовать. Прошло почти четверть века с тех пор, как девушка по имени Люси Фробишер умерла от лихорадки всего за десять дней до свадьбы с молодым лейтенантом Джорджем Эвадрсом, но он таки не забыл ни Девушку, ни потрясения, нанесенного ее смертью. И хотя, тут же подумал он, Люси нельзя сравнивать с наложницей-арабкой, память обо всем пережитом удержала его от упоминания о любовнице Фроста. Вместо этого он сказал:

— Думаю, нам не нужно обсуждать этот вопрос. Но Даже если у вас есть повод для… для возмущения, оно должно быть направлено против одного человека, а навлекать последствия на головы всех не только несправедливо, но и жестоко.

— А если я не знаю, кто этот человек?

— Нужно было б постараться выяснить, прежде чем отыгрываться на неповинных.

— Я выяснил, — угрюмо сказал Рори.

Полковник сузил глаза и плотно сжал тонкие губы.

— Правда? Тогда надеюсь, вы будете иметь дело непосредственно с этим человеком и велите своим друзьям-негодяям больше не запугивать город. Даю вам двадцать четыре часа, и если положение не улучшится, буду вынужден принять меры. Суровые меры!

Рори снова засмеялся, однако на сей раз просто весело.

— В одиночку, сэр? Полагаю, вряд ли вы добьетесь многого с дюжиной султанских белуджей, их верность и в лучшие времена сомнительна. Или собираетесь оказать нажим на Его Величество, чтобы он поддержал вас войсками? Вряд ли он пойдет вам навстречу!

Британский консул холодно посмотрел на него и сказал:

— Я это знаю. И скажу, что намерен сделать. Если вы не убедите шейха Омара и его пиратов вести себя сдержаннее, я отправлю с первого же английского корабля, какой придет в порт, отряд вооруженных людей для вашего ареста и тут же повешу без суда. Если поплачусь за это, то мне будет все равно и вам к тому времени тоже! Надеюсь, вы понимаете, что я не шучу?

— Конечно, — усмехнулся капитан Фрост. — Вполне готов поверить, что, если потребуется, вы вздернете меня собственноручно.

— Да.

— Не беспокойтесь; это сделает Дэнни. Он никому не позволит лишить себя такого удовольствия. Желаю всего доброго, сэр. Было интересно познакомиться с вами, но, честно говоря, не надеюсь, что мы увидимся снова.

Фрост отрывисто кивнул, широким шагом вышел из кабинета, забрал мистера Поттера с хаджи Ралубом, ждущих в коридоре, потом вышел под вечерний дождь, негромко насвистывая сквозь зубы «Боже, храни королеву».

29

Появление дау положило конец гулянью по площади и выходам за покупками в город, но Геро не видела причин прекращать верховые прогулки по уграм, когда позволяла погода.

Она не могла согласиться, что прогулки по саду являются равноценной заменой и доказывала, что не может быть особой опасности в поездках по пустынным дорогам в то время, когда все незванные гости спят или пребывают в апатии после ночных дебошей, грабежей и пирушек. К тому же, она будет не в одиночестве, ее будут сопровождать Клей и двое грумов, вооруженных пистолетами и карабинами, к тому же, пешие пираты не смогут ни остановить, ни преследовать всадников.

Дядя Нат позволил убедить себя, и утренние поездки верхом продолжались. Они очень умеряли скуку пребывания в четырех стенах остальной части дня. Поначалу были приятными, спокойными, потому что, как справедливо заметила Геро, на рассвете пираты не встречались, и было легко держаться на расстоянии от любой группы пеших людей. Утро после безрезультатного разговора Эмори Фроста с британским консулом выдалось ясным, верховая компания уехала чуть свет — однако вернулась без Геро, с жуткой, почти невероятной историей.

Они выехали, как обычно, за город и незадолго до восхода повернули обратно, чтобы благополучно добраться до консульства, пока улицы сравнительно безлюдны. Потом обнаружили, что узкая дорожка перегорожена хомали, застрявшей в воротах дома, оба грума спешились и пошли помочь владельцу высвободить ее. Но туте полдюжины людей, прятавшихся за воротами, набросились на них и разоружили, а Клейтона сбросили с седла накинутым сзади на плечи арканом. Тут же на дорожке появились всадники, один из них набросил на голову Геро одеяло, стащил ее с седла и ускакал вместе с ней.

— Это Фрост! — бесновался Клейтон, его лицо было серовато-белым от ярости, руки неудержимо тряслись. — Это подлый работорговец Фрост, будь он проклят!

— Ты уверен? — резко спросил коцеул, не обращая внимания на жену, бившуюся в истерике.

— Думаешь, я не знаю его? Этот мерзавец сидел и смотрел, как двое его грязных головорезов стаскивают меня с лошади, а когда я спросил, сознает ли он, что делает, ответил, что даёт мне возможность влезть в его… Черт, я не понял, что он сказал! Этот человек — сумас-шедший, я думал, он хочет меня убить! Вот так он увез Геро. Что будем делать?

— Вызволять ее, — хрипло ответил консул. — Далеко уехать Фрост не мог. Возьмем Эдвардса, Кили, Плэтта, еще с дюжину европейцев и, если потребуется, разрушим его дом. Отправляйся за Линчем, Дюбелем и еще кем-нибудь из молодых.

Но когда они собрали дробовики и револьверы, оказалось, что ни покинуть консульство, ни вызвать подмогу невозможно. Дом густо окружили головорезы с дау. А когда четверо перепуганных слуг выскользнули из садовой калитки, толпа схватила их и избила, решив, что они посланы за помощью.

Мистер Холлис, выйдя на переднее крыльцо, смело предстал перед толпой, выразил возмущение ее поведением и потребовал возможности поговорить с главарями. Но перекричать толпу не смоги, когда она ринулась к дому, вынужден был отступить. Пираты сгрудились у поспешно запертой двери, размахивая саблями и ножами перед окнами, кричали, что убьют его.

Клейтон хотел последовать неудачному примеру слуг, попытаться уйти в какое-нибудь другое консульство, рассказать о похищении Геро и попросить людей, чтобы вломиться в Дом с дельфинами. Но мать вцепилась в него с воплями и плачем, а отчим резко сказал, что это будет самоубийством, которое убьет его мать, но ничем не поможет невесте. Смерть его лишь обострит ситуацию и, возможно, даже приведет к резне всех европейцев; нужно отыскать какой-то другой способ позвать на помощь. Но другого способа они не нашли и не знали, что если б даже сумели как-то подать весть о случившемся, это ничего бы не дало, потому что такие же толпы бушевали перед всеми консульствами и домами европейцев.

Султан удалился в свои покои на верхнем этаже дворца и пребывал там в уединении, глухой к бушующим снаружи беспорядкам, к взволнованным просьбам и протестам, идущим из французского и немецкого консульств, от знатных арабов и богатых торговцев.

— Я ничего не могу поделать, — повторил он принятой в конце концов испуганней депутации арабских землевладельцев и лавочников-индусов. — Эти злодеи намного превосходят численностью мою стражу, а чтобы откупиться от них, требуется очень крупная сумма. В этом году — увы! — моя казна пуста, платить пиратам нечем. Остается лишь терпеть оскорбления и просить Аллаха спасти меня от их коварства. Если б только мы могли предложить им достаточно денег…

Землевладельцы и лавочники удалились обсудить эту проблему, а вечером вернулись с тысячью рупий, оказавшейся первой небольшой долей весьма значительного откупа. Деньги тут же отправили толпе, бурлящей возле консульства, с вежливой просьбой принять их и спокойно вернуться на свои дау; толпа сочла сумму недостаточной, рассовала ее по карманам и продолжала дебоширить с прежним неистовством.

Ночь оказалась беспокойной не только для осажденных в консульствах иностранцев, но и для всего Занзибара. Больше дюжины домов и лавок были разграблены, несколько загородных домов, принадлежащих богатым землевладельцам и шейхам, подверглось нападению, рабов оттуда увели, ценности расхитили.

Наутро к султану явилась еще она депутация, чтобы решить, какой суммой можно откупиться от пиратов, и к вечеру деньги были собраны. Однако дошл и они до Омар ибн Омара и капитанов дау или очутились в сундуках у султана, оказалось загадкой, поскольку в ближайшие часы напряжение почти не ослабло, и после очередной беспокойной ночи город оставался в страхе перед пиратами. Но помощь была близка. Едва рассвет пробился сквозь тучи, появился паровой шлюп Ее Величества «Нарцисс». Полчаса спустя Дэниэл Ларримор и отряд вооруженных матросов шли по улицам города, а крикливые люди, осаждавшие консульства, попрятались в закоулках и притихли.

Дэн отправился прямиком в британское консульство, где полковник Эдвардс скромно завтракал апельсином с чашкой черного кофе, так как в последние два дня было невозможно раздобыть свежих продуктов. Консул тепло принял лейтенанта. Он еще не получал сведений о том, что происходит в других консульствах и, отдав приказ навести пушки «Нарцисса» на флот дау, отправился с Ларримором посмотреть, не нуждаются ли его коллеги и помощи.

Каждый араб на побережье знал «Нарцисс» и лейтенанта, весть об и£ появлении разнеслась мгновенно, и когда полковник Эдвардс со своим эскортом подошел к дому мистера Холлиса, последние нарушители спокойствия уходили в сторону базаров или гавани, несколько оставшихся угрюмо стояли в стороне и не сделали попытки преградить путь.

Слуги все еще прятались в глубине дома, и гостей встретил сам мистер Холлис. Выглядел он постаревшим на десять лет, и полковник Эдвардс поразился его внешнему виду. У встревоженного Дэна в предчувствии беды екнуло сердце, и он хрипло спросил:

— С ней все в порядке?

— Она еще не вернулась, — ответил консул столь же хриплым, но слабым от изнеможения голосом. — Мы по-всякому пытались выбраться и сообщить вам, но нас не выпускали. Прошло вот уже два дня, и мы ничего не знаем.

— Господи! — произнес Дэн хриплым шепотом. — Кресси!..

И схватил консула за плечи..

— Где она? Куда отправилась?.. Где…

Он услышал быстрые, легкие шаги по лестнице, затем сдавленный вскрик, поднял взгляд и увидел Крессиду.

Они, замерев, глядели друг на друга, и тогда Дэй оттолкнул консула. Кресси, оступаясь, побежала вниз, лейтенант бросился навстречу и заключил ее в объятия.

— Дэн… Дэн… О Дэн! — всхлипывала девушка и ничего больше не могла сказать, потому что он целовал ее, обнимая так крепко, что ей было трудно дышать, бессвязно бормотал страстные нежности, совершенно не обращая внимания на прнсутствующих: ее отца, полковника Эдвардса, нескольких встревоженных слуг и двух крепким, бесстрастных матросов, вошедших за ним в холл.

Конец этой трогательной сцене положил Клейтон, бледный, измученный, изможденный, как и отчим. Он услышал голоса в холле из комнаты, где его мать лежала в истерике, то виня себя зато, что пригласила племянницу на Занзибар, то заявляя, что если никто не отважится пробиться через воющую толпу пиратов и вызволить несчастную Геро, она пойдет на это сама, и возмущаясь, почему никто ничего не делает.

Клейтон еще раз прднес своей сокрушенной родительнице нюхательной соли, спустился вниз и обнаружил, что холл полон англичан, а его сестру обнимает молодой человек с безумным взором, одетый в форму военного моряка.

В этом зрелище — в том, как они обнимались, словно все остальное в мире не имело значения — оказалось нечто, доведшее до предела его отчаяние и ярость, он подошел и оторвал сестру от Ларримора.

— Что ты, чёрт возьми, делаешь из себя посмешище? — напустился он на нее. — Тебе надо смотреть за матерью! Марш в ее комнату!

Потом зло уставился на лейтенанта и возмущенно заговорил:

— Вы не особенно спешили сюда, а появясь наконец, только и способны устраивать вульгарную сцену с моей сестрой! Почему не преследуете этого мерзавца-работорговца, не пытаетесь хоть раз принести какую-то пользу? Вы понимаете, что моя невеста больше двух дней находится в его грязных лапах, а мы не могли даже позвать подмогу, или выяснить, что с ней, или… или…

— Перестань, Клей! — резко оборвал его отчим. — Мы понимаем твои чувства. Но всем нам тоже несладко, и оскорблениями тут не поможешь. — Он перевел взгляд на Дэна, разжавшего объятья, но крепко держащего Кресси за руки. — Вы должны извинить моего пасынка, лейтенант, он сам не свой. Мы не могли сообщить вам, и вы, очевидно, не знаете, что два дня назад Фрост с шайкой своих головорезов похитил мою племянницу.

Рассказав о случившемся как можно короче, он добавил в заключение;

— Уверен, вы согласитесь, блокаду дома организовал он, чтобы мы не могли поднять тревоги.

Дэн не произнес ни слова, но глядящая ему в лицо Кресси содрогнулась и крепче сжала его руки. В нем появилось то, что она видела вот уже два дня в лице Клейтона: желание убить. Только у Дэна не было слепой ярости и желания мести, его холодное бешенство было вдвое страшнее.

Полковник Эдвардс заговорил сухим, сдержанным голосом:

— Очевидно, вы правы, все это было ему очень на руку и вряд ли произошло случайно. Хотя, может, он понял, что назревает, и воспользовался этим. Но даже если б вы могли сообщить о случившемся, никто не смог бы вам помочь, мы все находились в осаде. Но, к счастью, появление Ларримора положило ей конец, и думаю, мы можем твердо обещать, что мисс Холлис вернется к вам через несколько часов.

— А что будет с ним? — гневно спросил Клейтон. — Что будет с Фростом? Наверно, как всегда, отпустите его с предупреждением? Вы должны были расстрелять этого мерзавца или выслать отсюда еще несколько лет назад! Это в ваших силах — он британский подданный. Но нет! Вы даже пальцем не шевельнули, чтобы унять его. Но этого спустить ему не должны. Он за это поплатится, пусть даже мне самому придется застрелить его!

Голос его дрогнул от ярости, и отчим спокойно, но властно произнес:

— Клейтон, я сказал — перестань.

Полковник Эдвардс выслушал гневную тираду, не перебивая, и холодно, пристально глядя на пасынка своего коллеги, вспомнил рассказ Феруза Али о смерти любовницы Фроста и несколько подробностей, упомянутых Фростом в кратком, неудачном разговоре.

Так в этом повинен юный Майо! А Фрост поступил в соответствии с древней заповедью «Око за око и зуб за зуб». Другого мотива столь недостойного и бессмысленного поступка не могло быть. Фрост неспособен сунуть голову в петлю из-за вожделения к какой бы то ни было женщине. Тем более к мисс Геро Холлис, на взгляд полковника, слишком рослой, прямолинейной и неженственной, чтобы ее можно было назвать роковой женщиной.

Он не оправдывал жестокую расплату за счет неповинной жертвы и считал оба случая несравнимыми. Майо, вероятно, можно простить за решение, что шлюха из Дома с дельфинами — законная добыча. Судя по тому, как обернулось дело, можно что-то сказать и в защиту другой стороны. Если б Фрост отделал этого молодого человека кулаками или хлыстом, даже поручил бы это своей команде, полковник не стал бы его винить. Однако недостойная месть, которую он избрал, не может быть Оправдана никакой обидой.

Эдвардс оглядел с холодным неодобрением красавца Клейтона и бесстрастно сказал:

— Вам не потребуется самому сводить счеты, мистер Майо. Я уже предупредил Фроста, что если в городе будут продолжаться антиевропейские демонстрации, сочту его ответственным за это и позабочусь, чтобы его повесили без суда. Слово свое я намерен сдержать.

Он повернулся на каблуках. Клейтон шагнул вперед.

— Подождите! Я с вами.

Полковник остановился.

— Пойдемте, если хотите. Но вы понимаете, что мы не сможем сразу отправиться на выручку мисс Холлис, хотя я полностью понимаю ваше беспокойство. Сперва нужно покончить с одним неотложным и более важным делом.

— Господи! Что может быть более важным, чем вырвать ее из рук этого проходимца? Вы всерьез собираетесь расхаживать по городу и произносить речи в такое время, когда на счету каждая минута?

— Полагаю, — ответил полковник Эдвардс, — что по прошествии двух суток еще несколько минут — да собственно говоря и часов — вряд ли будут иметь для мисс Холлис большое значение. Но для жителей города будут, и я первым долгом обязан подумать о них. Лейтенант Ларримор предъявит капитанам дау ультиматум, чтобы они к вечеру собрали свои команды и покинули остров. Когда пираты дадут согласие, он возьмет своих людей, столько вооруженных белуджей, сколько можно будет освободить от других обязанностей, и пойдет освободить мисс Холлис и арестовать Фроста. Если вам это кажется бездушным промедлением, могу лишь сказать, что мне очень жаль, но общественный долг выше личного дела. Через час можете явиться в мое консульство и сопровождать нас к дому Фроста.

— Спасибо! — вспылил Клейтон. — Я отправляюсь туда немедленно, и если вы не пойдете со мной, то, думаю, пойдут другие! Я могу взять с полдюжины белых людей, которые будут рады оказать мне помощь. Черт! Неужели думаете, я стану ждать хотя бы лишнюю секунду?

— На вашем месте я, очевидно, испытывал бы то же самое. Однако надеюсь, что вы передумаете, поддюжины людей мало что смогут поделать против десятка с лишним, запершихся в доме, способном выдерживать осаду. Вы не принесете ни малейшей пользы и, возможно, много вреда. Положение мисс Холлис и без того скверно, ни к чему, чтобы все европейцы в городе знали о нем и сплетничали, строили догадки. Должно быть известно лишь то, что Ларримор и матросы с «Нарцисса» арестовали Фроста за его причастность к беспорядкам. Советую подождать и отправиться туда вместе с нами.

— Вы правы, — согласился мистер Холлис, не дав пасынку ответить. — Не стоит ухудшать положение.

— Вот именно. Возможно, это даже хорошо, что все европейцы в городе беспокоятся о себе, и сейчас им не до чужих дел. Мисс Холлис вернется задолго до того, как этот интерес у них пробудится, а все, что станет известно впоследствии, можно будет отвергать, как нелепые слухи. До встречи, мистер Майо!

Полковник кивнул мистеру Холлису, вышел на солнечный свет, а Дэн снова обнял Кресси, легонько поцеловал, разжал объятья и последовал за консулом.

Два часа спустя сильный отряд матросов и белуджей под командованием Ларримора, в сопровождении полковника Эдвардса и мистера Майо перекрыл оба конца тихой улицы, где заброшенное португальское кладбище являлось небольшим зеленым оазисом среди хмурых арабских дойов. Но в Доме с дельфинами оказались лишь горстка слуг да маленькая девочка, она топнула ножкой на вторгшихся, а когда они не ушли, стала с плачем звать маму.

Слуги не имели понятия, где находится хозяин дома, сказали, что за последние три дня никого из команды «Фурии» в доме не было, и они решили, что шхуна отплыла в Момбасу или в Персидский залив. Сиди никогда не говорил с ними о своих делах, и они ничего не знают о его передвижениях.

Лейтенант оставил у дома стражу и вернулся в гавань, где узнал, что «Фурия» снялась с якоря больше двух дней назад и взяла курс на юг. Но куда именно, никто не мог сказать.

Геро вез поперек седельной луки не Рори, а Ралуб, он держал ее железной хваткой, полузадушенную толстыми складками попоны, мешающей ей вырываться, так как большая часть сил уходила на борьбу за каждый вдох.

Услышав плеск волн, девушка поняла, куда они приехали. В следующий миг кто-то вскинул ее на плечо, будто свернутый ковер, и наконец поставил на ноги. Она освободилась от душной попоны и обнаружила, что вновь находится на борту «Фурии». Только не в капитанской каюте, а в гальюне, под замком. В маленький световой люк могла бы пролезть разве что обезьянка.

Геро провела там много часов; она знала, что шхуна плывет, но не представляла, куда и зачем ее везут. Могла только предположить, что Рори Фрост спятил и пошел на трюк, которого не мог совершить в прошлый раз — похитил ее ради выкупа. Поскольку она не могла вообразить, что кто-то покусится на ее добродетель, ей ничего больше не приходило в голову. Обнаружив на полу тарелку с едой, графин вина и кружку, девушка пришла в ярость. Значит, в этом тесном, недостойном помещении ей находиться долго.

К еде она не притронулась, и так как для сиденья было только одно место, просидела на нем большую чаеть дня, с каждым медленно тянущимся часом злясь все больше и мысленно твердя резкости, которые скажет Фросту при первой же возможности.

Возможность эта представилась лишь вечером, и Геро находилась уже не на «Фурии», а в Доме Тени.

Она услышала, как шхуна бросила якорь, и задумалась, где они могут находиться. «Фурия» как будто весь день плыла по ветру и, должно быть, достигла побережья Африки. Лишь потом девушка догадалась, что судно отошло от острова, как бы направляясь куда-то на юг, а потом, когда скрылось из глаз, описало дугу и подошло к Кивулими с севера.

Через несколько минут после всплеска якоря кто-то прошел по каюте, и в замке щелкнул ключ. Геро выпрямилась во весь рост и вышла с надменным видом. Но вертевшиеся на языке слова остались невысказанными, потому что освободил ее Джума, а не капитан «Фурии».

— Мисси сойдет на берег, — сказал Джума, блистая знанием английского и улыбаясь так радостно, словно принес добрые вести, и в нынешней ситуации нет ничего неблагоприятного.

Солнце касалось горизонта, тучи, появившиеся днем, снова разошлись, и закат был розовым, золотистым, абрикосовым. В саду Дома Тени щебетали перед сном птицы, запах цветов был густ, как дым кадильницы. Но Геро было не до красот, не до цветов и птиц.

Она не видела ни капитана Фроста, ни мистера Поттера и не знала, что мистер Поттер впервые в жизни поссорился с капитаном.

— Я против этого! — заявил Бэтти. — Если хочешь вышибить мозги этому треклятому гаду, я охотно помогу. Но в том, что он сделал, вины мисс Геро нет, и я против, чтобы она расплачивалась за поступки своего жениха. Сам знаешь, я не святой, но и не такой подлый сукин сын!

Рори долго смотрел на него, потом пожал плечами и отвернулся. Бэтти, надеявшийся вывести его из себя, спустился вниз, кляня всех женщин, и отвел душу в ссоре с коком.

Если б только, думал Бэтти, капитан дал волю чувствам, устроив кулачную драку или напившись вдрызг, то, может, с его лица исчезло бы то жесткое, ледяное выражение, появившееся, когда он узнал о смерти Зоры, и к нему вновь вернулось бы чувство меры. Но Рори не поддавался на провокации и хотя всю неделю пил постоянно и много, алкоголь, казалось, лишь усиливал его холодную ярость.

— Остолоп, лиходей, похититель! — бормотал Бэтти, воздерживаясь от более сильных выражений из опасения, что услышит Геро, и скрывался внизу, чтобы не встретиться с ней взглядом.

Внутри Кивулими походил на городское жилище Фроста или любой большой арабский дом на Занзибаре: центральный двор, открытый небу и окруженный ярусами веранд с колоннами. Винтовые лестницы с низкими железными перилами Поднимались от четырех углов двора, соединяя веранды друг с другом, и комната, в которую Джума привел Геро, во многом походила на ту, что она видела в Доме с дельфинами. Но только вход не завешивался портьерой, а закрывался толстой дверью, которую Джума за ней запер.

Девушка оставалась более разгневанной, чем испуганной, хотя слышала, как повернулся ключ, и понимала, что является пленницей. Три выходящих на море окна были открыты, зеркала в золоченых рамах, занимающие большую часть одной стены, отражали небо, верхушки деревьев и морской простор, поэтому комната казалась вдвое больше. В ней стояли широкий диван-кровать, завешенный противомоскитной сеткой, несколько инкрустированных столиков, два резных сандаловых кресла, пол вместо ковров покрывали циновки. Вторая дверь в конце комнаты вела в выложенную каменной плиткой ванную, а третья оказалась запертой.

Геро подошла к центральному окну и посмотрела вниз. Бежать таким путем невозможно. Стена гладкая, отвесная, выложенная камнем терраса находилась в тридцати футах внизу. Девушка повернулась, задумчиво посмотрела на противомоскитную сетку и простыни (одеял не было) и решила, что сетка слишком тонка и не выдержит ее тяжести, а простыни, даже если их связать, окажутся слишком короткими. Но с помощью ножа их можно распороть пополам, и тогда…

Эта возможность столь ободрила ее, что когда наконец Джума появился с лампой и ужином на подносе, она смогла немного поесть с довольно спокойной душой и нарастающей уверенностью, что Фрост остался в городе для обсуждения условий ее освобождения.

Дядя Нат, очевидно, будет вынужден уплатить запрошенную сумму, но Геро надеялась — Фрост недолго будет пользоваться приобретенной таким образом добычей. Даже в таком беззаконном уголке мира, как этот, похищение человека должно караться, и если власти до сих пор не могли судить его за прошлые преступления из-за отсутствия улик, теперь их будет достаточно. Дядя Нат и полковник Эдвардс позаботятся, чтобы он подучил за это в лучшем случае долгое тюремное заключение. А если его засадят в камеру, такую же тесную, неудобную, унизительную, как то помещение, какое он отвел сегодня ей, то поделом ему! Это унижение до сих пор воспринималось слишком остро, и Геро жалела о нелепом побуждении, заставившем ее навестить его несчастную дочку в Доме с дельфинами. Нужно было ожесточить сердце, избегать всего, что связано с Фростом. Впредь она будет умнее.

Геро собралась уже погасить лампу и лечь спать в нижней юбке и лифчике вместо ночной рубашки, когда снаружи донеслись голоса и стук копыт. Через несколько минут послышались шаги по лестнице, и в замке снова повернулся ключ. На сей раз вошел Рори.

Он закрыл дверь, и прислонившись к ней спиной долгое время молча смотрел на Геро. Девушка не сказала ему тех резкостей, что хотела. Не сказала ничего, потому что вдруг испугалась. А когда он наконец направился к ней, она с острым приступом панического страха осознала, что он пьян. Пьян и опасен.

Фрост шел решительно, но нетвердо, словно по палубе в ветреную погоду. Голос его тоже был решительным и нетвердым, и она не верила ни единому слову из того, что он говорил.

Клей на такое неспособен! Это ложь. Низкая, мстительная, ложь! Он наверняка не имел своих комнат в городе… он сказал бы ей… Дядя Нат знал бы. Фрост говорит — верхний этаж дома в тихом тупике, с отдельной лестницей, отдельным выходом на улицу, где Клей принимал нескольких близких друзей и заключал тайные сделки. Где встречался с Терезой Тиссо и другими женщинами…

— Как ты думаешь, кому я продал винтовки? Кто их заказал? Твой честный, благородный жених! И, наверное, он посинел от страха и ярости, узнав, кто спас тебя в шторм, на каком судне ты находилась. Неудивительно, что ему не хотелось заходить ко мне самому или с отчимом, благодарить меня. Готов держать любое пари, он постарался представить меня в самом дурном свете, чтобы и тебе не могло прийти это в голову!

— Вы лжете, — сказала Геро. — Лжете!

— Думаешь? Спроси его, сколько он загреб на этой сделке. Он заплатил мне хорошую цену, но это ничто в сравнении с тем, что содрал сам с Баргаша и его сторонников. Спроси своих подружек из Бейт-эль-Тани, сколько они заплатили ему за эти бесполезные винтовки. И не думай, будто твой благородный Клейтон не знал, для чего они предназначались. Он давно был любовником Терезы и знал, что она замышляет! Тереза делала это ради интересов мужа, не говоря уж о родине и процветании французских плантаций на Бурбоне и Реюньоне. А Клейтон Майо — ради денег. Денег и ничего больше!

Геро еле слышно произнесла:

— Теперь я знаю, что вы лжете! Или наслушались нелепых россказней о ком-то другом. Базарных сплетен. Клею такое и в голову не пришло бы. Он не нуждается в деньгах. Он…

Рори неприятно хохотнул.

— Не знаю, нуждается или нет, но любит он их очень. Это не единственное дело, какое я имел с ним. Я покупал и возил для него рабов, он хорошо на этом нажился и возненавидел поклонника сестры из страха, что Дэн может все узнать, если будет часто появляться в вашем консульстве!

— Вы знаете, почему так говорите, правда? Потому что он ненавидит и презирает вас — и всех работорговцев. Потому что он хотел бы вашего изгнания с острова!

— Что он ненавидит меня, я знаю. Поначалу это входило в условия сделок: официально он ненавидит меня и делает вид, будто жаждет моего изгнания. Так он чувствовал себя увереннее. Если бы отчим узнал о его делах, то отправил бы домой в третьем классе и не стал бы с ним больше разговаривать. Но со временем притворная ненависть перешла в настоящую, потому что он стыдился того, что делает, побаивался, что я проговорюсь. Да, он меня ненавидит, и это вполне естественно. Я «тот, кто знает». А пока он платит, мне плевать, что он говорит или думает. И он платил! Но тут другое дело. Он счел, что раз Зора арабка-рабыня и «содержанка», то можно схватить ее на улице, пользоваться ею несколько дней для своих грязных удовольствий, а потом выгнать с горсткой монет в виде платы. Ну, теперь он узнает, каково это, когда его девушку схватили на улице, обошлись с ней, как с уличной шлюхой, а потом вернули обратно с толстым кошельком в виде платы за перенесенное. Это несправедливо, не так ли? Несправедливо к тебе. Но я и не должен быть к тебе справсдзи-вым. Как твой достопочтенный возлюбленный к моей… к матери Амры.

— Вы совершаете ошибку, — тяжело дыша, прошептала Геро. — Клей не… Вы пьяны!.. Вы лжете!..

Потом ей хотелось завопить, но она понимала, что на крик никто не придет, что это будет потерей времени — и дыхания, нужного для другого: для попытки урезонить его и потом для столь же безрезультатной попытки оказать ему сопротивление.

30

Ясное утреннее небо безмятежно голубело за окнами, как летом в Новой Англии, по карнизу важно расхаживал трубастый голубь, ворковал и чистил клювом перья.

Трубчатые голуби жили и в Холлис-Хилле, непонятно почему подумала Геро. Целых восемнадцать. Давным-давно это было — невообразимо давно! Как и вчерашний день, отделенный от нынешнего неодолимой пропастью, столь же широкой и бездонной, как та, что пролегала между ним и летними утрами детства, другими белыми голубями…

Она не плакала ночью, не плакала и теперь. Лежала неподвижно, прислушиваясь к нежному воркованью, глядя на голубое небо, вспоминая отцовский дом, полный покой, нерушимость всего, что оставила — и потеряла…

— Если считаешь, что должна помогать своим собратьям, — говорил ей Джошуа Крейн, — то незачем ехать в Африку. Немало можно сделать и у себя на заднем дворе. Если б люди стали избавляться от бревна в своем глазу прежде, чем удалять соринку из соседского, всем жилось бы гораздо лучше. Когда в своей стране уже ничего нельзя улучшить, тогда есть смысл улучшать что-то в чужих. На свете очень много самоуверенного вмешательства в чужие дела: каждая нация считает себя лучше соседней и берется наводить у нее порядок, не обращая внимания на собственные мусорные кучи.

— Но ведь, — заспорила Геро, — нужно же помогать соседу? Заниматься улучшением только своего заднего двора эгоистично.

— Может быть. Зато разумно.

Видимо, Джошуа был прав; на Занзибаре она не сделала ничего полезного, но помогла совершить много дурного. Вовсе не по злой воле; дело в том, что люди здесь другие, она не понимает образа их чувств и мыслей, поэтому не могла догадаться, как они поведут себя. Однако она упрямо стремилась сюда и окольными дорогами пришла к… этому!

Даже теперь она не верила до конца, что это случилось с ней. Такое может происходить с другими: с рабынями и наложницами. С женщинами в сералях и в книгах. Но только не с ней, в просвещенном и прогрессивном девятнадцатом веке. Только не с Геро Холлис, лишь недавно питавшей жалость к раболепным обитательницам гаремов и не представлявшей, каково принимать объятья мужчин, внушающих не любовь, а лишь страх и отвращение. Что ж, теперь она знает; это знание далось ей синяками, болью и такой обессиленностью от потрясения, что даже видя открытые окна, предоставляющие возможность бежать, избегнуть позора встречи с этим человеком после того, что он сделал с ней, она не могла подняться. Ей хотелось лишь лежать — и не думать…

Голубь улетел, шумно хлопая крыльями, в незанавешенное окно потянул теплый ветерок, неся запах гвоздики, цветущих апельсиновых деревьев и шум прибоя. И внезапно сияющее утро стало напоминать не о доме, о знакомых вещах, а только о тропиках: о незнакомых, диких, экзотичных местах, где люди несдержанны и необузданна, берут, что захотят, делают, что вздумается, и недорого ценят и честь и жизнь.

Геро медленно села. Любое движение давалось ей с усилием. Но совершать эти усилия надо, нельзя же вечно лежать здесь, глядя сквозь противомоскитную сетку на небо за окнами и предаваться никчемным мыслям. Возможно, теперь ей будет позволено уйти, поскольку Рори Фрост хотелне денег, а мести, добился своего, и больше нет причин задерживать ее здесь.

Должно быть, подумала она, он сильно любил Зору, раз пошел на такую жестокость. Видимо, ужасно очень любить кого-то и так трагично лишиться. Она сама любила отца и горевала о его утрате. Но это другая любовь — и другая утрата. Вчера вечером она обвиняла Рори во лжи, но теперь, вспоминая все при дневном свете, понимала, что, по крайней мере, он сказал правду о смерти Зоры, он ее любил, она была матерью его ребенка, и ее смерть, причина смерти потрясли его, толкнули сперва к пьянству, а потом к этой бессмысленной мести. Но в отношении Клея он неправ. Клей ни за что не сделал бы этого, то явно был кто-то другой.

Она пыталась сказать ему это вечером, но он не желал слушать. Однако нетрудно понять, как произошла ошибка. Когда это случилось, ни его, ни шхуны не было на Занзибаре, а когда он вернулся, услышал путаную историю, где фигурировал неизвестный белый. Рассказал её кто-нибудь из его сомнительных друзей, возможно, местный работорговец, затаивший злобу против нас, Геро Холлис, активной противницы работорговли. Зная, что она собирается замуж за Клея, тот человек умышленно разукрасил свой рассказ злобными измышлениями и косвенно обвинил в случившейся трагедии ее жениха. Суровый опыт уже показал Геро, что люди не останавливаются перед ложью, когда она им наруку! А что до остальных обвинений Фроста, то он либо их выдумал для пущего оправдания, либо — что весьма вероятно — кто-то действовал, прикрываясь именем Клея.

Может быть, мадам Тиссо! Клей всегда не доверял Терезе. Или тот индус, Балу Рам, в подвалах которого лежали винтовки? Это было б великолепной маскировкой.

Геро была уверена, что Клейтон и словом ни разу не обмолвился с капитаном «Фурии».

Выбравшись из-под сетки, Геро оглядела комнату, но своей амазонки не увидела, поэтому, стянув с кровати простыню, завернулась в нее и подошла к столику возле окна. На нем до сих пор стояли остатки ее ужина, но ее не соблазнили даже фрукты, потому что есть она не хотела, лишь испытывала сильную жажду. Налив стакан терпкого красного вина, она выпила его, как воду, за ним другой. У нее слегка закружилась голова, но сил заметно прибавилось.

Отвернувшись от столика, она увидела в зеркале с сырыми пятнами свое отражение. Подошла поближе и уставилась, не узнавая себя.

Странная незнакомка много недель назад глядела на нее из зеркала в каюте «Фурии». Но женщина, глядящая теперь, нискблько не отличалась от девушки, которая расчесывала кудри и одевалась для верховой езды перед трюмов американском консульстве.

Геро казалось невероятным, что прошлая ночь никак не отразилась на ее внешности, не оставила клейма на лице. Она должна выглядеть по-другому: более старой, грязной, гадкой после познания гадости. Это оскорбительно, что она выглядит прежней.

Она позволила простыне упасть, впервые в жизни пристально оглядела себя обнаженную и с удивлением обнаружила, что кожа, хотя на ней есть синяки, выглядит гладкой, непорочной и удивительно красивой. Ей до сих пор было невдомек, что голая живая плоть может быть такой прекрасной, радующей глаз, словно безупречные очертания каменных нимф и мраморных Афродит. Или что ее собственные пропорции сравнимы с их. Девушка в зеркале была высокой, округлой и стройной, как юная Венера кисти Боттичелли, легко стоящая на раковине. Стекло с пятнами от сырости придавало ей какой-то странный вид: словно она в самом деле картина или сновидение.

Занятая собственным отражением, Геро не слышала, как повернулся ключ и открылась дверь. Внимание ее привлекло движение, а не звук. В зеркале внезапно появился кто-то еще, она подхватила простыню и вновь плотно обернулась ею.

— Весьма очаровательный девичий жест, — сказал Рори, — но ведь в данных обстоятельствах уже совершенно ненужный.

Геро обернулась, смотрела на него целую минуту и обнаружила, что не испытывает тех чувств, какие ожидала испытать, увидев его вновь при дневном свете. Видимо, ее способность к чувствам иссякла; или выпитое вино создало временную броню от таких пустяков, как стыд или гнев по поводу того, что случилось и не может быть взято назад.

— Вы говорите так, — неторопливо произнесла она, — лишь потому, что стыдитесь себя.

— Видимо, да. Никогда не думал дойти до того, чтобы тратить время на сожаления о сделанном. Кажется, я поступил так напрасно. Но все же не совсем…

Рори откинул противомоскитную сетку, сел на диван, прислонясь затылком к стене, и стал смотреть на Геро с бесстрастным любопытством. Руки он держал в карманах, лицо уже не было жестоким, напряженным. Ярость его исчезла, чувствовал он себя так, словно оправился от приступа лихорадки или сбросил наконец невыносимое, давящее на плечи бремя.

— Теоретически, — задумчиво сказал Рори, — я сожалею, что сделал тебя козлом отпущения за вину Клейтона Майо. Бэтти прав, это непростительный, грязный ход. Однако не могу искренне сказать, что раскаиваюсь — то, что доставило такое удовольствие, не может быть поводом для раскаяния. Может, потому меня мучат легкие угрызения совести; честно говоря, я не думал получить особого удовольствия, но получил, и это меняет все дело. Видимо, я должен был бы отправить тебя к нему, но, если честно сказать, — не хочется. Как метать бисер перед свиньями. Ты все еще хочешь выйти за него замуж?

— Разве это возможно — теперь?

— Значит, из этого вышло хоть что-то хорошее. Ты заслуживаешь кого-то гораздо лучшего, чем этот двуличный Лотарио.[15]

— Вам не понять, — спокойно, без гнева сказала Геро. — Что бы вы ни говорили, не изменит моего мнения о мистере Майо и не отвратит от желания выйти за него замуж. Только он не захочет жениться на мне, и винить его за это нельзя. Теперь уже никто не захочет.

— Потому что ты «падшая женщина»? — Светлые глаза Рори заблестели насмешкой. — Думаю, тебе нечего волноваться. Во-первых, никто в здравом уме не может винить тебя за то, чего ты никак не могла предотвратить. Во-вторых, хоть твоя добродетель и пострадала, состояние цело, поэтому, думаю, Майо будет великодушен и согласится не придавать значения этому досадному инциденту.

— Если даже согласится, — сказала Геро, — как мне выходить за него? Зная, что он всегда будет об этом помнить? Я не могу принять от него такой жертвы.

— Очень рад слышать. Смотри, чтобы он не переубедил тебя. Если это не очень личный вопрос, как этот тип заставил тебя верить в него перед лицом всех улик.

— Каких? — спросила Геро все так же сдержанно. — Вы не дали мне ни единой. Думаете, я осудила хотя б собаку на основании нелепых голословных обвинений такого человека, как вы? Я знаю мистера Майо. Вас тоже. И верю ему, а не вам.

— Даже если я скажу…

— Никакие ваши слова не изменят моего мнения о нем, — оборвала его Геро. — Не стану с вами спорить. Готова поверить, что вы полагаете, будто говорите правду. Но вы его не знаете, а я знаю.

— Ты и вправду любишь его? — спросил Рори без насмешки.

Геро поколебалась какой-то миг, потом спокойно, твердо ответила:

— Да.

Рори со смехом встал и потянулся.

Обманываешь себя, как всегда. Придется что-то с этим поделать. Однако, надеюсь, ты будешь, чувствовать себя здесь, как дома. Не знаю, когда удастся вернуть тебя в объятья безупречного мистера Майо, это зависит от того, сколько вреда натворили мои приятели в городе. Раз добыча попала им в зубы, остановить их, пожалуй, будет нелегко, поэтому тебе, возможно, придется провести здесь еще одну ночь. Но на сей раз я поведу себя как истинный джентльмен и оставлю тебе ключ.

Он нагнулся, поднял лампу, которую свалил прошлой ночью, вышел, и Геро больше не видела его до позднего вечера.

То был какой-то странный, невероятный день, и в этом не последнюю роль сыграла полученная одежда. Амазонку обратно ей не вернули, а когда она вышла из ванной, вместо нее на диване лежали платье и украшения, какие носят знатные арабки. Чтобы не проводить весь день завернутой в простыню, Геро оделась; при этом она вспоминала другие случаи, когда одевалась по-арабски. Опрометчивые визиты в Дом с дельфинами, роковую ночь, когда спешила по улицам Бейт-эль-Тани, чтобы помочь увести Баргаша в «Марсель», к горестному концу его недолгого мятежа.

Та безумная ночь казалась почти такой же далекой, какжизнь в Холлис-Хилле при мисс Пенбсри. Геро почувствовала себя невообразимо старой, усталой, разочарованной — тогда она воображала себя героиней и слишком поздно поняла, что была незначительной пешкой в бесчестной игре. Теперь, в еще более бесчестной, ее вновь использовали как пешку.

Просторное шелковое платье и узкие шальвары были, по крайней мере, приятно прохладными, гораздо более удобными, чем ее одежда с кружевами, корсетом и пуговицами, с панталонами и нижними юбками. Правда, сейчас она предпочла бы свою ради моральной поддержки, которую та оказывала. При взгляде на украшения, Геро содрогнулась, они напомнили ей Зору. Возможно, та носила их в этом доме. Среди них была еще любопытная полумаска, вроде той, какую иногда надевала Чоле при их утренних визитах в Бейт-эль-Тани: из жесткого шелка, искусно украшенного золотым шитьем и блестками, окаймленная понизу бахромой из мелких бусин.

Геро взяла ее и, примерив перед зеркалом, нашла, что она придает утешительное чувство анонимности. Женщина в зеркале была уже не ею: глаза, глядящие в обшитые золотом прорези, находились в тени, прочесть в них ничего было нельзя, губы под свисающей бахромой ничего не выражали и не выдавали. Вид этот придал ей смелости, она потянула на себя дверь и нашла ее незапертой.

Осторожно отворив ее, Геро увидела, что ключ оставлен в замке, вынула его и, хмурясь, повертела в пальцах. Такими же, наверно, замыкались темницы в средневековой Англии. На миг ей пришла мысль запереться и не выходить, пока за ней не приедут дядя Нат или Клейтон. Но тишина дома и пустота длинных веранд, опоясывающих колодец двора, отклонили ее от этого намерения. Вытащив прядь из плетенного шелкового шнура, которым шальвары подпязыпалмсь на талии, она повесила ключ на шею, под просторным платьем его не был видно, смело вышла на веранду и спустилась по отлогой винтовой лестнице во двор.

Седобородый слуга, дремавший в тени колонны, поднялся и, когда она проходила мимо, с важным видом поздоровался. Кроме негромких голосов из глубины дома и пожилого негра, очевидно садовника, разравнивающего граблями толченые раковины на дорожках, никаких признаков деятельности не было, остановить ее никто не пытался. Однако собственное отражение в пруду с кувшинками заставило ее отвергнуть мысль о бегстве, красивое арабское платье и блестящая маска делали Геро Холлис неузнаваемой, но были слишком яркими и, несомненно, привлекли бы заметное внимание к женщине, идущей в них по дороге или по берегу моря.

Оставалось только ждать, пока Фрост не вернет ее в консульство. Пешком в таком наряде далеко не уйти, легко можно попасть в руки пиратов и оказаться в еще худшем положении — если такое мыслимо! Надо остаться, даже если придется провести здесь еще одну ночь. Во всяком случае, ключ от комнаты теперь у нее. Она ощущала его теплую тяжесть под нежным шелком платья и прикоснувшись к нему, успокоилась.

В саду было много бабочек, пахло диковинными цветами, бугенвилия роняла свои яркие лепестки на листья кувшинок и спокойную воду. Под апельсиновыми деревьями земля была еще влажной от дождя, жужжанье бесчисленных пчел казалось таким же успокаивающим, дремотным, как теплый, колышащий листву ветерок и ленивый плеск моря за стеной. «Какое спокойное место», — подумала Геро и сама удивилась этому, оно не должно быть таким, учитывая его историю и нынешние творящиеся здесь беззакония.

Утреннюю тишину внезапно нарушил скрип дверных петель, Геро обернулась и увидела, как еще одни пожилой негр вышел из двери в стене и зашагал по дорожке вдоль пристроек, некогда служивших караульными помещениями и амбарами. Он не заметил ее и не закрыл двери. В проеме были видны яркий солнечный свет и голубая вода. Геро подождала минуты две, не вернется ли негр, а потом быстро, Осторожно пошла к скалам над бухтой.

Было время отлива, тени пальм и панданусов резко чернели на влажном отлогом пляже, маленькие крабы старательно рыли в песке норки, которые вода уничтожит через час-другой. Об изогнутый берег разбивались ослепительно-белые буруны, вода вновь была сапфировой и бирюзовой, изумрудной и нефритовой. Но ни теней от туч, ни судов на сей раз не было. Бухта лежала пустой, «Фурия» ушла.

Геро быстро спустилась по крутой тропинке к пляжу и, держась в тени пальм, подошла к одной из выветренных коралловых скал, образующих естественные волноломы по обе стороны небольшой бухты; а когда обогнула скалу, глазам ее предстал длинный пляж, который она видела последний раз в тот день, когда тетя Эбби устраивала пикник, Где-то там, за зелеными мысами и болотами с мангровыми зарослями лежал город Занзибар. Но в море не было видно ни паруса, ни хотя бы рыбацкого кайака.

«Фурия» вернулась в гавань? Если да, то почему не взяла ее? Проще было отправить ее обратно тем же путем, что привезли, высадить на берег и предоставить самой добираться до консульства, чем отправлять по суше. Или Последнее обещание было ложным, чтобы успокоить ее? Геро могла ждать от Рори Фроста чего угодно, и если б не эта злосчастная одежда, пошла бы сейчас по берегу и добралась домой сама — до консульства от силы десять миль. Но по пути будут деревни, банды пиратов. Это невозможно…

Геро, устало сев в тени скал, стала смотреть на море, на деятельных крабов и, очевидно, заснула, потому что когда какой-то новый звук заставил ее оглянуться, тени стали короче, а солнце припекало сильнее. Услышала она шаги Джумы, он вежливо поздоровался и сказал, что ее ждет обед.

Еду подали на мавританском фарфоре в прохладной комнате с колоннами и персидскими коврами. Геро съела очень мало, а потом поднялась в комнату, где провела ночь, и, запершись, просидела там всю долгую, жаркую вторую половину дня. Прислушиваясь к плеску волн, шуму ветерка и дремотному воркованию голубей, она пыталась думать ясно — и не могла, потому что в голову лезли всякие пустяки.

Когда тени стали удлиняться, тихий сад вновь заполнился щебетом слетевшихся на ночлег птиц, вдали на горизонте Геро видела сиреневые холмы Африки, ясные, четкие в вечернем свете, кажущиеся ближе, чем обычно. Солнце заходило за них в сиянии заката, и остров окутывали зеленые сумерки; внезапно наступила ночь, и на небе засверкало множество звезд.

Ветер с наступлением темноты прекратился, птицы умолкли, однако ночь была полна звуков. В пруду с кувшинками хором квакали лягушки, пронзительно трещали цикады, далекий барабан негромко стучал с назойливым ритмом, словно это билось сердце Занзибара, на пляже по-прежнему шелестел фосфоресцирующий прибой. Деревья в саду были усеяны светлячками; всходила луна.

До Геро донеслись голоса и шаги. Высунувшись из окна, она увидела, что кто-то идет с фонарем по террасе. Через несколько минут Джума постучался и объявил, что хозяин вернулся и покорнейше просит ее спуститься вниз.

Геро хотела было сказать, что если хозяин желает что-то сообщить ей, то пусть поднимется и скажет через дверь. Но потом сочла, что это бессмысленно, так только разозлишь его, а если он действительно собирается отправить ее в город, выйти все равно придется. И Вместо ответа спросила о своей амазонке, но оказалось, что Джума, передав сообщение, ушел. Оставалось только отпереть дверь и спуститься. Геро так и сделала; маску снимать она не стала, чтобы на ее лице нельзя было ничего прочесть.

Луна уже поднялась над пальмами. Рори стоял на террасе, его длинная тень падала на серебристый каменный пол. Услышав шаги Геро, он повернулся к ней, усмехнулся при виде маски, однако ничего не сказал. Стол был накрыт так же, свет лампы мерцал на стекле, серебре и белой одежде стоящего рядом Джумы.

— Надеюсь, ты не откажешься отобедать со мной, — сказал Рори. Слуг у меня не хватает, потому что «Фурию» пришлось отправить к африканскому побережью.

Он подошел к столу и отодвинул стул, но Геро осталась на месте.

— Когда вы отправите меня обратно?

— Надеюсь, завтра. Обстановка в городе еще не совсем спокойная, но из надежного источника поступило сообщение, что «Нарцисс» возвращается и к рассвету будет в гавани. Если я хоть что-то знаю о Дэне, он нагонит страху на наших друзей с дау, к середине утра или в крайнем случае к полудню в городе воцарится покой, и завтра в сумерках ехать верхом тебе будет вполне безопасно.

— Почему не отправили меня обратно на «Фурии>?

— Потому что Дэн, едва бросив якорь, узнает обо всем, а поскольку у меня нет желания, чтобы мою шхуну взяли на абордаж или потопили, а команду заковали в кандалы, я почел за лучшее отправить их от греха подальше, пока опасность не минует.

— Почему же не уплыли и сами?

— Кому-то надо позаботиться, чтобы ты благополучно добралась домой, а Дэну ни за что меня не схватить. И твоему дяде тоже!

— Когда-нибудь схватят.

— Вряд ли. Но пока есть жизнь, есть надежда. Садись, поешь. Джума говорит, сегодня ты почти ничего не ела, да и вчера, кажется, тоже.

— Благодарю, — холодно ответила Геро, — но я ничуть не голодна, и если вы сказали все, что хотели, предпочту вернуться к себе в комнату.

— А я предпочту, чтобы ты осталась. Следовательно, вопрос решен, не так ли?

Геро молча, пристально поглядела на него сквозь прорези маски. Он вполне мог вернуть ее силой, если она повернется и пойдет. Даже если побежит, догнать ее будет нетрудно, получится недостойная, унизительная сцена. Покидать комнату было тактической ошибкой, но раз уж покинула, лучше повиноваться.

Она села на предложенный стул, но заставить себя есть не смогла, хотя всего час назад ощущала сильный голод. Джума налил ей стакан белого вина, она отхлебнула, нашла его холодным, освежающим и, допив все, обнаружила, что оно придало ей смелости, стала спокойно, равнодушно отвечать на вежливую застольную беседу хозяина. Но еда по-прежнему застревала в горле, казалась безвкусной, и Геро просто делала вид, что ест.

Рори молча смотрел, как Джума наполнил ее стакан, как она опорожнила и жестом велела наполнить снова, потом небрежно заметил, что выпитое на пустой желудок вино может оказать неожиданное воздействие. Не боится ли она достичь такого состояния, что он захочет воспользоваться им?

— Нисколько, — уверенно ответила Геро.

— Неужели полагаешься на мою честь?

— Разумеется, нет — поскольку вы, кажется, ею не обладаете. Но вы, очевидно, забыли, что уже сделали со мной все, что могли.

Рори засмеялся.

— Моя дорогая наивница! Сколько еще предстоит тебе узнать! Но если хочешь пить, отговаривать не стану. Только не вини меня, если пожалеешь об этом наутро.

Он знаком велел Джуме вновь наполнить ее стакан и приказал убрать лампу — пламя привлекало насекомых, они бились крылышками о стекло и падали в посуду. Без нее лунный свет стал казаться ярче, жаркая ночь приятно-прохладной, Геро отодвинулась от стола, поглядела на звезды, на летающих светлячков и удивилась, почему теперь ей все кажется неважным.

Возможно, от вина у нее появилось чувство надменной отстраненности; казалось, она отделилась от себя и с полнейшим равнодушием взирает на проблемы, усилия и терзания Геро Холлис. Мужчина, сидящий напротив, тоже ничего не значил, потому что причинить вреда ей больше не мог. Никто и ничто уже не могло причинить ей вреда. Не нужно больше даже думать об этом человеке, завтра она уедет и забудет его, а за то, что он сделал с ней, никто не сможет ее обвинить, даже Клейтон.

Да и мнение Клея тоже ничего не значит, потому что она не пойдет за него замуж. И ни за кого бы то ни было! Она узнала о мужчинах то, что не могло прийти ей в голову, и теперь никому из них не даст возможности, тем более права коснуться себя. Мисс Пенбери была права, называя их «животными», а женщин — «их бедными жертвами». Правда, в то время Геро смутно представляла, о чем речь, и определенно не считала себя ни бедной, ни беспомощной.

Теперь она беспомощна. Но не бедна. Можно вернуться в Холлис-Хилл и стать… Кем же? Не монахиней. Для этого нужно призвание. Может, отшельницей? Это эгоистично. Нет, она поступит, как советовал Джошуа Крейн: посвятит себя и свое состояние деланию добра «на своем заднем дворе». Можно будет даже превратить Холлис-Хилл в приют для падших женщин, Крейны ужаснутся, но зато ее поймут дядя Нат, тетя Эбби и Клей…

Видимо, последнее имя она, сама того не сознавая, произнесла вслух, потому что Рори внезапно сказал:

— Что Клей? Ты до сих пор уверена, что он сэр Галахад — рыцарь без страха и упрека. Или начинаешь сомневаться в нем?

— Это неважно. Я ему уже не нужна, и мне незачем о нем беспокоиться. И вообще о чем бы то ни было.

Она допила вино и хотела было поставить стакан на стол. Однако почему-то не рассчитала расстояния, он упал и разбился о каменный пол террасы.

— Ну и отлично, — заметил Рори, убирая графин подальше. — Выпила ты достаточно. Если выпьешь еще, проснешься с такой головной болью, что не скоро ее забудешь.

Геро поглядела на блестящие в лунном свете осколки, отодвинула их ногой, поднялась и старательно произнесла:

— Пожалуй, пойду спать. Доброй ночи.

Ухватясь за спинку стула, она хмуро поглядела на террасу, как-то странно колеблющуюся вверх-вниз. Рори вышел из-за стола поднял ее, понес в дом, затем по винтовой лестнице, ведущей в ее комнату.

Геро не оказывала сопротивления, и когда он пос-< тавил ее на ноги перед дверью, что-то зацепившееся за пуговицу его рубашки упало на пол с резким металлическим стуком. Рори нагнулся и поднял тяжелый дверной ключ, который она повесила на шею и забыла.

— Эта мой, — неуверенно сказала Геро, глядя на него. — Отдайте, пожалуйста.

Фрост продолжал держать ключ, глядя на нее. Выражение его лица было трудно разобрать, потому что луна освещала только край веранды. Но Геро показалось, что он улыбается, и она с легким раздражением сказала:

— Вы говорили, ключ будет у меня.

— Я передумал, — ответил Рори и сунул его в карман. — Я предупреждал тебя, не так ли?

Геро непонимающе уставилась на него, слегка нахмурясь, пытаясь разглядеть его лицо в разреженной лунным светом тени.

— Но… это нечестно.

— Я никогда не играю честно, — негромко сказал Рори. — Пора бы это понять.

Он поднял Геро на руки, внес в комнату и ногой притворил дверь.

31

Перед заходом луны небо затянуло тучами, на далеком горизонте за африканскими холмами сверкали молнии, ветер доносил слабые раскаты грома. Краткий солнечный перерыв в дождях окончился, утро настало серое, туманное. И еще до полудня полил дождь.

Теплые мощные струи его превратили дороги и тропинки в ручьи и болота промочили плащ до костюма и слепили ее. В конце концов Геро перестала смотреть, куда едет, и предоставила лошади самой находить дорогу.

Тронуться в путь пришлось намного раньше, чем собирался Рори, так как ночью не предвиделось ни луны, ни звезд, по которым можно ориентироваться, поэтому к окраине города нужно было подъехать еще дотемна. Они были уже меньше, чем в миле от нее, когда в сгущавшихся сумерках из манговой рощи появились прямо перед ними два всадника.

— Бэтти! — резко произнес Рори. — Какого черта ты здесь? Что случилось? Кто это с тобой? Ибрагим?

— Он самый, — ответил Бэтти вполголоса. — Командовать судном я оставил Ралуба. Мы с ним так и думали, что ты поедешь по этой дороге. Возвращайся обратно, капитан Рори. Юный Дэн ищет тебя и твердо намерен схватить.

— Не схватит, — лаконично ответил Фрост. — Если, конечно, вы с Ралубом не навели его на мысль, что меня нет на шхуне. Я велел вам не показываться на глаза. Пока Ларримор считает, что я где-то плаваю, мне ничего не грозит.

— Судя по его поведению, он так не считает. Или же страхуется на всякий случай. «Фурию» он не видел, в этом я могу тебя уверить. Но выставил на всех дорогах посты и приказал «застрелить без предупреждения». Вот так-то!

— Черт возьми! Это меняет дело.

— Еще бы! Я же предупреждал тебя. На сей раз ты зашел слишком далеко. Потому что теперь возмущены двое и хотят взять тебя живого или мертвого. Если попадешься живым, тебя вздернут без разговоров. Уж можешь мне поверить.

— Знаю. Наш почтенный консул потрудился поставить меня об этом в известность, когда посылал за мной несколько дней назад.

— Небось, решил, что он шутит? Нет! Ты слишком разжегстрасти и, надеюсь, доволен этим. Единственное, что теперь остается…

Бэтти умолк, повернулся и посмотрел на видневшуюся серой тенью Геро, потом взял лошадь капитана под уздцы, отъехал подальше и понизил голос до шепота:

— Ралуб говорит, в безопасности ты будешь только у Его Величества. Он спрячет тебя до отплытия этого чертова «Нарцисса». Дэн не может болтаться здесь вечно, так что чем скорей ты попадешь во дворец, тем лучше.

— Ты же сказал — на всех дорогах посты.

— На всех. И старый Эдвардс отправил своих снайперов-белуджей искать тебя. Но за кустами у нас есть телега с парочкой хихикающих женщин, тебе придется ехать в ней. Остановить телегу не посмеют, а остановят, так женщины поднимут вопль.

— А как же мисс Холлис? Нельзя бросать ее одну, когда город кишит пиратами.

— Уже не кишит. Дэн велел пиратам убираться, и они драпают вовсю. Им не нравится вид его пушек. Ну что, едешь?

— Выбора у меня нет. Кажется, я недооценивал Дэна. Думал, он так уверен, что я на «Фурии», где-то милях в двухстах, что будет следить только за морем. А ты, Бэтти, что собираешься делать? Тебе тоже нельзя везти Геро в город, если попадешься, то можешь оказаться в петле вместо меня.

— В город не повезу. Остановлюсь у дома старой сеиды Зуене и попрошу ее дать провожатых. Мисс Геро как-то была там с той девицей, которая удрала с Руете, так что они ее знают. А потом затаюсь, и когда им надоест следить за домом и дорогами, дам тебе знать.

Рори задумался на минуту, потом сказал:

— Хорошо. Где твоя телега?

— Ибрагим проводит тебя. Я поеду с мисс Геро. Ты знал, что она заходила к тебе посмотреть, хорошо ли заботятся об Амре? Мне сказал Ибрагим. Думаю, не притворялась. Ты не знаешь многого, что надо бы знать.

— Видимо, да, — сказал Рори и повернул лошадь.

Они подъехали к Геро, молча сидящей на лошади во влажных сумерках, и Фрост без предисловий сказал:

— Бэтти проводит тебя к дому сеиды Зуене и попросит дать провожатых до консульства. Ты будешь в полной безопасности.

Геро не произнесла ни слова. Лицо ее в сером угасающем свете выглядело пустым бледным овалом.

Рори сказал:

— Бэтти Говорит, ты проведывала мою дочь. Это любезно с твоей стороны, хотя вряд ли разумно. Теперь меня действительно мучает совесть!

Геро молчала по-прежнему. Рори улыбнулся ей.

— Вряд ли мы еще увидимся, но хочу, чтобы ты знала — если Дэн или консул схватят меня и сведут за тебя счеты, я не буду жалеть о содеянном.

— Потому что отомстил за Зору?

Голос Геро был отчужденным, непроницаемым, как и лицо.

Рори беспечно засмеялся.

— Нет. По чисто личной причине, как ты прекрасно знаешь.

Он коснулся ее холодной, влажной щеки и сказал:

— Когда я увидел тебя в первый раз, ты была мокрой до нитки, и, пожалуй, Хорошо, что ты такая же в последний. Прощай, моя прекрасная Галатея. Приятно знать, что ты меня вряд ли забудешь.

Он повернул лошадь и вместе с Ибрагимом скрылся в дождливых сумерках. Геро слышала, как чавканье копыт по грязи становится все тише, тише, и наконец его поглотил шум дождя.

Бэтти вздохнул.

— Трогаемся, мисс.

Они выехали из рощи на открытое пространство, за которым начиналась деревня. Дорога стала лучше, и лошади ускорили шаг.

Бэтти не пытался завязать разговор, и в конце концов молчание нарушила Геро.

— Его, вправду, повесят, если поймают?

— Или застрелят на месте, — угрюмо ответил Бэтти.

— Но ведь это будет противозаконно.

Бэтти презрительно фыркнул.

— Капитан и сам никогда не считался с законом. Потом, бывают случаи, когда люди забывают про закон. А все из-за женщин. Женщины — прошу прощенья, мисс — дрянь. Сущая дрянь. «Не трогай их» — вот мой девиз. Капитан Рори — человек разумный, котелок у него варит, но как узнал, что ваш молодой человек, будь он неладен, сотворил с Зорой, потерял голову, запил и в конце концов повел себя, будто псих. А теперь Дэн и полковник взъярились на него. Женщины!

Геро спокойно сказала:

— Это не мистер Майо. Он бы такого не сделал. Это ошибка, в конце концов вы узнаете, что тут повинен кто-то другой.

Бэтти бросил на нее взгляд, в Котором презрение сочеталось с некоторой долей сочувствия.

— Вы, пожалуй, должны так считать. Но ошибаетесь.

Я вызнал все у того черного, что сдает ему комнаты на улочке возле базара Чангу. Он знает! И вам это будет нелишним. Когда знаешь самое худшее, тогда уже ясно, как быть. А что хорошего узнавать, когда вы уже связаны браком?

Геро не ответила. Бэтти, видимо, и не ждал ответа. Он задумался, трясясь в седле, и вскоре снова заговорил:

— У меня руки чесались вырезать ему печень — Зору я знал еще малышкой. Но, поразмыслив, решил, что он смотрел на это по-другому. Откуда ему было знать, что Зора не какая-то туземная шлюха, не будет рада поразвлечься за горсть долларов? Таких в городе полно, всех цветов кожи. Думаю, теперь он жалеет. А капитан Рори — тот знал, что делает, и поступил так просто со зла; этого я не одобряю. Совсем потерял голову. Ц-ц!

Геро продолжала молчать. Бэтти повернулся, взглянул на нее и сказал отеческим тоном:

— Забирайте, мисс, этого молодого человека домой, да побыстрее, там он, смотришь, остепенится. И еще может стать хорошим мужем, если воспитаете его, как следует. А Занзибар не место для таких. Как сказали бы вы, слишком много искушений. Увозите его домой, мисс.

Перед ними замаячила высокая белая стена, и десять минут спустя Бэтти бойко объяснял мажордому сеиды, что американка поехала кататься верхом рано утром в день беспорядков, а на обратном пути на нее напали пираты. Капитан и несколько матросов с «Фурии» спасли ее и предоставили убежище в Кивулими. Узнав, что в городе все спокойно, она настояла на немедленном возвращении, но из-за дождя задержалась. А поскольку он, Бэтти, не может сопровождать ее дальше из-за собственных срочных дел, то будет благодарен, если сеида любезно предоставит американке эскорт до города. Сеида любезно предоставила, и Бэтти исчез в дождливой ночи, даже не простясь, а Геро продолжала путь при свете фонаря в сопровождении полудюжины слуг сеиди.

Бэтти оказался прав относительно постов на дороге; едва они приблизились к окраине города, их остановили трое сипаев-белуджей под командованием матроса с «Нарцисса», после недолгою разговора матрос и сипаи присоединились к эскорту и сопровождали мисс Холлис до консульства, где застали всю семью за обедом.

Появление ее казалось повтором кошмарной сцены, разыгравшейся в тот день, когда она впервые ступила на занзибарскую почву. Однако на сей раз Геро не принимала в нем участия. Она стояла в холле бледная, мокрая, изнуренная. Тетя Эбби ударилась в истерику, Кресси расплакалась, дядя Нат засыпал ее вопросами, а Клей, обняв, говорил без умолку что-то, как ей казалось, бессмысленное.

Вода стекала с плаща для верховой езды, принадлежавшего Рори Фросту, образуя на полированном полу блестящие лужицы, голоса Клея и дяди Ната, причитания тети Эбби все не стихали. Геро стояла неподвижно, невозмутимо, словно манекен. Молча, не реагируя на их волнение. Потом тетя Эбби, придя в себя, стащила с нее мокрый плащ и, увидя, что дождь промочил насквозь и его, и амазонку, воздела в ужасе руки и повела ее наверх, в спальню.

Срочно вызванные полковник Эдвардс и лейтенант Ларримор появились через полчаса. Но Геро уже лежала в постели. Поскольку тетя Эбби утверждала, что ее ни в коем случае нельзя тревожить до утра, они удовольствовались расспросом слуг сеиды. Те добросовестно повторили все, что сказал Бэтти.

— Вранье! — с яростным презрением выкрикнул Клейтон. — Ни от кого они ее не спасали. Это самое настоящее похищение.

— Конечно, — согласился полковник. — Однако, думаю, что опровергать эту версию не следует. В интересах мисс Холлис правду следует скрывать.

— Значит, позволим этому мерзавцу делать вид, будто он спас ее от буйной толпы? Никогда не слышал подобных нелепостей! Я думал, вы хотите вздернуть его, когда поймаете. Как это сделать, если мы поддержим эту версию? Или вы собираетесь вместо этого принести ему благодарность?

— Нет, мистер Майо. — Голос полковника звучал холодно, укоризненно. — И не считаю нужным упоминать о случившемся, если мы не услышим разговоров на эту тему. Если же это случится, разумнее поддерживать ту версию, которую только что мы выслушали. Могу заверить вас, что это нисколько не отразится на моих действиях в отношении Фроста. Я еще до похищения мисс Холлис предупредил его о своих намерениях и буду стоять на своем.

— Главное, — отрывисто произнес Дэн Ларримор, где он сейчас? Была ли мисс Холлис на «Фурии»? Если да, то где и в какое время сошла на берег, и где «Фурия» сейчас? Может ведь она сказать нам это?

— Нет, — с сожалением ответила тетя Эбби. — Я сама расспрашивала ее об этом. Но она сказала, что не хочет говорить на эту тему, попросила оставить ее в покос. И я нисколько ее не виню.

— Но поймите, мэм, нам необходимо знать это немедленно. Нельзя дать ему время скрыться. Не могли бы вы сказать это ей?

— Боюсь, приставать к ней с расспросами снова бессмысленно. Бедное дитя не только настрадалось, но и промокло до нитки, вполне могло простудиться. Можете поговорить с ней утром, но не раньше.

Тетя Эбби упрямством подчас не уступала племяннице и настояла на своем. Но когда наступило утро, Геро наотрез отказалась видеть Эдвардса с Ларримором или отвечать на вопросы, пока не увидится с Клейтоном.

Увиделась она с ним через час, в гостиной. Но не отвечала на вопросы, а задавала их. Глубоко уязвленный Клейтон с обидой и достоинством заявил, что в данных обстоятельствах не может обижаться на нее, однако удивляется ее желанию, Чтобы он отрицал надуманные обвинения столь мерзкого проходимца, как Фрост.

— Но ты не отрицал их, Клей, — спокойно сказала Герб.

— И не собираюсь. Раз у тебя так мало веры мне — так мало доверия и преданности, что ты просишь меня об этом, отрицания не помогут. Как могла ты поверить такому, Геро! Как могла слушать попытки этого подлого развратника очернить меня, чтобы оправдать свой непростительный поступок?

Геро хотела верить ему, и он почти убедил ее. Но все же… Она полагала, что Клей поразится и возмутится столь ужасными обвинениями, но он вместо этого говорил с укоризной, и в его реакции — румянце на скулах, настороженности в глазах, слишком легком удивлении — было нечто, не соответствующее словам, наводящее на мысль, что он заранее подготовился к чему-то подобному.

И тут с недоумением, почему запамятовала это, она вспомнила два случая, когда видела Клейтона в городе неподалеку от базара Чангу, и что во втором случае из тбго же тупика выехала Тереза Тиссо…

— Клей, — неторопливо спроеила Геро, — ты ведь не снимаешь комнат в городе?

— Это он тебе говорил?

— Он сказал, что ты снимаешь верхний этаж одного дома.

— «Он сказал, он сказал!» Геро, я бы такому о тебе не поверил! Возможно, он видел, как я выходил из дома, где снимает комнату Джо Линч, и воспользовался этим для вранья, которое ты, похоже, очень жадно слушала.

— Джозеф Линч! Я об этом не подумала. Он снимает комнату неподалеку от базара Чанту?

— Да, если это тебе нужно знать. И я иногда бывал там. Но не со шлюхами-арабками!

— Извини, Клей… Но… но я должна была спросить. Понимаешь?

Однако Клей не понимал или не хотел понимать. Оставив обиженные упреки, он стал сердиться. Слушая его, Геро удивлялась, почему его гнев кажется таким ненастоящим, наигранным. Она ненавидела себя за эту мысль, но отогнать ее не могла. Теперь он обвинял ее, что она выдумала эти нелепые, чудовищные обвинения, дабы отвлечь внимание от того, что случилось с ней. Геро поневоле задумалась, не забыл ли он о достоинстве, обиде и осторожности лишь потому, что она начала извиняться, не счел ли, что опасностыпозади, и теперь можно позволить себе рассердиться?

— Не думай, что мне этого не понять, — сказал Клей наконец более сдержанно. — Я прекрасно понимаю твое состояние. Преисполнен сочувствием к тебе, и, несмотря на случившееся, любви. Только не стоит ради того, чтобы забыть о своем неприятном положении, внушать себе, что я мошенник и развратник. Это недостойно. Я не виню тебя в случившемся, ты не могла этого предотвратить, и мы навсегда забудем об этом.

— Значит, ты по-прежнему готов жениться на мне?

— Конечно, дорогая.

— Клей, это очень благородно с твоей стороны. Очень… великодушно.

— Было бы неблагородно и невеликодушно, если б я отверг тебя за то, в чем ты не виновата. Об этом мы, как я сказал, забудем.

— Даже если у меня будет его ребенок?

— Геро! — Лицо Клейтона внезапно побагровело от ярости. — Не представляю, какты можешь говорить об этом, и отказываюсь обсуждать этот вопрос.

— Но если мы намерены пожениться, то обсуждать его придется.

— Не сейчас! Я считал тебя более деликатной… Хотя ты сама не своя. Потрясена, расстроена, и удивляться тут нечему. Лучше отложим этот разговор, пока ты не успокоишься. А еще лучше вообще не возвращаться к нему!

Геро устало сказала:

— Есть вещи, от которых нельзя уйти, и это одна из них. Я совершила много опрометчивых поступков, потому что не хотела остановиться и подумать. Но, по крайней мере, шла не от них, а навстречу им.

— Отказ от неприятного, бессмысленного обсуждения ситуации, которой может не возникнуть — это не «уход», — гневно ответил Клейтон.

— Она возникла у Зоры, — сказала Геро.

Клейтон покраснел еще больше, его красивые губы неприятно скривились, он с заметным усилием сдержался и сказал:

— Дорогая, совершенно незачем ронять себя упоминанием об этом существе. Можно, я скажу полковнику Эдвардсу, что ты ждешь его, или предпочитаешь, чтобы я поговорил с ним от твоего имени?

— Что он хочет узнать?

— Где можно найти Фроста и «Фурию».

— Мне это неизвестно.

— Но ведь должна же ты иметь какое-то представление! Ты была на шхуне все время? Если да, гдетебя высадили? На какой части острова?

— Мне это неизвестно, — повторила Геро, голос ее ничего не выражал, глаза словно бы не видели Клейтона. — Я подумаю об этом. Но сейчас испытываю то же, что и ты — не хочу говорить на данную тему. Уверена, что ты поймешь.

— Но это совсем другое дело! — возразил Клей. — Это мы должны знать, и чем скорее узнаем, тем больше у нас будет возможностей схватить его.

— Очень жаль, но я неважно себя чувствую и не могу обсуждать этот вопрос сейчас, — сказала Геро.

Никакие доводы и уговоры не могли сломить ее упрямства. Она поднялась к себе в комнату, заперлась, отомкнула шкатулку с драгоценностями и достала небольшую, перетянутую резинкой пачку писем; те хорошо написанные, но не особенно страстные любовные послания, которые она получала от Клейтона, хранила, перечитывала и восхищалась благородством выраженных в них чувств.

Геро стала просматривать их, что-то ища. И найдя, наконец, что искала, отложила письмо, заперла остальные обратно и долго сидела, глядя на свое отражение в зеркале.

Она понимала, что собирается поступить низко и некрасиво. Но Клейтон не убедил ее до конца, а ей необходимо знать наверняка. Не только ради себя; если Клей действительно повинен в смерти Зоры, он заслуживал возмездия, и то, что за него поплатилась она, несущественно, потому что Зора тоже была ни в чем не виновна.

Если есть какое-то оправдание предпринятой Фростом варварской мести, она не может выдать его для казни без суда. Другое дело, если б его собирались изгнать с острова и запретить ему появляться на подвластных султану территориях. Или даже приговорить его к тюремному заключению, конфисковать его собственность и судно. Но если Клей солгал, она не выдаст сведений, могущих привести к смерти капитана, поэтому пока она не узнает правды, не должна никого видеть, ни с кем говорить. И, чтобы узнать ее, готова унизиться до шпионства и обмана.

Глубоко вздохнув, Геро решительно потянулась за ножницами, осторожно отрезала последние четыре дюйма письма, написанного в этом доме больше года назад и полученного за неделю до отплытия на «Норе Крейн». На четырехдюймовой полосе бумага было всего несколько слов — последних, что написал ей Клейтон: «Приезжай как можно скорее. Вечно преданный тебе К».

Геро аккуратно сложила ее, вложила в чистый конверт, позвала Фаттуму и тщательно проинструктировала:

— Письмо нужно передать лично мадам Тиссо, когда поблизости никого не будет. Она не должна знать, кто его отправил, поэтому неси не сама, а отправь кого-то из садовников или водоноса, скажи, я хорошо ему заплачу, если он передаст ей письмо, ничего не говоря. Сможешь это устроить?

Фаттума кивнула, глаза ее блестели от любви к интригам и перспективы получения денег. Через час она сообщила, что письмо благополучно доставлено. Геро щедро заплатила ей, потом позвала грума Рахима, и несколько минут говорила с ним в саду. Затем вернулась в дом, попросила у тети камфарных капель и, сославшись на головную боль, прождала до вечера у себя в комнате, притворяясь изнуренной, не способной принять никого — даже доктора Кили.

Полковник Эдвардс кипелаг злости, лейтенант Ларримор угрюмо сжимал губы, даже Натаниэл Холлис при всем сочувствии к племяннице считал, что Геро ведет себя неразумно, что ей надо собраться с силами и сказать, где она была, с какой точки острова вернулась. Но Геро просто-напросто заперлась в спальне, и тетя Эбби поразила мужа, резко заявив всем четверым джентльменам, что будь у них хоть капля чувствительности — но откуда ей взяться! — они хотя бы отчасти поняли, какие страдания перенесла ее племянница, только в таких делах все мужчины без исключения — бесчувственные скоты!

Когда уже сгущались сумерки, Фаттума постучала к Геро и сказала, что Рахим вывел Шарифа из конюшни. Геро наконец вышла и спустилась вниз; встреченному в холле дяде сказала, что хочет взглянуть на коня, убедиться, что он здоров. В саду она потрепала Шарифа по холке, дала ему сахар, поговорила с Рахимом. Через некоторое время она вернулась такой бледной, осунувшейся, что дядя не на шутку встревожился и озабоченно посоветовал лечь в постель.

— Да, — бесстрастно произнесла Геро, словно не слыша его и отвечая на собственные мысли. Внезапно она села на ближайший стул. Мистер Холлис, растирая ее вялые ладони, забеспокоился, как бы она не упала в обморок, и с глубоким облегчением увидел полковника Эдвардса. Тот зашел в надежде, что мисс Холлис сообщила какие-то полезные сведения. Увидев, что юная леди поднялась с постели, следовательно, оправилась от слабости и пришла в более твердое расположение духа, полковник преисполнился радужных ожиданий. Правда, ненадолго.

— С ней сейчас нельзя разговаривать! — резко сказал раздраженный мистер Холлис, — Разве не видите, что бедная девочка больна? Позовите мою жену — и принесите стакан воды!

Племянница его выпрямилась и четко, сдержанно произнесла:

— Спасибо, дядя Нат, я совершенно здорова и готова ответить на любые вопросы полковника Эдвардса.

— Это очень любезно с вашей стороны, мисс Холлис, — сказал полковник, глядя в ее бледное лицо с легким беспокойством. — Благодарю. Может, нам поговорить где-нибудь с глазу на глаз?

— Я готова сказать здесь все, что могу, — ответила Геро, не выказывания желания двигаться с места.

— Э… конечно. В таком случае, мы все хотим узнать, имеете ли вы представление, где сейчас Фрост и его судно, и не можете ли сказать нам, куда вас отвезли, когда похитили.

— Меня не похищали, — сказала Геро.

— Как?!

Оба джентльмена ошеломленно уставились на нее.

Дядя оправился первым и не без едкости попросил Геро взять себя в руки и не говорить ерунды.

— Это не ерунда, — ответила Геро, впервые в жизни прибегнув к беспардонной лжи. Потом стала приукрашивать ее. — Капитан Фрост знал, что толпа пиратов собирается напасть на консульство, решил, что оставаться мне здесь неразумно, отправил меня в более безопасное место и вернул с достаточным сопровождением, как только опасность миновала. Вот и все.

— Ни разу в жизни не слышал подобной чепухи, — возмутился дядя Йат, — и если думаешь, что я ей поверю… Послушай, Геро…

Полковник поднял руку, заставив его умолкнуть.

— Минутку… Мисс Холлис, можно поинтересоваться, почему Фрост не взял в безопасное место и мистера Майо с грумами? И не отправил никакого сообщения вашей семье?

— Видимо, решил, что мужчины способны сами < постоять за себя, а женщина может подвергнуться худшей участи, чем побои. Так или иначе, времени на споры не было. Мистер Майо неправильно истолковал ситуацию, и это неудивительно; а послать сообщение оказалось невозможным из-за беспорядков в городе.

— Нужно быть не в своем уме, чтобы лгать так беззастенчиво, — сердито сказал дядя Нат.

Геро поднялась, оправила юбку и сказала отчужденным, равнодушным тоном:

— Прошу прощения, но это все, что я хотела сказать; думаю, то же самое вы услышали от тех людей, что привезли меня сюда.

— Но…

— Можете вы найти иной мотив в поступке капитана Фроста? — сдавленно спросила Геро.

Дядя в гневном изумлении уставился на нее, но британский консул кивнул и суровым тоном сказал:

— Могу. И полагаю, вы знаете, что это правда. Прошу прощения.

На бледных щеках мисс Холлис вспыхнул легкий румянец, но она промолчала, и полковник неторопливо произнес:

— Даже если вы считаете, что Фроста в какой-то степени можно оправдать, другие его дела не заслуживают оправдания; как и подстрекательство пиратов к бесчинствам и насилию ради достижения собственных целей. В результате двое людей убиты, многие тяжело ранены; об этом нельзя забывать. И даже если б не произошло вашего похищения — спасения, раз вам так угодно, это не отразилось бы на моем решении подвергнуть его немедленному наказанию.

— Знаю, — еле слышно ответила Геро. — Но вы должны Понять, что… обстоятельства не позволяют мне содействовать вам в этом. Очень сожалею.

— Я тоже, — мягко сказал полковник. Взяв ее холодную руку, он совершенно неожиданно наклонился и поцеловал ее с чопорным уважением старшего, повернулся и тихо вышел.

Натаниэл Холлис, оправясь от удивления, стал требовать объяснений, но умолк при виде столь же неожиданного зрелища — Геро плакала. Не так шумно, как его Эбби, без детских всхлипов, как Кресси: слезы неудержимо катились по ее щекам и капали с подбородка. Он никогда еще не видел племянницу плачущей, и после ее бесслезного упорства с самого возвращения считал, что она неспособна плакать. Этот беззвучный плач встревожил его сильнее, чем любое шумное проявление чувств.

— Ну-ну, Геро, — беспомощно забормотал дядя Нат. — Перестань, милочка…

Он взял ее под руку, отвел наверх и послал за женой. Та зло и несправедливо заявила, что нисколько не удивится, если Геро сляжет, и виноват в этом будет он!

Геро безропотно позволила раздеть себя, обрядить в ночную рубашку и муслиновый пеньюар. Тебя Эбби спешно отправилась приготовить успокоительное питье и встретилась с сыном, тот мрачнее тучи поднимался по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

— Эти глупые мужчины, — негодующе заявила тетя Эбби, — не дают ей покоя. Как необдуманно! Но, может, после этого она будет крепче спать. Клей, куда ты? Нет, к ней нельзя… Клей!

Но Клейтон не обратил ни малейшего внимания на возмущенный протест матери. Пройдя мимо нее, он подошел к двери в комнату Геро, без стука распахнул ее и с силой захлопнул. Тетя Эбби услышала, как в замке повернулся ключ, и спустилась оповестить недоумевающего, встревоженного мужа, что знает, куда катится мир.

Геро обернула к вошедшему бледное, пустое лицо. Удавления в нем не было. Казалось, она ждала Клейтона и не видела ничего странного в том, что он ворвался без разрешения, когда она одета только в ночную рубашку и тонкий гофрированный пеньюар. Скромность перестала для нее много значить, было неважно, где и когда состоится этот разговор. С ним надо было покончить, все остальное не имело значения.

Клейтон выдернул ключ из скважины и, стиснув его в кулаке, яростно заговорил:

— Что за чушь ты наболтала полковнику Эдвардсу? Сошла с ума?

Геро устало села на край кровати, словно стоять у нее не было сил, и ответила ничего не выражающим голосом:

— Нет, Клей, не сошла. Как ни странно. Я только что узнала, что часть слышанного о тебе — правда, и полагаю, остальное тоже.

— Не понимаю, о чем ты, и вряд ли сама понимаешь! Если все еще твердишь ту нелепую ложь, что выдумал Фрост, могу лишь сказать…

— Не говори, Клей. Пожалуйста! Видишь ли, я знаю, что ты снимаешь комнаты в городе и видишься там с Терезой Тиссо. Может, ты попросил своего друга Джо Линча снять их на свое имя; может, он тоже ими пользуется. Но большого значения это не имеет, так ведь?

— Ты несешь ерунду и сама это знаешь! Неужели действительно спятила и устроишь сцену из-за слов мерзкого негодяя, который не может ничем их подтвердить?

— Подтверждение у меня есть.

Багровое лицо Клейтона побледнело, он произнес сквозь зубы:

— Не верю! Выдумываешь!

— Клей, не суди о других по себе.

— Ты не могла… Не существует…

— Чего? Письменного контракта? Конечно. Очевидно, ты на это и рассчитывал. И на то, что если весть об этом дойдет до меня, я скорее поверю тебе, чем кому бы то ни было. Ты оказался почти прав. Вот почему мне Понадобилось подтверждение.

Клейтон хрипло сказал:

— Не может быть подтверждений тому, чего нет, и если тебе еще кто-нибудь наговорил что-то обо мне, ты убедишься, что это тоже ложь.

— Никто ничего не наговаривал. Я… мне неприятно говорить, потому что гордиться тут нечем. Но… я должна была знать наверняка, поэтому отрезала часть твоего последнего письма и отправила Терезе Тиссо. Оно подписано инициалом, и если б она не знала твоего почерка, эта записка ничего бы для нее не значила, так как я отправила письмо с неизвестным ей человеком.

— Намекаешь, что она ответила на него? — с презрением спросил Клейтон. — Геро, это безумие.

— Нет, письменно не ответила. Но я послала Рахима наблюдать за домом с двумя дверями в тупике у базара Чангу, посмотреть, сколько людей войдет в боковую дверь, и кто они. Вошла только одна женщина, и хотя на ней была густая вуаль, почему Рахим не сразу узнал ее, он последовал за ней на обратном пути до дома, и говорит, это мадам Тиссо. Так что…

Наступило недолгое молчание, потом Клей сердито, но уже не столь уверенно спросил:

— И что это доказывает?

— Что Тереза знает твой почерк и знала, где ждет ее автор письма. Потому что пришла она не сюда, а в тот дом. Я не говорила Рахиму, кого высматривать, даже не намекнула, что это может быть белая женщина. Надеюсь, ты не станешь говорить, что это совпадение, потому что поверить я тебе не смогу.

— Рахим, очевидно, ошибся, — резко сказал Клейтон. — Должно быть…

Он умолк, понимая тщетность-этих слов. Геро спросила спокойно, без гнева, так, будто ей было необходимо знать ответ:

— Клей, почему ты это делал?

— Я не… — начал было по инерции Клейтон. — Я…

Внезапно он сел на кровать рядом с Геро и уронил голову на руки.

Клейтон долго молчал, Геро смотрела на его ссутуленные плечи, на опущенную голову, и ей стало ясно, что она никогда его не любила. Тот таинственный инстинкт, присущий всем дочерям Евы, который мужчины — зачастую насмешливо — именуют «женской интуицией», подсказал ей, что питай она к нему любовь, этого чувства не уничтожила бы ни его ложь, ни то, что он не такой, каким она его считала. Эти открытия могут причинить боль, вызвать горькое разочарование и только. Ей не верилось, что можно разлюбить человека, если он причинил тебе боль и разочаровал тебя — как бы этого ни хотелось. Это не так просто. Разум может отвергать его, но ведь сердце отвергнуть не сможет?

Клейтон заговорил глухим, нетвердым голосом:

— Наверно потому, что не могу обходиться без женщин. Мать этого не понимает. У нее, видимо, была ужасная жизнь с моим отцом; он тоже был бабником, и, наверно, я унаследовал это от него. Нат, мой отчим, тоже не понимает этого, и я должен был скрывать все от них. В Штатах я жил отдельно, там это было легко. Но здесь приходится жить с ними в одном доме. Поэтому я и снял комнаты. Там я мог делать, что угодно… быть самим собой.

— Ты не боялся, что об этом узнают?

— Я понимал, что могут пойти слухи, но думал — это не страшно. Комнаты эти снял для меня Джо, на свое имя. Я знал, что он не выдаст. Там мы встречались с Терезой. У нас была… интрижка. Тут нельзя полностью винить ее; инициатором был я. Тиссо вдвое старше супруги, по возрасту годится ей скорее даже в дедушки, чем в мужья, и она… кажется, влюбилась в меня…

— Клей, — перебила Геро, — почему ты хотел на мне жениться?

— Это казалось хорошей идеей. И мать, и Нат хотели, чтобы я женился на славной, скромной девушке с большими деньгами, которая обуздает, остепенит меня. На тебе, в сущности! А ты мне нравилась. Очень, хотя не раз пугала меня, я думал, смогу ли выдержать это до конца, долго ли придется притворяться благородным, добродетельным, скучным, как миссионер-нравоучитель! Понимал, что рано или поздно ты меня раскусишь, но надеялся перевоспитать тебя. Один цздядей говорил мне, что мать была такой же добродетельной, когда выходила за отца, но, несмотря ни на что, всегда любила его и до сих пор не может забыть. К тому же я… думал, что хорошо знаю женщин и рассчитывал, что добьюсь своего. Сведу тебя с высокого пьедестала. Приучу любить то, что люблю сам — любовные утехи, вечеринки, веселье. Тратить деньги на развлечения, а не на обращение язычников, или борьбу с пьянством, азартными играми и прочим.

— Потому и спекулировал рабами и оружием? Чтобы иметь деньги на… развлечения?.

— Нет. Просто, чтобы иметь деньги. У тебя ежи всегда были, ты не знаешь, каково обходиться без них, или иметь недостаточно. Их так легко делать в подобием месте, что я был бы дураком, если б отверг эту возможность.

— Но, Клей — рабами! Как ты мог? Будь это что-то Другое. Те несколько рабов, что я купил и перепродал, никак не сказались на масштабах работорговли в этой части мира! Если б не я, их приобрел бы кто-то другой. И не я их поработил; они уже были рабами — схваченными и привезенными сюда. Тут уже ничего нельзя было поделать.

— А оружие?

— Это чистая коммерция, и нечего тут сентиментальничать. Политика здешних людей не заботит меня.

— Зато очень заботит дядю Ната. Если б он узнал… — Если б узнал, то отправил бы меня в Штаты на первом же судне. Может, оно было б и неплохо! Он вроде тебя, Геро; и этот старый болван Эдвардс тоже. Они, видимо, не смогли б провернуть выгодного дельца, даже если б хотели. Понятия не имеют о таких вещах. Но они ничего не добьются, а я добьюсь — если не попаду в тюрьму или не получу, как мой отец, пулю в голову от какого-нибудь психа!

Он хрипло засмеялся с ноткой горечи. Геро спросила:

— А Зора?

Клейтон поднял голову, лицо его исказилось смущенной гримасой.

— Я думал, она… обычная проститутка, ничем не отличается от остальных, только привлекательнее. И ничего не будет иметь против, если получит за это деньги. Мне и в голову не приходило… откуда я мог знать? Геро, клянусь, тут я не замышлял ничего дурного. По-настоящему дурного. Думал, Фрост разозлится, если она проведет несколько дней со мной, и все тут. Он всегда раздражал меня… вел себя так, будто нет ничего дурного в работорговле, контрабанде, распутстве, если делать это открыто, а Заниматься этим тайком — низко и подла Неправда! Хвастовство тут ничего не улучшает. А скрытность не ухудшает.

— И не оправдывает, — сказала Геро.

— Я не оправдываюсь. Просто объясняю, как дошел до этого и почему. Видит Бог, я не горжусь этим, и если б мог скрыть это от тебя, то скрыл бы. Однако с Зорой… тут повинна и ты. Твоя неприступность! Может, ты не моего типа, но все же очень привлекательна, а я не мумия и не кусок льда. Ты не представляешь, каково это было — не сметь поцеловать тебя, коснуться пальцем из страха, что ты убежишь, и у нас все расстроится… Поверь, это был ад! Сдерживаться, притворяться добродетельным и постоянно желать повалить тебя и показать, что к чему. Иногда после целомудренного вечера с тобой и единственного робкого поцелуя в щечку, я тайком уходил из дома и брал женщину с базара Лал. Иначе бы с ума сошел. И если бы ты не довела меня до такого состояния, то поверь, я не стал бы связываться с Зорой.

— Нет, Клей! Нет… — прошептала Геро, словно умоляя его., или себя.

Но Клейтон не слушал ее.

— А что до остального, деньги сами просились в руки, не возьми их я, взял бы кто-то другой. Можешь сколько угодно сентиментальничать и негодовать, но я причинил гораздо меньше зла, торгуя схваченными неграми, чем люди вроде Дэна Ларримора, тратящие годы жизни на их освобождение. Буквально тысячи несчастных чернокожих утоплены в море или брошены на берегу умирать от голода и жажды капитанами работорговых судов, когда их преследовали англичане, и они боялись попасться с поличным. А я лишь покупал их по одной цене у подлого работорговца, а потом продавал за более высокую богачам, которые обеспечат их едой, одеждой, жильем — и притом будут обращаться с ними намного лучше, чем со многими белыми служанками обращаются в Бостоне! Ты и сама так смотришь на эти вещи.

Он встал, потянулся и расправил плечи, словно сбросил тяжелое бремя.

— Ну, кажется, теперь ты знаешь обо мне все, и, может, это к лучшему. Так нам будет легче сделать наш брак удачным.

— Клей, но ведь я не собираюсь выходить за тебя, — спокойно сказала Геро.

— У тебя нет выбора, дорогая. А поскольку в том, что случилось с тобой виноват главным образом я, у меня — тоже. Если мы немедленно поженимся, и у тебя будет ребенок, его сочтут моим, даже если он будет не мой. Это самое малое, что я могу для тебя сделать. И самое малое, что ты можешь сделать для… Ну, для всех нас. Тебе это понятно, не так ли?

Геро молчала так долго, что Клейтону показалось — она не поняла его, и он сказал еще более настойчиво:

— Нам никак нельзя допускать скандала. Он затронет не только нас, но и моего отчима, и маму, и Кресси. Холлис-Хилл еще кое-что символизирует, тебе нельзя возвращаться туда с ребенком без отца или даже с якобы преждевременно родившимся, Нельзя думать только о себе. Однако я даю слово, что сделаю все возможное, дабы защитить тебя и помириться с тобой.

Геро медленно поднялась, подошла к окну, отодвинула штору, поглядела на темный сад и городские огни. Потом сказала:

— Наверно, нет… я… я подумаю об этом.

— Не раздумывай слишком долго. И постарайся не особенно винить меня.

— Я тебя не виню. Знаю, что виновата сама. Потому что была слепой и самонадеянной, слишком уверенной, что всегда во всем права. Не понимала, что люди совершают поступки так, как их влечет к этому какая-то внутренняя склонность, и они слишком слабы, чтобы противиться… тому, над чем они не властны, наследственности или дурному воспитанию. Или чрезмерным аппетитам, требующим удовлетворения. Я… не понимала этого… раньше. Ты не мог устоять перед женщинами или возможностью легко добыть деньги, а я не могла удержаться от вмешательства в чужие дела и причинила много зла, потому что не сомневалась в своей правоте и… и, наверно, любила считать себя лучшей, более проникнутой общественным сознанием, более нетерпимой к несправедливости, чем другие люди. Джошуа Крейн был прав, надо начинать с себя. Я сочла это эгоистичным, но он сказал, что это разумно, и, пожалуй, так оно и есть.

На лице у Клейтона отразилось облегчение, хотя он не совсем понимал, о чем она говорит. Он подошел к ней с намерением обнять и заверить в своей непреходящей привязанности. Но когда Геро повернулась и взглянула на него, что-то в ее лице заставило его отказаться от этого намерения, и он ограничился словами о том» что ценит ее великодушие и будет благодарен, если она ничего не скажет отчиму.

— Мама простила бы меня, — сказал Клей, — однако Нат не простит. Я предпочел бы, чтобы он сохранил свои иллюзии — и тетя Люси, и все остальные. Как ни странно, твой отец был единственным, кого я не смог провести. Он сказал мне, что придерживается принципа «Живи сам и давай жить другим», и что если ты влюбишься в полного негодника, видя все его недостатки, отец не будет особенно против, потому что тогда жизнь с ним может сладиться. Но, если изберешь человека, который казался тебе таким же благородным и добродетельным, как ты сама, а потом выяснится, что вышла замуж за негодяя, это может тебя доконать, и он не допустит, чтобы ты досталась притворщику. Может, мне следовало прислушаться к его словам. Но сейчас перед тобой не притворщик. Ты знаешь, каков я, и не ждешь, что буду вести себя, как святой. У нас все сладится, дорогая. Я в этом уверен.

Геро ничего не ответила. Клейтон взял ее руку, легонько поцеловал и ушел. Вид у него был уже не такой подавленный, как тогда, после вести о смерти Зоры. Он жалел о ее участи. И о том, что случилось с Геро. Но невольно думал, что все окончилось не так катастрофически, как могло. По крайней мере в том; что касалось его лично.

32

Мистер Поттер, неузнаваемый в одеянии индуса-торговца, был допущен в тихую комнату султанского дворца, где нашел капитана Фроста спящим сном праведники, и без сожаления разбудил его.

— Похоже, ты недурно устроился, — заметил Бэтти, с кислым видом оглядывая помещение. — Уютное здесь у тебя местечко.

— Да, спасибо, Очень, Ты разбудил меня для того, чтобы сказать только это?

— Ни в коем случае! Я не суну голову в осиное гнезд ради пустой болтовни. Полагаю, тебе интересно будет узнать, что я заходил в Дом с дельфинами.

— Ну и глупо, — зевая, сказал Рори. — Тебя могли схватить.

— Не беспокойся. Я пришел туда со стариной Рам Дассом как его помощник, торгующий одеждой и прочим. Надо было узнать, как там малышка. Она очень тоскует по матери, бедный ребенок.

Рори промолчал, но Бэтти заметил, как напряглись его лицевые мышцы, дернулся уголок рта, и ощутил легкое удовлетворение.

— Что ты собираешься делать с ней?

— Дома ей пока неплохо. Все эти женщины балуют ее. И ты тоже!

— Может и так, но пока мы играем в прятки с юным Дэнни, я появляться там не могу. А ты и подавно.

— Что же прикажешь мне делать?

— С этим разговором я и пришел. Надо забрать ее оттуда. Находиться там ей небезопасно.

— Бэтти, не болтай ерунды! Девочке там ничего не грозит. Если думаешь, что Дэн или Эдвардс тронут ее хотя бы пальцем, ты совсем спятил!

— Я не это имел в виду, — сердито сказал Бэтти. — Ты слишком занят собой и глух ко всему, а до меня дошли нехорошие слухи.

— Какие же?

— Помнишь, мы слышали на побережье разговоры о чуме? Так вот, Ибрагим вчера вечером встретил одного малого, сошедшего, с дау из Килвы, этот парень говорит, что то не чума, а черная холера, и она охватила всю Африку. Масаи мрут, как мухи, исчезают целые работорговые караваны. Он сказал, что встретился с человеком, который из целого каравана один остался в живых. Кое-как добрался до побережья и через два дня умер. Мне этот слух не нравится, и я буду намного спокойнее, если увезем отсюда Амру. Если зараза добралась до побережья, то как пить дать доберется и сюда.

— Как и в любое другое место, — сказал Рори. — Значит, девочке будет безопаснее здесь, чем где-то на материке. Даже если в этих рассказах ничто не преувеличено, очень может быть, что зараза минует Занзибар, так как работорговые дау здесь не появятся до мая.

— Я вел речь не про материк, — сказал Бэтти. — Если эти рассказы — правда, безопасных мест в Африке не может быть. Давай отправимся на «Фурии» в залив Кач или попробуем искать жемчуг возле Цейлона. Невредно было б исчезнуть отсюда на какое-то время — Дэнни и его команда рыскают повсюду, кровожадные, как львы. Что скажешь?

— Это мысль, — ответил Рори. — Когда может вернуться «Фурия»?

— Ты сам велел нам оправиться на Сейшельские острова и не появляться на Занзибаре с месяц — или пока не узнаем, что Дэн отправился на охоту за другой дичью. Думаю, Ралуб выполнит твои распоряжения.

— Также, как выполнил их и ты, — сухо сказал Рори.

— Кто-то должен был остаться, позаботиться, чтобы ты не сунул голову в петлю, — заявил в оправдание Бэтти. — А потом, я не хотел оставлять Амру под присмотром только этих дур. Хаджи Ралуб — человек разумный, глупостей не натворит и, думаю, вернется, Как только опасность будет позади. А тогда, надеюсь, у тебя хватит ума забрать мальпнку и уплыть отсюда — подальше от полковника и от холеры.

Подумаю об этом, — сказал Рори. — Возможно даже, уговорю султана не пускать сюда суда с побережья. Смотри не попадись, дядюшка.

Мистер Поттер презрительно хмыкнул, отвергая подобную возможность, и ушел. Вечером за шахматной партией в личных покоях султана Рори завел речь о холере, но Маджид отмахнулся от его слов. Сказал, что слышал не меньше дюжины подобных рассказов. А если масаи мрут, то пусть себе. Это дикое, воинственное племя, в рабы они не годятся и постоянно нападают на работорговые караваны, чтобы приучить свою молодежь к войне. Потеря невелика, а острова болезнь не достигнет.

— Это ерунда, — беззаботно заявил Маджид. — Холера ни разу не приходила с той стороны, так что не бойся, что придёт теперь. Поскольку наш договор с англичанами запрещает ввозить рабов с материка в те месяцы, Когда дуют северо-восточные ветры, риск, что заразу завезут сюда, ничтожен. В этом одно из преимуществ жизни на Занзибаре. Не волнуйся, если услышим, что какой-то из прибрежных городов охвачен болезнью, мы позаботимся, чтобы дау из зараженного порта не бросали якорь вблизи города, а людям не позволяли сходить с них на берег. Торговцы и таможенники займутся этим!

Его рука замерла над фигурами из слоновой кости.

— Лейтенант все еще здесь, — меланхолично заметил он, беря слоном одну из пешек Фроста. — И корабль его тоже.

— Знаю, — вздохнул Рори, изучая расположение фигур на доске. — Надоели они мне.

— А ты знаешь, что они следят за твоим домом денно и нощно? Сегодня утром я получил еще один запрос от британского консула, он опять интересуется, не знаю ли я, где ты находишься и чем занимаешься.

— Что ты ответил?

— Правду. Я не знал, в какой комнате ты находился в ту минуту, ел, спал или раздумывал о своих многочисленных прегрешениях, поэтому ответил, что понятия не имею.

— Поверил тебе полковник?

— Вряд ли. Он не дурак.

— К сожалению. Как думаешь, долго это протянется? — Рори двинул пешку, открывая путь своему слону. — Гарде.

Маджид поцокал языком, нахмурился и после недолгого раздумья прикрыл вторым слоном ферзя.

— Что касается полковника, то пока он не уедет с Занзибара. Думаю, ждать этого недолго, здоровье у него слабое, и он подал просьбу о переводе на родину. Но без «Нарцисса» полковник ничего не сможет поделать, и очень жаль, что лейтенант не хочет уплывать на патрулирование. Я говорю полковнику, что с моих прибрежных территорий наверняка незаконно вывозят массу рабов, он соглашается и ничего не предпринимает. Возмутительно!

Рори засмеялся и взял его слона незамеченной пешкой.

— Шах.

— Ах, черт! — раздраженно произнес Маджид. — Почему же я не заметил?

— Потому что я не хотел этого.

— Ты поистине сын Иблиса; но пока что не победил меня, а я беру твою пешку — вот так!

— А я, увы! беру твоего ферзя. Мат.

Маджид хмуро поглядел на своего беспомощного короля, жалко хохотнул и раздраженно смахнул фигуры с доски на красно-голубой ширазский ковер.

— Сегодня ты легко выиграл, но я все время думал о других вещах. Отыграюсь завтра; сейчас я слишком обеспокоен.

— О чем тебе беспокоиться? Твой любимый брат Баргаш благополучно плывет в Бомбей, и тебя сейчас как будто никто не собирается убивать. Пираты уплыли — из собственного кармана тебе ничего не пришлось платить, а когда они приплывут опять, твои разочарованные подданные устроят им такой теплый прием, что вряд ли у них возникнет желание наносить еще визиты сюда. В довершение всего у тебя достаточно сокровищ для беззаботной жизни в течение многих лет. Беспокоиться тебе совершенно не о чем!

— Я беспокоюсь не за себя. За тебя, мой друг. Не нравится мне, что «Нарцисс» никак не уходит из гавани.

— Пусть тебя это особенно не волнует, — сказал Рори, собирая рассыпанные фигуры и складывая в коробку. — Возможно, торчит он здесь не только из-за меня.

— Это правда. Я слышал, лейтенант очень влюблен в юную американку и не хочет уплывать, пока она здесь. Влюбленные везде одинаковы. Но правда и то, что британский консул поклялся отомстить тебе, а человек он упрямый. И лейтенант тоже.

— И я, если на то пошло, — с усмешкой сказал Рори.

— О, Аллах! Будто я не знаю! Но думаю, на сей раз ты слишком разозлил их, и оставаться здесь тебе небезопасно; ни в городе, ни даже в моем доме. Они думают, что я знаю, где ты. Но вряд ли подозревают, что ты здесь — на расстоянии броска копьем от них. Но когда узнают — а это непременно случится — то могут потребовать твоей выдачи под угрозой пушек и обстрелять мой дворец, если я откажусь.

— Я тоже считаю, что могут, — признался Рори. — Собственно говоря, последние два дня я подумываю, что пора мне перебраться в более безопасное место. Не хотелось бы видеть, как «Нарцисс» бросит якорь перед дворцом и наведет пушки на твои окна.

— Мне тоже, — сказал Маджид. — Я думаю, какое место может оказаться для тебя самым безопасным. В городской дом или в Кивулими возвращаться нельзя, затем и другим наблюдают; уходить морем тоже неблагоразумно. Но мне вспомнился домик у берега за Мко-котони, принадлежит он моему двоюродному брату, который сейчас в Омане. Я предупрежу смотрителя, чтобы он хорошо принял тебя и помалкивал, что ты там. Сообщу твоей команде, где ты, чтобы вы решили, как быть дальше. Если примешь мой совет, то будешь спокойно жить там, покуда полковник не отплывет в Англию, возлюбленная лейтенанта в Америку, а лейтенанту надоест дожидаться тебя. Тогда ты сможешь вернуться. Но не раньше.

— Пожалуй, ты прав, — философски согласился Рори. — Но, похоже, там я буду чертовски скучать.

— Скука лучше, чем смерть! А если не поспешишь убраться из города, жить тебе недолго. С твоими слугами и дочерью ничего не случится, эти англичане жаждут только твоей крови.

— Знаю. Когда и как мне уезжать?

— Думаю, завтра вечером. Несколько женщин пойдут навестить своих приятельниц в дом за базаром Малинди, ты отправишься с ними под видом одного из стражей, а возле ручья покинешь их. Там тебя будет ждать проводник с лошадьми. Устроить это нетрудно; и безопаснее, чем оставаться здесь, тут слишком много любопытных глаз, болтливых языков и продажных душ!

Маджид сдержал слово и все устроил. Рори вышел из дворца через двери для женщин уже в темноте, при свете фонаря, одетый по-арабски, и вместе с евнухами и вооруженной стражей сопровождал дюжину укутанных чадрами женщин по кривым, вьющимся, пересекающимся улицам и переулкам. Зрелище такой процессии было привычным и не возбуждало особого любопытства. Ее дважды останавливали белуджи, один раз патруль моряков с «Нарцисса», однако никто не хотел беспокоить женщин из дворца, поэтому им тут же позволяли следовать дальше.

Самым опасным местом был мост через ручей, потому что Рори отделился от процессии и пошел один. Но, видимо, Маджид подкупил или как-то убрал тех, кто нес там охрану. Фроста никто не останавливал, никаких стражей не было видно, он перешел дурно пахнущий поток, отделяющий каменный город от лачуг африканского города и нашел двух людей, поджидавших его на пустыре.

Одним из них был мистер Поттер, и Рори немного пошептался с ним, потом сел на свободную лошадь и поехал с проводником к открытому пространству, а Бэтти вернулся безлюдными закоулками к дому одного приятеля.

Путешествие в темноте было долгим, большей частью приходилось ехать со скоростью пешехода. В полночь Рори с проводником прервали путь и заночевали в пустой хижине на краю гвоздичной плантации возле Чуни. Проснувшись на сером рассвете, позавтракали всухомятку и поехали уже быстрее по мокрой траве и зарослям кустарника. Северо-восточный пассат раздувал их плащи, справа над поросшими пальмами холмами небо светлело все больше.

В этой части острова было немного дорог, да и те представляли собой проселки или тропки между деревнями. Кроме редких крестьян вдали на тростниковом поле или в роще кокосовых пальм, всадники никого не видели. Местность казалась тихой, пустынной, очень спокойной. Когда взошло солнце, уже показалась Мкокотони, они Обогнули эту деревушку, стараясь не попадаться на глаза, и поехали берегом, слева от них раскинулось море с барашками пены, потом ответвление извилистой дороги, проходящее через пальмовую рощу, привело их наконец к погруженному в тень апельсиновых и гранатовых деревьев двухэтажному арабскому дому, огражденному высокой стеной из кораллового известняка.

Встретивший их старик-смотритель отвел усталых лошадей в конюшню, где стоял только сонный ослик, а Рори поднялся на плоскую крышу и, глядя вниз, на имение, которое будет служить ему надежным убежищем в ближайшие Недели, решил, что все могло оказаться гораздо хуже. Место было тихим, уединенным, мало кто мог узнать, что в доме помимо смотрителя и его пожилой, молчаливой жены живет еще кто-то. Людей у Дэна и Эдвардса мало, они могут лишь следить за подъездами к городу.

Дом принадлежащий двоюродному брату султана, стоял возле невысоких коралловых утесов, фасадом к островку Тумбату, расположенному неподалеку от берега в длинной, извилистой бухте севернее Мкокотони. От постоянных ветров его закрывала пальмовая роща, и место было тихим. Рори, хотя никогда особо не жаждал покоя, с удивлением обнаружил, что перспектива провести здесь в одиночестве и праздности несколько недель, а то и месяцев, только есть, спать и купаться или лежа на спине, глядеть в небо, отнюдь не кажется ему неприятной. Старею, должно быть, подумал он и расстроился при этой мысли.

Присланный Маджидом проводник вечером уехал обратно в город, и потянулись долгие, спокойные дни. Наступило и прошло Рождество, а белый берег, тянущийся под низкими коралловыми утесами, оставался все таким же пустым. За островком Тумбату иногда показывались то какая-нибудь дау, то «Нарцисс», патрулирующий побережье в поисках «Фурии», проверяющий, не скрывается ли она где-нибудь в маленькой бухте, глубокой речке или за островом. Но в узкий пролив между Тумбату и Занзибаром заходил лишь рыбацкий каяк, принад лежащий рыбакам, живущим в деревушке среди пальм, панданусов и казуарин, окаймляющих коралловые пляжи.

Впервые за двадцать лет Рори оказался в полнейшей праздности, и эта жизнь, как ни парадоксально, была одновременно и спокойной и тревожной.

Приятно было лежать голым на пустынном пляже в тени пальм Наблюдая, как песчаные крабы снуют среди выброшенных на берег водорослей, слушая плеск воли о песок и выветренные скалы. Плавать в прохладной воде над многоцветным подводным миром, где косяки рыб проплывают между разветвлениями кораллов, а его собственная тень следует за ним на глубине трех морских саженей по рифам, скалам и белым полоскам песка. Гулять в пальмовой роще или сидеть на плоской крыше дома, глядя, как солнце опускается за холмы Африки, или как в далеких тучах сверкают молнии.

Иногда стояла влажная жара, листья пальм вяло повисали в сыром воздухе, птицы неподвижно сидели в тени, приоткрыв клювы, а море напоминало расплавленный металл. Иногда. Рори просыпался от стука дождя по крыше и находил мир затянутым дымкой, заслоненным косыми серебристо-серыми струями и вновь приятно прохладным. Иногда над островом раскатывал-сягром, дул штормовой ветер, пальмы ходили ходуном, будто метлы на шабаше ведьм, а море бушевало, разбиваясь об утесы белой пеной.

Шторм кончался, на безоблачном небе появлялось солнце, снова становилось тихо и жарко, и ничто не напоминало о недавней непогоде, кроме разбросанных кокосов, сорванных пальмовых листьев, нескольких сломанных деревьев и дохлых мотыльков…

Однажды вечером, сидя на низком парапете крыши и глядя, как в зеленом озере неба тускло вспыхивают звезды, Рори поймал себя на том, что вспоминает прошедшую жизнь с таким чувством, будто в последний раз листает страницы знакомой книги, которая вскоре будет закрыта и отложена навсегда. Словно старик, оглядывающийся с тоской и бесстрастием на минувшие дни, ни о чем не забывая, ни о чем не жалея — кроме их невозвратности.

— Рори не понимал, откуда у него такое сильное ощущение, будто он дошел до конца длинной дороги; может, оттого, что Бэтти с Маджидом правы, говоря, что на сей раз он зашел слишком далеко. Теперь ему опасно находиться на Занзибаре и султанских территориях. И все же дело не может заключаться только в этом, «Нарцисс» не останется в гавани навсегда, британский консул отправится в Англию, где получит новое назначение. Дэн Ларримор тоже отслужил в тропиках больше положенного срока, так что скрываться придется от силы несколько месяцев, а когда полковник с Дэном уедут, можно будет спокойно вернуться и жить прежней жизнью. Но совершенно неожиданно Рори понял, что ктой жизни не вернется. Книга эта дочитана и закрыта.

Есть другие моря, другие острова, другие прекрасные неисследованные земли. Но Рори вновь ощутил, что это время уходит. Власть, принявшая облик кислолицей женщины в черном бомбазиновом платье и коммерсанта с мощной челюстью, холодными глазами и золотой цепочкой на брюхе, стремится с неослабевающей быстротой преображать и эксплуатировать дикие уголки мира, вести их во имя Прогресса к однообразию, к стандарту бездушной, стерильной, алчной усредненности. Тетя Лаура и дядя Генри идут вперед, поэтому землю унаследуют их потомки.

Глядя, как звезды одна за другой вспыхивают в темнеющем над гладью моря небе, Рори слышал в тишине слабый, назойливый стук далекого барабана, и эти удары казались ему шагами Прогресса, безжалостно шествующего вперед, неся с собой ломку: уничтожение старой дикости и создание вместо нее новой, гораздо худшей.

Лук и стрелы, копье и отравленный дротик исчезнут, но меч не будет перекован на орало: цивилизованный Запад превратит его в оружие, уничтожающее людей сотнями тысяч, потому что люди жадны, а мир уже недостаточно просторен. Железные пароходы и поезда положат конец старым барьерам и древним обычаям, обуздание пара, газа и электричества будет означать рост городов, увеличение числа фабрик — и большой прирост рождаемости. Вскоре по сравнению с тем временем, когда он, Эмори Фрост, родился в тихом, старом помещичьем доме в Кенте, население Земли удвоится. Потом утроится, потом учетверится…

Станет больше Ограничений, больше Дисциплины, больше Законов. И больше Тирании!., всего, против чего он бунтовал. От них будет некуда деться. Рори задумался, будет ли мир в будущем столетии лучше благодаря им, и почему он не сознавал раньше, что его мнимые невзгоды оказались на самом деле завуалированным счастьем. Невероятным счастьем!

Он считал, что с ним дурно обходятся, и отомстил за себя, разорвав связи с родиной и не признавая законов. Но если бы легкомысленная мать не бросила его в раннем детстве, если бы надменный, озлобленный отец не умер, оставив его на суровое попечение дяди Генри и тети Лауры, то скорее всего он повидал бы на свете только ландшафты графства Кент да мрачный продымленный Лондон. И даже не знал бы, что упустил, не догадывался б, что его поколение в числе последних увидит далекие, диковинные места еще до того, как они будут захвачены, преображены и в конце концов затоплены неудержимым приливом индустриализации и единообразия. Но он сбежал — и увидел их.

Он плавал вдоль Берега Слоновой Кости, торговал рабами и раковинами каури, кораллами и жемчугом, мушкетами и слоновыми бивнями. Бросал якорь в гаванях, неизвестных западным морякам, и бесчинствовал в городах намного старше Лондона. Знал все порты от Адена до Акабы и Суэца; плавал через Аравийское море в Бомбей и Гоа; ходил пешком по жгучим пескам пустыни в загадочные, затерянные города, которых до него не видел ни один белый. Но до конца века через эти моря пройдут пароходные маршруты, — а древние города будут снесены, на их месте поднимутся безликие однообразные строения из кирпича и цемента, населенные некогда цветными людьми, копирующими белых в одежде и языке. Таким образом, со временем все города станут одинаковыми скоплениями домов и фабрик, магазинов, бульваров и отелей, их свяжут друг с другом поезда и пароходы, заселят люди, подражающие обычаям Запада.

Но он сбежал, и видел их. Видел мерзость и очарование, знал, что хотя мир сужается быстро, как песчаная отмель во время прилива, он пока что обширен и загадочен, полон неисследованных территорий, затерянных городов, прекрасных манящих горизонтов. И внезапно искренне пожалел всех, кто придет вслед за ним и никогда не узнает, что представлял собой когда-то мир, будет считать его, как и каждое поколение, самым просвещенным и наилучшим способом организованным.

Да, он был безмерно счастлив! И странно, что не сознавал этого раньше. Хотя, наверно, в глубине души знал. Все эти бродяжные, вольные, шальные годы он не просто путешествовал, а преследовал цель — любыми способами скопить достаточно денег, чтобы разорить дядю. И собрал намеченную сумму еще до того, как в руки ему свалилось баснословное богатство в виде золота. Она достигла нужного уровня, когда Клейтон Майо расплатился большими деньгами за партию пока что бесполезных винтовок. Но все же он не пытался избавиться от судна, вернуться на родину и теперь размышлял, вернется ли когда-нибудь.

Ненавистный образ дяди Генри внезапно принял обличье пугала-марионетки, мстить которой не имеет смысла. Вернуться лишь для того, чтобы завладеть своим наследством — а дальше что? Сможет ли он вести жизнь английского сквайра — гулять по своим владениям, вести разговоры о скотине и урожае, местной политике и событиях в рыночном городишке? Вряд ли. Эта перспектива нисколько его не манит. А возвратить фамильные земли только для того, чтобы они пустовали, или для продажи какому-нибудь незнакомцу, особого прока нет.

Фросты жили в Линдон Гейблз больше ста лет еще до того, как поместье было внесено в земельную опись Англии при Вильгельме Завоевателе. Один из Фростов сражался при Сенлаке за саксонского короля Гарольда, десять лет спустя нормандский король Вильгельм вернул принадлежавшее ему поместье его сыновьям. Первый Эмори вернулся туда, потеряв руку в бою при Азенкуре. Тайсон Фрост во времена правления Елизаветы выстроил там величественный особняк, его оборонял один из внуков Тайсона, сражавшийся за короля Карла, он видел, как дом был снесен солдатами Кромвеля, и вновь отстроил его в годы Реставрации.

Поколение за поколением люди его фамилии и крови владели этой землей, обрабатывали ее и берегли. Может, лучше позволить неприятному кузену Родни продолжать эту традицию, чем губить поместье, продавать его частями под застройку или целиком какому-нибудь богатому промышленнику, который не будет питать никаких чувств к этой земле. О ней кто-то должен заботиться, и, надо полагать, один из Фростов уделит этому больше сил, чем посторонний — уже хотя бы потому, что в этот клочок земли пущены глубокие корни.

А у него самого корней нет. Разве что в этом острове, где он пока вне закона. Хотя даже когда полковник Эдвардс и лейтенант Ларримор уедут, и в город можно будет спокойно вернуться, спокойствие это продлится лишь до тех пор, пока жив Маджид, а при таком образе жизни он вряд ли долго протянет! Поскольку сыновей у Маджида нет, трон унаследует Баргаш, тогда Занзибар перестанет быть убежищем для «Фурии» и охотничьими угодьями для капитана Рори Фроста. Придется искать другое место. Плыть дальше на Восток, на Яву, Суматру или острова Кораллового моря.

Год, даже несколько месяцев назад такая перспектива была бы довольно привлекательной. Но теперь странное ощущение конца дороги вызвало неизвестное прежде чувство неуверенности, утраты свободы и беззаботности, смутное нежелание стремиться к новым горизонтам. Может, это золото, спрятанное в Доайе Тени, держит его, будто невидимый якорь приковывает к богатству, лишает желания быть свободным. А может…

Рори раздраженно встряхнулся и, встав, понял, что просидел на парапете крыши очень долго, так как уже взошла луна и на теплом камне темнела его тень.

Ночь была жаркой, очень тихой, море плескалось о длинный изогнутый пляж ленивой, почти беспенной зыбью не громче шороха пальмовых листьев под легким ветерком. Пронзительный стрекот цикад и кваканье лягушек в болоте за пальмовой рощей утихли, и лишь — удары барабана раздавались по-прежнему.

Барабаны на Занзибаре били постоянно, а этот находился так далеко, что был едва слышен. Но почему-то в этом легком, назойливом стуке звучала какая-то тревожная нотка, усиливая внезапное беспокойство и досаду Рори. Он спустился с крыши и, быстро пройдя через сад, поднял смотрителя дома, спящего в маленькой кирпичной пристройке к массивным воротам.

Кербалу вышел, зевая, отодвинул тяжелый засов и распахнул перед Фростом ворота. «Куда этот белый идет в такое время?» — сонно подумал он, потому что, кроме нескольких рыбацких хижин, там на много миль не было никакого жилья.

Но Рори вышел лишь затем, чтобы утопить свое беспокойство и охладить разгоряченное тело в безмятежном море. Хотя в первом он преуспел не особенно, плавание освежило его и расположило ко сну. Пустынный пляж белел в лунном свете, море казалось мерцающим шелком. Он прислонился к одной из невысоких пальм, тянущихся вдоль пляжа, и стал глядеть на серо-стальные очертания Тумбату, ночной ветерок овевал его прохладой.

В этом серебристом затишье что-то двигалось. Рори понял, что кроме него не спит еще кто-то, разглядев, что по проливу призрачной тенью плывет маленькая лодка. То был рыбацкий каяк, зрелище в этих водах вполне обычное. Рори бесцельно наблюдал за ним. Лодка повернула и подошла к берегу футах в двадцати от него. Он слышал, как под ее носом заскрипел мокрый песок, как хлопает праздно треплющийся на легком ветерке парус. Из каяка вышел на мелководье человек и уставился на дно лодки, словно разглядывая улов.

Ночь была такой тихой, что Рори слышал его тяжелое дыхание и что-то похожее на предсмертное шлепанье рыбы. Но когда человек распрямился, в руках у него была не рыба и не сеть, а большая жестяная банка и небольшой узел, очевидно с едой или с одеждой, которые он положил на сухой песок подальше от воды. Потом человек опустил парус, но на берег лодку не вытащил, а вошел в воду и толкая ее перед собой, вытолкнул на глубину, где течение подхватило каяк и медленно понесло. Лодка казалась сильно осевшей, будто все еще с грузом, человек стоял по пояс в мерцающей воде и провожал ее взглядом. Когда наконец она скрылась, он повернулся, поспешно вышел на берег и, взяв свои вещи, прошел ярдах в двух от стоящего за пальмовым стволом Рори.

Лунный свет падал на лицо идущему, и Рори увидел, что это негр, что он охвачен каким-то сильным чувством — волнением или страхом. Хотя, возможно, то была просто усталость, потому что он греб веслом, увеличивая скорость каяка. Пот скатывался блестящими каплями на его лицо и шею, глаза казались неестественно выкаченными. Рори решил, что это беглый раб, укравший каяк в рыбацкой деревушке или на материке, заодно прихватив кое-что из вещей своего владельца, потому что в свете луны на его большом пальце сверкало толстое серебряное кольцо с плоским кружком стекла или хрусталя величиной с кейптаунский доллар. Если так, то лодку он оттолкнул в надежде, что ес прибьет к берегу где-то далеко, и погоня направится По ложному следу.

Удачи ему! — праздно подумал Рори, глядя, как темная фигура, исчезает в зарослях панданусов и казуарин. Он испытывал сочувствие к нарушителям закона и преследуемым. И хотя сам торговал рабами, не видел причин содействовать поимке невольника, у которого хватило духу попытаться бежать на волю, или необходимости оповещать его о своем присутствии.

Рори потянулся, зевнул и обратил внимание, что ветерок, пригнавший каяк к берегу, стих, а далекий барабан все еще стучит, но теперь уже громче; словно он приблизился, и к нему присоединился еще один, а то и два. В темноте пронзительно жужжали москиты, он раздраженно отмахнулся от них и, обернув вокруг бедер повязку, свое единственное одеяние, поднялся по неровной тропинке на утес и зашагал по траве к дому.

Старого смотрителя он рассчитывал найти спящим и удивился, увидев, что тот стоит за воротами, смотрит в глубь острова и, склоня набок голову, к чему-то прислушивается. Лунный свет, превращающий его седую голову и бороду в серебро, странно блистал в глазах старика, каки у негра. Выражение его лица побудило Рори резко спросить:

— В чем дело? Что беспокоит тебя?

— Барабаны! — прошептал в ответ Кербалу. — Слышишь?

— Ну и что? Бьют по случаю свадьбы или праздника. По ночам всегда слышен их бой.

— Не этих! — Старик вздрогнул, и Рори услышал, как у него стучат зубы. — Сейчас бьют Священные Барабаны! Спрятанные барабаны мвении мкуу!

— Чепуха, — лаконично произнес Рори. — Дун га находится южнее на много миль, даже втихую ночь звук не разнесется и на десятую часть этого расстояния. Это нагома в Мкокотони или в Потоа. Или где-то в рыбацкой хижине ребенок колотит в там-там.

— Там-там издает не такой звук. Это Барабаны Занзибара. Ты белый, иначе бы понял тоже. Видимо, они стучат только для нас. Я слышал их однажды в молодости — всего раз в жизни. В ту ночь на остров пало проклятье Великой Засухи, потому что Великий Повелитель мвении мкуу был схвачен и бежал. Барабанов в ту ночь не касался никто, однако все слышали их стук; в них били злые духи, предвещая бедствие, а затем последовали три засушливых голодных года. Кто знает, что предвещают они теперь?

— Твой слух обманывает тебя, отец, — сказал Рори. — Этот звук говорит о плясках в какой-то из ближних деревень.

— Нет, — прошептал Кербалу. — О смерти!

33

Едва рассвело, над островом разразился шторм, и Рори спросонья показалось, что он все еще слышит барабаны. Но разбудил его шум, оказавшийся скрипом и хлопаньем ставня, сорвавшегося с запора и раскачивающегося под ветром.

Он лежал и прислушивался к шуму с нарастающим раздражением, потому что провел беспокойную ночь и чувствовал себя недовольным, усталым. По какой-то необъяснимой причине у него не шли из головы нелепые утверждения Кербалу относительно барабанов, всю ночь они тревожили его сны и будоражили часы бодрствования так же беспокойно и назойливо, как далекий стук, стихший, когда небо стало светлеть.

Даже теперь, лежа без сна в дождливый рассветный час, слушая вой ветра в пальмовой роще и сводящий с ума стук ставня, он чувствовал, что беспокойство его не совсем улеглось, и с досадой решил, что проведенные на Востоке годы все же привили ему суеверия, которые сочли бы фантастичными в современном суетливом мире с газовым освещением, паровозами и пароходами.

Он не подозревал за собой подобной глупости и недовольно думал, что пустая болтовня седого, очевидно, тугого на ухо старика, могла лишить его сна и вызвать дурные предчувствия. Может, оно и к лучшему, что теперь ему нельзя жить в безопасности на острове и нужно искать другую базу для своей деятельности. Если он позволит себе волноваться из-за суеверий вроде тех, какие вчера услышал от Кербалу, то вскоре станет совсем никчемным!

Рори с раздражением поднялся, вышел поправить ставень и попал под сильный теплый дождь, глядя сквозь серые струи в сторону пляжа, где с грохотом разбивались волны, он подумал, где теперь «Фурия» и на свободе ли еще Бэтти. Видимо, да, если б его схватили, Маджид сообщил бы. К тому же, в городе у него масса друзей, и если он хочет избежать преследования, загнать его в угол будет нелегко. Он будет поддерживать связь с Ралубом, и как только опасность минует, «Фурия» придет в пролив Тумбату за своим капитаном, Бэтти присоединится к ним с Амрой и Дахили, служанкой Зоры, и они возьмут курс на Цейлон или на Целебес.

Бэтти будет жаль расставаться с Занзибаром, но пока при нем Амра, он не перестанет чувствовать себя счастливым. Странно, что мистер Поттер, покинувший без зазрения совести собственных детей на холодное попечение приютов и благотворительных учреждений, в своей небезгрешной старости проникся такой глубокой, самоотверженной любовью к этому ребенку-полукровке, внебрачному отпрыску другого человека. Но причуды человеческого сердца необъяснимы.

С того дня, как девочка впервые попыталась произнести его имя, пальчики ее ухватились за привязанность Бэтти и не ослабляли хватки. Он был ее добровольным, преданным рабом, она деспотически правила им и платила такими любовью и доверием, на какие по праву мог бы рассчитывать отец. И хотя Бэтти иногда отпускал едкие замечания по поводу сдержанного отношения капитана к собственной дочурке, Рори знал, что втайне он рад этой сдержанности, она позволила ему присвоить львиную долю любви ребенка.

Бэтти так сильно противился тому мстительному похищению больше из-за Амры, чем из-за Геро, он прекрасно понимал, к чему оно приведет. Рори понимал тоже, но тогда его так слепила ненависть, что он не думал о последствиях.

Эту кашу заварил я, подумал Рори, но расхлебывать ее буду не только я один — как ни жаль! Бэтти, Амра и Ралуб лишь трое из тех, кому ее придется отведать…

Шторм кончился незадолго до полудня, часа через два небо очистилось, и солнце стало припекать мокрую землю, выпивая дождевые капли с травы и с деревьев, пробуждая запахи тамариска, жасмина и сорванных листьев. К вечеру, когда стало прохладнее, Рори пошел в конюшню и с досадой обнаружил, что его кобыла Зафране все еще страдает от растянутого на прошлой неделе сухожилия. На всем скаку она угодила копытом в крысиную нору.

— Опухоль почти сошла, — сказал Ксрбалу, проводя узловатой рукой по шелковистой коже лошади, — но ездить на ней пока не стоит.

Рори угостил ее сахаром, который Зафранс приняла с благодарностью, и отправился на пешую прогулку. Пошел он вдоль пляжа в южную сторону, к Мкокото-ни, унылая северная оконечность острова ему не (нравилась. Ветер прекратился, было время отлиты, в море не виднелось ни единого судна, поэтому Рори вышел из-за деревьев, пошел по мокрому песку пляжа и двадцать минут спустя там, где длинные низкие мысы тянутся в море, и заросли мангро спускаются длинными рядами к соленой воде, обнаружил каяк, застрявший в расселине между неровными выступами коралловой скалы.

Он лежал, накренясь и накрепко застряв расщепленным носом, над ним жужжала туча мух. Но Рори мог бы пройти, не заметив его, если бы не отвратительный запах: тошнотворный, очень хорошо знакомый смрад гниения, отравляющий свежий вечерний воздух. Фрост подошел взглянуть на разбитое суденышко.

Глянув с гримасой отвращения, Рори было уже собрался отойти, но потом вдруг замер и быстро вернулся обратно. Достал платок из-за пазухи арабского халата, прикрыл им рот и нос и нагнулся осмотреть тело, лежащее, свернувшись калачиком, на дне каяка. Накануне вечером он слышал шевеление в лодке, то была не слабо бьющаяся рыба, а умирающий человек.

Признаки болезни были ясно видны. Рори выпрямился, снял одежду, обмотал вокруг пистолета, с которым не расставался в последний месяц, и, сунув ее в коралловую щель, вошел в воду, смочил платок и обвязал им лицо.

Вернувшись к каяку, он с большими усилиями высвободил его нос из расселины. Взял обрывок веревки из пальмовых волокон, некогда прикрепленный к исчезнувшему парусу, привязал неподвижного пассажира, чтобы он никуда не делся, и, оттащив лодку на глубокое место, затопил там, где она не обнажится даже при полном отливе. Потом отплыл ярдов на сто и принялся нырять, обмывая голову.

Выйдя в конце концов на узкий мыс, он пошел обратно к своей одежде, отложил пистолет, все остальное выстирал в море и разложил на горячем песке сушиться под косыми лучами вечернего солнца.

Воздух уже пахнул только соленой водой и грязевыми норками, где скрывались крабы, когда прилив отступал, обнажая корни мангро. Небо из ультрамаринового стадо светло-бирюзовым, закат пламенел, отбрасывая длинные лучи, отражающиеся в жемчужном кюре и золотящие рифы. Но Рори сидел, охватив руками колени, и ничего этого не замечал.

Рори не сомневался, что каяк, только что затопленный на глубине пятнадцати футов, был тем самым, который он видел накануне вечером. И теперь понимал, почему он казался груженым, почему тот негр покинул его — и был испуган. Негра надо найти как можно скорее, это будет нелегко, у него были почти сутки форы, и если он достиг какой-то деревни, то уже может оказаться слишком поздно. Однако негр был усталым, и есть легкая вероятность, что он лежит, спрятавшись среди кустов и деревьев, набираясь сил, прежде, чем идти вглубь острова.

Рори поднялся на ноги, его просторный хлопчатобумажный халат и жилет почти высохли, он надел их и быстро пошел к тому месту, откуда негр повернул к деревьям.

Лучи заходящего солнца пронизывали чащу высокой травы, казуарин и панданусов на краю утеса пониже рядов высоких пальм. В их свете ярко блеснуло что-то металлическое, и Рори, шатавший сквозь мелколесье, увидел, что это дешевая жестяная коробка, лежащая открытой и пустой возле ветхой хижины из пальмовых листьев.

Хижина была небольшой, небрежно выстроенной, выглядела она так, словно перенесла несколько дождливых сезонов, но поскольку стояла в отдалении от пляжа и была обвита побегами дикого винограда, Рори раньше не замечал ее. Шел он к ней осторожно, но ступать бесшумно в таком месте было нельзя. Внутри ее послышался шорох, затем наружу выполз на четвереньках человек и неуверенно поднялся, щурясь от лучей заходящего солнца. Это был тот самый негр, которого он видел при лунном свете. Узнав его, Рори ощутил огромное облегчение. Успел!

Черная кожа негра приобрела серый оттенок и казалась слишком просторной для его громадного тела. Заговорил он нетвердым, хриплым голосом, словно древний старик или пьяный.

— Джамбо… хабариза кутва? (Привет… какие новости принесло утро?)

— Сиджамбо! День прошел, и наступил вечер, — ответил Рори. — Что ты делаешь здесь, и что с тем, кто приплыл с тобой?

— Умер, — заплетающимся языком ответил негр. — Они все умерли. Наша дау зашла в Пангани, мы увидели, как люди падают на улицах, и быстро отплыли; нас было тридцать восемь. Один человек тайком пробрался на борт и спрятался в надежде бежать от болезни, он принес ее с собой и умер. Но зараза осталась и стала нас косить. В конце концов живыми остались двое, я и араб из Шарджи. Ветер понес дау, швырнул на риф возле устья реки. Тогда мы взяли золото, жемчуг, серебро — мертвецам они ни к чему к спаслись с тонущей дау. Украли рыбацкую лодку, и течение принесло нас через море сюда. Араб заразился и умер, как только мы достигли берега. Я один остался в живых из всех, кто десять дней назад покинул Пангани. Только я!

Негр с усилием выпрямился, держась за дверной косяк хижины, громко, бессмысленно рассмеялся и, указав дрожащим пальцем на фиолетовые холмы Африки, за которые зашло солнце, произнес с одышкой:

— Мое племя и все племена в большой стране за теми горами вымерли — все вымерли. Но я, Оламбо, спасся! Я в безопасности. И разбогател… разбогател…

Он торопливо оглянулся через плечо, словно желая убедиться, что они одни, и понизил голос до хриплого шепота:

— Я зарыл богатство под полом этой хижины, все, кроме двух серебряных монет, на которые куплю еды, и кольца, уже послужившего хорошей платой. Вернусь, откопаю, куплю земли, рабов и стану великим. Но сперва надо найти деревню. Где ближайшая?

— К югу отсюда, — сказал Рори и указал подбородком в сторону Мкокотони. — Только тебе туда нельзя. Здесь у тебя еды нет?

— А тебе какое дело? — злобно спросил негр. — Почему это нельзя? Я богатый и хожу, куда захочу!

Он повернулся, Рори выхватил пистолет из складок жилета и выстрелил ему в затылок.

Грохот выстрела показался неожиданно громким в тихой чаще под высоким навесом из пальмовых листьев, но они отразили звук, и эха не разнеслось. Негр упал ничком и замер.

Рори минуты две ждал, не появится ли у него каких-то признаков жизни. Но пуля вошла в основание черепа, и негр умер мгновенно, ничего не ощутив. Стрелять второй раз не было нужды. Рори сунул пистолет на место, вернулся по своим следам на пляж и со всех ног поспешил к дому. Золото уже стало исчезать с неба, однако нужно было сделать еще несколько дел до наступления темноты. Дел, которыми он предпочитал заниматься сам.

Рори взял из дома спички и керосин, из конюшни охапку соломы, вернулся к заброшенной хижине и распростертому телу человека, умершему, не зная, что болезнь, от которой он хотел спастись, уже наложила на него свою руку.

В чаще шумно щебетали перед сном птицы, сумерки были зелеными, тихими, аромат от куста дикого жасмина смягчал запах экскрементов покойного. У Рори на миг возникло искушение укрыть тело ветвями, повалить на него хижину и предоставить джунглям уничтожить их. Но идти на такой риск было нельзя. Владелец хижины или случайный рыбак мог придти сюда в поисках крова, поэтому он, стиснув зубы, устлал труп соломой, облил керосином его, потом стены и крышу хижины. Порадовался, что солнце и ветер высушили почти всю влагу в столь укромном месте.

В хижину Рори не входил, не пытался извлечь богатство, зарытое негром, хотя достояние тридцати восьми людей из Персидского залива составляло, видимо, значительную сумму — даже за вычетом возможной стоимости жемчужин. Но в данное время эти соображения ничего не значили, они просто мельком пронеслись у него в голове, когда он выплеснул остатки керосина на порог и чиркнул спичкой.

Солома занялась легко, и он стал подбрасывать в огонь опавшие высохшие листья пальмы и гнилую скорлупу кокосовых орехов. Хижина сперва просто дымилась, но вскоре вспыхнула и жарко загорелась с шипением и треском, удушливые клубы дыма поднимались к ветвям над головой.

Пламя ярко пылало в сгущавшихся сумерках. Если не погаснет до темноты, его станет видно за много миль, но Рори не беспокоился по этому поводу, полагая, что вряд ли оно привлечет кого-то с целью погасить его или устроить расспросы.

Тошнотворный запах потрескивающего костра пронизывал сумерки, застревал в горле у Рори, хоть и стоящего с наветренной стороны, прикрыв лицо платком. Он кашлял, давился, однако не уходил, пока не увидел, что воспламенилась не только хижина, но и кусты вокруг нее, и что не осталось ничего, способного сохранить или передать заразу.

Вышел из чащи на свежий воздух Рори уже в темноте, снова отправился к морю, искупался, выстирал одежду и пошел домой с мокрым узлом подмышкой. Пламя еще жарко пылало, искры и дым поднимались выше пальм. Но оно уже шло на убыль и вряд ли могло распространиться, трава, подрост казуарины, пандануса и дикого кофе были зелеными, влажными от дождей и за радиусом самого сильного жара вянули, но не загорались.

Ночь была ясной, тихой, удушливо-жаркой. Рори вынес на крышу раскладушку и улегся там в белом свете луны. Просыпаясь, он всякий раз видел оранжевое зарево среди деревьев на краю утеса и клубы дыма на фоне звезд, ощущал тяжелый запах тлеющей зелени и обугленной плоти. Но барабанов не слышал, и как-то раз, засыпая снова после бессонного часа, подумал, что если накануне действительно били Барабаны Занзибара, то он предотвратил бедствие, которое они предвещали. Но если болезнь достигла африканского побережья, то появятся еще каяки и дау, пролив между островом и материком неширок, его легко переплыть при попутном ветре. Бэтти был прав, когда «Фурия» вернется, надо будет покинуть эти воды, уплыть подальше от болезни, опустошающей Африку.

К утру снова задул сильный ветер. На три дня зарядил дождь. Теплый ливень хлестал шумными водопадами из желобов На краю крыши, струился с пальмовых листьев, превращая землюпод ними в жидкую грязь. Целые стаи летающих и ползающих насекомых проникали во все помещения, и плеск дождя делал Тишину в пустом доме еще более ощутимой.

Выходить было нельзя. Рори без устали бродил по комнатам, строил планы и отвергал их, задумывался, что с Бэтти, почему нет никаких сообщений от Маджида, безопасно ли будет вернуться в Кивулими он все же предпочтительней этого глухого, забытого Богом места.

Но понимал, что-за Домом Тени наверняка наблюдают, к, — и раз никаких известий нет, значит, «Нарцисс» еще в 7 порту. Да и «Фурия», в конце концов, должна зайти за ним сюда, нужно оставаться. Сам виноват. Сам навлек это на себя похищением Геро Холлис.

Размышляя об этом в долгие, праздные часы, он не мог понять, как пошел на такое. Дело тут было не в одной только ярости. Он приходил в ярость и прежде почти так же сильно, как при известии о смерти Зоры; но не терял головы, не вел себя с животной, близорукой глупостью, проявленной в истории с невестой Клейтона Майо. Да и близорукость тут ни при чем, в глубине души он прекрасно сознавал возможные последствия такого поступка и не желал сжигать за собой Все корабли, быть изгнанным с Занзибара. Но все же совершил этот поступок. Обдуманно, в холодном гневе, который невозможно объяснить только смертью Зоры.

Первой его реакцией на весть о трагедии была дикая ненависть ко всем европейцам, презирающим Восток за нецивилизованцость, считающим, что цвет кожи дает им право вести себя здесь, как вздумается, сам по себе ставит их в высший и правящий класс. Ему казалась прекрасной мысль напустить на них пиратов, чтобы те сбили кое у кого спесь, и он дал себе слово, что когда узнает имя конкретного виновника, то задаст ему трепку, которой тот не забудет до конца жизни. Лишь узнав, что это Клейтон Майо, он потерял голову, чувство меры и задумал несправедливую месть, которая теперь грозила ему петлей, превратила его в беженца, прячущегося в пустом, гулком доме на утесе, высматривающего паруса судов и ждущего вестей.

Он подверг риску всех: Бэтти, маленькую Амру, хаджи Ралуба, Ибрагима, Джуму, Дауда, Хадира, добрую дюжину других… и ради чего? Было б легко после ультиматума полковника отозвать людей Омар ибн Омара и удовольствоваться такой трепкой Клейтону Майо, что на этого сердцееда было бы неприятно смотреть несколько месяцев. Поскольку полковник, судя по всему, знает об обстоятельствах смерти Зоры, вряд ли он или отчим Клейтона стали бы выражать недовольство. Наоборот, сочли бы его правым и предали б дело забвению.

Но он, отвергнув здравый смысл, справедливость и блестящие способности к самосохранению, замыслил это несправедливый, архаичный способ мщения, осуществил свой замысел, несмотря на предостережения Ралуба, гневные протесты Бэтти и доводы рассудка. А теперь не мог понять, что толкнуло его на это, и, несмотря на тяжелые последствия, — не жалел о содеянном!


Три дождливых дня, казавшихся прелюдией к новому Потопу, Рори мучился в сыром, безлюдном доме беспокойством, раздражением и воспоминаниями. Однако на четвертое утро тучи разошлись, день выдался удушливо-жарким. Рори вновь отправился туда, гае стояла хижина, и обнаружил, что пепел и головешки затянуло раскисшей землей, густая трава уже пробивается и вскоре скроет все следы пожарища, расплавленную жестяную банку да несколько обугленных костей.

Но зрелище это принесло ему мало удовлетворення, потому что он не мог забыть рассказ негра. А также, что Пангани и многие другие порты находятся близко, значит, будут другие дау, другие беглецы, пытающиеся спастись от заразы, распространяющейся по Африке, словно медленный огонь. Оставалось только надеяться, что Маджид сдержит слово, что торговцы и таможенники позаботятся, дабы ни один человек из зараженного порта не высадился на Занзибар, а получив дурные вести, закроют гавань для всех африканских судов. Ветер, во всяком случае, совершенно прекратился, судя по цвету неба, наступило долгое затишье. В другое время Рори не радовался бы этому из-за палящей жары. Но в данных обстоятельствах оно оказалось Божьим благословением, хотя из-за него «Фурия» надолго задержится, зато и дау с рыбацкими лодками не смогут достичь Занзибара.

Он отвернулся от выжженного пятна среди исходящей паром густой зелени и, слегка успокоясь, пошел искупаться. Хотя вода в море была неподвижной, как промасленный шелк, и вечер не принес ни малейшего ветерка, к нему вернулось беспокойство, а с ним и неприятное ощущение чего-то упущенного. Казалось, он должен был видеть это — и видел, но не смог уловить значения.

Эта мысль преследовала его с назойливостью капающего крана или скрипящего ставня: он в подробностях вспоминал все с тех пор, как увидел выходящего на берег негра, до той минуты, как отвернулся от потрескивающего костра, удовлетворенный тем, что уничтожил все, способное разнести заразу, ничего опасного припомнить не мог. Он ничего не унес оттуда, от костра пошел прямо к морю. Незачем больше беспокоиться. И все же где-то в глубине сознания по-прежнему капал кран и скрипел ставень…

Следующая неделя выдалась жаркой, как никогда в это время года. Даже в полночь на крыше Рори не мог уснуть от жары, и часы медленно тянулись в тишине, не нарушаемой ни единым привычным звуком. Не шелестели пальмовые листья, не били барабаны в разбросанных вокруг деревушках. Даже цикады не стрекотали в пальмовых рощах или густых зарослях, вялый шелест прилива не достигал дома на утесе. Рори иногда казалось, что если он громко крикнет с крыши, его голос услышат в городе, до того жаркими, тихими, безмолвными были ночи.

За всю эту бесконечную неделю он не видел ни единого паруса. Море лежало пустынным, мерцающим, с точками коралловых островков, трепещущими в жаркой дымке, будто миражи в пустыне. Высматривать «Фурию» не имело смысла, она, как и любое парусное судно в этом гладком, как стекло, океане, неподвижно стоит в ожидании ветра. При таком штиле мог передвигаться только «Нарцисс», но и он уже давно не показывался, и Рори подумывал, не отказался ли Дэн от своего намерения и не ушел ли к побережью, и почему нет вестей от Бэтти.

Он хотел было съездить за новостями в Мкокотони, но решил не искушать судьбу и жалел, что Кербалу или его жена редко ездят на базар, от них он мог бы узнать хотя бы деревенские сплетни. Поместье вполне обеспечивало их продуктами, Кербалу изредка ездил в Мкокотони лишь за керосином и солью, за тканью для жены или какой-то мелочью, которые надо покупать на базаре.

Праздность и покой, которым Рори поначалу так радовался, нарушило появление обреченного негра, и долгие, жаркие часы доставляли не столько физические, сколько душевные неприятности. Его угнетало невыносимое, неотступное предчувствие чего-то дурного. Мысль о том негре никак не шла из Головы. Не потому, что он совершил хладнокровное убийство. Это было необходимо, он снова поступил бы так же. Беспокоило его что-то, связанное с негром или с каюком, затопленным возле рифа. Что-то такое, чего он не мог припомнить…

И в последний вечер этой долгой недели, когда потянул легкий, освежающий ветерок, он вспомнил то, что видел и забыл. Те слова, которые пропустил мимо ушей.

О них ему напомнила пожилая, молчаливая жена Кербалу, сама не подозревая этого. Рори по пути в конюшню увидел, что она несет воду из колодца за домом, и пришел ей на помощь, потому что неуклюжее кожаное ведро было тяжелым. Женщина машинально прикрыла нижнюю часть лица хлопчатобумажной чадрой, это скорее было уступкой обычаю, чем попыткой скрыть черты морщинистого, непривлекательного лица. При этом солнце блеснуло на крохотном зеркальце, вправленном в дешевое серебряное кольцо на большом пальце левой руки. При виде его Рори внезапно вспомнил о другом кольце — том, что видел при лунном свете на руке того негра.

Но его не было на пальце, когда негр погиб, и он что-то говорил о кольце; «Все, кроме двух серебряных монет, на которые куплю еды, и кольца, уже послужившего хорошей платой…».

Платой за что?

Рори быстро повернулся к жене Кербалу и требовательно спросил, откуда у нее это кольцо, давно ли она его носит. И ощутил громадное облегчение, когда удивленная женщина ответила, что это свадебный подарок, и носит она его больше тридцати лет. Он внес ведро в кухню, поставил на пол, торопливо вышел, взял деревянные грабли, которыми Кербалу сгребал палую листву, и отправился к месту, где стояла рыбацкая хижина.

Трава уже поднялась над черным пеплом и обугленными головешками на несколько дюймов. Он стал старательно разгребать граблями пепел, просеивать его между пальцами и вскоре нашел два почерневших металлических кружочка. Те серебряные монеты, которые негр отложил для покупки еды в ближайшей деревне. Но несмотря на тщательные поиски, ничего, похожего на кольцо, не обнаружил.

Сходив к дому за лопатой, Рори принялся рыть обожженную землю и в конце концов откопал тяжелый узел из дешевой ткани. Он не представлял, может ли на такой вещи сохраниться толика заразы, но тут было не до осторожности, он развязал грубые узелки и раскрыл накопленное богатство мертвецов с дау, так недавно отплывшей из Пангани. Его, как сказал негр, одному человеку хватило б на жизнь в достатке до конца дней. Золотые и серебряные монеты, несколько ювелирных изделий, парчовый мешочек, набитый жемчужинами. Но кольца не оказалось и там.

Рори зарыл все это обратно в ямку, утоптал над ней землю, забросал ее сором и снова пошел к морю смыть с себя заразу, которую мертвецы могли оставить на своем утраченном богатстве. Но движения его были механическими, потому что мысли обратились к тем часам, которые негр провел на острове. Он недоумевал, почему не подумал раньше, что в этой хижине кто-то мог побывать до него, и почему упоминание о кольце не задело его внимания. Нужно будет расспросить Кербалу.

Занялся Рори этим, как только вернулся домой, и старик безмятежно сказал, что старой хижиной часто пользуется одна бедная женщина из Марубати, она живет тем, что собирает на плантациях волокна кокосовых орехов и опавших листьев, потом продает для изготовления корзин, циновок и канатов. Он сам видел, как она собирала эту дрянь накануне последних дождей. Вне всякого сомнения, женщина заходила в хижину переждать там полуденную жару.

На другой день после появления каяка, подумал Рори. Нашла ее занятой последним человеком с зараженной дау, возможно, разделила с ним еду и оказала Другие любезности за то кольцо. Нужно послать в деревню Кербалу, пусть выяснит. Если это правда, старик должен, будет поехать в город к Маджиду, предупредить, что холера, возможно, уже проникла на Занзибар, а ту деревню надо немедленно изолировать.

Кербалу выслушал его с вытянутым лицом. Но ехать в деревню на кобыле отказался, все знают, что такой лошади у него нет, кто-нибудь из шпиков полковника Эдвардса может обратить на нее внимание и начать опасные расспросы.

— Шпики у него повсюду, — сказал Кербалу, — и осторожность не помешает. Но если твои подозрения оправдаются, если женщина встречалась с тем негром, я возьму кобылу и поеду в город ночью.

Он набросил на осла сложенное одеяло и, усевшись верхом, медленно поехал под жарким полуденным солнцем. К наступлению темноты он не вернулся, и коп Рори услышал, что в ворота стучатся, то вышел с пистолетом в руке посмотреть, кто пожаловал в такой поздний час, и увидел Джуму с Хадиром.

На предыдущей неделе хаджи Ралуб хотел вернуться на остров, но потом ветер прекратился, и «Фурия» провела несколько дней в дрейфе возле Пембы. Прошлой ночью ветерок позволил им достичь определенной якорной стоянки на восточном берегу, там они узнали такую важную новость, что Ралуб хотел отплыть среди бела дня, рискуя быть замеченным с «Нарцисса», но ветер снова утих, и он не знал, когда сможет добраться до Тумбату. Поэтому он послал Джуму и Хадира пешком, а «Фурию» приведет, как только сможет. Если ветер будет благоприятным, то капитан до восхода должен подняться на борт, и они поплывут на восток. Потому что черная холера уже добралась до острова.

— И теперь, — сказал Джума, — будет распространятся с быстротой пролитого на воду масла. Я уже видел ее, эта болезнь смертоноснее целой армии с мечами и копьями. Где бвана Поттер и ребенок?

— В городе, — ответил Рори и посерел лицом при мысли о густом лабиринте улочек, вьющихся по столице Занзибара, застроенных такими высокими домами, что они лишены солнца и свежего воздуха, в них застаивается жара и вонь. Он тоже видел, что такое холера в перенаселенном восточном городе.

— Раз так, — сказал Джума, — я поеду туда с этой вестью и привезу их как можно скорее, потому что едва болезнь доберется до африканского города, у всех будет мало надежды выжить, и нельзя терять ни минуты.

— Нет, — сказал Рори. — Я сам поеду.

— И белые арестуют тебя? Безрассудство! — с презрением сказал Хадир. — Я слышал, белуджи и шпики полковника все еще следят за Домом с дельфинами.

— Тогда ни ты, ни Джума не сможете войти в ворота, потому что вас они тоже знают.

— Может быть, — пожал плечами Джума. — Но если не смогу войти сам, то сумею передать несколько слов. В конюшне есть какая-нибудь лошадь?

— Есть. Возьми ее.

Джума торопливо поел и седлал кобылу, когда Кербалу вернулся с вестью, уже не имеющей особого значения. Рори оказался прав, та женщина из Марубати зашла в хижину и обнаружила там спящего негра. При ес появлении он проснулся. Она разделила с ним еду и воду, а потом и ложе за серебряное кольцо. Возвратясь вечером в деревню, она продала его лавочнику, объяснив, как оно досталось ей, чтобы лавочник не счел его краденым и не заплатил поэтому меньше. Взяв деньги, она попросила кучера на телеге подвезти ее в Мкокотони, где на другой день должна была состояться нагома; и, как сказали в деревне, там она заболела и через несколько часов умерла. Люди, собравшиеся на нагому, узнали об этом, разбежались в панике, разнося с собой заразу, и болезнь уже появилась в другой деревне.

— Теперь нет нужды оповещать Его Величество султана, да хранит его Аллах, — сказал Кербалу. — Болезнь пришла на Занзибар, и нам остается лишь полагаться на Всемилостивейше го. Наша судьба предначертана, и если нам суждено умереть, значит, умрем. Но, думаю, в этом доме мы уцелеем, болезнь свирепствует только в городах и деревнях, где много домов и людей. Вас, господин, она может не коснуться — известно, что белых эта хворь обходит и сильнее всего косит черных.

— Будем молиться Аллаху, чтобы она не достигла города, — сказал Джума и, сев на Зафранс, ускакал в звездную ночь.

Фрост провел ночь без сна, высматривая паруса «Фурии», но пролив между Тумбату и берегом оказался на рассвете пустым, гладким, как полированные полы в безмолвном доме, и за весь день даже самый легкий ветерок не взрябил его поверхности.

К вечеру Рори послал Хадира наблюдать за дорогой, идущей на юг, к городу, а Кербалу — по утесу к Мкокотони на тот случай, если Джума и Бэтти решили плыть на каяке, а не ехать верхом. Сам он спустился к морю и пошел пляжем, хотя было мало надежды, что «Фурия» обогнет северную оконечность острова в такой штиль. Но лучше было ходить, чем сидеть, сложа руки.

К наступлению темноты не показалось ни каяка, ни шхуны, ни всадников; воздух оставался все также неподвижен. Звездный свет казался почти таким же торячим, как солнечные лучи, и барабанов опять не было слышно. Тишину нарушало только пронзительное гудение москитбв. Рори лежал голым на раскладушке под яркими звездами, чувствуя, как от нагретой за день крыши несет жаром и представляя, каково теперь в городе.

Большую часть ночи он провел без сна, надеясь услышать голоса и звук шагов. Но заполночь воздух стал прохладнее, и он наконец заснул, а проснувшись, услышал сухой шелест пальмовых листьев под ветерком. Ни Джумы, ни Бэтти, ни вестей из города не было. Но ветерок продолжал дуть, и к вечеру в проливе появилась «Фурия».

При вести, что Джума уехал в город и еще не вернулся, обычно бесстрастное лицо хаджи Ралуба рассекли резкие морщины, но он фаталистически пожал плечами и занялся погрузкой на борт свежей воды и продуктов, послав человека с подзорной трубой на Тумбату. Предосторожность эту Рори воспринял с мрачной насмешкой, заметив, что хаджи зря старается, лейтенанту Ларримору не нужно полагаться только на паруса, и если его корабль появится, при таком легком ветре им далеко не уйти.

— Да, но можно скрыться в темноте, — ответил Ралуб.

— Возможно. Но пока Джума не вернется со стариком и ребенком, отплывать нельзя.

— Спать будешь на борту? — спросил хаджи.

Рори покачал головой.

— Нет, буду ждать их здесь. Оставь на берегу шлюпку и двух человек, чтобы мы могли подняться на борт в любое время, и будь готов к немедленному отплытию.

— А вдруг бни не появятся?

— Если их не будет к утру, отправлю Хадира выяснить, что случилось с ними.

К утру они не появились, и Хадир отправился в город с заданием купить, одолжить или украсть лошадь, а в городе держаться подальше от Дома с дельфинами и узнать на базаре вести о Джуме с Бэтти, о делах полковника Эдвардса и его белуджей, о местонахождении Ларримора и «Нарцисса».

Тучи снова разошлись, и день стоял нестерпимо жарким, хотя ветер усилился, и «Фурия» дергалась на якорной цепи, словно ей не терпелось покинуть этот прекрасный зараженный остров и нестись к более чистым воде и воздуху. Но уплыть без ребенка и отсутствующих членов команды было нельзя. Не могли они и спуститься южнее, поближе к городу, потому что тем самым усиливали опасность для себя и, возможно, разминулись бы с Бэтти, который направится к дому.

Оставалось только ждать, и они терпеливо ждали два жарких нескончаемых дня, прислушиваясь к пассату, поющему в пальмовых листьях и вздыхающему в казуа-ринах; глядя на пустынную дорогу, и еще более пустынное море. Потом наконец под арку ворот рысью вбежала усталая лошадь, Хадир соскользнул с седла и стер с пыльного лица пот.

— Они не могут приехать, — сказал Хадир. — У ворот Дома с дельфинами стоит стража, и за ним наблюдают шпики британского консула. Бвана Поттера схватили три недели назад, когда он в темноте перелезал через стену в сад. В городе у него много друзей, англичане боятся, что если его посадить в форт, ему позволят бежать, поэтому его отвели в дом и велели находиться там. А если попытается скрыться, его посадят на английский корабль и увезут далеко от острова. Никому не позволяют входить в дом и выходить оттуда, выпускают только слуг покупать еду, и даже их обыскивают и сопровождают. Джуму тоже схватили, он находится в доме…

Хадир замялся, будто хотел сказать что-то еще, но ничего не сказал. Отвел взгляд от Рори, отвернулся и принялся деловито стряхивать пыль с одежды.

Рори встретил взгляд Ралуба, увидел в нем подтверждение собственных мыслей и негромко произнес:

— Это ведь еще не все? Говори.

Хадир с минуту молчал. Руки его механически отряхивали одеаду, на лице появилось встревоженное выражение, и Рори резко спросил:

— Ребенок?

Хадир, не поворачиваясь, покачал головой.

— С ребенком все в порядке.

— Тогда в чем дело? Старик? — с беспокойством спросил Рори.

Хадир опустил руки и неохотно повернулся к обоим.

— Нет. Но, говорят, в городе уже появилась болезнь.

Он видел, как плечи двух рослых мужчин, араба и англичанина, дернулись, напряглись, и поспешил сказать:

— Это просто слух, не знаю, правдивый ли. Но…

Он не договорил, и Рори отрывисто закончил фразу.

— Но думаешь, что да. Где ты об этом слышал?

— У меня есть двоюродный брат, один его друг живет в квартале Малинди, и он говорит, это друг сказал ему; взял с него клятву хранить это в тайне, они боятся, что если станет известно про болезнь, им запретят выходить в город за едой. Брат говорит, болезнь занес в дом раб, которого зачем-то посылали в Мунгапуани, это на берегу в десяти милях от города, он вернулся вчера и через несколько часов умер. Теперь заболел другой, еще двое со страху убежали и спрятались в черном городе, ничего не говоря. Если это так…

— Через неделю будет сотня мертвецов, — мрачно досказал за него Ралуб. — А через две — тысяча!

Усталая лошадь нагнулась, понюхала высушенную солнцем траву. Ралуб снова посмотрел на капитана и спокойно сказал:

— Ждать больше незачем. Отплывем сегодня?

— Нет, — лаконично ответил Рори. — Оставайтесь здесь, пока я не пришлю сообщения.

— Откуда?

— Из города.

— А — Ралуб хитро улыбнулся, словно ждал такого ответа. — Но пока лошадь не отдохнет, ехать нельзя, а морем мы придем в гавань еще до рассвета.

— Судно задержат, а вас всех арестуют.

Ралуб засмеялся и махнул худощавой смуглой рукой.

— Ни в коем разе! Белые много и часто говорят о справедливости, а нужен им только ты. Когда будешь у них в руках, нас они не тронут.

Рори пожал плечами.

— Возможно. Но болезни нет дела до справедливости и цвета кожи! Здесь вы будете в большей безопасности. Взяв меня, они позволят Бэтти, ребенку и остальным уехать, я отправлю их сюда со всеми людьми из дома, кто захочет его покинуть. Ты увезешь их на то время, пока болезнь не кончится.

— У меня предчувствие, что тебя повесят, — печально сказал Ралуб.

— Иншалла! Если угодно Богу! Что предначертано, то предначертано, — произнес Рори с кривой улыбкой.

Ралуб с серьезным видом кивнул и медленно развел руки, выражая улыбку и согласие.

— Воистину так! Поэтому мы плывем с тобой. Разве не все совершается по мудрости Аллаха?

Они поглядели друг на друга; жесткие светлые глаза смотрели в мягкие, темные. Потом англичанин засмеялся и вскинул руку в жесте фехтовальщика, признающего свое поражение.

— Как хочешь, — сказал капитан Рори Фрост. — Плывем.

34

— Вот это да, черт возьми!…

Элберт Уикс, матрос с «Нарцисса», протер глаза на всякий случай и, вновь увидев те же знакомые иллюминаторы, громко и скверно выругался.

Безжалостные лучи восходящего солнца освещали белые стены и заполненные людьми крыши города, грязную, замусоренную воду гавани, а за большой дау ясно виднелись знакомые обводы стоящей на якоре шхуны. Вечером ее определенно там не было, должно быть, она бесшумно вошла до рассвета, в час прилива.

Сомнения мистера Уикса перешли в гневную уверенность, он повернулся и бросился будить командира корабля, спящего ради прохлады на открытой палубе.

— Прошу прощения, сэр, — произнес запыхавшийся мистер Уикс, — здесь шхуна. «Фурия», сэр. Наверно, она вошла с приливом час-два назад, и сейчас нагло стоит за той дау.

— Не может быть! — сказал, поднимаясь, Ларримор. — Ты, должно быть, ошибся.

— Святая правда, сэр. Я узнаю ее силуэт, где хочешь, и…

Дэн натянул просторные хлопчатобумажные брюки, составлявшие все его одеяние, и побежал по залитой солнцем палубе. Беглый взгляд подтвердил правоту матроса. Наконец-то «Фурия» попала ему в руки. И ее капитан не мог находиться далеко. Дэну не верилось, что Рори Фрост бросит судно, а с ним команду и способ зарабатывать на жизнь.

Он не мог представить, почему Рори вернулся, но было достаточно того, что это произошло. Приказав спускать шлюпку, Дэн поспешил в каюту надеть мундир, портупею и зарядить пистолет.

Когда он перелезал через борт, город неохотно просыпался в душных, переполненных домах на узких, дурно пахнущих улочках, в жарких дворах и прохладных мечетях, на влажных от росы палубах дау. Люди обращались лицом к Мекке и читали положенные молитвы, которыми все правоверные приветствуют приход утра с тех пор, как Пророк отправился в рай. Когда шлюпка огибала корпус дау, Дэн видел высоко над собой моряков-арабов, кланяющихся и выпрямляющихся, как предписано ритуалом, погруженных в молитвы и словно бы не замечающих никого вокруг. Но он знал, что от их благоговейно поднятых глаз не ускользает ни одно движение, и они не только отметили про себя, что он плывет, но и поняли, с какой целью.

Трое молящихся на носу «Фурии» членов команды не подали вида, что заметили его приближение. Но среди них не было ни хаджи Ралуба, ни Хадира, и нигде не былр видно капитана Эмори Фроста.

Дэн не окликал вахтенного шхуны, и когда шлюпка подошла к ее борту, он поднялся и, не обращая внимания на молящихся, стал спускаться по трапу; остановить его никто не пытался.

Рори поставил чашку с кофе и приветливо встал, словно принимая долгожданного гостя.

— Доброе утро, Дэн. Что-то ты поздно. Я рассчитывал увидеть тебя больше часа назад. Или никто из вас не заметил, как мы вошли? Твой вахтенный офицер явно спал! Нужно поддерживать дисциплину на борту, Дэнни — вокруг так много скверных типов. Кофе? Или предпочтешь чего-нибудь покрепче?

— Вы должны знать, — ответил без гнева Дэн, — что я не принял бы от вас и глотка воды, умирая от жажды в пустыне. Так что незачем тратить свое и мое время, пытаясь вывести меня из себя. Если вы преуспеете в этом, то лишь избавите палача от хлопот. Пойдете со мной или прислать караул арестовать вас?

— Смотря, куда. Если хочешь доставить меня к нашему почтенному консулу, буду только рад сопровождать тебя — так что перестань угрожающе класть палец на спусковой крючок. Консул будет ждать нас. Хаджи Ралуб отправился больше получаса назад сообщить, что я окажу ему честь своим визитом, как только ты предоставишь мне соответствующий эскорт. Должно быть, он сейчас думает, долго ли ты будешь копаться. Пошли?

Дэн смотрел на Фроста в упор, улыбка его была такой же холодной, неприятной, как и взгляд. Задумчиво произнес:

— Я многое отдал бы, чтобы узнать, почему вы на-деетесь вывернуться. Очевидно, для этого есть какие-то причины, как и для возвращения в открытую. Наверно, полагаете, что друзья из Двора спасут вашу голову. Однако на сей раз у них ничего не выйдет.

— Это их страна, — мягко заметил Рори.

— Но вы не ее гражданин. Вы британский подданный и как таковой можете быть подвергнуты безотлагательному наказанию по британским законам.

— То есть, безотлагательно повешен.

— Совершенно верно.

— На каком основании?

— Убийство, похищение человека и подстрекательство к насильственным действиям.

— О Господи! Звучит очень грозно. Но вы с полковником пойдете на большой риск, если вздумаете казнить меня без суда. Не боишься, что какой-нибудь въедливый член парламента может спросить кое о чем в Палате?

— Нисколько. Британское общество вряд ли заинтересуется судьбой насильника-изменника, а если это и произойдет, то ничем вам не поможет. Вы будете уже мертвы. К тому же, будет указано, что здесь сложилась обстановка, требующая в интересах общественной безопасности немедленно казнить вас, как подстрекателя беспорядков. А о суде беспокоиться нечего, мы позаботимся, чтобы он состоялся, если это принесет вам какое-то удовлетворение. Полковник Эдвардс уже собрал подписанные показания многих свидетелей. Можете не сомневаться, он выслушает все, что вы скажете в свою защиту, прежде, чем вынести приговор.

— Очень любезно с его стороны. Но ведь это будет пустой тратой времени, раз он, судя по твоим словам, твердо решил покончить со мной.

— Так это будет лучше выглядеть в рапорте, — вежливо сказал Дэн.

В смехе капитана прозвучала нотка искреннего восхищения, и он произнес без иронии:

— Дэнни, ты мне по сердцу. Чего не могу сказать об этом старом сухаре Эдвардсе! Но почему ты решил, что можешь уговорить меня сунуть голову в петлю?

Дэн растянул губы в невеселой усмешке и показал пистолет.

— Во-первых, поэтому. Во-вторых, в шлюпке у меня полдюжины людей, все они вооружены.

— Знаю. Видел их. Эти иллюминаторы служат не только для вентиляции.

У лейтенанта в глазах впервые промелькнуло сомнение. Увидев это, Рори засмеялся снова.

— Ну-ну, Дэн! Ты конечно знал, что я буду ждать тебя. Нужно было получше обдумать положение и переместить корабль, прежде, чем являться с визитом. А так ты не можешь навести на меня пушки. Давай-ка покажу тебе кое-что. Видишь там дау? Когда ты проплывал мимо, ее команда молилась, но пока я занимал тебя разговором, они Покончили с молитвами, и теперь каждый твой матрос будет взят под прицел как минимум трех мушкетов — не считая тех, что на дау по правому борту. Видишь ли, у меня еще есть несколько друзей в этих водах.

— Мои пушки… — начал было Ларримор, однако Рори перебил его.

— Не отрицаю, твои пушки могут разнести дау в щепки, когда твоя команда поймет, что случилось с тобой. Но прости меня за плагиат, думаю, тебе это ничем не поможет, потому что ты будешь уже мертв.

Морщины, проложенные напряжением и ответственностью на загорелой коже Дэна, стали глубже, лицо словно бы окаменело, но он удержался от искушения поглядеть в открытые иллюминаторы по обеим сторонам узкой каюты, шевельнулся лишь его указательный налей, зловеще прижавшись к холодному изгибу металла. Лейтенант угрюмо сказал:

— Вы забываете, что отправитесь на тот свет раньше меня, если кто-то из ваших головорезов откроет огонь, я тут же вас пристрелю!

— Не сомневаюсь, — усмехнулся капитан Фрост. — И стрелять они не будут. Но твой пистолет не пугает меня, это будет более быстрая и чистая смерть, чем от веревки. К тому же, если ты им воспользуешься, то будешь в ответе за новый, гораздо более страшный взрыв насилия, чем прежний. Ты должен предотвращать кровопролития, а не разжигать их снова. Как бы тебе и полковнику ни хотелось увидеть меня в петле, боюсь, вам придется лишить себя этого удовольствия. Во всяком случае, пока что. Так что убери палец со спускового крючка, поднимись на палубу и скажи своим людям, пусть спокойно возвращаются на корабль. Как только они уплывут, мои люди доставят нас на берег для визита в консульство. Что скажешь, Д-эн?

Мышцы правой руки Дэна напряглись, задрожали, на миг показалось, что он выстрелит и примет на себя все последствия, Но пять лет патрулирования восточного побережья Африки открыли ему неразумность опрометчивых поступков, а ярость уже подтолкнула его сегодня утром на совершение серьезной ошибки. Он задумался с холодным гневом, не затемняющим рассудка, и понял, что капитан Эмори Фрост прав. Обмен выстрелами между матросами в шлюпке и дау по обоим бортам «Фурии» почти наверняка окончится смертью и его самого, и матросов. Конечно, пушки «Нарцисса» страшно отомстят за погибших, но зрелище смертного боя между английским кораблем и двумя арабскими дау непременно приведет к взрыву насилия в городе; думать о его последствиях было невыносимо.

Шумно вздохнув, Дэн опустил пистолет. Рори улыбнулся.

— Правильно. Я не сомневался в твоем благоразумии.

Лейтенант повернулся и вышел из каюты. Фрост услышал, как он отдал матросам отрывистую команду, и вскоре увидел, как шлюпка возвращается к «Нарциссу». Блеф удался. Ама бен-Лабади был умен, и хотя ему доставило удовольствие помочь капитану Фросту сбить с толку лейтенанта безобидным представлением, он понимал, что дау является удобной мишенью для пушек шлюпа, и позаботился, чтобы все мушкеты его вспыльчивой команды были на всякий случай разряжены. Но Дэн знать об этом не мог, а Рори рассчитывал, что если он даже заподозрит блеф, то не посмеет идти на риск, потому что команды дау пользовались незавидной репутацией, а европейская община Занзибара невелика и в сущности беззащитна.

Учитывая, что он собирался нанести визит британскому консулу, каждого знакомого с Эмори Фростом, можно извинить за мысль, что эта пустая демонстрация силы была в высшей степени бессмысленной. Однако Рори знал, что полковнику сообщат об этом инциденте, и что ни Дэн, ни полковник не желают стычки между дау и «Нарциссом». Именно поэтому он и устроил спектакль, надеясь создать у обоих джентльменов впечатление, что у его команды есть союзники.

Тем не менее, он прекрасно сознавал, что до сих пор, ведя эту игру, имел большие преимущества. Рискованным был следующий ход. На берегу, вдали от дау, преимущество будет на стороне полковника Эдвардса, и он может не пойти на уступки. Что ж, если так, он, Рори, по крайней мере сделал все для улучшения условий сделки относительно своего судна и команды.

Дэн поджидал его на палубе. Когда солнце поднялось над горизонтом и залило белые крыши домов ослепительным светом, они высадились на замусоренном пляже неподалеку от британского консульства и пошли жаркой, безветренной улочкой. У входа стояло на страже двое "султанских белуджей, третий, держа мушкет наизготовку, наблюдал за хаджи Ралубом, стоящим в резко испещренной светом тени казуарины.

— Я сказал этому ослу, что останусь здесь добровольно, — проворчал Ралуб. — Но эти болваны боятся, что без присмотра я сбегу. Скажи, что караулить меня незачем, и что я буду ждать твоих указаний.

— Они не поверят, хал ки, — ответил Рори. — Потерпи. Я недолго.

Британский консул ждал, сидя за письменным столом. Происходящее, судя по всему, нисколько его не удивляло. Пропустив мимо ушей вежливое приветствие Фроста, он откинулся на спинку кресла и стал слушать рассказ Ларримора об утренних событиях. Когда Дэн умодк, полковник обратил на Рори суровый взгляд и холодно заговорил:

— Не стану терять времени на подробностях обвинений против вас, они вам хорошо известны. Буду краток. Вы обвиняетесь в подстрекательстве толпы к нападению на иностранные консульства, разжигании беспорядков, приведших к смерти двух человек и избиению многих, а также в насильственном похищении гражданки дружественной державы. Я только что услышал, что сегодня утром вы угрожали открыть огонь по военным морякам Ее Величества, хотя это немедленно привело бы к новым антиевропейским выступлениям, и вы были б повинны еще во многих смертях. Поэтому мне остается только вынести вам смертный приговор и потребовать немедленного его исполнения. Хотите что-нибудь сказать по этому поводу?

— Конечно. Иначе бы меня здесь не было, — спокойно ответил Фрост. — Можно присесть?

Не дожидаясь разрешения, он потянулся назад, придвинул стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке и опустив на них подбородок. В этой позе он казался намного более спокойным, чем на самом деле. Глаза полковника холодно сверкнули, мышцы Дэна Ларримора напряглись, однако никто из них не двинулся. Полковник, сделав над собой усилие, сурово заговорил:

— Я понимаю — прекрасно понимаю ваши горе и гнев, вызванные преступлением против женщины из вашего дома и трагическими его последствиями. Но это не может служить оправданием вашего отвратительного поступка с ни в чем не повинной, несчастной…

Он не смог закончить фразу, так как в худощавом, обращенном к нему лице появилось нечто, заставившее его умолкнуть, и с удивлением обнаружил, что краснеет так жарко, словно грубо нарушил правила приличия. Целую минуту в маленьком кабинете с белыми стенами царили полная тишина и гнетущая неловкость.

Сухое, смущенное покашливание полковника нарушило тишину. Суровость сошла с лица Рори, тело расслабилось, и он беззаботно сказал:

— Я не собирался оправдываться. Может, перейдем к условиям сделки? У меня есть предложение.

Полковник гневным жестом отказался, Рори предостерегающе поднял руку и заговорил:

— Постойте! Вы спросили, хочу ли я что-нибудь с казать, поэтому прежде, чем выносить смертный приговор, выслушайте. В настоящее время вы содержите в моем к доме под стражей старика и ребенка. Если позволите им подняться на борт «Фурии» со всеми жителями дома, какие захотят их сопровождать, и позволите отплыть с отливом, я сдамся, и можете поступать со мной, как угодно. Только предупреждаю: пока мои друзья поблизости, пытаться вздернуть меня будет неблагоразумно. Таковы мои условия. На мой взгляд, очень великодушные.

— Очень! — насмешливо согласился Дэн. — Особенно учитывая, что вы у нас в руках, и вопроса о вашей сдаче, добровольной или нет, не возникает. Здесь нет прикрывающих вас дау, а мой корабль теперь стоит так, что может навести пушки на вашу шхуну. Вам нечего предложить для сделки, и если это все, что вы хотели сказать…

Полковник Эдвардс, наблюдавший за лицом Рори, оборвал молодого человека властным жестом и спокойно сказал:

— Полагаю, это не все. Можно поинтересоваться, что вы намерены предпринять, если ваши условия будут отвергнуты?

— Можно. Мне очень не хотелось бы снова поднимать беспорядки в городе, но несколько моих друзей будут только рады по чисто эгоистическим причинам разжечь волнения. Команда моя получила указания; узнав, что я сдался добровольно, и вы приняли мои условия, она позаботится, чтобы никаких волнений из-за меня не возникло. Даю вам в этом слово.

— Слово подлого работорговца! — не сдержавшись, выпалил Дэн. — Подлый, низкий похититель, ни один человек в здравом уме не поверит вашему слову, и если думаете…

— Помолчите, Ларримор, — бесцеремонно перебил его полковник и снова обратился к Фросту: — А если вы не сдадитесь добровольно? Что они сделают?

Рори усмехнулся и покачал головой.

— Ну, нет! Если я скажу что, вы примете меры, чтобы помешать этому. Правда, сомневаюсь, что эти меры окажутся успешными. Но можете поверить слову «подлого работорговца», что если попытаетесь задержать меня без моего согласия, то пострадает множество неповинных людей. Вас это, возможно, расстроит, но меня нисколько.

— Блефуете, — сердито сказал Дэн. — Ни ваши друзья, ни вы ничего не можете сделать. Им не захочется оказаться под артиллерийским обстрелом, и даже султан не посмеет хотя бы пальцем шевельнуть, чтобы помочь вам, если мы наведем на город пушки и пригрозим открыть огонь при первых признаках беспорядка.

— «Правь, Британия!» — произнес Рори Фрост. — Хорошо, Дэн, я блефую. Бросишь мне вызов?

Ларримор не ответил. Рори засмеялся.

— Не посмеешь. Потому что султан тоже может бросить вызов тебе, сказав: «Давай, стреляй».

— Однажды мы уже восстановили порядок без этого, — ответил Дэн. — И сможем восстановить снова.

— Сомневаюсь. В прошлый раз город был на вашей стороне, однако на сей раз вам придется сражаться с жителями города, а не толпой вторгшихся пиратов, которых любой здравомыслящий горожанин боится и ненавидит. У вас не будет союзников, и поскольку, как мне известно, другой английский корабль придет сюда только через две недели, вас будет слишком мало, чтобы сражаться со всем островом.

Он понял, что лейтенанту нечего возразить, и воспользовался своим успехом.

— Перестань лезть в бутылку, Дэн, давай поговорим разумно. Это относится и к вам, сэр. У вас нет счетов с ребенком или со старым Бэтти Поттером. Собственно говоря, и с моей командой, она просто выполняла мои приказания. Вам нужен я, и если отпустите их, то сажайте меня под замок до прибытия «Баклана», а потом отправляйте под суд в более безопасное место, где всем наплевать, повесят меня или нет. Что вам терять? Или огульная месть для вас важнее безопасности, к примеру, мисс Крессиды Холлис?

— Гад! — прошептал Дэн. — Грязный, ползучий гад!

Он быстро шагнул вперед, полковник перегнулся через стол, схватил его за рукав и дернул назад.

— Сядьте, лейтенант!.. Благодарю вас.

Потом снова сел и обратил на капитана холодный взгляд серых глаз.

— Речь идет, мистер Фрост, не о мести, а о правосудии. И лично я не верю, будто у вас достаточно приверженцев на Занзибаре, чтобы вы могли привести в исполнение свою угрозу. Но, к сожалению, вы правы в том, что мы не можем пойти на риск нового взрыва насилия. У нас нет раздоров с горожанами, и мы не собираемся их провоцировать. Лишь из этих соображений я вынужден принять ваши условия.

Рори снял руки со спинки стула и поднялся.

— Спасибо, сэр.

— Подождите! Полковник властно поднял руку. — Это не все. У меня тоже есть несколько условий. Я готов убрать стражу от вашего дома и позволить находящимся в нем выйти. Дам вашим людям двадцать четыре часа, чтобы запастись водой, провиантом и привести в порядок свои дела. Но если они к концу этого срока не уйдут из гавани, я сочту наш договор недействительным, а если узнаю, что они высадились где-то на острове или на Пембе, без колебаний велю взять их под арест. Вам все понятно?

— Да, благодарю вас. Уверяю, что они не высадятся нигде на территории султаната.

— И отлично. Еще один вопрос. В настоящее время я не могу обходиться без «Нарцисса», не могу просить лейтенанта Ларримора содержать вас на борту. Не могу и сам держать вас под арестом в этом доме. Поэтому обращусь к Его Величеству за разрешением отправить вас в форт до прибытия «Баклана». Но поскольку я прекрасно осведомлен, что у вас есть влиятельные друзья, способные организовать вам побег, должен попросить вас дать мне слово.

Дэн резко, протестующе потряс головой, но промолчал, а Фрост удивленно приподнял белесые брови и произнес со странной ноткой в голосе:

Вы льстите мне, сэр. Почему вы считаете, что я сдержу его?

— Потому что, — сухо ответил полковник, — вы добровольно вернулись ради старика и ребенка. Конечно, я могу ошибиться. Но готов пойти на такой риск.

Рори неохотно улыбнулся и сказал беззаботно, но с ноткой горькой насмешки над собой:

— Ваша взяла, сэр. Странно, как «трусами нас делает раздумье!» Даю слово, что не попытаюсь бежать из форта.

Полковник обратил внимание на эту оговорку и сурово заметил, что вряд ли ему удастся бежать с «Баклана», если он имеет в виду это. Потом потянулся к стоящему на столе бронзовому колокольчику, громко позвонил и отдал краткое распоряжение вошедшему туземцу-служащему на его родном языке.

— Полагаю, — сказал затем полковник Фросту, — что вы хотите поговорить со своим человеком, ждущим вас снаружи. Можете говорить все в нашем присутствии.

Дверь открылась снова, вошел Ралуб. Он с серьезным достоинством приветствовал сидящих, и Рори твердо сказал ему:

— Хаджи, все в порядке. Тебе и остальным разрешено отплыть. Возьми ребенка, старика, всех из дома, кто захочет отправиться с вами и снимайся с якоря как можно скорее. Его превосходительство дает вам день и ночь на улаживание необходимых дел, но, поскольку задерживаться неразумно, отплывай немедленно — если удастся, в течение часа. И если мы больше не… — Он поколебался, а потом, решив не продолжать, отрывисто пожал плечами и произнес любезное мусульманское прощание: — Пусть ты никогда не будешь бедным.

— Пусть ты никогда не будешь усталым, — негромко ответил Ралуб. Он молча глядел на Рори целую минуту, а потом очень мягко произнес: — Нет, мы больше не встретимся… Потому что у каждого будет свой рай. Веда, я сиди.

Он прикоснулся ко лбу и к груди в церемонном прощании, повернулся и вышел.

— Надеюсь, — сказал Рори, голос его неожиданно посуровел, — вы отозвали того болвана с мушкетом. Если он намерен тащиться за Ралубом по всему городу, у него непременно возникнут неприятности. Хаджи иногда бывает очень вспыльчив.

Полковник Эдвардс, уже писавший распоряжение убрать стражу от Дома с дельфинами, пропустил это предупреждение мимо ушей. Вместо него к двери подошел Дэн, вполголоса дал указания стоящему за ней слуге, а возвратясь, зло сказал:

— Значит, добились легкой победы? Оказавшись в другом месте, наймете адвокатов и отделаетесь штрафом и тюрьмой. Но если б я мог…

— Не сможешь, — ответил Рори с легким смешком. — Если будешь торчать здесь до прибытия «Баклана». Не надо делать такое разочарованное лицо, Дэн. Тебе не удалось вздернуть меня, но я, скорее всего, не выйду живым из форта. Собственно говоря, мы все можем скоро умереть, притом гораздо более тяжелой смертью, чем от петли! Холера — жестокий палач, и, может, я даже пожалею, что не принял быстрого конца, а ты — что не напросился на пулю сегодня утром.

Полковник Эдвардс перестал писать, посадил кляксу на последнем слове, но не заметил этого. Его густые брови сошлись на переносице, он встревоженно глянул на Рори и резко спросил:

— Холера?

Рори удивился резкости вопроса и раздраженно за говорил:

— А что еще, по-вашему, привело меня сюда? Не мог же я подумать, что вы повесите вместо меня старого Бэтти или кого-то из слуг. Господи — я знаю, что вы на такое неспособны! Нет, привела меня сюда холера. Вы знаете не хуже меня, что в такую погоду, при скученности лкь дей на базарах и в африканском городе она будет распространяться, как лесной пожар. Ее ничем не удержишь, и я не мог допустить, чтобы вы держали Бэтти, ребенка и остальных под домашним арестом в городе. Чем скорее они покинут остров, тем лучше. И вы, если у вас есть какой-то разум, посадите как можно больше европейских детей и женщин на «Нарцисс» и отправьте в Аден или в Кейптаун, куда угодно, только подальше отсюда.

— Ерунда! — сердито произнес полковник, однако резкость тона выдала его беспокойство. — В некоторых деревнях было несколько отдельных случаев заболевания, но это эндемическая болезнь. А что касается эпидемической формы ее, опустошающей Африку, возможно, она достигла побережья, но еще не появилась на Занзибаре, и против нее приняты строгие меры предосторожности. Дау…

— Вы отстали от времени, сэр, — бесцеремонно перебил Рори. — острова она достигла больше недели назад и уже проникла в город. По крайней мере двое уже умерли от нее в квартале Малинди, а через неделю число умерших составит две сотни, если не две тысячи.

— Не верю. Мне бы сообщили. Кто вам об этом сказал?

— Один человек, — лаконично ответил Рори. — Но вы не должны верить мне на слово. Думаю, жители того злосчастного дома в Малинди не спешат объявить о постигшей их участи, но долго скрывать ее не смогут. Кому это знать, как не вам, сэр? Мне известно, вы находились в Бенгалии в том году, когда тридцать тысяч паломников у какой-то гробницы умерло от холеры за пять дней. И насколько можно судить, та индийская холера была пустяком по сравнению с этой, уже уничтожившей половину населения Африки. Вот почему я велел Ралу-бу отплывать как можно скорее, не дожидаясь истечения милостиво дарованных вами суток.

Глаза полковника стали непроницаемыми, будто камешки, казалось, взгляд их обращен на что-то далекое, неприятное. Рори увидел, как губы его шевельнулись, и догадался, о чем он думает…

На Занзибаре нет больниц, нет квалифицированных врачей, за исключением доктора Кили. Кроме «Нарцисса» и «Фурии» в гавани сейчас стоят только арабские дау, одна бутталоу из Маската, султанский «флот» и несколько рыбацких лодок. Из европейских кораблей в ближайшем будущем ожидается только «Баклан», да и тот появится в лучшем случае через две недели. Отпускать «Нарцисс» нельзя, пока нет уверенности, что пираты не притаились где-то на африканском побережье с намерением вернуться, когда это покажется безопасным. Поэтому в настоящее время невозможно отправить отсюда белых женщин и детей, даже если кто-то из них и захочет уехать; а это маловероятно, европейцы привыкли считать, что холера и оспа на острове эндемичны. В городе постоянно кто-то болеет то тем, то другим. Большей частью в районе Назимодо, по ту сторону бурного ручья, отделяющего каменный город, где живут арабы и богатые индусы, от африканского, где негры и освобожденные рабы живут среди невероятной грязи в лачугах из глины, древесных сучьев, ржавой жести и чего угодно, годящегося для укрытия от жары и проливных дождей. Африканский город — «черный город» — сущий питомник для холеры. Но за время службы полковника на Занзибаре эта болезнь никогда не принимала размеров эпидемии, и, по размышлению, он не представлял, почему она может достичь их теперь…

Взгляд его утратил рассеянность. Полковник отрывисто заговорил, нарушив молчание:

— Нет оснований полагать, что упомянутые вами случаи представляют собой нечто большее, чем обычная квота смертей в это время года. Холера на острове есть всегда, и вполне можно ожидать ее умеренной вспышки.

— Это не эндемическая холера, и вспышка не будет умеренной, — сухо ответил Рори.

Он повернулся на каблуках и взглянул на Дэна в упор. В лице его не было ни раздражения, ни насмешки, только что-то странно похожее на робость.

— Ты друг Холлисов, — сдержанно заговорил Фрост, — и хотел бы видеть этих женщин в безопасности. Понимаю, ни тебя, ни их мое предложение не может привлечь, но все-таки скажи им, что место на «Фурии» найдется для всех троих, и Ралуб отправится с ними в любой не слишком далекий порт, какой они назовут. Могут взять с собой и Майо, если он не имеет ничего против сна на палубе.

На сей раз Дэн издал неприятный смешок, в котором звучали гнев, презрение и облегчение.

— Так вот что вы задумали! Я знал, что в этой коло-де должен быть какой-то джокер. Замысел хорош только, боюсь, у вас ничего не выйдет. Неужели всерьез надеялись выманить у нас заложников, явясь сюда с россказнями о холере? Должно быть, принимаете нас за идиотов.

— Я принимал тебя за умного, — сухо произнес Рори. — Но, кажется, ошибся. Не будь дураком, Ларримор! Мне нет нужды доказывать правоту своих слов. Все доказательства ты получишь до конца недели.

— А к тому времени ваше судно и все, кто на нем, будут за пределами нашей досягаемости. Очень выгодная сделка — для вас.

Рори сдержал возмущение и терпеливо заговорил:

— Послушай, Дэн, я хорошо знаю, как тебе и веем леди по фамилии Холлис не хотелось бы ступать ногой на мое судно. Но сейчас не время принимать театральные позы. Бери, что предлагают, и будь рад этому. Не исключено, — что это их последняя возможность.

— То есть, ваша последняя возможность получить в руки заложниц для заключения сделки! — насмешливо произнес Дэн. — Если б они, потеряв рассудок, приняли ваше предложение, то единственное, чего нельзя предсказать — это когда кто-то из ваших негодяев явится с требованием освободить вас в обмен на одну, а за остальных уплатить выкуп, какой вы сочтете достаточным. Пусть полковник Эдвардс готов поверить вам, что вы добровольно вернулись на Занзибар ради старика и ребенка, но будь я проклят, если в это поверю! Это трогательная история, сочиненная для того, чтобы подчеркнуть опасность оставаться этим женщинам на острове. Только я на нее не клюну. И даже если бы в городе разразилась эпидемия или начались пожары, я бы все равно никому не посоветовал верить вам или появляться на вашем судне!

— Как угодно! — пожал плечами Рори. И вновь обратился к полковнику. — Это предложение, сэр, остается в силе. Но Ралуб отплывет с ближайшим отливом, и, надеюсь, вы позаботитесь, чтобы его не задержали.

— Не задержат, — твердо пообещал полковник.

Рори признательно кивнул.

Вскоре Дэн и двое белуджей отвели его для временного заключения в одну из комнат на верхнем этаже консульства. Единственное узкое окно ее было забрано каменной решеткой и выходило на глухую стену. Вся обстановка состояла из койки с Веревочной сеткой местного производства. Дверь за ним закрылась, в замке со скрежетом повернулся ключ, и он услышал шаги трех спускающихся по лестнице людей.

Возможно, британский консул сомневался, что Эмори Фрост может поднять новое бесчинство, но рисковать не хотел. Если вести капитана среди дня под конвоем, его могли попытаться освободить, и полковник решил, что благоразумнее будет отправить его в форт с наступлением темноты — в надежде, что Его Величество султан согласится на содержание там своего друга! Но хоть они и друзья, Маджид вряд ли рискнет возмутить всех белых на Занзибаре отказом взять под стражу известного преступника, который подстрекал пиратов выступить против них и грубо похитил племянницу одного из консулов. Рори и сам прекрасно это понимал.

У Маджида не окажется выбора. Он будет вынужден содержать своего друга в заключении, приняв меры, чтобы арестант не совершил побега. Если б полковник Эдвардс знал султана получше, то мог бы избавить себя от неприятного и совершенно ненужного требования честного слова не бежать от «подлого работорговца». Маджид сделал тайком все возможное, чтобы помочь другу не попасться, но поскольку Рори открыто вернулся и сдался, он уже ничего не может поделать. Очевидно, он будет жалеть об этой необходимости, но увидит смысл держать капитана Фроста в строгой изоляции, пока не представится возможность увезти его с Занзибара. А бежать по пути в Аден или в Кейптаун из-под охраны враждебно настроенных матросов нет никакой надежды. Такую попытку можно сделать только сейчас, пока за ним не закрылись ворота форта.

Не пытаться бежать из этого дома Рори не обещал. Его зоркие глаза уже разглядели трещину в каменной решетке и толщину веревки на сетке койки. Вполне возможно сломать первую и спуститься по второй, длины ее хватит, чтобы безопасно спрыгнуть на землю. Но он знал, что делать этого нельзя. Надо дать Ралубу время увести «Фурию» подальше от острова, от досягаемости погони. А задолго до того, как он будет уверен, что судно ушло достаточно далеко, его уведут в форт.

Рори подошел к окну и, ухватясь за решетку, с кривой улыбкой обнаружил, что оказался прав. Плита песчаника, из которой высекли решетку, дала трещину, потом ветер и дождь потрудились над ней так, что сильный удар ножкой кровати превратил бы ее в осколки, Внизу, от силы в тридцати футах, находилась улочка, ведущая прямо к гавани, при других обстоятельствах побег не представлял бы сложности…

Рори вздохнул, отошел от окна, улегся поудобнее на провисшую веревочную сетку койки и заснул.

35

Форт представлял собой мощное строение с зубчатыми стенами из желтого кораллового известняка, возведенное в давние времена для обороны гавани. Теперь там размещались казарма султанской стражи и тюрьма. Стоял он в отдалении от дворца и домов богачей, фасадом на море, в нем было несколько комнат с выходящими на море зарешеченными окнами-бойницами. Но капитана Фроста ни в одну из них не поместили. Британский консул, несмотря на данное Фростом слово, потребовал, чтобы заключенного посадили туда, откуда он не будет виден людям, проходящим по улице или по берегу возле гавани. И таким образом лишили б городской сброд возможности общаться с ним.

Его Величество султан, считавший возвращение своего друга в город безумием, пожал плечами и согласился Два дня спустя он прислал Фросту пришедшихся очень кстати свежих фруктов и пообещал присылать еще для увеличения скудного тюремного рациона. Но больше от Маджида не поступало ни фруктов, ни вестей. Рори не мог знать, что лавочник, которому было поручено поставлять фрукты, умер от холеры, и что Маджид — тоже не знавший об этом, но услышавший, что холера достигла города — поспешил уехать в небольшое уединенное поместье за Бель-эль-Расом, приказав свести контакты с городом к минимуму из опасения, что гонцы или гости могут принести с собой заразу.

Его друг-англичанин в соответствии с желанием британского консула был помещен в камеру без окон на первом этаже форта, дверь ее выходила на веранду, окружавшую внутренний двор. Железная решетка в верхней части двери пропускала недостаточно света и воздуха. Днем маленькая камера казалась довольно прохладной, толстые стены ес служили защитой от жгучего соли ца. Но по ночам она превращалась в душное чистилище, ветерок не мог проникнуть в нее, десятки москитов заполняли жаркую темноту жалобным нытьем.

Сквозь решетку Рори открывался вид на столб веранды и часть двора, где солдаты, тюремщики, слуги и несколько привилегированных заключенных собирались праздными труппами, болтали, дремали и ссорились. Хотя ему предоставили такие дополнительные удобства, как бритва, мыло и немного воды для мытья, покидать камеру не разрешалось ни в коем случае. Чтобы он не воспользовался бритвой как оружием, ее передавали через решетку, когда дверь была надежно заперта, потом он тем же путем возвращал ее и лишь после этого получал еду.

Очевидно было приказано, чтобы никто не приближался к его камере на расстояние, позволяющее тайком поговорить, солдаты держались от нее поодаль, и Рори общался всего с тремя людьми: Лимбили, угрюмым негром, приносившим еду и воду; Бхиру, неряшливым парнем-недоумком, убиравшим его камеру, и громадным немым нубийцем, стоявшим утрами и вечерами с заряженным ружьем у двери, когда она отпиралась, а по ночам сидевшим за ней, дополнительно вооружась кривой саблей и древним мушкетом.

Бхиру, индус низкой касты, выполнял свои обязанности под строгим присмотром Лимбили и боялся разговаривать; Лимбили и нубийца невозможно было втянуть в разговор, последний в ранней юности стал жертвой несчастного случая и лишился языка, а первый был продан в рабство португальцами, бежал от французских плантаций на Ла Реюньоне и питал жгучую ненависть ко всем белым.

Лимбили очень хотелось отвести душу на заключенном. Но он знал, что у англичанина есть сильные друзья — говорили, что Bjix числе и сам султан; хотя, видимо, дружба их уже распалась, так как белого посадили в форт по султанскому повелению. Все же от жестокого обращения с ним следовало воздержаться, пока положение его не станет понятнее, а тем временем негр довольствовался тем, что демонстративно портил большую часть принесенной еды, проливал воду, отказывался отвечать на вопросы и разрешал парню-индусу не выносить (а иногда умышленно опрокидывал) ведро, заменявшее собой уборную.

Однако жару и вонь, испорченную еду и недостаток воды, неподвижность и скуку долго тянущихся часов Рори воспринимал как обычные в его положении неудобства и относился к ним философски. Они были ему не в новинку, все их он так или иначе уже испытывал раньше. Единственно, чего Рори не предвидел, и что невыносимо раздражало его, было полное отсутствие новостей. Он не мог добиться ответов на свои вопросы и не знал, что делается в городе, распространяется ли холера или остановлена. И слышно ли что-нибудь о прибытии «Баклана».

«Фурия» должна уже достичь Сейшельских островов; в Доме с дельфинами, наверно, остались только сторож да горсточка пожилых слуг, живут они там очень долго и вряд ли захотят покидать его, будут с надеждой ждать возвращения хозяина. Возможно, Амра возвратится когда-нибудь и станет его владелицей. А может, Бэтти увезет ее в Англию, они поселятся в каком-нибудь мрачном, сером доме возле лондонской гавани, вид судов будет напоминать старику о прежних днях, а девочка забудет Занзибар, Зору и работорговца-изменника, бывшего ее отца.

После ясной, жаркой недели пассат пять дней гнал над островом гряды дождевых туч, и двор форта превратился в грязный пруд с квакающими лягушками и плавающим, словно обломки кораблекрушения мусором из канав. Пол и стены камеры Фроста повлажнели, но температура почти не изменилась. Сырость переносилась хуже сухой жары. Еца стала отдавать плесенью, в щелях между камнями буйно росли поганки, к москитам Прибавились стаи летучих муравьев.

Еще два дня, думал Фрост, глядя на дождевые струи, застилающие видимую часть двора. Если «Баклан» ничто це задержит, он должен прийти семнадцатого — необходимость принять на борт освобожденных рабов и конвоировать захваченные дау, неполадки в машинном отделении и болезнь членов команды. «Баклан» может появиться и через неделю, и через месяц, а если положение в городе не вызывает тревоги, Эдвардс вряд ли будет долго задерживать «Нарцисс» в гавани, отрывая его от патрулирования. Дэну придется вскоре отплыть, и он, видимо, возьмет на борт заключенного. «Баклан» увезет его отсюда или «Нарцисс» — произойдет это скоро. Через два дня или через три, или через четыре?

Но семнадцатое число наступило и прошло. Потом девятнадцатое, потом двадцатое. Ни Дэн, ни полковник не появлялись.

Дождь прекратился, с прояснившегося на время неба палило солнце, оно высушивало грязь, влагу и поднимало над городом вместе с паром отвратительную вонь. В смраде, заполнявшем камеру Рори, дурные запахи города не ощущались. Парень-недоумок не появлялся три дня, и никто не принял на себя его обязанностей. Лимбили, к которому Фрост обратился по этому поводу, оскалился в неприятной ухмылке и сделал невыполнимое, гнусное предложение. Рори мучительно захотелось двинуть кулаком по этой ухмыляющейся роже. Однако за спиной негра стоял немой нубиец, здоровенный, немигающий, настороженный, с пальцем на спусковом крючке старого ружья, из которого на таком расстоянии промахнуться не мог.

Неестественно маленькая голова нубийца говорила о недостатке сообразительности, но однажды усвоенная мысль засела в ней; и хотя ему сказали, что этот заключенный помещен сюда на время, и его надо будет передать белым живым-здоровым, Лимбили постарался внушить немому, что если белый выкажет намерение бежать или применить силу, в него нужно немедленно стрелять, только не в голову и не в сердце, это будет слишком быстрая и легкая смерть, притом можно и промахнуться. Живот представляет собой мишень получше.

Перспектива эта представлялась Лимбили приятной, но белый вел себя с огорчительной пассивностью, и даже самые изощренные оскорбления пока что не могли пробудить в нем гнев. Иногда казалось, что он либо слишком труслив, либо слишком хитер, чтобы выказать злость, однако подобное оскорбление несомненно заставило б любого нормального человека броситься в драку, не думая о последствиях.

Рори ясно видел отражение этих мыслей на его ухмыляющейся роже и был доволен, что не поддался внезапному бешеному порыву. Он давно понял, что Лимбили с радостью воспользуется любым предлогом убить его, не выпустить живым из форта.

Капитан расслабил руки. Он понимал, что сделав вид, будто не понял оскорбления, лишь заставит негра повторить его, и заставил себя широко улыбнуться, словно в одобрение грубой шутке. Обычно такая реакция погружала Лимбили в угрюмое молчание. Но в тот день она неожиданно привела его в ярость, он стал выкрикивать резким, хриплым голосом непристойные оскорбления, тощее тело его дрожало от ярости, глаза с желтыми белками выкатились.

Рори попятился к дальней стене, подальше от готовых вцепиться в него рук, размышляя, не случился ли с негром припадок, и как быть ему в случае нападения. Даже нубиец, одобрительно усмехавшийся живописным непристойностям Лимбили, насторожился и в страхе, что этот шум привлечет внимание охранника-белуджа, дернул негра за рукав, издавая успокаивающие, каркающие звуки.

Лимбили повернулся и ударил его по руке. Нубиец от неожиданности торопливо попятился, оступился и выронил ружье, с лязгом упавшее на каменный пол веранды. Черное лицо его смешно исказилось в испуге, он боялся оставить негра беззащитным против белого человека. После секундного колебания немой бросился вперед, обхватил беснующегося Лимбили поперек туловища и поспешно оттащил, захлопнув дверь камеры.

Рори слышал шум борьбы, поток оскорблений. Потом, когда шаги обоих затихли вдали, сел на узкую койку, чувствуя себя странно обессиленным. Несколько секунд спустя потянулся к принесенной негром кружке теплой воды, стал пить жадно и нерасчетливо — поскольку день стоял удушливо жарким, ночь не сулила прохлады, а до утра он питья больше не получит. Жалкую порцию воды, которую он почти прикончил, надо было растянуть почти на сутки, так как глиняная миска, служившая умывальным тазом, была довольно грязной еще три дня назад, когда парень принес ее, а теперь там оставалось лишь несколько дюймов дурно пахнущей мути.

Но Лимбили, видимо, решил проучить его. На другой день никто не подходил к камере, не приносил ни еды, ни питья. Когда с зубчатой стены исчез последний отблеск солнца, и двор стал заполняться тенями, Рори осознал; что ему ничего не принесли, а жажда превратилась в мучительную пытку. Он смягчил ее тошнотворными остатками мыльной воды в умывальном тазу. Но облегчение оказалось недолгим. Когда наступила ночь, жажда не давала ему спать, он прижимался лицом к решетке на двери в попытке вдохнуть больше свежего воздуха и в надежде — уже очень слабой — увидеть идущего с кувшином Лимбили.

Снаружи воздух был таким же скверным, как в камере, и нисколько не прохладнее; впервые ни со двора, ни из караульных помещений не слышалось голосов, и форт казался удивительно тихим. Рори поймал себя на том, что пытается услышать знакомое астматическое дыхание нубийца, которому полагалось находиться по ту сторону двери. Но ни возле нее, ни во дворе никого не было слышно.

Звездный свет по сравнению с полной темнотой камеры и густыми тенями под арками веранды казался очень ярким. Глядя на него, Рори заметил легкое движение в дальней стороне видимой ему части двора. Потом что-то промелькнуло и скрылось из его поля зрения.

Очевидно, бродячая собака в поисках объедков. Город полон этих голодных, робких, блошивых существ, они с надеждой роются в мусорных кучах, устраивают шумные ссоры из-за кости или дохлого котенка. Но к воротам форта их приучили не приближаться, солдаты часто стреляют по ним ради забавы или для проверки меткости, и видеть собаку во дворе было странно.

Рори подумал, что часовой заснул на посту, и какое-то дерзкое животное, привлеченное запахом отбросов, прокралось мимо него в поисках еды. Притом не одно, по освещенной звездами земле опять что-то промелькнуло. Прислушавшись, он услышал легкое постукивание когтей по нагретым камням веранды и негромкое сопение принюхивающихся носов. Собак тут не меньше дюжины, подумал он, значит, ворота открыты и не охраняются.

Где-то в дальней стороне двора послышалось рычанье, в ответ раздался отрывистый лай, затем последовала недолгая яростная драка, окончилась она визгом, раскатившимся под темными арками. Рори ждал мушкетного выстрела и голосов, бранящих собак, зовущих часового, чтобы он их прогнал. Но ни того, ни другого не последовало. В тишине, наступившей после драки, снова послышалось осторожное постукивание когтей; только теперь оно было уже менее осторожным, и вскоре стало более частым и уверенным. Он услышал, как когти нетерпеливо заскребли о закрытые двери, как жадно стали принюхиваться у порогов носы. Вскоре снова раздалось рычание, темнота в дальней стороне двора наполнилась лаем и тенями дерущихся из-за еды собак.

Неприятные звуки не умолкали, однако никто не обращал на них внимания, никто не просыпался. И Рори внезапно понял, что просыпаться некому…

Он мог бы догадаться и раньше, если б жажда, голод и дурной воздух в камере не заставляли его думать только о физических неудобствах. Пришло еще одно подтверждение его догадки. Ветер, свободно задувающий в открытые ворота, нес с собой нечто жирное, противное, не оставляющее сомнений. Запах, который вот уже неделю пропитывал город и скоро пропитает форт. Рори уловил бы и узнал его давно, если б не вонь в камере.

В городе мертвецы. Их слишком много, поэтому тела невозможно толком похоронить. Ножной ветер, так часто несший навстречу судам ароматы гвоздики и пряностей, теперь несет в море запах этих тел: предупреждение всем людям не приближаться и приглашение всем поедате-лям мертвечины собираться на пир.

Значит, холеру не удержали, подумал Рори. Она пришла, как он и предупреждал полковника с Дэном. Может, они воспользовались его предложением и отправили миссис Холлис с дочерью и племянницей на борт «Фурии», пока еще было время. Однако, вспомнив резкие заявления Дэна, он усомнился в этом. Но ведь Дэн влюблен в Крессиду Холлис, он мог передумать, остыв и узнав правду про «россказни о холере». Только времени, пожалуй, ему не хватило. Ралуб конечно не стал задерживаться, а отправлять женщин на других судах было небезопасно. Моряки султанских судов живут в городе с семьями и вполне могли заразиться. Может, Дэн сам увез их на своем шлюпе? Вполне возможно, едва смертоносность болезни стала ясна, служащие консульств и европейских торговых фирм должны были принять срочные меры для вывоза своих семей, а «Нарцисс» — единственный корабль, где можно было не бояться заразы. Должно быть, они все уплыли давным-давно…

Эта мысль вызвала на изможденном, небритом лице Рори мрачную улыбку. Как, наверно, Дэну не хотелось отплывать без него! Но места на шлюпе мало, вряд ли он мог поместить опасного преступника среди взволнованных женщин, вопящих детей, гор багажа, дополнительных припасов и личных слуг, которых пассажирки должны были взять с собой. Дэн вынужден был отказаться от удовольствия лично передать капитана Эмори Фроста в руки правосудия и довольствоваться сознанием, что вместо него это сделает командир «Баклана». Если только «Баклан» не получил предупреждения держаться подальше от Занзибара, пока не кончится эпидемия; а она может продлиться несколько месяцев.

Раз холера началась, ее не обуздать. И не спастись от нее, теперь даже и бегством. Она будет на каждой уходящей от острова дау среди перепуганных пассажиров, станет косить их с той же быстротой и жестокостью, как в трущобах черного Города — или камерах и караульных помещениях занзибарского форта. Рори устало подумал, почему стая бродячих собак открыла ему то, что он должен был понять по крайней мере три дня назад. Теперь понятно, почему камера не убиралась, почему он не получил воды и пищи. Парень, который выносил поганое ведро, должно быть, умер в тот день, когда впервые не появился. Лимбили тоже, наверное, уже мертв — или перетрусил и удрал.

Ночной ветер и бродячие собаки открыли ему, что мертвецы есть не только в городе, но и в форте, а тишина и Неохраняемые ворота означают, что живые разбежались в панике, забыв о своих обязанностях. Но ведь должны быть и другие заключенные. Они все не могли умереть! Или же испуганные солдаты освободили их перед бегством, надеясь, что Лимбили с нубийцем выпустят и его? Эта мысль почему-то казалась более неприятной, чем та, что они все умерли, и Рори не хотел в это верить. Однако по его спине пробежала холодная дрожь, и он понял, что в первый раз за много лет испытывает страх — леденящий, ужасающий страх. Ухватясь за прутья решетки, он громко крикнул.

Голос его жутко раскатился по двору, заставив притихнуть грызущихся собак. Но никто не отозвался, и что-то в отзвуках его голоса сильнее, чем наступившая тишина, говорило о безлюдье, подтверждало первую догадку, что в форте никого нет. Кроме бродячих собак, мертвецов — и Эмори Фроста, работорговца, паршивой овцы, проходимца, который скоро умрет, если не от холеры, то более мучительной смертью от голода и жажды, потому что заперт в одиночестве, и в душной, тесной камере нет ни пищи, ни воды. И нет никого в живых, чтобы принести ему то или другое.

Охвативший его страх сменился Неудержимой паникой. Он бросался на дверь, ушибаясь о неподатливые доски, со слепой яростью животного, крушащего прутья клетки. Потом приступ прошел, к Рори вернулось здравомыслие, он нащупал в темноте край жесткой деревянной койки, лег на нее, положив под голову руки, и заставил себя спокойно обдумать положение…

Нет оснований полагать, что утром никто из солдат не вернется в форт. Если не похоронить мертвецов, то хотя бы забрать брошенное перед бегством. А если солдаты не вернутся, придут грабители. Смерть и несчастья кормят их, как падаль червей, и распахнутые ворота форта привлекут не только бродячих собак. Рано или поздно кто-то появится, и если нет, значит, он через день-другой умрет медленной смертью, а не быстрой от руки палача. Самый мягкий приговор, на какой он мог рассчитывать — это долгое тюремное заключение; оно могло оказаться гораздо хуже нынешнего, и через несколько лет он, возможно, пожалел бы, что не кончил жизнь на виселице.

Эта мысль утешила его, поскольку даже теперь, когда пересохшее горло и распухший язык предвещали еще худшие муки, смерть от жажды казалась предпочтительней двадцатилетнего или пожизненного заключения. Будь у него выбор, он бы выбрал первое — если только существует возможность выбора. По философии хаджи Ралуба ее нет. Ралуб и большая часть команды слепо верили, что судьба человека предопределена, и ее избежать невозможно: «Что предначертано, то предначертано». Во многих отношениях эта философия удобна, временами Рори жалел, что не разделяет ее. Но вообще он предавался сожалениям очень редко.

В темноте ему вспомнилось много разных случаев из своей жизни. Казалось, стоя на вершине горы, он оглядывается на дорогу, по которой шел. Длинную дорогу, она спускалась в темные низины и вновь поднималась на плато и холмы, но с этой высокой точки казалась радостной и ровной.

Пусть жизнь сдала ему неважные карты, но он играл дерзко, выигрывал и радовался каждому ходу в этой игре!.. Успехи и неудачи, хорошие времена и плохие… Волнения, опасности, виды, звуки и драки в незнакомых портах и затерянных городах… Покойный великий султан и его дружелюбный, слабый сын Маджид. Бэтти и Ралуб. Дэн Ларримор и Клейтон Майо. Джума и Хадир, Зора…

Рори поднял голову и уставился в темноту, пытаясь воссоздать в памяти лицо Зоры и обнаружил, что не может. Вспоминались цвет и черты его, но они не оживали. А она много лет жила в его доме, любила его, была любовницей и родила ребенка — Амру. Он расправил плечи, откинулся назад, коснувшись затылком стены, закрыл глаза и задумался о дочери.

Странно, что единственным наследством, какое он оставит будущему — единственным подтверждением, что он жил на свете — будет ребенок-полукровка, родившийся от рабыни, купленной за отрез ситца и горсть монет. Ребенок, который унаследовал его черты лица и характер, но вырастет без воспоминаний о нем, увидит новый век, будет свидетелем сужения мира, неудержимого роста промышленности и подавления личности, которые он мысленно представлял себе с такой ненавистью, и от которых бежал, как можно дальше.

Если ему и есть о чем пожалеть, то об Амре. Он бездумно зачал ее, отяготил двойным бременем незаконнорожденности и смешанной крови, оставил одну защищаться от жестокости сурового мира. Но теперь беспокоиться об этом поздно. Есть надежда, что она многое унаследовала от него и станет принимать опасности жизни как невысокую плату за радость жить. По крайней мере, он рад, что детей у него больше нет. Во всяком случае, насколько ему известно. Разве что… Да, такая вероятность есть, больше, чем вероятность…

" Лицо Зоры не возникало перед ним в темноте, но лицо Геро возникло. Геро, высокомерно глядящая на него с презрением в серых глазах, с пренебрежением в изгибе алых губ. Геро с опухшим лицом, обезображенном царапинами и синяками, с короткими волосами, похожими на мокрую щетку, плачущая Из-за нескольких комариных укусов. Геро, смеющаяся над рассказами Бэтти, улыбающаяся Амре, хмурящаяся из-за порочности султанского режима; страдающая из-за положения рабов и несправедливости мира. Геро гневная, Геро вызывающая, Геро спящая… Дюжины разных Геро, но среди них ни одной испуганной или побежденной.

Рори ощутил надежду — пылкую, эгоистичную — что у нее будет ребенок. Сын, зачатый в необычной, неожиданной страсти и блаженстве тех ночей в Доме Тени, который унесет в будущее кое-что от них обоих, передаст своим сыновья, внукам и правнукам; им перейдут красота и смелость Геро и его любовь к морю и шуму пассатов, к незнакомым городам, нецивилизованным уголкам мира. Жаль, он никогда не узнает…

В камере понемногу светлело. Повернув голову, Рори увидел, что прутья решетки резко чернеют, хотя недавно были всего лишь тенями на ночном фоне. Должно быть, взошла луна. Скоро она осветит двор, и станет видно, пуста ли камера напротив.

Где-то за стенами форта, на окраине города закричал петух, откуда-то издали ему ответил другой. Рычание собак превратилось, калитка в воротах уже не скрипела на петлях, потому что ветер прекратился. Мир был до того тихим, что Рори слышал, как в гавани плещет о берег вода, как медленно поскрипывает якорная цепь колеблемой приливом дау. Потом закаркала ворона, и Рори понял, что начинается рассвет. Значит, он все-таки спал, потому что ночь прошла, и наступило утро.

Закукарекали другие петухи, вскоре проснулись птицы и мухи. Легкую прохладу ночи рассеяло жаркое дыхание занимающегося дня, на открытом пространстве между фортом и гаванью хрипло закричал осел, крик его казался воплем отчаяния, безответно бьющимся о стены тихих домов. Но обычных шумов города не слышалось, а в форте раздавалось только жужжание бесчисленных мух.

Рори вновь ощутил, как его овевают черные крылья паники, и содрогнулся, будто от холода. Неужели все горожане бежали от холеры, и город опустел, как и форт? Нет, это нелепость. Кто-то, может, и бежал, но только вглубь острова, в гавани стояло всего несколько судов, а в Африке свирепствует эпидемия. В городе должны быть люди — много людей. Необычная утренняя тишина означает лишь, что люди просыпаются и выходят с испуганными лицами, с опасливыми взглядами на соседей и не смеют расхваливать на рынках свои товары.

Однако подозрение, что город пуст, оставалось, будто тревожащая тень, видимая уголком глаза. Вскоре оно заставило Рори с усилием подняться, встать лицом к решетке и напряженно вслушиваться, не донесется ли из-за стен какой-то звук, говорящий, что в городе еще есть люди. Живые.

Во дворе был по крайней мере один человек, но мертвый. Это вздувшееся тело и терзали ночью бродячие собаки, лежало оно как раз за границей видимой Рори части двора. Он был доволен этим, так как и то немногое, что видел, было отвратительно. На глазах у него возле трупа опустилась ворона и принялась клевать, по всей видимости, руку. Фросту пришло в голову, что, если ему суждено умереть в этой камере, труп его все же не станет никому пищей, вороны и собаки не доберутся сюда. Хотя в форте, наверно, есть крысы…

Во двор опустилась еще одна ворона, и Рори с гадливостью отвернулся. Но отойти от окошка не смел из страха, что в форт могут войти люди, а он их не заметит. У него хватало сил ждать смерти с известной долей самообладания, но причин оставлять надежду он не видел.

Рори не представлял, сколько простоял там, но в конце концов до его ушей донеслись радующие звуки просыпающегося города: призывающий правоверных к молитве голос муэдзина, скрип тележных колес и далекие неразборчивые голоса. Вполне обычные звуки, правда, слишком редкие и далекие. Но тем не менее приятные, они доказывали, что город не мертв и не покинут. Мышцы Рори слегка расслабились, стало легче дышать. Однако долгое утро кончалось, день становился все более жарким, тягостным, а в форте никто не появлялся.

Рори, чувствуя, что ноги его больше не держат, опустился на койку, привалился к стене и закрыл глаза. О том, который час, он не имел представления, после того, как прокричал первый петух, казалось, прошло много часов… эпох! Или солнце остановилось в небе. Он ничего не пил больше суток, и хотя при обычных условиях это было терпимо, в гнетущей, влажной жаре, выжимавшей потом воду из тела, отчего юн в конце концов стал казаться себе иссохшим, ломким, будто пустой стручок, жажда представляла собой невыносимую муку. Желание пить из острого беспокойства превратилось в дикую, нестерпимую потребность, горло его жгло, язык с трудом умещался во рту. Странный стук в ушах сливался с идиотским жужжанием мух, заполнивших тесную камеру, бесцельно кружащих возле него, ползающих по лицу и шее, мешающих думать ясно — да и вообще не дающих на чем-то сосредоточиться.

Ритмичный стук становился все громче, и Рори наконец стало ясно, что барабаны бьют не у него в голове, а где-то снаружи. Вот они уже во дворе и стучат все громче, а воздух стал прохладнее.

Он с неимоверным усилием открыл глаза, кое-как поднялся на ноги, ухватился, чтобы не упасть, за ржавые прутья решетки и увидел, что идет дождь.

На миг зрелище крупных капель, разбивающихся об иссохшую землю и образующих блестящие лужи на краю веранды, показалось ему чудеснейшим на свете. Потом он понял, что пользы от них не больше, чем от миража в безводной пустыне. Косые струи создавали непрозрачную стену, охлаждали воздух и превращали двор в озеро. Но двери камеры не достигали. Рори дергал прутья решетки, пока не содрал с ладоней кожу. Железо слегка погнулось, но не сломалось. Он жадно слизнул с рук кровь, взял снятую рубашку, привязал ее к самому слабому пруту и повис на ней всей тяжестью. Но ржавый прут оказался неподатливым. Вскоре он разжал пальцы и прислонился к двери, тяжело дыша и отчаявшись.

Разорванная рубашка свисала с прута, и Рори уставился на нее, потому что она представляла собой светлое пятно на фоне темного дерева, и потому что смотреть было больше не на что. Потом вдруг понял, что она может обеспечить его водой.

Он быстро разодрал ее на полосы, связал их друг с другом, чтобы конец, завязанный узлом для тяжести, можно было добросить до края веранды, куда лил дождь. С первой попытки узел ударился о столб, Рори втащил его обратно, обвязал платком и бросил снова. На сей раз он упал, куда нужно.

Ни платок, ни рубашка отнюдь не были чистыми, а дождевая вода на веранде смешалась с грязью и пылью сухих дней. Но Рори высосал промокшую ткань с наслаждением, какого ему не доставляло ни одно вино, опять бросил узел за решетку и втянул обратно, чтобы хоть слегка утолить жажду, эту процедуру пришлось проделать не менее дюжины раз. В конце концов он стал выжимать про запас воду в жестяную кружку и пустую глиняную миску, пока они не наполнились.

Голода, пока язык и пересохшее горло взывало о глотке воды, Рори не ощущал, но теперь, когда жажда его уже не мучила, двухдневный пост напомнил о себе. Правда, голод казался пустяком в сравнении с желанием пить, превращавшим последние примерно сорок часов в ад. Рори знал, что без еды сможет обходиться в десять раз дольше, прежде чем дойдет до состояния, в которое так быстро повергла его жажда. Мрачные предчувствия, головокружение, отчаяние с ее утолением прошли, и Рори понял, что было безумием сдирать кожу с рук о неподатливые железные прутья, если б даже он смог раздвинуть их, то все равно не протиснулся бы между ними. А колотиться о дверь — еще большим, стенобитное орудие из человеческой плоти неспособно проломить ее или сорвать толстые дверные петли.

Он поглядел на нес, чувствуя боль в плечах, и удивился, как мог дойти до такой бессмысленной истерики. Потом взгляд его упал на большей замок, и в мозгу словно бы что-то щелкнуло.

Рори долгое время не шевелился и, казалось, даже не дышал, тело его напряглось, взор застыл на замке, по небритому лицу струился холодный пот, мухи беспрепятственно садились на его покрытые синяками плечи и спину. Минуты медленно тянулись под громкий, мерный плеск дождя во дворе. Наконец он осторожно, словно боясь разбудить спящего, встал и протянул неудержимо дрожащую руку. Грубая дверная ручка наощупь показалась тугой, неподатливой, но повернулась довольно легко, и дверь, разбухшая от сырости так, что пришлось, не обращая внимания на боль в содранных ладонях, нажать на нее изо всех сил, отворилась.

Когда нубиец тащил из камеры выкрикивающего угрозы Лимбили, уже пораженного холерой, тот позабыл запереть дверь висящим на поясе ключом, и Рори отшибал о нее плечи, обдирал ладони, хотя мог открыть в любое время.

Он выбежал со смехом во двор и встал под проливной дождь, смывающий с него пот, грязь и вонь последних дней, усталость и страх.

Рори стоял, запрокинув голову, чувствуя, как струи хлещут по лицу, заполняют открытый рот, возвращают силы, а с ними жизнь. Он широко раскинул руки и захохотал в этом залитом водой безлюдном месте, где ливень не мог утопить запаха смерти, или погасить опьянение волей после долгих недель нестерпимого заключения в полумраке тесной, вонючей камеры. Теперь даже серый дневной свет казался ему сияющим, а загрязненный воздух свежим и чистым. Рори вдыхал его полной грудью, с наслаждением, будто благовоние, не думая о том, что его может увидеть каждый, вошедший в форт или оставшийся здесь.

Стоял так Рори не меньше десяти минут, покуда какой-то новый звук не вывел его из этого экстаза. Он стер воду с глаз и быстро отступил к ближайшему столбу. По веранде кто-то неуверенно шел в башмаках, подбитых железными гвоздями, сквозь стук дождя слышался лязг металла о камень и неторопливое шарканье, оно все приближалось и наконец замерло в ярде от него по ту сторону столба.

Рори неподвижно стоял, напряженно прислушиваясь. Форт заполнял шум падающей воды, и несколько минут он не слышал ничего другого. Потом внезапно его испугал вздох, долгий, безутешный, нечеловеческий. До того исполненный отчаяния, что у Рори по коже побежали мурашки, шевельнулись волосы, он невольно шагнул из-за столба и увидел на веранде усталую, забрызганную грязью лошадь с обрывком веревки на шее.

Вид животного немедленно вернул его к действительности. Раз подобные животные бродят без присмотра, значит, не только ворота в форт распахнуты, но и положение в городе гораздо хуже, чем ему представлялось. Чистокровная арабская кобыла была залита кровью из нескольких ран, явно нанесенных зубами. Рори задумчиво поглядел на них и, вспомнив бродячих собак, внезапно отрезвился. Если эти обычно раболепные и трусливые существа стали нападать на отбившихся лошадей, значит, они осмелели и ожесточились от свежего мяса, поэтому чем скорее он уберется отсюда и подальше от города, тем лучше.

Рори пока не думал, куда держать путь, но при виде лошади ему пришло в голову, что судьба решила этот вопрос за него, послав скакуна. «Фурия» уплыла, возвращаться в Дом с дельфинами или просить у султана убежища невозможно. В городе есть другие друзья, но им сейчас хватает своих забот. Остается Кивулими. Там он будет в безопасности, а верхом добираться туда гораздо легче и быстрее, нем пешком.

Рори погладил нос кобылы и, взяв за веревку, повел животное по веранде мимо распахнутых дверей темных камер и трупа в углу зубчатой стены. Дверь в караульное помещение у ворот была открыта. Он остановился и после долгого колебания привязав лошадь к засову, вошел внутрь — и был вознагражден тем, что обнаружил кусок серовато-коричневой деревенской ткани, очевидно служивший простыней. Проведя торопливый обыск, Рори не обнаружил ничего другого, пригодного для маскировки. Но сойдет и простыня, нельзя быть особенно разборчивым, так как сейчас все его одеяние — это грязные, мокрые брюки явно европейского покроя.

Рори надеялся, что последний владелец простыни не умер от холеры. Идти на такой риск приходилось, и он не тратил времени на колебания. Быстро принявшись за дело, он оторвал длинную полосу ткани, потом обмотал ею голову и нижнюю часть лица на туарегский манер. Затем закатал штанины до колен и обвязал оставшуюся ткань вокруг пояса, так, что она закрывала его от талии до лодыжек, как у моряков с дау. В углу помещения стояла пара тяжелых кожаных сандалий, он с удовольствием присвоил их и, отвязав беспокойную кобылу, вышел с ней под падающий серой завесой дождь.

Внутрь форта ветер не проникал, дул он с северо-запада, поэтому стены и высокие городские дома задерживали его. Однако на открытом пространстве маскировочное одеяние Рори влажно захлопало его по ногам, послышался грохот прибоя.

Несмотря на дождь, у берега оказалось множество птиц, воздух был наполнен хлопаньем крыльев, пронзительными криками чаек и хриплым карканьем ссорящихся ворон. Кобыла всхрапнула и дернулась в сторону, когда с полдюжины бродячих собак пробежали мимо к пляжу, но людей на улицах было немного, судов в гавани еще меньше, запах мертвецкой, несмотря на дождь, проникал сквозь мокрую ткань, прикрывающую нос и рот Рори. Он с признательностью думал о Кивулими.

В саду Дома Тени — зелень и множество цветов, в бухте — чистый песок и прозрачная вода. Сторож, старый Дауд, преспокойно живет в своей пристройке, не боясь холеры, потому что до ближайшей деревни добрых две мили, и посещать ее нет нужды, покуда в саду и огороде есть фрукты и овощи, кокосовые орехи и маис, в море полно рыбы, а у Дауда — кур и коз.

Никто не станет искать там пропавшего заключенного, власти будут заняты более важными делами, чем судьба капитана Эмори Фроста. А через день-другой опознать мертвецов в форте, даже определить, был ли один из них белым, будет невозможно. Что до честного слова, то Рори не испытывал угрызений совести по этому поводу, так как побега не замышлял. Просто был покинут тюремщиками и ушел. Даже консул Ее Британского Величества на Занзибаре, черствый педант, вряд ли мог рассчитывать, что он останется в незапертой камере покинутого форта и уморит себя голодом! Правда, Рори подозревал, что Дэн Ларримор на его месте отправился бы в консульство, объяснил бы ситуацию и сдался.

Но ведь Дэн из породы честных дураков, подумал Рори. Формализма и высокопарности он терпеть не мог, но к Дэну давно питал некоторую симпатию. Гоняться за работорговцами в этих водах, где все против тебя, даже сами рабы воспринимают свою судьбу как непреложный закон природы и видят в своем избавителе сумасшедшего — задача неблагодарная. Награда за нее — жара, неудобства, удаленность от дома, тупое непонимание освобожденных и громкие обвинения в низких, эгоистичных мотивах со стороны представителей христианских государств, которым уж следует знать, что к чему.

Работа Дэна — отнюдь не синекура, и Рори мрачновато улыбнулся при мысли, сколько крови сам попортил лейтенанту. Он надеялся, что Дэн радуется краткой передышке, везя в Кейптаун мисс Крессаду Холлис и семьи европейцев.

Дождь заливал ему глаза, он приложил руку козырьком ко лбу, поглядел на гавань с немногочисленными судами, качающимися на якоре… И там — невероятно, немыслимо — находилась «Фурия».

Даже глядя издали сквозь косые струи дождя, в этом нельзя было усомниться. Он узнал бы ее с вдвое большего расстояния при любом освещении. Она не уплыла! Дэн с полковником обманули его! Или же… или же…

Он не стал додумывать эту мысль, а, ударив каблуками дрожащую кобылу, пустил ее галопом к ближайшей от шхуны точке берега.

Рори не помнил дня, когда район гавани был бы безлюден, на пляже не валялось мусора, а то и мертвого раба, сброшенного с дау. Но в тот день там нисто не прогуливался, и валялся не один мертвец, а двадцать — жертвы холеры, вместо похорон брошенные в ручей и вынесенные приливом на прибрежный песок. Берег был тих, пустынен, лишь чайки, вороны и бродячие собаки уничтожали мертвые тела.

Ни единой лодки в гавани не было. Все оставленные на пляже давно растащили бежавшие от заразы перепуганные горожане. Рори вошел в воду и, сложив руки рупором, окликнул шхуну. Но ему никто не ответил. «Фурия» покачивалась, стоя на якоре, призрачная в сером море за пеленой дождя, палубы ее были пусты, люки задраены, на вахте никто не стоял.

Рори крикнул снова, но ветер унес его голос, затерявшийся в грохоте прибоя и криках чаек. Он понял, что зря напрягает легкие. Услышать его некому; а если поплывет к шхуне, то потратит зря не только время, но и силы.

Фрост вернулся к лошади, снова сел на нее, повернул, резко дернув служившую уздечкой веревку, от гавани и от дороги, которая привела бы его в Кивулими, поскакал обратно, к Дому с дельфинами, не думая ни о том, что может сломать шею, ни о безопасности случайных прохожих.

36

На другой день после заключения капитана Фроста в арабский форт Дэн принес мистеру Холлису первую весть о холере.

Жители Занзибара спокойно относились к болезни, никогда не прекращавшейся на острове, поэтому особенно не обеспокоились ее вспышкой в квартале Ма-линди и даже не потрудились сообщить о ней. Даже обычно надежные шпики полковника Эдвардса не по-няли важности случившегося и не поставили его в известность. Поэтому полковник и лейтенант Ларримор восприняли утверждения Рори Фроста, как умышленное стремление посеять панику с какой-то тайной целью — возможно, как предположил лейтенант Ларримор, захватить заложников. Тем не менее, он навел справки и выяснил, что в квартале Малинди действительно заболело двое людей. Это еще не давало основания предполагать начала серьезной эпидемии.

Но спустя сутки холерой заболело уже девятнадцать человек, восемнадцать из них умерло, и теперь не оставалось сомнений, что зловещие предсказания Фроста — правда. Это была не обычная форма холеры, а страшная эпидемия, возникла она много месяцев назад на берегах Красного моря и, медленно расползаясь к югу, уничтожила уже половину населения Африки.

Дэн почти не виделся с Кресси в те недели, что последовали за похищением Геро Холлис и сопутствующих ему беспорядков. Он был целиком занят восстановлением порядка и спокойствия в городе, патрулированием побережья на случай возвращения пиратов, поисками Фроста и «Фурии». Но мысли о любимой не шли у него из головы, и весть, что в Малинди умерло восемнадцать человек, заставила его забыть о всех делах.

Судьба Рори Фроста, пиратских дау, работорговых судов, «Нарцисса», занзибарцев стала значить для него не больше, чем горсть сухих листьев. Важна была только Кресси. Холлисов нужно было немедленно вывезти из города, поселить где-то в загородном доме, пока не найдется судно, чтобы увезти их от опасности.

— Я хотел бы предложить свои услуги, сэр, — сказал Дэн, в пристальном взгляде его голубых глаз сквозила тревога. — Но полковник Эдвардс считает, что ввиду недавних беспорядков и возможности возвращения пиратов, пока дует северо-восточный пассат, надо держать в гавани хотя бы один иностранный корабль. Поэтому сейчас я не могу увезти миссис Холлис и… и других леди вашей семьи с острова. Но за городом им будет безо лас-нее, в сельской местности и на побережье есть дома, где они будут чувствовать себя вполне уютно, пока не представится возможность увезти их с Занзибара.

Мистер Холлис читал об эпидемиях холеры на Востоке, но плохо представлял, что они влекут за собой и с какой ужасной скоростью эта болезнь распространяется. Новость, принесенная Дэном, встревожила его, но ему не хотелось отправлять семью за город, если не мог уехать с ней сам. А на это он не мог согласиться, здесь его удерживали служебные обязанности, и ему казалось, что поспешное бегство из города создаст ненужное, недостойное впечатление паники и может повлечь за собой нелестные комментарии среди других Консулов и дворцовых чиновников, Он поблагодарил лейтенанта Ларримора за предупреждение и совет, потом, не питая иллюзий относительно причин, побудивших молодого человека явиться с ними, пообещал серьезно подумать и любезно добавил, что Кресси должна быть в своей комнате…

Натаниэл Холлис вовсе не желал видеть свою любимую дочь замужем за английским морским офицером. Правда, отцом этого офицера был адмирал, награжденный титулом баронета — следовательно, Дэн когда-нибудь станет «сэром Дэниэлом», а его жена «леди Ларримор». Это могло слегка утешить Эбигейл, женщины — даже республиканки — всегда питали слабость к титулам. И у Эбби все же останется Клей, ее сын, первенец, а у него детей больше нет. Ничто не возместит ему уступки дочери человеку, который захочет, чтобы она жила в его стране, а не в своей — и отцовой. Он сам в этом виноват, если б не внял ее упрашиваниям позволить ей ехать с ним на Занзибар, то теперь не оказался бы вынужденным поощрять ее помолвку с этим упрямым юным англичанином. После той сцены в холле на другой день после похищения Геро поделать уже ничего было нельзя, она разрешила все сомнения его дочери и положила конец ее колебаниям.

Тогда, крепко прижимаясь к Дэну и пылко отвечая на его поцелуи, Кресси наконец уверилась, что это любовь! Она никогда не полюбит другого и если не выйдет за Дэна замуж, то умрет! Советы образумиться и малейшие проявления родительского недовольства она встречала потоками слез, истеричными обвинениями отца и матери в том, что им дела нет до ее счастья, и неистовыми упрашиваниями. В последующих трогательных сценах было почти забыто ужасное положение Геро, и, конечно же, Кресси добилась своего. Дэн, когда ему неохотно позволили ухаживать за Кресси, тут же сделал ей предложение, и оно тут же было принято. Даже Клейтон в свете ее дальнейшего поведения не мог больше надеяться, что его сестра страдает от кратковременной влюбленности, и вскоре у нее это пройдет.

Видимо, она сможет приезжать домой с долгими визитами, думал мистер Холлис, утешая себя. Теперь, когда появились пароходы, путешествия стали более легкими и быстрыми, мир с каждым днем сужается. Англия находится не так уж далеко, и некоторые люди по обе стороны Атлантики фамильярно именуют этот океан «Утиным прудом». Может, все обернется не так уж плохо, как ему кажется. Но все же было бы лучше, если б Кресси вышла за какого-нибудь славного американского парня и жила бы в том же городе — или хотя бы в той же стране! — где и ее любящий отец.

Кресси ставила в высокую мавританскую вазу цветы олеандра и лилии, когда дверь ее комнаты отворилась, быстро вошел Дэн, обнял ее прямо с цветами и так крепко поцеловал, что она как минимум пять минут не могла вымолвить ни слова;

Когда он наконец выпустил ее, раскрасневшуюся и чуть трепещущую от полного счастья, она, увидя выражение его лица, внезапно посерьезнела. Кровь отлила от ее щек, в глазах появились те же нежность, испуг и напряженность, что и у него.

— В чем дело, Дэн? Что случилось?

— Ничего, дорогая, — поспешно ответил Ларримор. Слишком поспешно. Он многое отдал бы за возможность уберечь ее от знания того, что произойдет (уже происходит!) в городе. Но как? Если б только Он мог ее увезти — немедленно! Пока болезнь не распространилась. Пока нет реальной опасности. Ужасно сознавать, что обязанности удерживают его здесь, ведь так просто вывезти Кресси отсюда с матерью и кузиной. Но это невозможно. И неведение будет хуже знания; ей надо соблюдать осторожность. И всем надо. Доктор Кили скажет им, какие меры принимать. И если Кресси будет сидеть дома, не соприкасаться с внешним миром, то конечно же… Но слуги…

Легкий теплый сквозняк шевельнул муслиновые оборки на платье Кресси, маленькие руки ее ухватили лацканы лейтенантского мундира. Она настойчиво сказала:

— Что-то случилось. Тебя что-то беспокоит. Капитан Фрост?

— Фрост? — Дэн так волновался, что мысль о Фросте не вывела его из себя, а принесла облегчение, — Почему ты так решила?

— Потому что ты хотел арестовать его и арестовал. Папа говорит, Фроста посадили в арабский форт, а его команде велели в течение суток покинуть остров и не возвращаться. Но они не уплыли. Бофаби сказал, «Фурия» все еще стоит в гавани. Это и тревожит тебя? Думаешь, они остались, чтобы освободить его? Или снова устроить беспорядки в городе?

На последних словах голос ее дрогнул. Угрожающий вид толпы и еще более ужасающие крики смуглолицых людей, два дня осаждавших консульство, были еще живы в ее памяти. Она не могла забыть их и при всяком непонятном шуме, доносящемся из города, испуганно вздрагивала.

Дэн ощутил дрожь, пробежавшую по стройному телу девушки, взял ее руки в свои и крепко сжал.

— Дорогая, они не смогут, даже если захотят. Их мало, и бесчинства в городе учинили не они, а пираты с дау.

— Тогда почему «Фурия» не уплыла? Почему они остались? — В голосе ее снова прозвучал испуг, и Дэн утешающе сказал:

— Просто ребенок, который должен был плыть с ними, заболел, а уплывать без него они не хотят. Вот и все.

— Какой ребенок?

Вопрос раздался от двери. Дэн выпустил руки Кресси и быстро повернулся. Он не слышал, как дверь открылась, потому что второпях не закрыл ее плотно, потом она распахнулась от сквозняка, и теперь на пороге стояла Геро Холлис, пристально глядя на него расширенными испуганными глазами.

Она вновь спросила с неожиданной настойчивостью:

— Какой? Чей ребенок заболел?

— Фроста, — лаконично ответил Дэн.

Геро шагнула в комнату.

— Вы уверены? Кто вам сказал? Может, это просто предлог, чтобы остаться?

Казалось, в голосе ее звучит мольба об утвердительном ответе. Дэн удивился настойчивости Геро, потом решил, что она слышала о холере и боится ее; так же, как Кресси боится новых беспорядков.

— У нее просто какая-то горячка, — поспешил ответить он. — Узнав, что «Фурия» не уплыла, я сам отправился в Дом с дельфинами, виделся с Поттером и Ралубом. Ребенок нездоров. Поттер отказывается трогать девочку с места, а Ралуб и команда не хотят уплывать без них. Мы, пожалуй, могли настоять, но тогда нам пришлось бы конвоировать «Фурию», а как только «Нарцисс» скрылся из глаз, они тут же повернули бы обратно и через два дня оказались бы в городе. Пусть уж остаются, здесь можно держать их под наблюдением.

— Они посылали за врачом? — настойчиво спросила Геро.

— Для чего им… А, для ребенка. Наверно, пригласят какого-нибудь местного лекаря, только не думаю…

— Местного лекаря? То есть, хакима? Но ведь он может прописать только что-то вроде кипяченой с амулетами воды. И вы это знаете! Почему сразу же не послали за доктором Кили? Он может оказать помощь. Вы обязаны вызвать его немедленно!

Тревога в ее голосе подействовала на Дэна раздражающе. Он считал Геро бесстрашной и, видя, как она теряет от страха голову при одном лишь подозрении, что холера может появиться в более близком к консульству квартале, очень расстроился. Ему казалось, она будет поддерживать, ободрять Кресси в наступающие тяжелые дни. Он всегда видел в ней сильную духом женщину и утвердился в этом мнении, видя, как замечательно она держалась после того, что сделал с ней Фрост. И хотя выказанные тогда стойкость и упорство казались ему неуместными (Дэн считал, что женщины должны быть слабыми, чувствительными и отнесся бы к слезам, истерике, подавленности с гораздо большим пониманием), они все же давали ему надежду, что Геро сохранит голову в надвигающемся кризисе и станет опорой его нежной, чувствительной Кресси и ее слишком возбудимой матери. А тут на тебе, при первом же слове об эпидемии она потеряла самообладание, совершенно не думая о нервах его Кресс иды.

Дэн был уверен, что боязнь заразы является ахиллесовой пятой неукротимой мисс Холлис, и с трудом сдержал раздражение. Взяв себя в руки, он заговорил спокойным, ободряющим голосом:

— Уверяю вас, в диагнозе доктора Кили нет нужды. Симптомы холеры легко узнаваемы, а это какая-то горячка. Даже если тиф, то нет оснований полагать, что он распространится, а насчет холеры скажу, что если не будете выходить за пределы дома и сада, соблюдать обычные меры предосторожности, вам нечего…

— Тиф! — прошептала Геро. — Он же не менее опасен, чем холера… — Глаза ее утратили холодную настороженность и вспыхнули гневом. — А вы ничего не предприняли! Хотя знаете, что Бэтти и Ралуб вряд ли посмеют обратиться к доктору, а капитан Фрост не сможет, потому что сидит в. тюрьме! Да ведь раз они не отплыли в четверг вечером, значит, девочка была больна уже тогда. Прошло почти двое суток! А вы только и знаете, что говорите о холере!..

Она повернулась, зашелестев нижними юбками и накрахмаленным поплином. Дэн и Кресси слышали, как она бежит к холлу. Потом хлопнула парадная дверь.

— Ничего не понимаю, — беспомощно сказала Кресси. — Куда она отправилась? Что у нее на уме? Дэн, в Малинди, правда, холера? Это опасно? Ой, Геро ушла даже без шляпки, у нее будет солнечный удар, и если в городе зараза… Дэн, ее надо немедленно вернуть! Беги!..

Но Дэну не хотелось превращаться в посмешище, гоняясь по улицам за мисс Холлис. Он считал, что она пошла к дому доктора Кили, находящемуся недалеко от консульства, и здравомыслящий доктор успокоит ее.

Первое предположение оказалось справедливым. Геро действительно отправилась к доктору, без шляпки, без сопровождения, к ужасу швейцара консульства, сделавшего слабую попытку задержать ее. Доктор только что вернулся после долгого совещания с полковником Эдвардсом. Речь шла о том, можно ли принять какие-то меры, чтобы предотвратить или ограничить грозящую городу эпидемию. В данных обстоятельствах можно понять, почему он выказал мало сочувствия к беспокойству Геро и еще, меньше к его причине. Однако человеком он был добрым, любил детей и ощущал большую симпатию к мисс Холлис, считая ее разумной и почти не подверженной причудам, поэтому внимательно выслушал и согласился немедленно пойти с ней в Дом с дельфинами; но первым делом принес Геро одну из шляпок жены и зонтик.

Бэтти, Ралуб, и все остальные встретили ее с невыразимым облегчением, и у самой Геро возникло странное чувство, будто она возвратилась к знакомым людям, в привычный дом. Даже не верилось, что бывала здесь она всего дважды.

Ей вспомнилось, как она впервые прошла под резными дельфинами вместе с Фаттумой, закутанная в черное одеяние арабки и убежденная в своей правоте. Казалось, это было очень давно, чуть ли не в какой-то другой жизни, и то была другая женщина, а совсем не Геро Холлис.

С тех пор произошло многое, и она так изменилась, будто не имела ничего общего с той эгоистичной, самоуверенной девицей, которая собиралась наставить Занзибар на путь истинный, очистить улицы, привести на трон другого султана, положить конец работорговле и нисколько не сомневалась, что все это ей по силам. Или с той юной пуританкой, невыразимо ужаснувшейся тому, что не признающий законов проходимец, по воле случая спасший ее из воды, содержит цветную любовницу и прижил с ней внебрачного ребенка. Она бежала из этого дома, словно он был заражен чем-то страшнее холеры или тифа, и как дурочка старалась отмыться карболовым мылом от моральной нечистоты. Но теперь она опустилась на колени у кровати этого ребенка и взяла в ладони горячую ручку девочки, совершенно не думая, что подвергает себя уже другой заразе, способной причинить гораздо больше вреда ее телесному здравию, чем та причинила ее впечатлительности.

Амра лежала в комнате Зоры. Там следовало ожидать тишины и прохлады, потому что выходила она окнами на сад и море, откуда почти всегда тянуло ветерком. Но окна были наглухо закрыты, а в комнате, изобилующей зеркалами, драпировками, мягкими диванами и красивыми безделушками, собралось слишком много людей: маленькая полная негритянка Ифаби заламывала руки и негромко стонала; Дахили, няня Амры, издавала языком звуки, похожие на кудахтанье встревоженной квочки, и совала девочке охлажденное питье, не меньше полудюжины других женщин наперебой предлагали советы или, сидя возле кровати, обмахивали больную веерами из пальмовых листьев.

— Я не могу выгнать их„мисс, — признался Бэтти, посеревший от беспокойства и усталости. — Они заботились о девочке с самого ее рождения и ни за что не оставят больную.

Женщины неохотно отошли, глядя на доктора с сомнением и надеждой, но его поразило, что Геро они встретили с облегчением, нисколько не удивясь ее приходу, словно она уже бывала в этом доме. Кили тут же отверг эту нелепую догадку и сосредоточил внимание на ребенке. Геро вполголоса ласково успокаивала девочку, а Бэтти и женщины, затаив дыхание, не сводили с врача глаз.

— Очень боюсь, что это брюшной тиф, — сказал доктор, подтвердив их худшие опасения. И попытался отправить Геро домой, сказав, что оставаться ей опасно, а эти женщины могут делать то же, что и она.

— Прекрасно знаете, что это не так, — с укором ответила Геро, не двигаясь с места. — Я кое-что знаю об уходе за больными, хоть и не получила специальной подготовки. Если это тиф, девочке понадобится мое умение. Я смогу ухаживать за ней, получив от вас указания, а от этих женщин никакого проку не будет, они станут только причитать над девочкой, беспокоить ее, не смогут проявить ни малейшей твердости, а потом, чего доброго, дадут ей какой-нибудь ужасный отвар или прибегнут к помощи отвратительных амулетов.

Доктор Кили полностью разделял ее страхи, но поскольку в таком состоянии ребенка нельзя было поднимать с постели, сказал, что девочку придется оставить на их попечение в надежде, что мистер Поттер не допустит применения сомнительных лекарств. Но он забыл, какой упрямой может быть мисс Холлис.

Геро не собиралась уходить, а о том, чтобы увести ее силой, не могло быть и речи. Хотя, сломить сопротивление мистера Поттера было нетрудно, Ралуб не стал бы стоять, сложа руки. И никто из членов буйной команды Фроста тоже. Доктору пришлось согласиться с решением мисс Холлис, притом он понимал, что для ребенка оно наилучшее, так как Амра, несмотря на полубессознательное состояние, все же узнала ее и радостно ухватилась сухими горячими ручками, словно боясь отпустить.

— Ты пришла! Дахили говорила, что не придешь, но я ждала тебя, ведь ты обещала и ты не ангел. Дядя Бэтти говорит, мама никогда не вернется, она теперь стала ангелом и нужна Богу. Мне она тоже нужна, но дядя Бэтти говорит… Ты не уйдешь, правда?

— Нет, милочка, конечно, не уйду. Теперь помолчи, если ты хорошая девочка, полежи спокойно. Я расскажу тебе сказку про русалку. В давние-давнис времена…

Слушая ее, доктор Кили удивился снова, каким образом мисс Холлис узнала о существовании девочки, тем более подружилась с ней, и какая связь может быть у нее с Фростом, с его домом и командой. Но с этой загадкой можно не спешить, сейчас гораздо важнее, что мисс Холлис будет незаменима возле постели девочки. Она имеет опыт ухода за больными, у нее ловкие руки, спокойный, уверенный голос, и само ее присутствие ободряет Амру. Есть нечто, внушающее надежду, думал доктор Кили, в этой классической красоте лица, в высоком, красивом теле, таком молодом и сильном; некая стойкость, для которой поражения и смерть словно бы не существуют, она сама по себе источник бодрости и отрицание отчаяния.

Ему не казалось странным, что Геро озабочена здоровьем этого маленького ребенка-полукровки; по своей простоте, он считал, что все нормальные женщины души не чают в детях. А если и вспомнил о Рори Фросте, то лишь с удовольствием, что он в тюрьме, и поэтому мисс Холлис не придется унижаться до знакомства с ним. Ему представлялось, что ребенок, отпрыск белого заключенного, серьезно болен, а остальное довершило женское сострадание. Она добрая душа, это всем известно. И все же ее родственникам это не понравится! Ему самому это не особенно нравилось, но его несколько утешала мысль, что работа в благотворительной больнице не может быть ни приятной, ни легкой, а Геро на нее пошла.

Доктор дал несколько указаний, пообещав вернуться через несколько часов, понуро ушел; ему предстояла неприятная задача сообщить американскому консулу, что его племянница намерена провести несколько дней в Доме с дельфинами, ухаживая за тяжело больной брюшным тифом…

Поднялся невероятный, как доктор и ожидал, шум. Жених девушки гневно заявил, что он не имел права брать ее с собой в подобный дом, а мистер Холлис суровым тоном сказал, что Геро уже вывела его из себя! Она вечный источник беспокойства, из-за собственного безрассудного упрямства ее смыло за борт по пути сюда, и чем скорее он отправит племянницу обратно в Бостон, тем лучше. Это возмутительно, сказал дядя Нат, аккредитованный представитель демократического государства вынужден идти в дом арестованного работорговца, чтобы вернуть домой избалованную, упрямую, самодовольную девчонку, которую давно пора отшлепать как следует. Но мало того, она вполне способна отказаться уйти вместе с ним и тем самым подвергнуть его постыдной необходимости уводить ее силой.

— Мне об этом неприятно говорить, с неловкостью сказал доктор Кили, — но, думаю, у вас ничего не получится. Боюсь, что люди Фроста, да и все жители дома не допустят этого…

— Я не могу поверить… начал было консул сердитым тоном и не договорил, так как мог поверить всему о людях Фроста. И почти всему о Геро Афине Холлис.

Он хмуро поглядел на бедного доктора, которого склонен был полностью обвинить в этой скандальной ситуации (Клей совершенно прав, этот человек не должен был брать Геро с собой), и повернулся к Дэну, всецело занятому утешением Кресси. Это зрелище ничуть не смягчило его гнева, оно напомнило ему не только, что это его будущий зять, но и что именно Дэн опрометчиво сообщил Геро о болезни дочери Фроста, а потом даже не попытался помешать ей выйти из дома или догнать ее.

— В таком случае, — ядовито сказал он, — предлагаю лейтенанту отправить туда отряд вооруженных матросов, чтобы они привели домой мою племянницу. Думаю, поскольку Фрост сейчас в тюрьме, и его люди находятся здесь просто из милости, серьезного сопротивления они не окажут. Это гораздо лучше, чем мне или моему пасынку идти в этот дом и, возможно, нарываться на дерзости!

Дэн торопливо спрятал платок, которым утирал слезы Кресси, и с легким смущением ответил:

— Да, конечно, сэр. Это прекрасная мысль. Уверен, что мисс Холлис образумится и согласится вернуться, не подвергая вас дальнейшим неприятностям.

Но мисс Холлис вернуться не согласилась, способности образумиться не выказывала, и Дэн потерпел поражение, Он нехотя отправился в дом Фроста вместе с доктором Кили; их сопровождало полдюжины вооруженных матросов, оставшихся во дворе, когда его и доктора провели в комнату, некогда принадлежавшую Зоре.

За последний час комната неузнаваемо преобразилась, из нее вынесли все ковры, драпировки, безделушки, стояла там только кровать девочки, кушетка, туалетный столик и единственный стул. Полузакрытые ставни не пропускали резкого солнечного света, но морской ветерок гулял по комнате, приятно охлаждая ее, стены и пол хранили следы недавнего мытья.

Доктор Кили отметил эти перемены с глубоким удовлетворением и вновь поймал себя на мысли, что мисс Холлис, как бы ни отзывался о ней дядя, в высшей степени разумная молодая женщина. Ему стало любопытно, каким чудом она заставила не располагающего к себе мистера Поттера, обеих преданных негритянок и прочих женщин покинуть комнату и терпеливо — притом тихо! — ждать на веранде. Он обратил внимание, что она сняла обручи с юбки серого поплинового платья и завернула ее, чтобы подол не волочился по полу. Выглядит она, подумал доктор, чистой, прохладной и аккуратной, как комната, обнадеживающе лишенной капризов и причуд.

Девочка погрузилась в тяжелый сон. Геро, отгонявшая мух от ее лица небольшим пальмовым веером, немедленно поднялась и, велев жестом Бэтти Поттеру занять ее место, неслышно подошла к двери. На Дэна она не смотрела, и доктор Кили, забыв о своей миссии, с одобрением сказал:

— Вы тут сотворили чудеса, милочка, поздравляю. Теперь девочке будет гораздо лучше. Давно она спит?

Он неторопливо говорил вполголоса, как привык разговаривать в присутствии спящих, Геро отвечала ему также негромко, изложила подробности, которые он внимательно выслушал, хмурясь или одобрительно кивая, Бэтти молча смотрел на них, а Дэн отступил назад, поняв, что увести мисс Холлис отсюда будет не так просто, как ему представлялось, и что он неверно оценивал ее и ситуацию.

Утром Геро показалась ему малодушной, истеричной. Признав свою ошибку, он пришел в такое же раздражение, как ее дядя — можно подумать, что у них мало забот без этой дрянной девчонки! И даже хотел отказаться возвращать мистеру Холлису его заблудшую племянницу, поскольку моряки Ее Величества не обязаны устраивать новые беспорядки, изгоняя американскую гражданку из дома англичанина-работорговца с риском вызвать активное сопротивление живущих там арабов и африканцев, прекрасно знающих, что хозяин садит в тюрьме главным образом по его, Дэна, милости.

Согласился он лишь потому, что не хотел еще больше расстраивать свою Кресси отказом вызволить ее своенравную кузину из неприятного положения, в которое та угодила по собственному безрассудству, и явился в Дом с дельфинами сердитым, готовым властно исполнить свою задачу. Но теперь он был вынужден снова пересмотреть свои взгляды; в последнее время ему приходилось часто посещать этот дом, и тот факт, что за несколько часов Геро Холлис сумела создать из хаоса порядок и взять власть над многоязыкими жителями дома, пролил новый свет на ее характер и способности.

Он понимал, что Геро поневоле должна быть знакома с членами команды «Фурии». Однако, не зная, что она уже дважды была в этом доме, удивился тому, как уверенно она себя здесь чувствует. И так хорошо знает свое дело, что когда доктор пошел взглянуть на пациентку, она заметила присутствие лейтенанта и жестом Отправила его на веранду. Выйдя следом, сказала:

— Пожалуйста, не входите туда. Доктор Кили говорит, у девочки брюшной тиф, и вы можете принести инфекцию Кресси.

Дэну это не приходило в голову. Увидя в его глазах внезапный испуг, Геро безжалостно стала развивать свой успех:

— Этого может и не случиться, но лучше не рисковать. Организм у Крессиды гораздо слабее моего. И, пожалуйста, передайте тете, что мне сейчас лучше не возвращаться. Постарайтесь, чтобы она не бсспокомлхь обо мне, для этого нет ни малейших причин: доктор Кили будет заходить часто, и я не заболею! Можете также сказать, что здесь обо мне будут заботиться десятки женщин, и я присмотрю, чтобы питьевую воду кипятили, канавы держали в чистоте и прикрывали еду от мух. Так что беспокоиться ей совершенно незачем, пусть только не пускает Кресси в город. Бэтти говорит, началась эпидемия холеры, и… Но вы, очевидно, об этом знаете?

— Да, — ответил Дэн, впервые раскрыв рот.

Он ничего не добавил к этому краткому утверждению, и Геро заговорила снова:

— О, и вот еще что. Мне понадобится кое-какая одежда и ночное белье. Пожалуйста, скажите тете Эбби: «немного и ничего оборчатого». И, будьте любезны, пришлите все с одним из матросов. Не хотелось бы, чтобы слуги дяди Ната приходили сюда; а тетя Эбби и Кресси — ни в коем случае, хотя я знаю, что такое желание они изъявят. Нельзя, чтобы кто-то из них приближался к тифозной больной, притом улицы ужасающе грязны, в городе холера, и дома им будет безопаснее.

— Да, — еще раз неторопливо произнес Дэн, поглядел на Геро с уважением и погрузился в молчание. Все, что он собирался сказать, казалось пустяковым и ненужным.

Легкое капризное хныканье заставило мисс Холлис торопливо покинуть его, через несколько секунд он услышал ее ласковый, утешающий голос:

— Я здесь, милочка. Все хорошо, я с тобой.

— Заставь… пожалуйста, заставь Его, — произнес слабый голосок. — Ты ведь можешь, правда? Ты можешь все…

— Кого и что заставить, радость моя?

— Бога. Пусть отпустит маму… ненадолго. Скажи Ему, я хочу только взглянуть на нее. Ты можешь Ему сказать…

— Я могу попросить Его, голубушка. Непременно попрошу — попросим вместе. Теперь будь хорошей девочкой и больше не плачь. Постарайся заснуть, а?

— А ты тогда спой. Про египетскую землю…

Дэн напряг слух и услышал ласковое контральто Геро, негромко поющей о плененном народе дочке работорговца и купленной за несколько шиллингов и отрез дешевой ткани рабыни: «Сойди, Моисей, в землю Египетскую, вели фараону отпустить мой народ…»

Доктор Кили, подойдя через несколько минут к лейтенанту, вопросительно поглядел на него. Лейтенант молча покачал головой.

— Согласен, — с облегчением произнес доктор. И обеспокоенно добавил: — Холлисам это не понравится. Они наверняка выразят вам недовольство.

— Да, — согласился Дэн; но, казалось, его это совершенно не волнует.

— Есть, конечно, риск, что она заразится, — настойчиво говорил доктор по пути к выходу, убеждая не столько Дэна, сколько себя. — Но помимо этого с ней здесь ничего случиться не может; а она способна принести здесь много пользы, ребенок болен серьезно и, покинутый на служанок, не выживет наверняка. Эти женщины понятия не имеют, как важны в таких случаях чистота и тишина, большинство их лекарств хуже, чем бесполезно. Намного хуже! Но мисс Холлис очень разумна и создаст там необходимые условия. В довершение всего, она совершеннолетняя, сама себе хозяйка.

— Да, — согласился Дэн, по-прежнему односложно. Отпустил матросов, поведя подбородком, и пошел по жарким людным улицам обратно в американское консульство, где его ждал неприятный получасовой разговор с будущим тестем.

Когда этот допрос окончился, Дэн облегченно вздохнул. Но всем стало ясно, что с Геро ничего поделать нельзя, как заметил доктор Кили, она совершеннолетняя и сама себе хозяйка; тетя сильно беспокоилась о ней, но еще больше о Крессиде. Зловещего слова «тиф» оказалось достаточно, чтобы повергнуть Эбигейл в материнскую панику, поэтому она тут же приняла сторону Дэна и согласилась, что Геро лучше не возвращаться в консульство, пока не пройдет опасность принести с собой заразу.

У Клейтона было несколько веских причин не появляться в Доме с дельфинами, но поскольку миссия Дэна не увенчалась успехом, он отправился туда и добился возможности поговорить со своей невестой. Но разговор оказался безуспешным и столь же неприятным, как у Дэна по возвращении в консульство.

Геро смогла уделить ему всего несколько минут, потому что ребенок не спал и мучился в горячке. Она терпеливо слушала Клея, но взгляд ее был рассеян, брови слегка нахмурены. Клейтон с возмущением осознал, что мыслями Геро не с ним, и повысил голос. Она торопливо вскинула руку, утихомиривая его.

— Прошу тебя, Клей, не сердись! Я понимаю твои чувства, твое беспокойство за меня. Но я должна быть здесь.

— Почему? Тебя это совершенно не касается. Почему ты не хочешь хоть раз подумать обо мне? О моих чувствах, а не только о своих, как всегда? Или если мои для тебя ничего не значат, подумай, какую тревогу ты доставляешь моей матери, Кресси и своему дяде.

— Я думала о них, — печально сказала Геро. — И мне очень жаль, что они волнуются, но причин для этого нет, так как…

— Так как их беспокойство для тебя ничто, тебе лишь бы настоять на своем, влезть в дело, которое тебя не касается? — яростно перебил Клейтон.

— Ты неправ. А дело это меня касается, и тебя тоже.

— Меня? Это как понять?

— Ты знаешь. Во всяком случае, должен бы.

— Уж не считаешь ли, что после всего случившегося ты еще что-то должна этому проклятому работорговцу за спасение из воды…

— Я имела в виду не его. Зору.

Геро увидела, что бледное лицо Клейтона покраснело, что он отвел глаза, и удрученно сказала:

— Понимаешь, Клей, будь она жива, то, может, сумела б уберечь девочку. Или, по крайней мере, заметила бы болезнь раньше и ухаживала б за дочерью. А… ты сказал, что я отчасти повинна в том… что ты сделал. Что я довела тебя до этого. Не знаю, так оно или нет, но ты должен понять, что я… мы… Клей, мы не можем допустить смерти ее ребенка! Обязаны сделать все, что в наших силах. Это наш долг перед ней.

Клейтон вновь обратил на Геро взгляд, серые глаза его смотрели сурово.

— Да, — резко сказал он, — кажется, я понимаю! Это способ отплатить мне. Не добрый, великодушный поступок, а тщательно продуманное наказание. Очень умно, дорогая моя, и, пожалуй, я этого заслуживаю. Но разве нельзя было изобрести иное, не причиняющее столько страданий моей матери и сестре, столько волнений моему отчиму? Несправедливо карать их за мои поступки. Но, может, наши общие переживания послужат сведению твоих счетов со мной.

— Дело совсем не в этом, — беспомощно сказала Геро. — Я только хочу… загладить отчасти то… Да что толку говорить, если ты не желаешь понимать? И дело не только в этом; я привязалась к этому ребенку, он мне по сердцу.

— Один из фростовых ублюдков!

Клейтон выпалил эти слова так, словно они жгли ему рот.

Лицо Геро внезапно посуровело, но голоса она не повысила, он оставался негромким, спокойным:

— Ты забываешь, что, возможно, я тоже ношу од-, ного из них.

Она повернулась и ушла, чуть шелестя поплиновым платьем. Клейтон хотел идти за ней, но на пути у него возник Бэтти Поттер. Он стоял в дверях комнаты Амры, жилистый, неподвижный, глаза его казались гранитными, стиснутые челюсти лишили Клея самоуверенности. Пусть Бэтти и постарел, но драться он учился в жестокой школе, где не признавались правила маркиза Куинсберри; и он тоже не забыл Зору.

Они долгую минуту глядели друг на друга, оценивая силы противника, потом Бэтти вздохнул и негромко сказал:

— Лучше не надо, мистер Майо.

Он с сожалением покачал головой, понимая, что для драки не время и не место, и что как бы ни хотелось ему разукрасить физиономию Клейтона, надо лишь побыстрее и потише выпроводить этого незваного гостя.

— Не стоит заводиться, когда ты один против дюжины, — рассудительно заметил Бэтти. — Силы очень неравны. Вы ж не хотите, чтобы палубные матросы вышвырнули вас отсюда? Вот и ступайте спокойно домой, скажите родным, что беспокоиться о мисс Геро незачем, здесь ее пальцем никто не тронет. Джума проводит вас.

Клейтон знал, какому риску подвергается, идя в Дом с дельфинами, и пришел вооруженным. Но ему хватило ума понять, что от своего намерения лучше отказаться. Старик прав, применением силы добьешься лишь того, что негры с усмешкой вышвырнут тебя из дома. А если пустить в ход револьвер, то и самому не уйти живым.

Левая рука его разжалась, правая, тянувшаяся к кобуре под пиджаком, опустилась. Он резко повернулся и молча пошел к выходу, не обращая внимания на Джуму, который поспешил вперед, открыл дверь и ждал, когда он пройдет, чтобы запереть ее. Наносить еще один визит в этот дом у него не было желания, и саквояж, собранный тетей Эбби для Геро, в тот же день отнес один из матросов с «Нарцисса».

Натаниэл Холлис больше не пытался образумить племянницу, и когда Крссси попросила разрешения сходить проведать Геро, ответил категорическим отказом. Его тоже встревожила весть о тифе, и он так боялся за дочь, что даже хотел просить доктора Кили не появляться с рассказами о положении дел в Доме с дельфинами.

Однако казавшаяся поначалу страшной угроза тифа вскоре забылась при нарастающей опасности холеры. Доктору Кили стало некогда заходить в американское консульство, и он едва выкраивал время для Амры, слабо борющейся со смертью. Жизнь ребенка стала менее значимой, когда сотни людей ежедневно умирали в трущобах черного города, на душных улицах, на базарах, в высоких арабских домах и в деревнях среди пальмовых рощ и гвоздичных плантаций.

Мистер Холлис жалел, что не увез семью в загородный дом, но было поздно, свободных домов уже не оставалось. Теперь он мог только не выпускать жену с дочерью из дома и молиться о приходе американского судна. Или европейского, идущего в безопасный порт, которое забрало бы Эбигейл и Кресси с этого зараженного острова.

Но суда не появлялись, стоявшие в гавани дау поспешили уплыть и разнести по всему африканскому побережью, что появляться на Занзибаре опасно для жизни. Со времени прихода к власти султана Саида, гавань никогда не была такой пустой. Если не считать несколько суденышек Маджида да горстки рыбацких лодок, на якоре там оставались только «Нарцисс» и «Фурия»…

— Полковник, но ведь больше незачем держать здесь Ларримора и его матросов для нашей защиты, — убеждал Эдвардса Хьюберт Плэтт. Джейн, его жена, страшилась за близнецов и беспрестанно донимала мужа требованиями вывезти их с острова. — Почему бы не отправить отсюда несколько семей на «Нарциссе»?

Но британскому консулу не хотелось избавляться от единственного устрашения Пиратов, и он не решался превращать «Нарцисс» в пассажирское судно. Потом, эпидемия могла кончиться раньше, чем они полагали, не коснувшись лучше застроенного и более просторного каменного города, где жила белая община. Или «Баклан» мог прибыть раньше ожидаемого; или же другое судно…

Однако уровень смертности возрастал, а «Баклан», напав на след работоргового судна, изменил курс и пошел на юг, в долгую погоню, которая задержит его на несколько недель. А от холеры умерли уже две служанки в Бейт-эль-Тани, клерк-туземец из французского консульства и один из грумов Клейтона Майо. Эти четыре смерти среди двухсот тридцати семи в тот день доказывали, что даже привилегированные жители каменного города не находятся в безопасности. Дэн, придя к невесте. Ha другой вечер, застал ее мать в слезах, а отца осунувшимся, угрюмым. Юный родственник умершего, служивший судомоем на кухне консульства, скончался несколько часов назад в примыкающем к дому жилье для слуг.

— Говорят, он ходил на похороны дяди, — плакала Эбигейл и так выкручивала мокрый платок, что тот порвался. — Утром парень чувствовал себя неважно, но встал, как обычно, и помогал на кухне, пока… Повар говорит, он вдруг упал на пол… его отнесли домой, и… я не знала, что это может произойти так быстро. В считанные часы! Только недавно был жив, а теперь… И случилось это у нас в доме. В нашей кухне! Нам сказали всего час назад, а мы ели с тарелок, пили из чашек, которых он, возможно, касался…

— Успокойся, Эбби, — утешающе сказал муж и потрепал ее по пухлому плечу. Рука его дрожала немногим меньше ее рук.

Весть эта потрясла Дэна так же сильно, как родителей Кресси, и по той же самой причине. Что толку не выпускать ее за пределы сада, если холера уже здесь, в этих стенах! Он поглядел на мистера Холлиса, и впервые оба, отец и жених, не только поняли друг друга, но и пришли к полному согласию. Тут у Натаниэла Холлиса и возникла симпатия к Дэну: раз этот человек беспокоится о Кресси так же сильно, как и он, значит обеспечит ее хорошей защитой.

— Скоро они смогут собраться, сэр? — спросил Дэн, словно уже все было решено. В сущности, дело обстояло именно так.

— Думаю, за час, — с готовность ответил консул.

— Боюсь, этого мало, сэр. Нужно будет столько всего сделать.

— И получить разрешение от вашего консула.

— Конечно, сэр. Но, думаю, это будет нетрудно, к нему уже многие обращались по этому поводу, а с каждым днем все более ясно, что холера устрашит пиратов гораздо больше, чем любые наши силы. Пираты в этом году не вернутся, а если они заходили в какой-то африканский порт, то, скорее всего, многие из них уже мертвы.

Полковник Эдвардс, как предсказывал Дэн, уже пришел к тому же мнению и легко дал разрешение принять на борт желающие покинуть остров семьи всех иностранцев, и немедленно взять курс на Кейптаун, там у них будет возможность либо отплыть на родину, либо дождаться конца эпидемии и вернуться к родным на Занзибар.

— Никто не станет устраивать бесчинств в такое время, — угрюмо согласился полковник. Он отправил посыльных в консульства и дома европейцев-торговцев, помог обеспечить «Нарцисс» продовольствием для такого путешествия и снабдил лекарствами, какие можно было уделить из скудных запасов — своих и доктора.

И полковник Эдвардс, и лейтенант Ларримор в хлопотах перед отплытием забыли о заключенном в арабский форт капитане Эмори Фросте. А если б и вспомнили, то взять его на борт было невозможно. Каждый фут пространства был заполнен женщинами, детьми, койками, детскими колясками, сундуками и раздувшимися чемоданами. Было не до него. Когда белый пляж и зеленые деревья Занзибара стали исчезать в жаркой дымке, Дэн смотрел на лицо Кресси, а не на стены форта, еще видимые за очертаниями скал Гибельного острова.

Отплывающие женщины и дети со слезами махали с палубы на прощанье стоящим на берегу мужьям и отцам. Но Геро среди отплывающих не было. Покинуть остров она отказалась также спокойно, упрямо, как Дом с дельфинами, а когда по настояниям дочери и жены дядя Нат пришел туда, его не пустили внутрь. Единственным европейцем, которому разрешалось входить, был доктор Кили, и он в конце концов принес Геро письма от тети Эбби, Кресси и Клея, краткую записку от дяди Ната, и столь же краткое устное послание от Дэна. Потом отнес ответы, в сущности, одинаковые; правда, он и сам, как мог, убеждал ее передумать.

— Должен предупредить вас, — недовольно сказал ей доктор, — что у девочки очень мало надежды выжить. Если она умрет после отплытия «Нарцисса»…

— Не умрет, — сказала Геро.

— Ждать вас не могут.

— Конечно. Надо отплывать, как можно скорее. Передайте тете Эбби и Кресси мои наилучшие пожелания; скажите, мне очень жаль, но плыть с ними я не могу. Поблагодарите лейтенанта Ларримора за его предложение, скажите, пусть не позволяет беспокоиться Кресси. Она очень легко расстраивается.

— Он не позволяет, — сухо произнес доктор Кили.

— Знаю. Сначала мне казалось, Дэн совершенно не пара ей, но теперь думаю иначе. Он станет любить ее, заботиться о ней, будет… — Геро заколебалась на секунду, потом сказала: — …надежным. Кресси нужен именно такой муж. Может, она все-таки не зря влюбилась в него.

— Думаю, да, — согласился доктор.

— Правда? Очень рада. Передайте ей, что я… Нет. Лучше не передавайте ничего. Просто скажите «спасибо» им всем за беспокойство обо мне, и что, надеюсь, они простят меня за отказ плыть с ними, но вы здесь позаботитесь о моем здоровье.

— Непременно, — ответил доктор и с кривой улыбкой добавил: — Миллисент тоже отказалась плыть.

— баша жена? Остается?

— Говорит, ей надо следить, чтобы я соблюдал предосторожности, какие рекомендую другим. Но это просто отговорка. Настоящая причина в том, что она упряма, как… как…

— Как я! — досказала Геро с легкой улыбкой.

— Я хотел сказать «как мул», — признался доктор, но, возможно, вы правы. Постарайтесь отдыхать немного больше, дорогая моя. У вас очень усталый вид.

Он передал слова Геро родственникам и сообщил Дэну, что мисс Холлис не может принять его любезного предложения.

— Я так и думал, — промолвил Дэн. — Ребенок все еще нетранспортабелен?

— Ребенок умирает, — напрямик сказал доктор Кили и увидел, как лицо Дэна вытянулось.

— Очень жаль. Я надеялся, может… Сколько осталось жить девочке?

— Не знаю. День-два. От силы три.

— Так долго ждать мы не можем. Отплывать надо немедля.

— Мисс Холлис это знает. Она просила сказать вам, чтобы вы не позволяли Крессиде беспокоиться.

Дэн, уставясь в пол, долго молчал, потом наконец лаконично ответил:

— Скажите ей, что постараюсь.

И, подняв голову, улыбнулся, доктору.

— Мне кажется, к ее имени Геро следовало б прибавить: — иня!

37

Геро не знала, когда отплыл «Нарцисс», но Бэтти увидел в жарком небе клубы дыма, взял подзорную трубу Рори и провожал шлюп взглядом, пока тот не исчез из виду. Потом облегченно вздохнул — капитан и мисс Геро остались на острове, а он смертельно боялся, что на шлюпе уплывет кто-то из них или оба.

Наконец-то Дэнни и его матросы покинули гавань! И от Занзибара до Кейптауна путь долгий — а обратный еще дольше, потому что ветер будет встречным! Вернуться они могут не раньше, чем через несколько недель. Бэтти склонялся к мысли, что произойдет это месяца через три — Дэн получит приказ ждать, пока эпидемия на Занзибаре не кончится, и окончание «долгих дождей» принесет юго-восточные ветры чтобы «Нарциссу» легче было возвращаться под парусами — и таким образом сократить скупому адмиралтейству расходы на топливо. А теперь, когда угрозы вооруженных матросов и пушек нет, вполне возможно, что охраняющие форт белуджи клюнут на взятку и позволят капитану бежать. «Фурия» стоит в гавани, готовая к отплытию, и теперь ее некому задерживать или проверять. Можно будет сниматься с якоря, как только Амра…

Поток мыслей Бэтти оборвался, словно имя девочки оказалось широкой пропастью, внезапно разверзшейся на тропинке, по которой он с удовольствием прогуливался; он не хотел признаваться в этом даже себе, но видел, что девочка не идет на поправку (мистер Поттер даже мысленно не смел выразиться определеннее).

Она маленькая, думал Бэтти, но для своего возраста крепкая, сильная. Не то, что туземная детвора, гаснущая при первых признаках болезни, как свеча на ветру. Амра скоро поднимется; мисс Геро позаботиться об этом. Мисс Геро не даст ей умереть; она настоящий боец. Как воспротивилась всем, когда ее хотели вернуть к дяде. И когда намеревались отправить в Кейптаун! Нет, умереть Амре мисс Геро не даст!

Бэтти с содроганием вспомнил об иссохшем тельце, раньше казавшемся таким сильным, а теперь едва заметном под тонкой простыней. Усилием воли отогнав эту мысль, он отложил подзорную трубу, прикрыл ставни от жгучего солнца и лег поспать, потому что нес последнее ночное дежурство, пока Геро спала, и уступил ей место возле больной через час после рассвета.

Утро стояло жаркое, тихое, поскольку пассат тоже уснул; но в полдень он пробудился, к вечеру принес густые дождевые облака и погнал по улицам города дурно пахнущие тучи пыли. В Доме с дельфинами захлопали незакрепленные ставни, Амра беспокойно зашевелилась, и когда Геро коснулась девочки, та ухватилась за ее руку горячими слабыми пальчиками и горячечным шепотом попросила:

— Расскажи… расскажи…

— О чем, голубушка? Что ты хочешь послушать?

— Рассказ про… про…

— Про русалку?

— Нет… про человека… который сеял… яблочные семечки.

— Про Джонни Яблочное семечко? Ладно, дорогая. Только обещай лежать тихо, как мышка. «В давние-давние времена…».

— Нет! — девочка слабо дернула руку Геро. — Это… неправильно. Нужно говорить: «Это подлинная история из настоящей жизни…».

Шепот оборвался; но сердце у Геро радостно екнуло, она подумала: «Ей лучше! Определенно. Говорит осмысленно, узнает меня!» (Накануне девочка никого не узнавала и слабым голоском обращалась в бреду к Зоре на смеси арабского, суахили и лондонского просторечья). Это ведь должно означать, что ей лучше?» А вслух произнесла:

— Да-да. Я забыла. Извини, милочка…

И вновь принялась рассказывать, теперь уже, «правильно». Амра довольно вздохнула, закрыла глаза и вскоре, убаюканная негромким, преднамеренно монотонным голосом, погрузилась в сон.

Ветер завыл под дверью, ставни захлопали снова, оглашая тихий дом своим стуком. Геро осторожно поднялась и вышла на веранду; во дворе она услышала голоса, перегнулась через перила и увидела женщину в белом платье и широкополой шляпе, украшенной розами и лентами. В следующий миг хлынул ливень, женщина и голоса исчезли за струями воды. Но Геро узнала шляпку и, жестом велев Дахили занять свое место, подобрала юбки и пустилась бегом по веранде и винтовоц лестнице, думая, что только Оливия способна так нелепо одеться при сильном ветре и перед самым дождем.

Миссис Кредуэлл, придерживая шляпку одной рукой, все еще спорила со сторожем. Геро коснулась ее руки, она повернулась и, нисколько не удивясь, сказала:

— А, Геро, вот и ты. Я как раз говорила этому глупому старику, что хочу повидать тебя, и… Ой, милочка, какой шум! Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить. Здесь я едва слышу свои мысли!

Ей приходилось повышать голос, чтобы перекричать грохот ливня, но больше всего она была занята тем, чтобы держать шляпку прямо и не замочить платье. Только Оливия способна на это, снова подумала Геро, удивляясь тому, как рада ее видеть. Казалось, она целый век не видела ни одной белой женщины, хотя прошло меньше недели…

— Пошли наверх, — пригласила Геро, взяв гостью за руку.

Комната, где несколько месяцев назад она снимала черную арабскую накидку, была темной, угрюмой, сильно пропахла плесенью, зеркало с пятнами от сырости отражало дождевые струи и раскачивающиеся за окном призрачные пальмы. Но шум ливня здесь был не так слышен, ветер проникал легким сквозняком, раздувал шторы и рябил ворс персидских ковров на полу.

— Не могу решить, — сказала миссис Кредуэлл, морща лоб от умственных усилий, — с дождем лучше или без дождя. Приятно, когда он начинается, но прохлады почти не приносит, так ведь? А струи его совсем теплые! Как девочка, Геро? Доктор Кили говорит…

— Он знает, что ты пошла сюда? — перебила Геро.

— Вообще-то нет, но…

— Оливия, почему ты здесь? Напрасно осталась. Другие уже уплыли?

— О, несколько часов назад. Еще утром, и сейчас, небось, все жутко страдают от морской болезни. Такой ветер!

— А ты почему не уплыла с ними?

— Не захотела, — простодушно ответила Оливия.

— Но ведь холера…

— Геро, ты, в конце концов, осталась, так почему не остаться мне, раз я хочу этого? Джейн, конечно, пришлось уплыть из-за близнецов. Она хотела, чтобы Хьюберт тоже уплыл, но он сказал, что не может бросить свою работу. И я решила, что раз он остается, останусь и я; в конце концов, Хьюберт мой брат.

— Они не должны были позволять тебе этого. Не имели права.

— Они и не позволяли, — откровенно призналась Оливия. — Уговаривали меня, уговаривали, но я не поддалась; Сказала, что мне будет гораздо лучше здесь, чем страдать от морской болезни в крохотной каюте, где будут Джейн, близнецы и еще невесть сколько матерей с детьми. Это истинная правда. А кроме того, это походило б… на дезертирство. Надеюсь, ты понимаешь.

— Да, — сказала Геро.

— Я так и знала, что поймешь. — Поблекшие щеки Оливий залились румянцем смущения, и она неуверенно заговорила: — У остальных другое дело. Им нужно думать о детях или… А у меня никого нет; только Хьюберт, так он никогда особо не беспокоился обо мне. Поэтому, в сущности, уплывать незачем. Кто-то должен остаться, показать всем этим несчастным людям, которые хотят уплыть, но не могут, что мы не все удрали. Больше ничего сделать для них нельзя.

— Да, — неторопливо произнесла Геро, видя Оливию в новом свете и думая, неужели нужно разразиться бедствию, чтобы высветить лучшее в людях, считавшихся глупыми и сентиментальными. Ни того, ни другого отнять у Оливии было нельзя. Но глупость, склонившая ее предпочесть ужас эпидемии морской болезни в переполненной каюте, и сентиментальность, подвигнувшая остаться, чтобы приободрить «всех этих несчастных людей», которым она бессильна помочь, превратились по воле обстоятельства в смелость — бездумную смелость. Оливии явно не приходило в голову, что она может заразиться, идя по зловонным улицам или заходя в дом, где ребенок болен брюшным тифом. Оливия не умна, но добра и великодушна; этого, думала Геро, часто раздражавшаяся ее вопиющей глупостью, достаточно — даже более, чем достаточно!

— Ты, наверно, удивляешься, почему я не заходила раньше, — сказала Оливия. — Но узнала я о тебе, только провожая Джейн с близнецами. Кресси рассказала мне все. Доктор Кили тоже был там, он сказал, что держишься ты хорошо, но Кресси запрещали выходить из дому — конечно, не считая пути к «Нарциссу» — из-за опасности заразиться, поэтому она не могла видеться с тобой. Ей очень хотелось, но ее не пускали; и тетю твою тоже. Неудивительно, брюшной тиф — болезнь очень опасная и заразная.

— Вот поэтому, — сказала Геро, — не следовало приходить, и я должна немедленно отправить тебя домой.

— Обо мне беспокоиться не нужно, — с серьезным видом заверила ее Оливия. — Я уже переболела им. Мортимер — мой покойный муж — и я заразились в Брюсселе во время медового месяца. Он умер, а я поправилась и думаю, второй раз не заражусь.

Может быть; не знаю. Но вот ходить по городу, где ежедневно столько людей заболевает холерой не стоит, этой болезнью ты не переболела.

— Да, конечно. Но говорят, у европейцев к ней более сильный иммунитет, чем у африканцев и азиатов, и уверена, это правда. Мы с Терезой пили кофе, когда проводили остальных, она говорила, многие из этих бедняг стали красить лица белой краской, веря, что болезнь набрасывается только на темнокожих. Так что…

— С Терезой? — резко перебила Геро. — Мадам Тиссо не уплыла?

— Нет. Кажется, она не особенно любит детей и когда узнала, что придется делить каюту с фрау Лессинг, маленькими Карлом, Ханшсн, Лоттой и младенцем, миссис Бьернсон, ее тремя девочками и… В общем, Тереза сказала, что смерть предпочтительней, и она осталась. Смешная. И очень смелая, прошлой ночью одна из ее служанок умерла, но даже это не заставило Терезу передумать, хотя было время собрать чемодан и уплыть с остальными. Она просила передать, что восхищается твоей смелостью и прекрасно понимает занятую тобой позицию.

— Ишь ты! — произнесла раздраженно Геро.

— Мы все понимаем, — сердечно заверила ее Оливия. — Это очень благородно с твоей стороны, дорогая — учитывая, кто отец ребенка. Да и кто мать. Но, как я сказала Терезе, это вряд ли вина бедной девочки, дети не отвечают за родителей, а больной ребенок всегда должен получать сочувствие и помощь от любой разумной женщины. Тереза говорит, что если тебе потребуется какая-то помощь, она вполне готова ее оказать.

Можешь сказать мадам Тиссо, — холодно произнесла Геро, — что ее помощь мне не нужна.

— Я сказала, — призналась Оливия. — Заверила, что пока тебе вполне хватит моей помощи, но…

— И твоя тоже, дорогая Ливви.

— Но, Геро…

— Нет, Оливия! Здесь тебе нечего делать, Амра не знает тебя и, увидя незнакомое лицо, испугается. Но я очень благодарна за твое предложение. Это очень любезно с твоей стороны. Но приходить сюда ты больше не должна, Хьюберт не одобрит этого, и ходить по улицам, когда в городе холера, очень опасно.

— А, опасно! — раздраженно отмахнулась Оливия. — Если на то пошло, ты, по-моему, не болела брюшным тифом, однако не осталась дома и не удрала в Кейптаун. Да притом я не хожу, а езжу. Ладно, не стану донимать тебя просьбами разрешить мне остаться, раз не хочешь этого. Но, если помощь тебе понадобится, обещаешь позвать меня? Теро, пожалуйста.

— Непременно, Ливви. Обещаю. А теперь мне пора, не хочу оставлять Амру надолго. Когда она… когда ей станет лучше, я непременно зайду к тебе.

— Значит, она поправляется? — Да. Надеюсь. Не знаю, — сказала Геро. — Я… я думаю…

У нее перехватило горло, и она не смогла сказать, что думает. Не смогла даже произнести «до свидания», вымученно улыбнулась вместо этого и быстро ушла, предоставив миссис Кредуэлл самой находить выход.

Бэтти и Ралуб, стоя на углу веранды, о чем-то разговаривали, голоса их были еле слышны за шумом дождя, и хотя вряд ли они могли услышать легкие шаги Геро, оба тут же повернулись и умолкли. Геро остановилась.

— Что стряслось? — спросила она, встревоженная выражением лица Бэтти.

— Ничего, — спокойно ответил по-арабски Ралуб. Тогда почему… Бэтти, Амре хуже?

— Дело не в ней, — неохотно ответил Бэтти. — В нем.

— В нем? О ком это вы?

— О капитане Рори. Я предложил этому гаду-белуджу в форте сто монет, чтобы он устроил побег. Белудж говорит: «Покажи деньги». Я показал, он сгреб их, потом заявил, что ему очень жаль, но капитан дал Эдвардсу слово, что не станет бежать, поэтому так его не вызволить.

— Я же говорил тебе, — спокойно сказал Ралуб. — Это вопрос его чести.

— Ерунда! — отмахнулся Бэтти. — Слушать не хочу эти глупости! Я бы попытался выкупить его и раньше, только знал, что пока Дэн здесь, это бесполезно; теперь лейтенанта нет, и все будет на мази. Если б я мог сказать пару слов капитану — всего парочку!..

— Это ничего б не дало, — успокаивающе сказал Ралуб. — Ты напрасно потратил бы время и деньги. Но он дал слово не бежать только из форта, а держать его там дольше, чем необходимо, они не станут. Как только он выйдет за ворота…

Араб умолк, смущенно кашлянул и бросил на Бэтти предостерегающий взгляд. Он вспомнил, что Геро, хоть и стала в доме своей, может иметь иное мнение на арест капитана Фроста. Но Бэтти был слишком встревожен и рассержен, чтобы обращать внимание на предостерегающие взгляды.

— Знаю, знаю! Ты говорил мне. Как только он выйдет из форта, его можно будет отбить. Допускаю. Но гораздо легче вызволить его теперь! «Фурия» готова к отплытию, и никто не может ее задержать.

— Бэтти, вы уплыли бы с ним? — спросила Геро.

— Не говорите ерунды! — гневно обернулся к ней Бэтти. — Как бы я уплыл, пока Амра больна?

Ралуб обнажил в улыбке белые зубы.

— И думаете, что он уплыл бы без вас? Плохо вы его знаете!

Бэтти хмуро поглядел на обоих и плюнул через перила веранды.

— Хорошо, хорошо! Но я не могу примириться с тем, что капитан заперт в какой-то вонючей кутузке!

— Там ему ничего не грозит, — рассудительно сказал Ралуб, потом вежливо кивнул Геро, повернулся и спустился на улицу.

Дождь еще шел, когда появился доктор Кили. Уже стемнело, в комнатах горели лампы, туман вползал в окна и двери теплыми призрачными струйками, очертания знакомых предметов расплывались в нем, и все выглядело каким-то нереальным. Кровать девочки, тонкая простыня, служившая одеялом, были влажными, словно побывали в воде, на кожаном переплете книги, которую Геро читала утром, появилась похожая на изморозь пленка плесени.

Шум дождя заглушал все остальные звуки и создавал странную иллюзию тишины Геро видела, как мотыльки и другие насекомые вьются возле лампы, задевая крылышками стекло, но не слышала их, и даже кокосовая циновка на дверном проеме вздымалась от сквозняка беззвучно.

С тех пор как начался дождь, Геро то и дело казалось, что девочка перестала дышать. Она наклонялась над Амрой, напряженно ловя легкий звук неглубокого дыхания. Услышав, успокаивалась, и говорила себе, что ведет себя глупо, ведь это хороший признак, что девочка может спать так спокойно.

— Кажется, ей лучше, — сказала Геро, уступая свое место доктору, и даже не заметила, что произнесла это вызывающе, словно не сомневалась в собственной правоте.

Но Бэтти, наблюдавший от двери за лицом доктора, понял, что надежды уже нет. С этим пониманием внутри у него что-То распалось и безвозвратно исчезло. Уходящий средний возраст, последние остатки сил пришли к концу. Он внезапно стал стариком, и впереди его ждала только дряхлость.

Доктор Кили ушел, сознавая, что уже ничего не сможет сделать, и жался, что не убедил Дэна Ларримора подождать еще один день. Но, может, оно и к лучшему, холера распространяется с невероятной быстротой, и даже воздух города пахнет смертью. Он уже видел эпидемии, но такой еще ни разу. А это только начало!

Геро не следила за лицом доктора, как Бэтти, боялась того, что может в нем увидеть. Но прислушивалась к сдержанному, ничего не выражающему голосу и механически отвечала. Когда врач ушел, она опустилась у кровати на колени и стала читать молитву, которой ее учила мисс Пснбери:

— Молим Тебя, Господи, освети нашу тьму и по великой милости Своей избавь нас от всех угроз и опасностей этой ночи…

Бэтти Поттера молиться никто не учил, но он тоже обращался к Богу с мольбами, однако не теми, что Геро, потому что не ждал чудес и не просил их.

— Пусть она умрет легко, — умолял Бэтти, — и повстречается со своей матерью.

Стоявшие на веранде женщины, седеющая Дахили и маленькая, полная Ифаби, кивнули и пошли спать. Лампы гасли одна за другой, и в конце концов свет остался только в комнате девочки. Старинные часы-луковица показали полночь.

Лампа вспыхнула ярче от внезапного порыва ветра, хлестнувшего дождем под темные арки веранды, старик наконец шевельнулся, подошел к ссутуленной Геро и коснулся ее плеча.

— Пора вам спать, мисс Геро. Я здесь, так что укладывайтесь, будьте умницей.

Обращался он к ней, будто к Амре. Геро подняла голову и попыталась улыбнуться; лицо ее в желтом свете лампы выглядело бледным, изможденным, почти детским.

— Это несправедливо, Бэтти, — гневно прошептала она. — Несправедливо!

— Будет, будет, — вполголоса сказал старик. — Вы очень долго сидите здесь; все дело в этом. Поспите, так вам станет легче.

— Я не засну. Амра может… проснуться и позвать меня.

— Много толку будет от вас завтра, если не поспи-те, Не надо утомлять себя до чертиков, сами знаете. Идите, мисс Теро. Если понадобитесь, позову.

Геро устало поднялась, уходить ей не хотелось, но она понимала, что Бэтти прав, что без отдыха не сможет сменить его на восходе.

— Напомните Дахили, чтобы разбудила меня, ладно, Бэтти?

— Разве я когда забывал? Спите спокойно, мисс.

Он проводил ее взглядом, и когда портьера опустилась за ней, а пламя лампы снова стало ровным, медленно, неуклюже сел на стул, поставленный возле кровати, и осторожно взял грубой, узловатой рукой вялую ручонку Амры — пусть девочка знает, что он здесь, и не беспокоится.

— Бэтти не знал, когда Амра умерла, потому что тоже очень утомился, стук дождя убаюкал его, он заснул легким старческий сном, а девочка отошла легко, как он и просил в молитве. Проснувшись, Бэтти обнаружил, что лампа тускло горит в сером рассвете, а пальчики в его руке окоченели; поднимать женщин и будить Геро он не стал.

Незачем, подумал Бэтти. Пусть поспит.

И стал негромко напевать под нос, поглаживая неподвижную ручонку, ту монотонную, немелодичную песенку, которую Геро слышала однажды на «Фурии», и которая так нравилась Амре:

…Для меня она дороже, чем-прощение небес,
Никогда не разлучусь я с моей милой смуглой Бесс…

38

В тот же день, когда умерла Амра, Геро возвратилась в консульство.

Оставаться уже было незачем. Дядя прислал ей лошадь и трех сипаев для сопровождения, так как доктор Кили и слыщать не хотел, чтобы она шла по улицам пешком.

Без Кресси и тети Эбби дом казался очень тихим. Дядя Нат встретил ее любезно, однако ясно дал понять, что недоволен ее поведением и не простил ее. Клейтон тоже держался отчужденно, недовольно, он приветствовал ее с холодком, напоминающим, что ей предстоит стать его женой, и что она недостойна этого.

Он не мог знать, что единственным словом любви или сочувствия мог добиться всего, что хотел. Потому что Геро вернулась печальной, усталой, расстроенной и чувствовала себя более одинокой, чем после смерти Барклая.

Когда умер отец, ее все же утешала мысль о будущем: сознание, что ее ждет Клей, планы обновления Занзибара, она; чувствовала уверенность в себе. Но теперь никакой опоры не оставалось. Планы ее рухнули, а в Клейтоне она ошиблась. Ее старания помочь принесли только смерть и несчастья, все теории, усилия и решимость не помогли спасти жизнь одного ребенка. Она проиграла и оказалась брошенной на произвол судьбы в сером мире дождя, печали и сожалений. Если б только Клейтон обнял ее, утешил; она прилепилась бы к нему; простила все и, повернувшись к прошлому спиной, с радостью отдала б устройство своего будущего в его руки, так как разуверилась в своей способности самой устраивать жизнь.

Сама того не сознавая, Геро достигла перекрестка, где предстояло выбрать не только всю дальнейшую судьбу, но и какой женщиной она станет; Клею нужно было только указать, ей путь. Ступив на него, она бы уже никуда не свернула и, побуждаемая недоверием к себе, стала б со временем женой-викторианкой, как того требовали время, общественный класс и Клейтон Майо. Послушной, чинной; покорно разделяющей взгляды мужа и закрывающей глаза на его недостатки; ведущей его дом, повинующейся его требованиям, рожающей ему детей. И ограничивающей свою филантропическую деятельность скромными пожертвованиями и участием в церковных базарах и благотворительных мероприятиях.

Но Клейтон не был склонен сочувствовать трагичному завершению эпизода, который считал неосмотрительным, недостойным и унизительным для себя лично. Он не понял ее чувств и поэтому упустил свою возможность.

— Мне жаль, что ты расстроена, — сказал Клейтон, — но тебе вовсе не нужно было предлагать свою помощь. Пользы ты не принесла никакой, только измучила себя и нас. Впредь, может, будешь следовать советам тех, кто принимает твои дела близко к сердцу.

Он небрежно чмокнул ее в щеку, Геро содрогнулась от этой холодной, собственнической ласки, и внутри у нее что-то пропало. Теперь так будет до конца жизни, подумала она; повернулась, поднялась к себе в комнату и долго лежала там на кровати, жался, что не может заплакать. К Клейтону она не испытывала никаких чувств, но должна была выйти за него замуж и провести всю жизнь в его обществе; кротко принимать его холодные ласки, позволять ему распоряжаться своим состоянием, испытывать то же самое, что и сейчас — будто умерла не девочка из Дома с дельфинами, а она сама.

На миг она ощутила едва ли не зависть к Амре и ее матери, потому что у них нет никаких проблем. Жить разочарованной, с болью в душе, приучаться к смирению, постепенно превращаться в автомат — судьба едва ли не хуже Зориной. И скоро может возникнуть еще одна проблема. Прошло больше двух месяцев с тех пор как она уехала в дождливый вечер из Дома Тени. Оно еще не была уверена:., только боялась.

Ей хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, и она жалела, что не заставила себя расспросить тетю Эбби, пока была возможность. Но, теперь уже поздно, а обратиться больше не к кому. Оливия будет восторженно потрясена, примется неумеренно сочувствовать и все разболтает, Миллисент Кили, приятельница тети Эбби, пожилая, бесчувственная, англичанка до мозга гостей. Доктор. Кили очень любезен, но все же это мужчина, чужой мужчина. Если б только отношения между ней и Клейтоном были другими… Будь Клей таким, как некогда ей представлялось, с ним можно было б поговорить. Но теперь это невозможно, и остается только Ждать.

Дни после возвращения в консульство были самыми долгими в. жизни Геро; впоследствии они казались ей нескончаемыми, тянувшимися несколько месяцев, а не всего две недели.

Дядя Нат запретил ей выходить из консульства, для надежности у всех выходов поставил слуг, на садовую калитку повесил новые замки и ключи от них держал у себя. Сказал, что не намерен позволять племяннице увлекаться новыми несносными причудами и позаботится, чтобы она до конца пребывания здесь вела себя прилично, не возмущала белую общину и не навлекала на себя позора, попадая в новые неприятные переделки.

Геро не выказывала намерения ослушаться, ее бледность и апатия стали беспокоить Натаниэла, иногда ему даже хотелось, чтобы в ней взыграл прежний дух. Он жалел ее, так как считал, что тут во многом повинна наследственность — раздражающая страсть Гарриет к реформам и эксцентричные взгляды Барклая. Потом, в конце концов, ей всего двадцать два года, а она в последнее время перенесла столько, что это потрясло бы и более взрослую женщину. Оставалось только надеяться, что бледность и нехарактерная для нее апатия вызваны смертью ребенка-полукровки. В противном случае положение до того скверное, что о нем страшно и думать.

Геро тоже старалась не думать о нем. Хотя уклоняться от этих мыслей было трудно, в долгие, ничем не занятые дни приходилось праздно седеть, делать вед, будто шьет или читает, прислушиваться к шуму дождя, шороху мокрых пальмовых листьев под ветром да неумолчному рокоту прибоя. Она гнала от себя эти мысли, закрывая от них разум, словно книгу, но обрывки воспоминаний прорывались и причиняли ей боль…

«Русалка, клянусь Богом!»… «Вы осуждаете работорговцев?»… «Что мне путь тот за край света без дорог и без тропинок… «Бедная мисс Холлис! Вот к чему приводят наивность и доверчивость»… «Я никогда не играю честно»… «Прощай, моя прекрасная Галатея». Белый голубь, воркующий за окном. Аромат согретых солнцем цветов под балконом. Светлячки в саду Дома Тени и мужские руки —» тонкие, смуглые, очень уверенные. Жесткое мужское тело… Как можно так сильно ненавидеть человека и вспоминать его с трепетом, столь далеким от ненависти? «Приятно сознавать, что ты врад ли забудешь меня…»

Клейтон и дядя Нат не вели при ней разговоров об эпидемии, Фаттума и другие служанки хоть и ходили с испуганными лицами, но о том, что происходит в городе говорили редко, а Геро их не расспрашивала.

Доктор Кили не навещал ее, он был слишком занят, чтобы наносить светские визиты. Миссис Киля хотела навестить, но у нее появился сильный насморк, заболело горло, поэтому она ограничилась посылкой дружелюбного письма и букета цветов. Зато Оливия Кредуэлл приходила при каждой возможности, приносила городские новости и скрашивала бесконечно тянущиеся часы.

— Ой, Геро, дети! — воскликнула она, явясь промокшей и расстроенной в один из дождливых дней. — Это самое страшное! Не те, что умерли от холеры, хотя их немало, бедняжек, а потерявшие родителей. Заботиться о них некому, они бродят по улицам, питаются отбросами из канав или мрут от голода. А собаки! Ты не представляешь, как это ужасно! Хьюберт говорит, они едят человеческое мясо и потому так освирепели. Совсем как волки, по ночам вытаскивают детей из домов — живых детей! Если б что-то можно было сделать! Ужасно, что никто ничего не может — да и как? Я отправляю слуг с едой для детишек, однако склоняюсь к мысли, что они продают ее, а Хьюберт запрещает мне самой носить еду, говорит… Что ж, наверное, он прав, только…

Ее рассказы о творящемся в городе побудили Геро спросить дядю Ната, нельзя ли открыть где-нибудь бесплатную столовую или взять нескольких осиротевших детей в консульство. Йо дядя Нат ответил, что и то и другое невозможно.

— Ты не представляешь масштабов кризиса, — сказал он. — Толпа возле бесплатной столовой лишь ускорит распространение холеры. Толпы опасны, среди скученных людей болезнь свирепствует сильнее всего. Таким образом ты убьешь гораздо больше несчастных, чем: спасешь. А если превратим этот дом в сиротский приют, елуги тут же разбегутся. Они и так в сильном страхе.

— Но… ведь можно же сделать что-то, дядя Нат?

— Послушай, Геро, не суйся в это дело, — властно предупредил Клейтон, почуяв опасность. — С холерой ты ничего не сможешь поделать — разве что постараешься не заразиться сама!

Отчим укоризненно посмотрел на него и утешающе сказал;

— Все, что можно сделать, дорогая моя, уже делается. В городе много отзывчивых людей, они помогают другим, как могут. Можешь в этом не сомневаться.

— Видимо, да, — вяло произнесла Геро и погрузилась в молчание.

В те дни она говорила очень мало, ограничивалась пустыми общими фразами, на вопросы отвечала вежливо, но рассеянно, словно думая о чем-то другом. Видя, что она не станет продолжать разговор о холере, мистер Холлис облегченно вздохнул, ему не хотелось обсуждать эту проблему. Состояние города ужасало его, тревожило и днем, и ночью. Мучило сознание бессилия чем-то помочь; казалось, он в кошмарном сне, связанный по рукам и ногам, вынужден смотреть, как погибают мужчины и женщины.

Он даже не мог послать за помощью; посылать было некого. А средства связи в этой части мира оставались такими медленными и ненадежными, что самое худшее давно бы прошло, прежде чем его призыв был бы услышан. Юный Ларримор обещал сделать все возможное, но Занзибар всего лишь маленькое пятнышко на карте, а холера охватила половину Африки. Вряд ли смогут или захотят посылать сюда какую-то помощь. Консул щедро расходовал фонд помощи бедным и был доволен, что племянница воздерживается от обсуждения ужасной трагедии, происходящей в нескольких шагах от его дома. Этого он от нее не ожидал.

Однако хотя дядю Ната удивляло, что после шумихи, поднятой из-за Одного больного ребенка, она проявляет так мало беспокойства из-за смерти тысяч детей, пасынок его ничуть не удивлялся этому. Отсутствие у нее интереса к судьбе города казалось Клейтону наглядным свидетельством того, что она получила наконец благотворный урок, поняла неразумность вмешательства в дела, которые ее не касаются.

Он жалел, что ребенок умер, но если зрелище болезни, смерти, близкое знакомство с антисанитарией и, возможно, безнравственной жизнью туземцев отбили у его невесты охоту разыгрывать из себя ангела милосердия, этому можно только радоваться. Ей бы все равно пришлось оставить эти замашки, как только они поженятся. Он не допустит, чтобы его жена следовала примеру своей матери, Гарриет, в высшей степени беспокойной, по общему мнению, женщины. И хорошо, что Геро сама отказалась от них, не вынуждая его принимать к этому меры.

Она явно становится более спокойной и послушной, думал Клей, так что, может, возмутительное похищение будет иметь и свои положительные стороны. Оно даст ему не тодько власть над ней, но и действенный ответ на любую критику его будущего поведения. Вряд ли многие согласились бы взять замуж девицу, побывавшую в постели развратника-работорговца, с риском дать свою фамилию ублюдку, и Геро непременно будет благодарна за такое великодушие, научится быть непридирчивой, покладистой женой!

Нужны хорошая встряска и немного грубого обращения, дабы сбить с нее спесь и положить конец самодовольному пустословию, думал Клейтон. Жаль, конечно, что все произошло таким образом. Но в Штатах никто об этом не узнает, и она не сможет бегать с жалобами к своим родственникам, закатывать ему сцены всякий раз, когда он сойдет с прямой дорожки. Собственно говоря, могло быть и хуже. Намного хуже.

Дожди временно прекратились, целую неделю погода стояла ясная, температура неуклонно поднималась. Доктор Кили принес пропитанные лекарствами свечи, чтобы их жгли во всех комнатах для защиты от инфекции. От их душного, напоминающего ладан запаха жаркие комнаты стали казаться еще жарче. Геро ловила ртом воздух и проводила весь день в постели, одетая лишь в легкую накидку, спускалась только, когда солнце-садилось, и можно было погулять по саду.

Но теперь даже сильный аромат цветов смешивался с каким-то неприятным запахом, в саду не казалось прохладней, чем в доме, и было почти так же душно и безысходно. Геро не могла выйти наружу, потому что калитка запиралась на два замка; да уже и не было желания выходить, не было любопытства к тому, что происходило за высокой стеной, отделяющей сад от города. У нее оставалось только одно стремление — размышлять в одиночестве о своих недостатках, приноравливаться к жизни, к тому, что, будущее станет совсем не таким, как она планировала, поскольку оказалась не столь проницательной, деловитой, бескомпромиссной, как представлялась себе, а неприспособленной, способной ошибаться и унизительно женственной.

Это была гнетущая перспектива, и Геро вскоре обнаружила, что не может больше размышлять, что проще спрятаться в туманный мирок, где реальны Только жара и головная боль, а вчера и завтра ничего не значат. Но хотя Клейтон и дядя Нате облегчением воспринимали ее безразличие к ходу эпидемии и охотно удовлетворяли стремление к одиночеству, Оливия не давала ей покоя.

Миссис Кредуэлл считала своим долгом не позволять Геро «зачахнуть» и не сомневалась, что столь проникнутая общественным сознанием девушка непременно должна интересоваться делами несчастного города и мучиться ими, как она сама. То, что Геро почти не слушала ее болтовню и если отвечала ей, то равнодушно, односложно, не меняло ее мнения и не мешало приходить снова. В конце концов одно замечание Оливии пробудило Геро от глубокой апатии и заставило повести себя на прежний лад, казалось, безвозвратно ушедший, как оптимистично полагали ее дядя и жених.

— У нашего слуги, — сказала Оливия, — есть брат, работающий в форте. Он говорит, что половина заключенных умерла от холеры, охрана разбежалась и предоставила оставшимся в живых самим заботиться о себе. Думаю, это означает, что они все убегут — то есть те, кто еще не заразился. Если, конечно, они не сидят до сих под под замком. Жутко подумать, что Фрост еще там, если он еще жив. Или даже мертв!

Она содрогнулась и поднесла к носу флакончик с нюхательной солью, с которым в последнее время не расставалась.

Хотя только что наступил полдень, внезапно потемнело, по небу вновь поплыли густые дождевые облака, вскоре первые капли дождя разбились об иссохшую землю и часто застучали об оконные стекла, будто мелкие камешки.

— О Господи, — пробормотала Оливия, прислушиваясь к их стуку, — ну, сейчас польет.

И содрогнулась вновь, подумав о неглубоких могилах, наскоро вырытых на всех свободных клочках земли маленьких холмиках, которые смоет за час. Даже палящее солнце лучше, чем дождь.

Она резко поднялась, оправила пышные юбки и сказала:

— Надо идти. До свидания, милочка. Постараюсь приехать завтра, если дороги не превратятся в реки… Геро, в чем дело? Опять заболела голова?

— Нет… да. Ничего, — смущенно ответила Геро.

— Правда? Выглядишь ты неважно. — Оливия с беспокойством поглядела на осунувшееся лицо Геро и спросила: — Может мне остаться? Позвать Фаттуму? Или Клейтона?..

— Нет-нет, Ливви. Не беспокойся. Наверно… наверно, это просто от жары.

— Пусть доктор Кили даст тебе железистого тоника. Правда, пользы он приносит немного; я принимала его. О Господи, сейчас хлынет как из ведра, а экипаж Джейн жутко протекает. Промокну вся до низки. Ну, до завтра!

Она чмокнула Геро в холодную щеку и ушла. Шум отъезжающего экипажа заглушил внезапный i рохот ливня, затянувшего все серой пеленой.

Геро не стала провожать гостью к двери и даже не поднялась со стула. Она смотрела на окна, по которым струились вода, и вскоре произнесла, будто в комнате с ней находился еще кто-то:

— Нет! Они не могут так поступить!

Однако сознавала при этом, что могут. Конечно же испуганные охранники способны разбежаться, бросив арестантов, запертых, как звери, умирать от голода и болезни. Но ведь кто-то, имеющий власть, должен подумать об этом? Или в такое время им все равно, что станется с горсткой заключенных? Или они даже не помнят об этом? Ежедневно умирают сотни ни в чем не повинных людей, так кого заботит судьба нескольких преступников?.. Но раз об этом знает Оливия, должен знать и ее брат, мистер Плэтт. Наведет ли он справки? Или будет заниматься более неотложными делами в надежде, что об этом позаботятся другие? В конце концов, это обязанность султанских чиновников. Форт — их забота. Однако, по словам Оливии; султан с семьей — и, возможно, с министрами! — живет в уединении далеко от города. Поэтому хотя Маджид явно знает об отплытии «Нарцисса», скорее всего (так на самом деле оно и было), он решил, что лейтенант Ларримор взял капитана Фроста с собой, дабы не сбежал. В таком случае…

Дядя Нат позвал ее на ленч. Геро делала вид, будто занята едой и не отвечала, когда кней обращались. Клейтон и его отчим обеспокоенно поглядели на ее изменившееся лицо и потом старались не смотреть друг на друга. Ленч, казалось, тянулся очень долго. Потом Геро поднялась к себе в комнату, но ложиться не стала. Мысль о том, что сказала Оливия, надавала ей покоя.

Кому-то нужно пойти в форт. Надо послать кого-то из слуг, пусть узнают, так ли это. Только они ужасно боятся холеры и если узнают, что там есть мертвецы, могут отказаться. Если обратиться к дяде Нату, он, конечно, отправит туда кого-нибудь, но сперва наведет справки, поскольку форт не в его ведении; Геро уже знала, что дела на Востоке делаются медленно. А тут, возможно, нельзя терять ни секунды.

Может, поговорить с Клейтоном?.. Нет-нет! Он тут же обвинит ее во вмешательстве в дела властей и не поверит, что ей невыносима мысль о том, что кто-то — кто бы то ни был — брошен умирать, будто крыса в клетке.

Придется идти самой, подумала Геро и содрогнулась, как Оливия, потому что отправляться туда ей не хотелось.

Не хотелось видеть то, о чем говорила Оливия, так как она знала, что нельзя потом сидеть сложа руки и убеждать себя, что не может ничего сделать. Ничего полезного. Ничего такого, что не вызовет гнева у Клейтона и раздражения у дяди Ната. Ничего такого, что не завершится ничем или бедствием, как все ее предыдущие старания. Гораздо проще признать себя побежденной, уйти в апатию и равнодушие, сказать себе, что Оливия, как всегда, преувеличивает, и принять заверения дяди, что все возможное делается; повиноваться приказу-Клейтона ни во что не вмешиваться. Вместе с тем она сознавала, что пойдет в форт. И внезапно поняла, почему.

Пойдет, так как мысль о том, что Рори Фрост умирает в запертой камере, невыносима. И вообще о том, что он умирает…

Геро подошла к окну, с облегчением прижалась лбом к стеклу и стала составлять план…

Слуги получили приказ не выпускать ее из дома, но поскольку она не выказывала желания уйти, утратили бдительность, и будет несложно отправить куда-нибудь швейцара ненадолго — ей потребуется от силы минуты две. У нее еще хранится черная арабская накидка, принесенная Фаттумой; от ливня она не защитит, зато, как показывает практика, послужит прекрасной маскировкой. Да и вряд ли кто остановит для расспросов одинокую женщину в такой день. Геро отошла от окна, свернула черное одеяние в маленький сверток и спустилась вниз.

По темному дому шелестели сквозняки, разносит ся шум дождя, и швейцар не слышал легких шагов Геро по лестнице, не видел, как она вошла в пустую гостиную. Через несколько минут он очнулся от дремотного забытья, усдышав, как его кто-то окликает по имени и вскочил. Племянница хозяина просила его сходить за лампой и приказать кому-нибудь принести в гостиную холодного чая и свежего лимонного сока.

Едва швейцар скрылся, Геро вернулась, надела черное шале, косынку с бахромой, затем спокойно подошла к двери, открыла ее и вышла под проливной дождь.

Встречный ветер раздул ее просторное одеяние, потом ливень промочил его, оно прилипло к телу, и Геро ощутила, как по спине ползут струйки воды. По дороге уже несся бурный поток, струи дождя заслоняли высокие здания, она с трудом видела, куда идет. Людей на улице было мало, в основном дети, одни радостно плескались в воде, не обращая внимания на грязь, другие обращались к ней за милостыней тонкими, слабыми голосами, едва слышными за шумом ливня.

Геро повернула не там, где нужно. Поняв это, вошла под арку над крыльцом дома и стала вспоминать расположение улиц. Бахрома, закрывающая глаза, промокла, Геро раздраженно подняла ее и с испугом обнаружила, что не одна. Под этим навесом укрылся кто-то еще. Человек сидел, прижавшись спиной к косяку двери и, разинув рот, смотрел на нее широко раскрытыми испуганными глазами.

Смущенная его удивлением, Геро вновь опустила бахрому и выбежала под дождь с надеждой, что он не узнал ее. Но не пройдя и двадцати ярдов, подумала, что если этот человек ее узнал, то и она его знает; возможно, он из Дома с дельфинами или один из слуг Плэттов и может указать ей дорогу в форт или сообщить вести, делающие поход туда ненужным. Она быстро пошла обратно в страхе, что тот человек ушел, но он все еще сидел там. Не шевелясь, не меняя выражения лица. Глядящие на нее глаза были застывшими, пустыми; когда < она обратилась к нему, на его глазное яблоко села муха, а другая вылетела изо рта.

У Геро от ужаса перехватило дыхание, она попятилась, повернулась и неловко побежала, шлепая по воде, Опять свернула не там, потом опять; окончательно сбилась с пути, потом по наитию нашла его снова.

Арабский форт она видела довольно часто, но издали и не проявляла к нему особого интереса. Кресси считала зубчатые стены этого самого старого строения в городе романтичными, Оливия сделала с него несколько акварельных набросков: среди дня оно выглядело у нее первозданно белым, а на красочных закатах ярко-розовым, оранжевым или лимонно-желтым. Но теперь в нем не было ничего романтичного или красочного. Форт мрачно серел сквозь дождевые струи, ворота были распахнуты настежь, нахохлившиеся стервятники образовали на зубчатой стене неровный карниз. Ни у ворот, ни во дворе никого не было. Ни единой живой души.

Холодный запах разложения мешался с вонью отбросов. Что-то клевавшая во дворе ворона взлетела с хриплым карканьем, от которого у Геро испуганно заколотилось сердце. Она заставила себя обойти покинутое здание, убедиться, что никто не брошен умирать в запертой камере, оглядеть непохороненные трупы нет ли среди них Рори. Но пожиратели мертвечины побывали здесь до нее, и трудно было определить, что кто-то из лежащих там был человеком, тем более белым.

Среди безобразных останков светлела прядь волос. Белокурых или седых? Издали было не разобрать. Я никогда не узнаю, подумала Геро. Никогда… И внезапно ее сильно вырвало.

Когда Геро выходила из форта, дождь как будто слегка ослаб, сквозь грохот прибоя она слышала крики бесчисленных чаек и понимала, что привлекло на остров столько птиц. Одежда ее промокла насквозь, она дрожала, но не от холода, поскольку ветер и дождь были теплыми, а от отвращения; вода и воздух, казалось, пропахли смертью, как закрытые комнаты консульства свечами доктора Кили.

… Запах этих свечей стал Геро ненавистен, она убедила себя, что они являются причиной ее головной боли, бессонницы, отсутствия аппетита и заявила, что риск заразиться предпочтительнее. Но теперь поняла, что они служат защитой не от инфекции, а от ужасного смрада мертвых тел; если б она слушала Оливию с большим вниманием, то знала бы это и не жаловалась.

— Она отказывалась слушать о многом, потому что спокойно жила в уютном консульстве дяди Ната с закрытыми окнами, не пропускающими зараженного городского воздуха, с запертыми дверями, не позволяющими выйти и увидеть то, что видит сейчас. Непохороненные трупы, стервятников, детей…

Спеша под ливнем в форт, Геро едва замечала детишек. Но теперь, медленно плетясь обратно, не могла не обращать на них внимания.

Их были десятки. Изголодавшихся детей, шлепающих по грязи или потокам в канавах не ради удовольствия, а в поисках еды, жадно хватающих и суюших в рот все, что казалось съедобным. Одиноких крошек, плачущих у дверей домов; и потерявших силы шевелиться или плакать.

Тощая бродячая собака обнюхала что-то на обочине дороги и с рычаньем отскочила назад, когда раздался жалобный вопль. Геро охватил ужас. Она поняла, что это полузахлебнувшийся младенец, унесенный потоком и застрявший в гуще отбросов.

Геро бросилась, подняла ребенка и увидела всего в ярде еще одного, потом еще…

Двадцать минут спустя Геро стояла в холле консульства, прижимая к себе не одного, а трех младенцев, с ней пришли-около полудюжины голых, только что начавших ходить детишек, и отощавший, похожий на скелет шестилетний мальчик, держащий на руках еще одного хнычущего сосунка.

Ее только что хватились, так как швейцар сначала решил, что она вернулась в спальню, и лишь когда Фаттума, постучав в дверь и обнаружив, что комната пуста, спустилась навести справки, он обратил внимание, что парадная дверь незаперта.

Когда Геро возвратилась, она оставалась незапертой. В холле раздавались громкие, гневные голоса, стоящие там люди повернулись к ней и не узнали ее. Обезумевший швейцар решил, что это какая-то отчаянная женщина из города и закричал, чтобы она немедленно убиралась. Но подойти к ней не осмелился, а слуги торопливо попятились в дальний конец холла, словно увидя перед собой воплощение черной холеры.

Лишь спустя минуту кто-то догадался, что это племянница хозяина. Но и тогда в это было трудно поверить, потому что руки ее были заняты детьми, и она не могла снять косынку с бахромой, закрывающей лицо. Дядя Нат сорвал ее и сердито произнес:

— Геро!.. Это что еще за дурацкие шутки?

— Как ты вышла? И где была, черт возьми? — напустился на нее Клейтон. — Кажется, я говорил тебе… Вынеси отсюда этих чертовых малышей! Ты соображаешь, что делаешь?

— Клей, я не могла удержаться, — взмолилась Геро.

— Я должна была уйти! Должна, дядя Нат! Понимаете, Оливия сказала…

— Марш к себе в комнату, — сурово приказал дядя Нат. — Мне кажется, ведение хозяйства доверять тебе нельзя, поэтому оставайся там до самого отъезда.

— Не могу — детишки…

— Я позабочусь, чтобы их накормили, а потом им придется вернуться туда, где ты их подобрала.

— Но им ведь некуда возвращаться, дядя Нат. Их родители умерли, заботиться о них некому. Они голодают. Дядя Нат — пожалуйста! Клей, ты не можешь… Фаттума! Где Фаттума?

Она обошла плотного дядю, увидела свою служанку среди других слуг, стоящих в конце холла, и сказала с радостным всхлипом:

— Ты здесь! Возьми одного малыша, пока я не уронила его, согрей молока и…

Фаттума торопливо попятилась, округлив от страха глаза, в ее пронзительном голосе звучала тревога:

— Нет!… Нет, биби! Не касайся… их матери умерли от холеры, и они наверняка умрут. Не носи их сюда! Утащи прочь — быстрее, быстрее!

Остальные слуги поддержали ее, залопотав, будто испуганные гуси, и двинулись к двери, ведущей в кухонные помещения, выкаченные глаза белели на их смуглых испуганных лицах.

— Эта женщина права, — сказал Клейтон. — Нужно совсем спятить, чтобы тащить сюда этих малышей?

Они уже небось больны холерой, а ты думаешь, слуги будут нянчиться с ними…

— Нет! Не будем! — пронзительно выкрикнула Фаттума. — Не притронемся к ним!

— Вот, видишь.? Их нужно унести, и немедленно.

— Тогда я и сама уйду, — заявила Геро.

— Нет уж! — проревел дядя Нат. — На сей раз ты сделаешь, что тебе сказано. Положи детей и марш к себе в комнату!

— Нет. Вы не заставите меня!

— Не заставим? — переспросил Клей, быстро шагнул вперед и встал перед дверью. — Ошибаешься. Даю тебе ровно минуту, решай — пойдешь спокойно или устроишь бесплатное представление для слуг.

— Клей, но ведь их нельзя уносить, — взмолилась в страхе Геро. — Они же голодают! И умрут — мы должны что-то сделать.

— Твой дядя сказал, мы позаботимся, чтобы их накормили.

— Но этого мало! Что такое«— накормить один раз?

Или два, или двадцать? Что толку дать им по кусочку хлеба и вышвырнуть обратно на улицу? О них нужно заботиться, они…

— Нет. Мы их не коснемся. Быстро отправьте их отсюда, пока мы все не заразились, — протараторила Фаттума.

— Тридцать секунд.

Клей, пожалуйста!… Дядя Нат, в саду есть летний домик. Я сама буду смотреть за ними… Я…

— Извини, Геро, но это невозможно. Пойми, я должен думать и о слугах. Может, мы добьемся, чтобы султан принял какую-то программу-заботы о них, тогда…

 — Но будет уже поздно! Эти детишки слишком малы. Пожалуйста, дядя Нат!

— Сорок, — неумолимо произнес Клейтон.

— Клей, пожалуйста — неужели не понимаешь…

О том, что парадная-дверь открыта, все забыли, и никто не слышал звука шагов. Но внезапно в проеме двери за спиной Клейтона кто-то появился и уставился через его плечо на забрызганную грязью женщину с держащимися за ее мокрую юбку ошеломленными, отощавшими детьми.

— Рори! — произнесла Геро с всхлипом. В нем не звучало ни удивления, ни радости — только облегчение. — Рори, помоги мне!

— Непременно, — с готовностью ответил капитан Эмори Фрост. — В чем?

Клейтон обернулся с бранью, и Геро, сопровождаемая своими подопечными, пробежала мимо него.

— Мне запрещают оставить здесь детей, но бедняжкам некуда идти. Если их вышвырнуть отсюда, они умрут, у них никого нет, и они не могут… я не могу…

— Успокойся, — сказал Рори, взял из ее конвульсивно сжатых рук одного младенца и с легкой неприязнью поглядел на него.

Геро, силясь овладеть собой, издала судорожный вздох. Клей быстро шагнул к ней и обнаружил, что путь ему преграждает рука, словно бы состоящая из стали и жил.

— Осторожней, не задень малыша! — спокойно предупредил капитан Фрост.

— Что ты здесь делаешь? — Клейтон говорил резким шепотом, гневный румянец сошел с его лица, оно побледнело. — Что тебе нужно? Эдвардс говорил, ты дал ему слово… Тебя не могли выпустить!

— Меня выпустили неофициально. Просто забыли запереть камеру и разбежались. Результат тот же.

Клейтон произнес тем же сдавленным голосом:

— Если хочешь что-то сказать мне — говори и проваливай.

— Имеешь в виду — о Зоре? Нет. Я пришел не к тебе.

— Тогда зачем…

Но его перебил суровый голос отчима:

— Никого не интересует, зачем вы пришли и кого хотели видеть. Но если сейчас же не уберетесь отсюда, я вызову стражу.

— Какую? — вежливо осведомился Рори. — По-моему, никакой стражи уже нет.

— Я бы не стал на это полагаться. В городе еще достаточно белых мужчин, они будут рады заменить ее, так что советую уйти.

— Разумеется, сэр. Геро, идешь со мной?

Кулак Клейтона стремительно рассек воздух, Рори столь же стремительно уклонился от удара. В следующий миг консул схватил пасынка за руку и оттащил назад.

— Хватит. Клей!

Потом обернулся и резко велел уйти округлившим глаза слугам, стоящим в глубине холла. Когда двери за ними закрылись, лаконично сказал:

— Драки в присутствии слуг, да и кого бы то ни было, не потерплю. Теперь, Фрост, уходите.

— Ну как, Геро? — спросил Рори. — Можно взять детей?

— Почему бы нет? Места в доме много.

— Геро! — воскликнул Клейтон. — Неужели ты… Не смей! Я запрещаю! Я…

Голос его осекся.

— Успокойся, Клей! — резко сказал консул. — О ее уходе не может быть и речи.

— Может, — возразила Геро. — Извини, дядя Нат. Мне очень жаль. Я хотела…

Она умолкла, беспомощно потрясла головой и увидела, как обеспокоенное лицо дяди посуровело.

Мистер Холлис был терпеливым человеком, но в последнее время ему пришлось многое вынести, и его терпение иссякло.

— Отлично, — негромко произнес он ледяным тоном. — Ты совершеннолетняя; всеми силами стремишься показать, что сама себе хозяйка. Но знай, Геро, если уйдешь с этим работорговцем, назад не возвращайся. Я умываю руки и не желаю иметь с тобой ничего общего. Понятно?

— Да, дядя Нат. Мне… мне очень жаль.

— Мне тоже. Я отправлю тебе твои вещи. Прощай.

— Прощай, дядя Нат.

— Геро!

Клейтон отвел сдерживающую руку отчима и бросился к уходящей невесте. Рори подставил ему ножку и, когда он падал, ударил пинком.

Нанести удар Фросту мешал ребенок. Но он сводил счеты, и ненависть придала удару силу. Клейтон отлетел в сторону и, раскинув руки, упал ничком на порог гостиной.

— Я задолжал тебе это, — бесстрастно сказал Рори. — Пошли, Геро.

Он нагнулся, поднял еще одного плачущего малыша, и они вместе вышли под дождь; ошеломленные дети покорно последовали за ними.

39

— Кажется, история повторяется — заметил капитан Фрост, критически оглядывая гостью. — Рекомендую побыстрее переодеться. Дахили одолжит тебе что-нибудь сухое на то время, пока не доставят твои вещи.

Они снова были в Доме с дельфинами, и хотя большинство отнеслось к приему голодающих, бездомных, по всей видимости, зараженных холерой детей без особого энтузиазма, распоряжение Фроста, подкрепленное несколькими текстами из Корана, превозносящими милосердие, сломило их нежелание.

— Все в руках Аллаха, — согласился с ним хаджи Ралуб. — Кормить голодных сирот — доброе дело. А раз время и причина нашей смерти уже предначертаны, стоит ли беспокоиться о неизбежном? Аллах велик!

Детей увели кормить, доктору Кили отправили записку, Джума пошел купить еще молока; Геро и капитан Фрост сидели одни в длинной комнате, где белый попугай по-прежнему красовался на своей серебряной жердочке, а персидский котенок, уже превратившийся в крупного, величавого кота спал, свернувшись клубком на подушке.

Геро целый час почти не замечала, что одежда у нее мокрая, но теперь, опустив взгляд, скорчила гримасу при виде темного, расплывающегося пятна на ковре у своих йог. Потом глянула на Рори и сказала:

— Ты тоже вымок.

— Да, конечно. Давно ты ела последний раз?

— Не знаю, — с удивлением ответила она. — В полдень, должно быть. А что?

— Ты выглядишь почти такой же исхудалой, как эти детишки. Тебе это не к лицу. Зря ты осталась на острове. Почему хоть раз не повела себя разумно, не уплыла с тетей, кузиной и прочими?

Геро подняла глаза от сырого пятна на ковре, бросила взгляд на Рори и молча отвернулась. А он, словно она ответила, грубовато произнес:

— Знаю. И очень благодарен тебе.

— Не за что, — холодно ответила Геро. — Никакой пользы я не принесла.

— Не говори так. Может, это и банальность, но главное — старание.

— Главное для кого? — с горечью спросила Геро. — Для тебя, конечно. Для кого же еще? Тебе надо жить в ладу с собой. Если б тебе кто-то сказал, что все дети, которых ты собрала, умрут в течение недели, думаю, ты все равно не оставила бы их на месте. Или как?

— Нет. И они не умрут!

— Могут умереть. Будь к этому готова. И если такое случится…

— Не умрут! — вспылила Геро. — Они не больны, просто голодные. И таких, наверно, еще сотни. Тысячи. Если б только мы могли…

Рори засмеялся и протестующе поднял руку.

— Не продолжай! Надо было предвидеть, что ты об этом заговоришь. Иди, переоденься в сухое, пока не схватила воспаление легких. Предупреждаю, если сляжешь, вышвырну твоих подопечных на улицу. Я не смогу в одиночку заправлять сиротским приютом.

Геро долго смотрела на него в изумлении. Бледное лицо ее залилось краской, снова став юным, пылким, живым, и она с облегчением выдохнула:

— Спасибо!

Потом улыбнулась ему так, словно он поднес ей драгоценный подарок.

Портьера за ней качнулась, и, прислушиваясь к ее быстрым шагам по веранде, Рори криво улыбнулся.

Досадно было сознавать, что его все же охватило то чувство, которого он старательно избегал много лет и в конце концов вообразил себя ему неподвластным. И к кому — к Геро Холлис! Вот уж, казалось, кем бы не мог он увлечься — может, потому что все произошло так неожиданно. Он даже не догадывался о приближении этого чувства, и хоть думал о ней в последние недели много, но как о той, с кем уже никогда не увидится, и смирился с этим: между ними пролегла черта, превращавшая Геро в недосягаемую часть прошлого, а ему несвойственны тщетные сожаления и бессмысленные мечтания. Потом его жизни предстояло мучительно оборваться в ближайшем будущем, и он не сомневался, что кто-то — Дэн или родные — увезут ее в безопасное место, когда город охватит холера. Она отправится домой, и он больше никогда с ней не встретится. Что ж, тем лучше для обоих.

Он был совершенно не готов к сообщению Бэтти, что Геро все еще на Занзибаре. И тем более к своей бурной реакции на эту весть. Его словно бы кто-то неожиданно ударил по лицу; и после мгновенного изумления шок перешел в ярость, его охватил гнев против Бэтти, Дэна, Клейтона, Холлисов и полковника Эдвардса за то, что позволили ей остаться — и против самой Геро, за то, что так возмутительно, идиотски упряма и потому не согласилась уплыть.

Сняв тряпье, в котором покинул форт, он переоделся и тут же отправился в консульство, не предвидя ничего, кроме удовольствия высказать живущим там, что он о них думает. И лишь войдя в открытую дверь, увидя мокрую, охваченную отчаянием Геро, снова неудачно ударившуюся в благотворительность, он понял, что она для него значит. Может, потому что никогда не видел ее столь непривлекательной, и внезапно осознал, что ему неважно, как она выглядит; и всегда будет неважно…

Открытие это было удручающим. Но в меньшей степени, чем запоздалое понимание, что слепая ярость, толкнувшая его на похищение, была вызвана не смертью Зоры, а ревностью. Сам не сознавая того, он стремился любой ценой не допустить, чтобы Клейтон Майо женился на Геро или, в крайнем случае, был у нее первым.

Должно быть, я сошел с ума, подумал Рори. Философски пожал плечами, пошел второй раз задень переодеться в сухое и сказать Ралубу, что в скором времени можно ожидать нового наплыва малолетних гостей, и надо подготовиться к их встрече.

Он был бы настроен менее философски, если б полностью представлял, во что втянут.

Один из малышей — первый, кого подобрала Геро — умер на другой день, еще один на третий. Но поскольку причиной их смерти были заброшенность и голод, а не холера, жителей Дбма с дельфинами это не испугало. Да и все равно, в доме находилось уже не менее дюжины новых младенцев и более двадцати малышей в возрасте от двух до шести лет.

Прочтя принесенную Бэтти записку, доктор Кили пришел при первой же возможности и не только с предложением помощи, но и двумя младенцами-близнецами от силы месячного возраста, которых обнаружил хнычущими в доме, где лежали трупы их родителей.

— Я не представлял, что делать с ними, — признался доктор. — Милли плоха. У нее фурункулы, потница, больное горло, нянчиться с малютками она не в силах, а слуги пригрозили уйти, если я принесу детей в дом. Узнав о вашем приюте, я благословил вас.

— А дядя Нат нет, — уныло сказала Геро. — Боюсь, он очень сердит на меня.

— Принимая все во внимание, я этому не удивлюсь. Но, с другой стороны, мистер Холлис не врач, он несет за вас ответственность, поэтому ему нелегко. Он изменит свои взгляды.

— Я хотела бы на это надеяться, но не могу. Он не поймет, почему я пошла сюда. Ведь дом этот принадлежит Рори — то есть, капитану Фросту.

— Я и сам не понимаю, — откровенно признался доктор. — Но очень рад, что вы сочли возможным прийти. Если поможете выжить хотя бы малой части младенцев, это будет уже кое-что. Помочь взрослым мы ничем не в состоянии. Можно только надеяться, что теперь они усвоят несколько простейших уроков санитарии. Правда, я в этом сомневаюсь. Кажется, они видят в подобных эпидемиях неизбежное зло — колдовство или божью кару. Когда эпидемия кончается, они забывают о ней до следующей и ничего не делают для ее предотвращения. Сейчас они молятся, жгут фейерверки, чтобы отпугнуть злых духов, или красят лица в белый Цвет. А мусор по-прежнему выбрасывают на улицы и не собираются хоронить трупы. Поверьте, это безнадежно!

Но Геро положение вещей не казалось безнадежным. Правда, двое малышей умерло, зато остальным еда и уход шли впрок, они уже выглядели более упитанными. Через три дня их число увеличилось до пятидесяти и с каждым часом становилось все больше. Разнесся слух, что в Доме с дельфинами можно получить кров и еду, поэтому вход осаждала шумная толпа.

Будь на то воля Геро, она вполне могла бы пустить в дом всех. Однако Рори держался непреклонно. Он разрешал впускать только неспособных прокормиться малышей, а их родителей или других взрослых — нет.

— Иначе пропадем, — сказал Фрост. — Надо провести какую-то границу. Всем, кто старше восьми, придется самим добывать себе еду. Ну, ладно, десяти! Но это предел!

— Нельзя ли впустить несколько женщин? — попросила Геро. — Они могли бы помочь в уходе за детьми. Мы очень нуждаемся в помощи.

Рори сознавал разумность этой просьбы, но не сдался. При поддержке Ралуба и других членов команды он в конце концов убедил толпу разойтись и смириться с тем, что пускать будут только малышей.

В доме Фрост пользовался такими уважением и властью, что почти никто не выразил недовольства, узнав, что мисс Холлис получила разрешение превратить на время дом в сиротский приют. Все помнили доблестную борьбу Геро за жизнь Амры. Вскоре пришла и помощь извне. Экипаж миссис Плэтт, проделав нелегкий путь по узким улицам в дождь, остановился у Дома с дельфинами, и оттуда выбралась Оливия Кредуэлл с большим чемоданом.

— Твой дядя сказал мне, что ты ушла, — объяснила Оливия, стряхивая воду с нелепой, украшенной лентами шляпки. — Боюсь, он очень сердит на тебя, а у Клея, похоже, сломан нос. Очень жаль, это совершенно испортит его внешность. Но хотя до сих пор все было хорошо — я имею в виду твое пребывание здесь, милочка, а не сломанный нос Клейтона — теперь, когда капитан Фрост здесь, тебе нужна компаньонка, по крайней мере, это будет выглядеть чуть… Ладно, я понимаю, что тебе необходима помощь, а спать могу, где угодно. Даже на полу. И не думай, что тебе удастся прогнать меня отсюда. Я не уйду!

Геро не настаивала на ее уходе, она стала понимать всю важность той задачи, которую необдуманно взвалила на себя, и возможную меру неприятных последствий в случае провала.

— Вам не выиграть, мисс, — предостерег ее Бэтти.

— Ни в коем разе. Если сосунки перемрут, все в городе обвинят вас и чего доброго попытаются спалить дом вместе с нами. А выживут — так, никто вам даже «спасибо» не скажет. Чего с них взять — язычники.

Когда она передала эти слова Рори, тот засмеялся, сказал, что дядюшка — старый пессимист и нечего его слушать. Но Геро не могла отделаться от мысли, что Бэтти прав. Раз так, то не ради одной благотворительности нужно постараться, чтобы эта ее затея не окончилась провалом — как произошло с другими! Поэтому Геро обрадовалась Оливии — та при всей своей глупости способна позаботиться, чтобы кухня была чистой, окна открытыми, вода кипяченой. Все это казалось большинству жителей дома необязательным и требовало постоянного надзора.

Оливия оказалась не единственной добровольной помощницей. Через час после ее приезда еще одна гостья, тоже с чемоданом, постучала в дверь Дома с дельфинами. Привратник впустил ее, и она без предупреждения явилась в комнату, где Геро меняла на полу матрацы.

— Хорошо! Значит, это правда, — сказала Тереза Тиссо, с любопытством оглядываясь по сторонам. — Слуги сказали мне, что ты устроила здесь сиротский приют. Как поживаете Геро? Мы давно не встречались, и я вижу, ты похудела.

Геро не ответила ни на приветствие, ни на улыбку. Равнодушно спросила:

— Что тебе нужно?

— Вот тебе раз! Предложить тебе свою помощь, что же еще? Вижу, ты в ней определенно нуждаешься! Холеры я не боюсь и говорю на языке этих людей лучше, чем ты. Скажи, что от меня требуется, я буду делать.

— От тебя не требуется ничего, благодарю, — холодно ответила Геро. — Мы прекрасно управляемся, и помощи нам не нужно.

Ерунда! — заявила Тереза. — Тебе не хочется видеть меня здесь, и я это прекрасно понимаю. А детишкам есть дело, кто будет их кормить? Нет, конечно! Будьте разумны, мадемуазель. Я уже здесь и не уйду, так как вижу, что привратник сказал мне правду. Малышей в доме очень много и скоро станет еще больше, значительно больше. В такое время нельзя отвергать тех, кто предлагает помощь. Разве не так?

— Да, — неохотно ответила Геро. — Да, ты права… Тереза осталась. И к вечеру Геро уже забыла, что когда-то питала к мадам Тиссо неприязнь, простила ей все: хитрость с винтовками, связь с Клейтоном, уязвленную гордость. Это была уже другая Тереза; забывшая о манерности и притворстве, снявшая парижские платья, прячущая модную прическу под повязанной по-крестьянски косынкой, веселая, неутомимая, стойкая. Она не питала слабости к детям или к благотворительности, но являлась прирожденным организатором и не могла праздно сидеть дома во время кризиса. Знание местных языков позволнло ей взять над жительницами дома гораздо большую власть, чем Геро, слуги и дети повиновались ей лучше, чем ласковой, мягкосердечной Оливии. Она то бранила, то похваливала их на арабском и суахили и творила чудеса, добывая кровати, матрацы, одежду из консульств и европейских фирм, у богатых торговцев и землевладельцев.

Дом с дельфинами был одним из самых старых на Занзибаре: громадный, четырехэтажный, со множеством комнат. Но вскоре там не оказалось ни клочка свободного пространства. Веранды превратили в спальни, над внутренним двором натянули тент, создав таким образом еще комнату. Но Геро все еще была недовольна. Доктор Кили неосторожно упомянул об ужасном положении жителей африканского города за ручьем.

— Я слышал, — сказал доктор, — их положение гораздо хуже здешнего, и с дрожью думаю, сколько младенцев и малышей лежит там в пустых хижинах и на улицах, потому что родные умерли. Но тут уж мы ничего не можем поделать.

— А почему бы не сходить, не принести их сюда? — задумчиво спросила Геро.

— Господи! — воскликнул в тревоге доктор, кляня себя, что не подумал, как воспримет Геро это известие. — Ни в коем случае! Не смейте и думать об этом! Я даже сам там не был — и не собираюсь. У нас и так слишком много работы. К тому же, мы принесем оттуда инфекцию и подвергнем опасности жизнь всех детей в доме.

Геро засмеялась и ласково заговорила:

— Простите, уважаемый доктор, но это сущая ерунда. Я удивляюсь вам. Вы знаете, что каждый ребенок в этом доме соприкасался с холерой. Потому-то они и находятся здесь — их родители умерли от этой болезни. А она везде одна и та же, так что если нам можно брать осиротевших детей из каменного города, почему нельзя из африканского? Риск заразы один и тот же, разве не так?

— Видимо, да. Но примут вас там гораздо хуже, поэтому никто из вас туда не пойдет. Это приказ, дорогая моя девушка! Не смейте об этом забывать!

— Не забуду, доктор, — сказала Геро с обманчивой кротостью. И не забыла. Судьба осиротевших детей, которых некому принести из-за ручья в Дом с дельфинами, не давала ей покоя.

Кто-то должен пойти к ним на помощь. А поскольку Геро Афина, как и Дэн Ларримор, чувствовала себя неспособной перекладывать ответственность на чужие плечи, то решила идти сама — правда, тут уж ничего не поделаешь, в сопровождении одной из служанок, которая будет проводницей и поможет нести младенцев. Обсуждать свои планы Геро не посмела ни с кем, реакция доктора Кили Показала, что на них наложат запрет. Однако, несмотря на его признание, что риск заразиться по обе стороны ручья один и тот же, для предосторожности она все же окунула два комплекта одежды, включая туфли, в сильный дезинфицирующий раствор и высушила, не выжимая. Их можно будет надеть в доме и снять перед тем, как снова войти в него, а с принесенными из африканского города детьми обращение будет таким же, как с прочими — одежду, если она на них окажется, сожгут, а самих выкупают в дезинфицирующей ванне.

Когда все было готово, Геро, не теряя времени, незаметно вышла в боковую дверь вместе с маленькой негритянкой Ифаби, похудевшей от беспокойства и тяжелой работы. День этот запомнился Геро навсегда, иногда впоследствии он снился ей, и она с криками просыпалась.

Ночью прошел дождь. Несезонный, как сказал Ралуб, потому что в это время года дожди выпадают редко. Но хотя он прекратился на заре, день выдался пасмурным и очень жарким, тучи заволакивали небо, и не было ни ветерка. Промокшая земля, мрачные арабские дома, улицы, переулки и тропинки города курились паром. На улицы вышли люди. Жизнь продолжалась, чтобы поддерживать ее, приходилось продавать и покупать еду. Но многие лавки не работали, толпы были уже невеселыми, красочными, а грустными, напуганными и большей частью молчаливыми. Исключение представляли лишь процессии, нараспев читающие стихи Корана да молящиеся вслух о прекращении болезни.

Улицы были чище, чем обычно, сильный ночной дождь унес накопившуюся грязь в море. Однако город пах смертью, и спасения от этого запаха не было.

Геро привыкла к нему, он проникал сквозь окна и стены, хотя в Доме с дельфинами, как и в американском консульстве, жгли свечи, благовония и пахучие палочки, чтобы заглушить его. Но на улицах он был силен до тошноты, даже прикрывая рот и нос смоченным в одеколоне платком, Геро не могла его ослабить. И, подавляя тошноту, решительно шла в африканский город, на другой берег ручья, отделяющего каменные здания от лачуг, где ютились негры и освобожденные рабы. Там холера взимала наибольшую дань и еще ярилась во гае го, там должны быть сотни беспомощных детей; гораздо больше, чем в лучших кварталах города. Но все, что Геро слышала и воображала не подготовило ее к виду ручья или к смердящей мерзости на другом его берегу.

Участок, отведенный под кладбище, быстро заполнялся. На окраинах появились новые. Но и они были уже целиком заняты наскоро зарытыми трупами, которые обнажили дожди и бродячие собаки, поэтому негры из африканского города носили по ночам своих мертвецов к перекинутому через ручей мосту Дараджани и бросали их в воду. Одних прилив уносил в море, но других — в неимоверном количестве — отлив оставлял, и дюжины ужасных гниющих трупов лежали на грязевых отмелях под мостом. Однако кошмарный ручей был ничто в сравнении с пустырем по другую его сторону, земля уже не покрывала всех, кого жители африканского города пытались хоронить там, и красная, смердящая почва, казалось, колеблется жуткой толпой, пытающейся встать из неглубоких могил, вздымая из грязи костлявые руки и черепа.

Зрелище это могло бы дать Данте материал еще для одной песни об Аде. Геро зажмурилась, ухватилась за руку Ифаби и торопливо пошла вслепую по грязной дороге через пустырь, от ужаса судорожно ловя ртом воздух. Она часто огибала африканский город на утренних верховых прогулках, но никогда не приближалась к нему. Видя его теперь, она поняла, что некогда ужаснувшая ее грязь каменного города — образец чистоты и порядка в сравнении со здешней. Ей казалось невероятным, что люди способны жить, работать и рожать детей в лачугах, которые самый бедный иммигрант из Европы счел бы непригодным для свиньи. И-тем не менее в каждом таком вонючем хлеву без окон ютилосьог четырех до дюжины жильцов: старики, взрослые и дети грудились в крошащихся земляных стенах, по которым ползали вши, под дырявыми крышами из гнилых пальмовых листьев и ржавой жести.

Полы были густо покрыты грязью и отбросами, узкие переулки походили на мусорные кучи, и в них, и в жилищах кишели крысы, они безбоязно шныряли под ногами прохожих и отскакивали, скаля зубы, когда на них замахивались. Были там и тараканы, и тучи мух. И повсюду стоял запах смерти, в каждой второй хижине лежали мертвые или умирающие негры. Геро, всхлипывая от ужаса и отвращения, оперлась о руку Ифаби, и ее вырвало.

Не успели они далеко углубиться в лабиринты африканского города, как Геро увидела младенца, плачущего в грязи у порога хижины, все обитатели которой перемерли. Она остановилась, подняла его. И внезапно оказалась в центре злобной толпы орущих негров, они теснились, с угрозами обвиняя ее в краже ребенка. Черные руки вырвали его и принялись наносить удары, швыряющие ее из стороны в сторону, рвать на ней арабскую одежду, пронзительныеобъяснения Ифаби тонули в безобразном реве голосов.

Геро прикрыла голову руками, сильный удар палкой заставил ее рухнуть на колени. Она скорчилась в грязи среди топчущих, пинающих ног, издавая стоны, слыша пронзительные крики Ифаби сквозь вой толпы и с ужасом думая, что их обеих убьют. Это конец всего, скоро они будут валяться на ужасном красном поле или на грязевых отмелях под мостом, растерзанные, неузнаваемые. Из раны на плече потекло что-то теплое, потом от сильного пинка у нее перехватило дыхание, и она повалилась набок, слабо корчась в мучительных усилиях вздохнуть; слепая, глухая, обезображенная налипшей маской из грязи и крови.

Она не слышала выстрелов поверх голов толпы, мгновенно оборвавших вопли. Не сознавала, что толпа разбежалась, бросив ее в зловонном переулке, и едва ощутила, что ее поднимают. Лишь вновь обретя способность дышать, она почувствовала, что кто-то стирает грязь с ее лица, и что злой голос, пришедший на смену пронзительным воплям, принадлежит Рори.

Казалось, он обращается к кому-то, навлекшему его недовольство, большинство слов было незнакомо Геро, хотя, несмотря на мутящееся от боли сознание, она догадывалась об их значении. И вскоре до нее дошло, что обращается он к ней.

Она попыталась поднять голову, но ее тут же снова вырвало, и Рори зло сказал:

— Так тебе и надо! Неуемная, бестолковая, безмозглая бродяжка!

Однако туман боли и страха слегка рассеялся, и ее не обманули ни эти слова, ни тон, каким они были произнесены, потому что Рори обнимал ее, она ощущала всю меру его испуга и понимала, что боится он не за себя, а за нее. Сознание этого принесло ей странное удовлетворение, но она не пыталась в нем разбираться, а устало уронила голову на плечо Фроста и погрузилась в полузабытье, прошедшее только в Доме с дельфинами.

Оливия с Терезой уложили Геро в постель, срочно вызванный доктор Кили перевязал ей рану на плече, смазал бальзамом синяки, сердито браня ее, и наконец заставил выпить противной микстуры. Там, видимо, содержалось сильное снотворное, потому что Геро быстро уснула и проснулась на другой день лишь к вечеру.

— Ой, Геро, дорогая, как ты напугала нас, — дрожащим голосом сказала Оливия, появляясь в дверном проеме с кружкой крепкого чая. — Мы уж думали, что тебя убьют. И убили бы, если б Тереза не спросила одну из этих женщин, где ты. Та ответила, что ушла с Ифаби, одевшись по-арабски. Конечно, она не думала, что ты отправишься в африканский город, но считала, что тебе не следовало уходить с одной лишь спутницей. Ведь на улицах сейчас небезопасно. Появились шайки грабителей. Право же, Геро, так поступать нельзя.

— Знаю, — согласилась Геро извиняющимся тоном. — Я повела себя глупо. Бэтти сказал мне, что негры могут решить, будто мы крадем детей. А когда я спросила Рори, правда ли это, он только засмеялся, и я выбросила эти слова из головы. Как он узнал, куда я пошла?

— Один ребенок услышал твой разговор с Ифаби, это величайшая удача — хотя, конечно, подслушивать нехорошо, и я не думаю… В общем, Тереза срочно послала одного из мужчин в гавань за капитаном Фростом, потом он, мистер Поттер и еще кое-кто отправились за тобой. Слава Богу!

— А как Ифаби — хорошо себя чувствует?

— Да, ее почти не тронули. Но она получила нагоняй от капитана Фроста за то, что позволила тебе отправиться туда, не сказав ему, что у тебя на уме, и с тех пор все еще всхлипывает, бедняжка.

— Она тут не виновата. Ей не хотелось идти, но я ее заставила.

— Боже! В это я охотно верю, — колко заметила Тереза, входя с полотенцами и горячей водой. — Но зачем? Чего ради ты пошла на такую безумную авантюру? И почему не сказала нам, куда идешь?

— Я… я думала, что если скажу кому-нибудь, меня не пустят, — пристыженно призналась Геро. — Или что вы сами пойдете туда вместо меня, а я не могла допустить этого.

— Какая глупость! — возмутилась Тереза. — Я вполне согласна с твоим бедным дядей, месье Холлисом — ты сумасшедшая.

— Доктор Кили сказал, что холера сильнее всего свирепствует в африканском городе, я хотела увидеть это собственными глазами. И увидела. Это правда! Страшнее всего, что мы могли… там, должно быть, сотни детей, бци умрут, если мы срочно ничего не предпримем. Тереза, мы просто обязаны что-то сделать для них.

— Ну конечно. Но не будем сами носить их сюда. Ты, ma chere, чересчур импульсивна. Видишь только цель и стремишься к ней, не замечая опасностей на пути, а это очень многим причиняет огорчения и беспокойство. Сердце у тебя горячее, но к нему нужна еще холодная голова, а этим достоинством ты явно не обладаешь.

Геро, несмотря на ее протесты, оставили в постели до конца дня, хотя повреждения у нее оказались незначительными, грубая черная ткань смягчала удары лучше, чем можно было предположить. Если не считать царапины на плече и множества синяков, она осталась сравнительно невредимой и наутро смогла подняться с постели, чувствуя себя не особенно скверно после вчерашнего приключения. Стойко вынесла от Рори гневное осуждение своего поступка, в прежнее время подобный тон возмутил бы ее, каким бы заслуженным ни был упрек. Но теперь она лишь пробормотала, что извиняется. Эта кротость вызвала бы изумление у родственников, но Фроста она ожесточила еще больше.

— И есть за что! Ты была б не только мертва, если бы мы не подоспели вовремя, но и виновата в смерти Ифаби. Небось, не подумала об этом? Или о том, что она может заразиться холерой в тех трущобах, где ежедневно умирает больше ста человек? Негры особенно легко заражаются этой болезнью, а Ифаби негритянка. И ты заставила ее идти с собой!

— Прости. Я взяла ее только потому, что она знает дорогу. И не подумала…

— Ты никогда не думаешь! — гневно перебил ее Рори. — Пора бы начать. Вы обе могли заразиться в той толпе — африканцы били вас руками и ногами, плевали вам в лицо, и можно не сомневаться, что кое-кто из них уже мертв. Если б ты заразилась — так тебе было б и надо! Даже шестилетний ребенок подумал бы об этом. Я начинаю испытывать глубокое сочувствие к твоему дяде и двуличному мерзавцу, за которого ты собиралась замуж!

— Кому-то надо было пойти, — стала оправдываться Геро. — И я решила, что лучше всего мне. Я просто не могла сидеть здесь сложа руки.

Лицо Рори изменилось, гнева и раздраженности и нем поубавилось. Он сказал уже менее грубо:

— Ты не сидишь сложа руки, а делаешь очень много. Но этих людей не понимаешь. Я понимаю: поэтому, будь добра, впредь подобными делами предоставь заниматься мне.

— А ты станешь? Сможешь объяснить этим людям так, чтобы они поняли?

Рори глянул на неё, и лицо его вновь помрачнело, губы дрогнули. При виде того, как она похудела, что сделали с ней толпа, последние недели и он сам, ему стало мучительно жаль ее. Прекрасное округлое тело, каждый изгиб и ложбинку которого он знал так хорошо — которым обладал с необузданным гневом, а потом с поразительным восторгом — дошло до истощения. Руки огрубели от тяжелой работы, под серыми глазами появились большие темные круги, и внезапно ему потребовались все силы, чтобы не обнять ее, не спросить: «Геро, Господи, должна ли ты это делать?» Но капитан Фрост знал, что говорить это бесполезно, и прикасаться к ней он не должен. Хватит! Прошлое и без того терзало его совесть. Сильнее, чем ему представлялось возможным…

— Сможешь, Рори? — снова спросила Геро.

— Думаю, что да, — покорно ответил он.

40

— Нам потребуется больше матрацев, больше молока и другой еды. Больше всего! — простонала Оливия, измученная наплывом малышей из-за ручья, грозящим истощить припасы Дома с дельфинами.

— Несомненно! И больше мыла, — сказала Тереза, морща нос от сильного запаха, издаваемого покрытыми грязью детьми.

— И больше места! — вздохнула Геро. — Слава Богу, есть еще сад. Поставим там палатки. Тереза, не могла бы ты…

— Устрою, — пообещала Тереза. И отправилась просить или одалживать палатки, брезент и все, что могло потребоваться для строительства приюта, у полковника Эдвардса, месье Дюбеля, мистера Холлиса и десятка других людей.

Большинство детишек из африканского города было ужасно грязным, изголодавшимся, и для многих помощь пришла слишком поздно. Свыше дюжины из них умерло в ту же ночь, некоторых, казалось, уже ничто не спасет. Но доктор Кили, обойдя заполненные веранды и набитые, шумные комнаты, остался доволен и объявил, что дети чувствуют себя хорошо — гораздо лучше, чем он ожидал.

Доктор спросил Геро об ушибах. Та беззаботно ответила, что почти не чувствует их. Но все же он посмотрел на нее пристальнее обычного и остался недоволен тем, что увидел. Он знал, что Геро получила много ударов, и тело ее должно быть покрыто синяками, но думал, что внутренних повреждений нет. Беспокоила его мысль не о них, а об ужасном распространении холеры в черном городе.

Как гуманист доктор Кили понимал мотивы, побудившие Геро пойти туда, и сочувствовал им, но взгляды его на неразумность ее поступка полностью совпадали с взглядами Фроста. К тому же, выглядела девушка неважно, и хотя после перенесенного это было естественно, он не мог отделаться от беспокойства и мысленно взмолился, чтобы чрезмерная бледность и черные круги под глазами оказались последствием шока и поверхностных ушибов, а не чего-то, гораздо более худшего. Он строго поговорил с ней, велел больше отдыхать, а уходя, сказал миссис Кредуэлл, что просит ее ежедневно укладывать Геро на два часа в постель, пока не даст других указаний.

Оливия повиновалась — в полной уверенности, что Геро воспротивится. Однако на сей раз та оказалась сговорчивой, потому что ощущала жар, слабость, боль. Для нее оказалось большим облегчением уйти в комнату на верхнем этаже, которую она делила с Терезой и Оливией, раздеться и лечь на кровать в одной тонкой сорочке. В царапине на плече пульсировала боль, синяки, уродующие тело, ужасно ныли, напоминая те дни, когда она лежала в каюте «Фурии» после спасения из моря. Только теперь было хуже. Гораздо хуже… Комната, казалось, раскачивалась, будто каюта, и Геро иногда мерещилось, что она снова там, а шхуна вздымается и опускается на синих длинных волнах Индийского океана…

Оливия, вошедшая на цыпочках час спустя, обнаружила, что Геро корчится от боли, по лицу ее текут струйки холодного пота, вызванного отнюдь не влажностью маленькой жаркой комнаты, а зубы впились в костяшки пальцев, сдерживая крик. Она подняла расширенные от мучений и отчаяния глаза, но не произнесла ни слова, боясь завопить. Оливия ахнула и выбежала.

Вернулась она почти сразу же, приведя с собой Терезу. Обе не про износ или ни слова. Приподняли ее, поднесли ко рту чашку, Геро выпила ее содержимое стуча о край зубами, и скривилась, потому что там было лекарство.

Стало немного полегче, Геро вновь легла и глубоко задышала, но вскоре боль вернулась с новой силой. Геро закусила руку, со лба ее струился пот, заливая глаза. Она чувствовала, что Оливия держит дрожащей рукой ее запястье, а Тереза обтирает ее избитое тело холодной губкой, и вскоре услышала над головой их встревоженный шепот.

Оливия как будто хотела немедленно послать за доктором Кили, а Тереза считала, что нужно подождать. Тереза, конечно, права, подумала Геро и ощутив, что боль немного ослабла, разжала зубы. Доктор и без того очень занят, а сможет ли он лишь Порекомендовать еще дозу микстуры, которую она только что выпила, да и все равно он придет еще дотемна, потому что всегда приходит дважды в день, хотя его жена все еще болеет. Тем временем настойка опия оказывала воздействие, и следующий приступ боли оказался менее мучительным.

Шепот над ее головой продолжался, вскоре она услышала, как юбки Оливии прошелестели по циновкам, как за ней закрылась дверь. Открыла глаза, поглядела на стоящую у кровати Терезу; и не увидела такого страха, как в лице и дрожащих руках Оливии, усиливавшего ее собственный испуг. Выглядела Тереза странно насупленной, однако ничуть не испуганной. Она вяло улыбнулась Геро и сказалэтвердым, равнодушным голосом:

— Не тревожься. Скоро все кончится.

Вот уже больше часа, с тех пор, как началась боль, Геро даже мысленно не произносила слова «холера». Словно боясь, что допустив такую возможность, окажется действительно больна. Но теперь, глядя на спокойное лицо Терезы, Поняла, что говорить о болезни не так страшно, как молчать.

— Видимо, — заговорила она, — я… заразилась в черном городе. Рори говорил… что если да… так мне и надо. У меня ведь холера?

Тереза покачала головой. Непонятно почему, в лице ее были презрение, злоба и что-то похожее на зависть.

И резко ответила:

— Не бойся. Ты действительно не знаешь, что с тобой? Да… да, вижу, что не знаешь!

Она сердито отвернулась, сцепила руки, Геро ухватила ее за подол и, потянув, заставила обернуться.

— Тереза, что со мной!

— Ничего страшного, — холодно ответила Тереза. — Могу заверить, поскольку со мной это случалось дважды — к моему глубокому огорчению. Но потеря этого ребенка для тебя не может быть горем. У тебя родятся другие.

Она увидела, как на бледных щеках Геро вспыхнул легкий, мучительный румянец, потом исчез, и произнесла с заметным усилием:

— Хочешь, пошлю за ним?

— Нет! Он не должен звать! — В голосе Геро звучал неудержимый страх. — Он ни за что не должен знать об этом — ни за что! Обещаешь, Тереза!

— Но ты обручена. И ему следует…

— Обручена? А… ты о Клейтоне. Но это не…

Она умолкла и покраснела вновь, на сей раз более мучительно.

— Господи! — прошептала Тереза, внезапно догадавшись. — Вот оно что! Да… Я слышала какую-то нелепую историю, но не поверила… Не думала… Моя несчастная малышка!

Геро поглядела на ее изменившейся лицо и подумала: Она решила, что это Клей! Значит, любит его! Бедная Тереза! Потом боль началась снова, она приподнялась с подушек и, задыхаясь, с отчаянием произнесла:

— Тереза, сделай Что-нибудь! Должно же быть средство как-то сохранить его. Я не хочу его терять!

Тереза, разинув рот, уставилась на нее; с минуту она не могла поверить собственным ушам.

— Ты имеешь в виду?.. Но, ma chore, для тебя это большая удача. Ты не можешь хотеть этого ребенка!

— Я хочу! Не думала, что будет так: мне казалось… Но я хочу его! И не должна его терять. Ты не понимаешь!

— Кажется, понимаю, — неторопливо произнесла Тереза.

— Ты не можешь понять. И никто не может. Даже я сама!

— Мы обе женщины, — сухо сказала Тереза: — Он знает?

Геро покачала головой.

— Нет… и не должен! Этого я хочу для себя. Вот почему… — Ее лицо вновь исказилось от боли, потом, снова обретя способность говорить, она умоляюще произнесла: — Неужели ты ничего не можешь сделать? Должно ведь быть что-то. Тереза, пожалуйста! Уже поздно что-то предпринимать. Но ты молода и…

Она резко умолкла, поняв, что в данных обстоятельствах это замечание вряд ли уместно.

Очень странно, подумала мадам Тиссо, и очень удивительно… Можно ли по-настоящему понять других людей? Или даже себя…

И почти тут же сказала:

— Скоро все кончится. Думаю, нам лучше не говорить об этом Оливии — и вообще никому. Правда?

— Правда, — согласилась Геро. И заплакала, слезы медленно катились из-под опущенных век и струились по лицу на подушку.

Тереза оказалась права, сказав, что все скоро кончится. Геро промучилась еще чуть больше часа; ей пришлось провести в комнате два дня, а потом выйти, потому что детей становилось все больше, и требовалась каждая пара женских рук. Вскоре-она была вынуждена признать, что дом уже больше детей не вмещает, однако несколько сердобольных людей в городе предложили свои дома, и около четырехсот малышей имело кров и пищу.

Вестей от дяди Ната или Клейтона не было, и Геро понимала, что им будет нелегко простить ее за уход с Рори Фростом. Но они прислали кое-что более важное: деньги, продукты и одежду. Маджид из своего уединения, куда удалился в надежде избежать болезни, опустошающей его остров, прислал в Дом с дельфинами посильную помощь, поздравление Рори с побегом и благодарность мисс Холлис с ее помощницами за благотворительность.

Чоле тоже прислала фрукты, овощи и зерно; но не передала ни словечка; прощать обиду было не в ее натуре, и она не переставала считать «чужеземцев» виновниками поражения Баргаша и крушения всех ее надежд. Новости приносили главным образом доктор Кили и Тереза, способные добывать их где угодно. Последняя сообщила Геро, что в доме ее дяди от холеры умерло двое слуг — Фаттума и ее напарник в преступлениях, Бофаби. Оба нашли вполне заслуженный конец, покинув сравнительно безопасное консульство ради фермы, где садовник нещадно заставлял трудиться рабов, купленных на деньги Геро, и там заразясь.

Миллисент Кили наконец поправилась и теперь почти целыми днями работала в Доме с дельфинами. Полковник Эдвардс не только поставлял свежие овощи со своего огорода, но и купил стадо коз, их доили под его собственным наблюдением, а потом отправляли молоко личной Геро. «У этой девушки сильный дух», — объявил полковник, и все признали, что в его устах это высшая похвала.

Он молча воспринял тот факт, что капитан Фрост снова на свободе и открыто живет в Доме с дельфинами. Да и бессмысленно было пытаться арестовать его снова, пока холера свирепствует в городе. Полковник это хорошо понимал. Он даже несколько раз — по необходимости — разговаривал с капитаном и однажды заметил в разговоре с Оливией Кредуэлл, что этот человек не может быть столь плохим, как считают, и, видимо, кое-что можно сказать в его защиту, хотя и прискорбно мало.

Времени достаточно, думал Эдвардс, чтобы решить, как поступить с Фростом, когда кончится эпидемия, если, конечно, оба ее переживут, потому что болезнь не идет на спад. Она по-прежнему находит жертвы по всему Занзибару, в деревушках и в городах, в домах, лачугах и дворцах, на дау и кораблях султанского флота. Ей никто не видел конца — и уж полковник определенно. Оставалось только ждать и надеяться. И молиться.

Кто-то из детей в Доме с дельфинами, разумеется, умирал. Но смертей было гораздо меньше, чем боялся доктор Кили, да и то главном образом от предыдущей заброшенности и голода. Холера унесла всего пятерых; и хотя дом, сад, двор, веранды, надворные постройки и даже крыша были так забиты детьми, что не протиснуться, заразилось ею только девять детей, четверо из них поправились. И зараза не распространилась…

— Это чудо! — объявила Оливия.

— Это милость Божьей Матери, она услышала наши молитвы и сжалилась над детьми, — сказала Тереза.

— На этом доме наверняка рука Аллаха и милость Пророка! — сказал Ралуб. — Хвала Всевышнему!

Шли теплые дни, дул пассат, но удушливая, влажная жара не прекращалась. В ясные дни, когда с безоблачного неба сияло солнце, температура так подскакивала, что даже к стенам Дома с дельфинами становилось горячо прикоснуться. Но для Геро хуже всего были ясные ночи, дождь все же заглушал другие звуки, и в его равномерном стучании был какой-то успокаивающий ритм. Однако светлыми ночами, когда луна высоко поднималась, а ветер утихал, каждый звук резко раздавался в тишине, и сквозь беспрестанный шум беспокойных детей она слышала лай бродячих собак, дерущихся из-за трупов, гниющих в Назимодо — том ужасном клочке земли, куда бедняки Занзибара с незапамятных времен свозили дохлых животных, чтобы не хоронить их, а теперь и своих покойников. Этот звук постоянно напоминал, что враг не исчез, что он может еще ворваться в дом и всех уничтожить.

Тереза слегла с острым приступом лихорадки, целую ночь в бреду что-то быстро, пронзительно говорила по-французски. Рори поехал в ливень за месье Тиссо и крытыми носилками, размокшие дороги стали непроезжими для экипажа, и Терезу отправили домой из опасения, что лихорадка передастся детям.

Через неделю она вернулась словно бы постаревшая на десять лет, но по-прежнему живая, расторопная, и ни Геро, ни Оливия, ни даже Миллисснт Кили, продолжавшая работать, несмотря на возврат фурункулов и потницы, не замечали ее бледности, впалых щек и запавших глаз, потому что все они исхудали и побледнели. И были слишком заняты, чтобы обращать внимание на свою внешность.

Они были обеспокоены, измотаны, постоянно ус-талы, но Оливия была этим довольна. Теперь она наконец выглядела тридцатипятилетней, если не старше. Джордж Эдвардс, казалось, ничего не имел против, он стал приносить ей букеты цветов и беспокоиться о ес здоровье.

До сих пор об Оливии никто не беспокоился. И не дарил ей цветов. А Джордж считал себя закоренелым холостяком и благодарил за это Бога. Глупая вдовушка миссис Кредуэлл с ее бронзового цвета кудряшками, подозрительно румяными щеками и экспансивностью откровенно пугала его. Но Оливия бледная, с ввалившимися глазами в наскоро повязанной косынке, скрывающей зачесанные назад волосы, в большом переднике, закрывающем платье, и с негритятами на руках, пробудили в нем сильное желание лелеять ее и оберегать.

— У них роман! — сказала Тереза. — И, по-моему очень удачный. Они прекрасно поладят, я удивляюсь, что его раньше никто не устроил.

Она искоса бросила из-под ресниц долгий, задумчивый взгляд на Геро. Но лицо мисс Холлис не сказало ей ничего. Геро в эти дни была очень спокойной, и Тереза обратила внимание, что она не смотрела на Рори прямо, даже обращаясь к нему, и что он, как будто, старается избегать-ее.

Что ж, так и должно быть, подумала со вздохом Тереза. Эту связь никто не мог бы счесть удачной, из нее, ничего бы не могло выйти. Ей стало любопытно что произойдет, когда эпидемия наконец прекратится, и «Нарцисс» вернется в гавань. Арестуют ли Дэн и Джордж Рори Фроста снова и отдадут под суд, который приговорит его к тюрьме, а то и к виселице? Они оба настойчивы и взглядов своих не меняют. Но ей почему-то не верилось, что они предпримут какие-то шаги в этом направлении — разве что заставят Рори покинуть остров, как только холера прекратится. Если только прекратится!

Иногда Терезе казалось, что эта болезнь будет свирепствовать, покуда последний человек не умрет, тогда на Занзибаре вновь воцарятся цветы, зеленые джунгли — и покой.

Люди, подумала Тереза, любящая их, поистине отвратительны! И, глянув снова на Геро, увидела, что она тайком наблюдает за Рори, который стоял во дворе, следя, как там натягивают брезент, снесенный прошлой ночью.

— Не только отвратительны, но и непонятливы! — произнесла Тереза вслух; потом, пожав плечами, отправилась на кухню посмотреть, хорошо ли вычищены кастрюли для кипячения молока, и не охлаждают ли горячее молоко добавками сырой воды.

Однако холера уже пошла на спад, хотя пройдет много дней, прежде, чем кто-нибудь поймет это. Она унесла жизни более двадцати тысяч султанских подданных, опустошила целые деревни и уничтожила больше двух третей населения города. Но теперь наконец стала отступать, и у людей появилась надежда.

Вечером после жаркого тихого дня на остров обрушился шторм. Всю ночь ветер выл будто тысячи привидений-плакальщиц, хлеща дождевыми потоками и вздымая громадные волны, они набегали на пляжи и обдавали город водяной пылью. Ломал стволы пальм, словно гнилые прутики, и опустошал целые акры земли. Срывал плоды, цветы и листья в апельсиновых рощах и на гвоздичных плантациях, гнал прилив в ручей, поэтому вода подступила на расстояние фута к мосту Дареджани и залила дома по обе его стороны.

Шторм бушевал два дня, а потом прекратился так же внезапно, как и начался. Утром солнце поднялось в ясном небе, воздух стал прохладнее, чем в прошлом месяце, ручей и пляжи очистились от трупов.

Дождливый сезон кончился. А с ним и холера. Шторм, пронесшийся над островом, очищая улицы и унося мертвецов в море, казалось, унес с собой и болезнь. Долгий кошмар остался позади.

В саду Дома с дельфинами земля была усеяна сорванными листьями и сломанными ветвями, но высокая стена в известной степени защитила его от ветра. Большинство разбитых там палаток и навесов осталось стоять, и вскоре их снова сделали жилыми. Двор превратился в неглубокий пруд, несколько ставней оказалось сорванными, двух ребятишек слегка поранило осколками разбитого ветром стекла. Однако, если не считать того, что обитателей палаток пришлось спешно перетаскивать в уже и так чрезмерно переполненные комнаты, жители Дома с дельфинами, в сущности, не пострадали от шторма, а прохлада и яркое солнце с лихвой искупили неприятности этих двух беспокойных дней.

Ветерок еще несколько недель доносил запах трупов с кладбища за ручьем, дикие собаки, пировавшие в Назимодо, оказались почти без еды и стали бродить ночами по улицам города, хватая детей с порогов и набрасываясь на одиноких прохожих. Но собак можно было отогнать ружьями и дубинками, это видимый враг, не то, что холера.

Занзибар зализывал раны, подсчитывал мертвых, благодарил за спасение Аллаха и целый сонм богов и демонов. Родители, деды с бабками и родственники, принесшие детей в Дом с дельфинами, требовали их обратно, и комнаты стали пустеть.

— Что будем делать с теми, у кого все умерли? — спросила Оливия, глядя, как Мустафа Али закрывает парадную дверь за тощей женщиной, только что забравшей двух детей. Это, заявила она, дети ее единственной сестры, которая умерла вместе с мужем и его семьей, и утащила обоих так поспешно, словно боялась, что их отнимут.

— Содержать здесь, — ответила Геро. — Можно открыть школу, учить их ремеслам, чтобы могли обеспечивать себя, когда подрастут.

Тереза посмотрела на нее презрительно, но с симпатией и некоторой завистью к способности видеть положение вещей простым, когда на самом деле оно сложно, запутано и подчас неразрешимо.

— Я думаю, тут никого не останется.

— Должны остаться! Многие лишились всех родных, и никто не знает, чьи они.

— Это так. Но вот увидишь, их потребуют всех.

— Я чего-то не понимаю?

Тереза криво улыбнулась.

— Да, chere. Определенно. Многие люди потеряли сыновей, дочерей, внуков, их некому будет кормить, когда они состарятся. Есть и такие, кому нужны рабы. Они будут являться сюда, как эта женщина, и говорить: «Это ребенок моего умершего брата, теперь я единственный его родственник и буду о нем заботиться». Как узнать, правда это или ложь?

— Но ведь это ужасно! У Геро округлились глаза. — Мы не должны допускать такого. Надо ее остановить!

Она повернулась, словно хотела бежать за ушедшей женщиной. Тереза схватила ее за руку и вернула на место.

— Нет, Геро. Эта, во всяком случае, сказала правду, потому что дети ее узнали и охотно пошли к ней.

— Да, верно, я и забыла. Ой, как ты напугала меня! Но теперь мы должны требовать доказательств.

— Ты их не получишь. Откуда им взять доказательства? Кто-то, может, и найдет, но очень немногие. А если хоть одному не отдать ребенка, они завопят, что ты сама хочешь украсть его, и поднимут против нас бунт. Обратила ты внимание, как та женщина посмотрела на нас? Как схватила детей и торопливо ушла? Они позволяли тебе содержать и кормить всех, сколько сможешь, пока свирепствовала холера, а теперь, когда она кончилась, поведут себя так, будто в этом доме зараза, и детей надо спасать от нее. Вот увидишь! Волей-неволей.

— Я буду требовать доказательств, — упрямо сказала Геро.

Но доктор Кили, полковник Эдвардс, Бэтти, Ралуб, Дахили стали отговаривать ее в один голос, они тоже слышали базарные слухи и знали Восток, знали Занзибар.

Последней ее надеждой оставался Рори, он встал на ее сторону против дяди Ната и Клея, позволил заполнить свой дом осиротевшими детьми, без него все это было невозможно. Но и он встал на сторону остальных.

— Они правы, — сказал Рори, — и тебе, хочешь — не хочешь, придется это признать. По крайней мере, никто из детей голодать не будет. У них появится дом — хоть какой-то, еда и крыша над головой. И они будут благодарны тебе и другим за то, что остались живы. Довольствуйся этим.

— Вот не думала, что ты испугаешься суеверных туземцев, — зло сказала Геро.

— Не думала? Напрасно. Я боюсь. Не имею желания, чтобы мой дом штурмовала толпа истеричных горожан, внушивших себе, что ты убиваешь младенцев и вытапливаешь из них жир для какого-то западного колдовства, или я кастрирую мальчиков, дабы увезти в Аравию и продать как евнухов.

Увидев, как Геро побледнела от ужаса, он рассмеялся.

— Поразительно, ты столько перенесла, столько видела и ужасаешься простой констатации факта. Неужели, изучая гнусности работорговли, ты ни разу не слышала, что ежегодно сотни мальчиков делают евнухами для продажи? И что пресыщенные старики тысячами покупают маленьких девочек? Наверно, эти подробности считаются чересчур грубыми для дамских ушей. Но тем не менее, дела обстоят именно так, и чем раньше ты это усвоишь, тем скорее поймешь, что население Занзибара не только из суеверий начинает интересоваться, как я намерен поступить с детьми.

— Ты… ты хоть раз… — заговорила Геро сдавленным голосом.

— Нет. У меня есть свои рамки, торговля детьми в них не входит. Но Занзибар не может — и не хочет — этого знать. Люди знают, что я торговал рабами, и этого достаточно. Очень жаль, Геро, но тебе придется распустить свой приют, ничего не поделаешь. Не принимай это близко к сердцу. Ты сделала все, что могла.

— Я сделала то, что должна, — сказала Геро, но словно бы не ему.

Она давно уже не вспоминала о предсказании Бидди Джейсон, и вот теперь оно неожиданно вспомнилось в сотый раз… или в тысячный…

Вместе с другими поможешь многим найти смерть и гораздо большему количеству выжить… За первое получишь порицание, за второе не услышишь благодарности. В конце концов это сбылось. И помощником в том и другом оказался не Клейтон, а Рори…

Если б Рори не продал партию винтовок, а она не помогла переправить их в Бейт-эль-Тани, то, может, не произошло бы стычки возле «Марселя». И если б он не предложил ей пристанище, она не могла бы спасти детей. Только вот золото…

— О чем задумалась? — спросил Рори.

Геро вздрогнула, вернулась в настоящее, ответила, покраснев: «Ни о чем» и пошла помогать Дахили раскладывать для просушки матрацы.

41

Тереза вернулась в свой дом возле французского консульства.

— Мне здесь больше нечего делать, а муж жалуется на пищеварение, потому что повар сущая скотина, если не приглядывать за ним! — сказала она.

Тереза предложила Геро жить у нее. Та ответила, что уже получила подобные приглашения от Оливии и Миллисент Кили, и обещала принять одно из них, как только будущее оставшихся детей определится.

— Оливия, — сказала Тереза, — не сможет приютить тебя в медовый месяц. Никакой жених этого не допустит! Перебирайся лучше ко мне, Милли — жуткая зануда, хоть у нее и золотое сердце. Но особо уговаривать не стану. Предложение остается в силе.

Она поцеловала Геро, ушла, и дом без нее опустел.

Оливия осталась, главным образом, ради приличия, поскольку с делами уже вполне справлялись женщины, из Дома с дельфинами. Но от Натаниэла Холлиса не было ни слова, Геро не собиралась покидать дом, и ее нельзя было бросить одну.

— Но когда-то тебе придется уйти, — сказала Оливия. — Ты уверена, что не хочешь жить у меня? Хьюберт говорит, он будет только рад, а ты могла бы помочь мне с приданым. Здесь многого нельзя достать, но Джордж говорит, мы можем отправиться за всем, что нужно, в Кейптаун, а в Англию поедем через Париж — он очень добр ко мне. Геро, я так счастлива!

— Ты этого заслуживаешь, — сказала Геро; про себя она думала, что полковник Эдвардс невыносимо скучен, и не представляла, как может кто-то — даже тридцатипятилетняя вдова! — намереваться прожить с ним всю жизнь.

Но Оливия пребывала в восторге, а полковник с каждым днем становился все свежее, моложе и втайне считал себя невероятно счастливым, потому что в пожилом возрасте обрел любовь женщины восхитительной во всех отношениях, как его покойная Люси.

Иногда при виде их счастья Геро чувствовала себя одинокой, бесприютной, очень недовольной жизнью. Когда Оливия делилась с ней своими блестящими планами, собственное будущее представлялось ей унылой, никуда не ведущей дорогой. В такие дни она отказывалась от лихорадочной деятельности; не проверяла, чисто ли на кухне, вскипятила ли Ифаби для детей молоко, не заставляла Джуму объявлять войну мухам и чинить сломанные ставни. Но теперь оставалось всего пятеро детишек, они уже стали в доме своими, и для Геро, в сущности, уже не было работы — или причин оставаться. Она сознавала, что должна уйти. Если не завтра, то послезавтра. Или на следующей недель. Но вскоре, потому-что в гавани снова появились иностранные суда, одно привезло письмо из Кейптауна, другое из Адена, вскоре должны вернуться женщины и дети, уплывшие на «Нарциссе» и «Норе Крейн». Но ни Кресси, ни тетя Эбби не собирались возвращаться. Дэн Ларримор тоже.

Пришедшие с почтой новости Геро узнала от Оливии, та — от Джорджа Эдвардса, тот — от мистера Холлиса. Отец Дэна скончался от апоплексического удара, письмо с вестью о его смерти и предоставления сыну годичного отпуска для улаживания дел пришло в Кейптаун после того, как «Нарцисс» бросил там якорь.

Через неделю оттуда в Англию отправлялось судно, Дэн и Кресси попросили разрешения пожениться немедленно, чтобы она могла уплыть с ним. Тетя Эбби оставалась непреклонной три дня, а потом уступила их просьбам; значит, Кресси уже леди Ларримор, и если еще не в Англии, то скоро будет. И поскольку тете Эбби не имело особого смысла совершать долгий путь обратно лишь затем, чтобы сесть там на «Нору Крейн», она решила остаться, ждать прибытия в Кейптаун Ната, Клея и дорогой Геро, откуда они все могут отплыть на судне Ост-Индской компании или на одном из новых пароходов, ненадолго заглянуть в Англию, к новобрачным, а потом вернуться в Бостон.

— Разве это не восхитительно? — вздохнула Оливия, в глазах ее сверкали сентиментальные слезы. — Милая, милая Кресси! Я уверена, она будет по-настоящему счастлива. И должна сказать тебе — Джордж слышал, что его предполагают отправить комиссаром округа в Индию, и он может взять перед назначением долгий отпуск. Мы тоже уплывем на «Норе Крейн», потому что новый консул должен прибыть на будущей неделе. Поначалу мы хотели, чтобы нас сочетал на борту славный капитан Фуллбрайт, а потом решили подождать до Кейптауна и там по-настоящему обвенчаться в церкви. Хьюберт плывет с нами, чтобы вернуться оттуда вместе с Джейн и детьми, он будет посаженным отцом, а ты, милая Геро, разумеется, должна быть моей подружкой. А если ты будешь венчаться первой, твоей подружкой буду я. Уверена, ты помиришься с Клейтоном, и все будет хорошо.

Оливия была до того счастлива, что всем желала такого же счастья, поэтому ее беспокоила мысль, что Геро в ссоре с женихом, и что Натаниэл Холлис не смягчается по отношению к племяннице. Она просила Джорджа Эдвардса поговорить с мистером Холлисом о Геро. И хотя полковник очень не любил вмешиваться в чьи-то личные дела, в конце концов он неохотно уступил ее просьбам. Результат оказался утешительным.

Дядя Нат, никогда не отступавший от своих слов, смирил гордость и, передал племяннице, что хочет ее видеть. Но даже и тут не согласился отправиться в Дом с дельфинами или написать записку, а послал устное сообщение с полковником Эдвардсом.

— Надеюсь, дорогая моя, вы пойдете, сказал полковник, проникнувшийся отцовской привязанностью к этой девушке, которую раньше считал скучной и неженственной. И неожиданно добавил: — Будьте с ним помягче.

Геро сочла, что он говорит о дяде Нате, но полковник имел в виду Клейтона. И в гостиной консульства ее ждал не дядя, а Клейтон.

— Я боялся, что ради меня ты не придешь, — признался Клейтон, — и хотел увидеться с тобой наедине, а не в доме Фроста, где тебя отвлекала бы целая толпа. К тому же, меня могли не впустить.

Геро в первый миг не узнала его, решила, что перед ней какой-то незнакомец, поскольку сломанный нос разительно изменил его байроническую внешность, однако не изуродовал. Он был по-прежнему красавцем, но теперь в его лице появился характер.

Изменился он и в других отношениях; никто не мог бы пережить ужасные два с половиной месяца мора и остаться прежним. К лучшему или к худшему, но ужас этих недель, зрелища и звуки, всепроникающая вонь и страх сказались на всех.

— Я думал… — заговорил Клей.

Размышлял он не зря, и теперь снова предлагал Геро выйти за него замуж. Однако не по тем соображениям, которые раньше представлялись ему убедительными, но только если она сама нуждается в утешении и защите, а он искренне хочет предложить ей и то, и другое.

— Видимо, я не Бог весть какой жених, — покаянно сказал Клейтон. — Прекрасно знаю, что ты могла бы найти лучшего. У меня было много дурных поступков, еще больше дурных мыслей, и я жалею об этом. Но если все же выйдешь за меня, я всеми силами постараюсь сделать тебя счастливой. И почту это за честь, Говорю вполне чистосердечно.

— Знаю, — негромко ответила Геро; в его глазах, лице, голосе появилось нечто новое, и она поняла, что это искренность. Удивилась, почему раньше не замечала ее отсутствия, и решила, что, должно быть, взрослеет. Эта мысль была унизительной, потому что она гордо считала себя взрослой с пятнадцати лет.

Рассудительно взглянув на Клея, она поняла, что он тоже был юным, легкомысленным, но эта юность умерла в эпидемию так же безвозвратно и мучительно, как любая из жертв болезни. Но все же ей не верилось, что он сильно изменился.

В Клейтоне соединились два человека: необузданный, распутный отец и скучная, любящая дом мать. Первый уже отдал дань увлечениям юности и, возможно, другая теперь возьмет верх в его характере. Сын тети Эбби станет со временем одним из тех мужчин, которые любят прихвастнуть, что в своё время повеселились, как следует, но смотрят на свои прежние похождения, как на мальчишеские шалости и, спокойно забыв о собственных грехах, громогласно сожалеют о безнравственности и бесчестности подрастающего поколения. И все же она сомневалась, что даже тогда он сможет устоять перед искушением в обличье легких денег или женщины.

Клейтон, нарушив долгое молчание, заговорил настоятельным тоном:

— Я буду хорошо относиться к тебе, Геро. И если… родится ребенок, его ребенок, клянусь, я буду любить его, как родного. Потому что он будет твой. И потому, что все произошло по моей вине. Если б… но что толку возвращаться к этому снова? Я лишь хочу сказать тебе, что сознаю свою вину и всеми силами постараюсь ее загладить.

Геро решила сказать ему, что ребенка не будет. Только вдруг это стало неважно, и вместо этого она спросила:

— Клей, ты любишь меня?

— Ну конечно. То есть, я…

Но Геро увидела ответ на его лице еще до того, как он заговорил, положила ладонь ему на руку, прося умолкнуть, и торопливо сказала:

— Клей, не надо ничего говорить. Я знаю, что нет, поэтому напрасно спрашивала. И, наверно, всегда знала. Ты не любишь меня в том смысле слова, как я его понимаю. А без этого все остальное мне не нужно.

— Не знаю, как ты его понимаешь. Но я очень привязан к тебе и сделаю все возможное, дабы загладить все, что ты вынесла. По крайней мере, ты будешь в безопасности. Болтать никто не станет, поскольку как моя жена…

Но Геро больше не слушала его. Она с изумлением поняла, что не хочет безопасности: что ей все равно, будут люди болтать или нет…

И поспешила перебить Клейтона, говорящего что-то о «почтении и привязанности»:

— Клей, я очень тебе благодарна. Не сомневаюсь, что ты стал бы хорошо ко мне относиться. Если б я любила тебя, то ухватилась бы за твое предложение и сказала бы: «Да». С моей стороны это было бы низко, потому что со временем ты по-настоящему полюбил бы какую-нибудь женщину, но оказался б привязанным ко мне и никогда не простил бы ни меня, ни себя. Только я тебя не люблю и пойти на это не могу. А ребенка у меня не будет, так что беспокоиться обо мне не надо.

— Ты любишь Фроста! — отрывисто сказал Клейтон.

Геро, не отвечая, уставилась на него и внезапно обомлела. Это совершенно неожиданное утверждение явилось ответом на вопрос, который, как ни странно, она и не думала себе задавать. Может, потому, что такое представлялось немыслимым. Инстинкт даже теперь побуждал ее гневно отвергнуть подобное предположение. Но она не поддалась инстинкту. Задумалась над словами Клея и когда наконец заговорила, в голосе ее звучало изумление.

— Да, — неторопливо произнесла Геро. — Да, кажется, люблю.

— Ты никак не можешь выйти за него замуж! — резко сказал Клейтон.

— Знаю.

— Слава Богу, хоть это способна понять! Он делал тебе предложение?

Геро покачала головой. Клейтон сказал:

— И вряд ли сделает. Должен ведь он понимать, что вы не пара! Да и все равно, как только «Баклан» войдет в гавань, его арестуют и отправят под суд. Если даже он избежит петли, то получит десять лет — а то и двадцать!

— Не верю. С ним теперь не могут так поступить. После всех этих событий.

— Почему же? Старый Эдвардс очень упрям и обладает твердыми взглядами на правосудие. Вряд ли он поступится ими из-за того, что Рори Фрост позволил тебе разместить у себя в доме кучу бездомных детишек. Ты знаешь полковника и должна это понимать.

— Да, — неторопливо произнесла Геро. — Я… я не думала об этом. Кажется, все было очень давно. Я забыла…

Задумавшись теперь, она поняла, что Клейтон прав. Возможно, полковник несколько смягчил отношение к Рори Фросту, пока свирепствовала холера, и нужно было заниматься другими, более важными делами. Но, как сказал Клей, человек он упрямый, и теперь, когда эпидемия позади, не допустит, чтобы его личные чувства мешали отправлению правосудия. Он уже принял решение относительно Рори и не пойдет на попятный.

— Извини, Геро, — сказал Клейтон. — Но у тебя это пройдет. Уехав отсюда, ты быстро его забудешь.

— Да… наверно.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю, Клей. Наверно, вернусь в Бостон — и забуду обо всем! — Голос ее внезапно стал злым. — Буду ходить на дамские обеды, музыкальные вечера, играть в вист, возьму киоск на церковном базаре и стану блюсти приличия. Забуду о… о солнце, дожде, соленой воде и «людях, у которых голова ниже плеч»…

— Как это понять? — удивленно спросил Клей. — О каких людях ты говоришь?

— Никаких; это папа сказал мне однажды в детстве.

— Понятно, — сказал ничего не понявший Клейтон. — Значит, сядешь вместе с нами на «Нору Крейн»?

— Видимо, если дядя Нат не будет против.

— Против? Да ну, что ты! Он будет очень рад. Ему не терпится увидеть тебя, но он позволил мне встретиться с тобой первому.

— Слава Богу! Я боялась, что он вправду не станет больше разговаривать со мной. Этого я бы не вынесла.

Дядя Нат встретил племянницу приветливо, но держался рассеянно, выглядел постаревшим, усталым, подавленным. Трагедия разыгравшейся эпидемии сильно потрясла его, а потом пришла весть, что единственная дочь, уже вышла замуж и плывет в чужую страну. Поведение Геро оставалось болезненной темой, обсуждать которую ему не хотелось, поэтому он ограничился замечанием, что оплошности были допущены с обеих сторон, и ворошить прошлое ни к чему. Огорчился, что она отказала Клейтону, но решил, что в данных обстоятельствах, видимо, поступила правильно. Оба они перенесли много такого, чего забыть нельзя, и, видимо, будут более счастливы порознь. Геро должна вернуться в консульство как можно скорее; полковник Эдвардс рассказывал о ее превосходной работе во время эпидемии, сказал, что делать в Доме с дельфинами, в сущности, больше нечего, и ей ничто не мешает вернуться домой.

— Давай забудем прошлое и начнем все сначала, — сказал дядя Нат.

Он поцеловал Геро в щеку, что-то пробормотал о неотложных делах, вернулся в кабинет и не вышел ее проводить. К Дому с дельфинами Геро сопровождало двое слуг, потому что Клейтону она этого не позволила, хоть и сомневалась, что если он встретится с Рори Фростом, между ними произойдет новая сцена. Решила, что лучше не рисковать. В конце концов, сказать им друг другу нечего, а пустое повторение старого и воздаяние насилием за насилие ни к чему хорошему не приведут.

Проходя под резными дельфинами мимо улыбающегося Мустафы Али, Геро подумала: «Возможно, это последний раз». Клейтон тремя словами разрушил стену самообмана, которую она старательно возводила, дабы скрыть от себя, что остается в доме не ради невзя-тых детей, не потому, что дядя Нат против ее возвращения, а она не желает злоупотреблять любезностью Оливии, Терезы или Миллисент Кили, не по какой-то другой причине, выдвигаемой, как оправдание. А только ради Рори.

Она знала, что в Рори есть и дурное, и хорошее. Но ни то, ни другое не имело больше значения, и это ее ужасало. Страшно и унизительно было обнаружить, что физическая привлекательность (никакой другой и быть не могло!) возбуждает у нее неодолимое желание хотя бы видеть человека, чей моральный кодекс, поведение и образ жизни ненавистны ей. «Авантюрист, паршивая овца, проходимец — работорговец!» Это принижало ее в собственных глазах до животного уровня, и хотя она остро стыдилась этого, но поделать с собой ничего не могла; потому что в ней пробудилось что-то бессознательно подавляемое и подавило ее. Оно, словно вирус, вошло в кровь — жгло, вызывало неодолимую жажду. Слыша голос Рори, она вспоминала, как он негромко произносил нежные слова, глядя на руки и губы, вспоминала ласки, затяжное блаженство его поцелуев. «Одна из любовниц Фроста»…

Остается только одно — немедленно уйти; теперь, когда дядя Нат попросил ее вернуться в консульство, никаких предлогов оставаться нет. «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его»… Но тут не просто глаз. Все гораздо сложнее. Сердце не вырвешь. Без глаза жить можно, а без сердца…

Я должна уйти сегодня, подумала Геро, сейчас же…

Она медленно поднялась по винтовой каменной лестнице, прошла по уже пустой веранде, негромко оглашавшейся эхом ее шагов, и подумала, как прекрасен этот дом, каким привычным он стал. Будто Холлис-Хилл…

Впереди распахнулась дверь, из комнаты на изгибе веранды вышел Бэтти Поттер с охапкой всевозможной одежды в руках, за ним следовал Джума, шатаясь под тяжестью большого матросского сундука. Геро остановилась и спросила, что они делают.

— Пакуемся, — угрюмо ответил Бэтти. — Вы не слышали? Мы отплываем. Капитан велел собираться.

— Собираться? Значит, он… вы уплываете? Но почему? Куда? Бэтти, куда вы направляетесь?

— В Англию. Он так сказал, а такими вещами не шутят.

— Но я думала… Бэтти, что случилось? Я не понимаю…

— Ничего особенного. Пришло еще одно судно с почтой из Кейптауна, полковник получил сообщение, что новый консул прибудет через два-три дня на «Баклане». А «Баклану» поручено арестовать капитана Рори и отправить под суд.

— Нет! Нет, Бэтти! Они не могут… не имеют права…

Голос Геро перешел на шепот, и она внезапно села на сундук, который Джума поставил на пол, устав держать в руках. Но сознавала, что право они имеют, и чувствовала себя опустошенной, беспомощной.

— Ну да, как же! — злобно ответил Бэтти. — Эти гады могут все, что угодно! Но полчаса назад сюда заглянул полковник Эдвардс, посоветовал капитану Рори быстро уплывать и не возвращаться. Если его здесь не окажется, когда «Баклан» войдет в гавань, ничего поделать будет нельзя. И все забудется; полковник дал капитану слово. Потом они обменялись рукопожатием, как джентльмены. Вот такие дела.

— Значит, он… полковник хочет его отпустить? Но почему, Бэтти? Я думала… Ладно, неважно. Вы уплываете с ним?

— А как же? Да, Бэтти Поттер прощается с Занзибаром. Буду тосковать по нему. Хотя после того, что мы недавно здесь повидали, не скажу, что уплывать мне очень жаль. Тем более, Амра умерла. Правда, трудно будет расставаться с хаджи и остальными — чертовски трудно. Что ж, мисс, такова жизнь. «Сегодня здесь, а завтра там!» Вы наверно, и сами вернетесь домой. Если подниметесь с этого грязного ящика, мисс, Джума и я понесем пожитки дальше. Спасибо, мисс.

Он грузно зашагал по веранде. Геро медленно вошла в свою комнату и застала там Оливию, тоже собирающую вещи.

— А, Геро, вот и ты. Это твоя нижняя юбка или ее забыла Тереза? Нет, вспомнила, я одалживала ее у Милли. Нац нужно покидать этот дом, дорогая. Джордж получил еще одно письмо из Кейптауна, и, кажется, «Баклан»…

— Да, — перебила ее Геро, — знаю. Бэтти сказал мне. — Она неловко села на кровать и уставилась на Оливию, даже не сделав попытки помочь ей. — Он говорит, что им нужно отплыть до прихода «Баклана». Что полковник Эдвардс посоветовал им уплывать и пообещал, что ничего… Я не понимаю, Ливви. Почему Джордж так поступает?

— Он узнал кое-что от султана. Джордж говорит, суд, конечно, не примет этого во внимание, но сам считает, что на правой стороне счета у Рори достаточно для сведения баланса — он просмотрел записи Дэна, рапорты, все такое прочее и говорит, что итог получается впечатляющим. Имеется в виду — в жизнях.

— Каких жизнях? Я не… А, ты, наверно, про детей? Говорила я не про них, но раз ты напомнила, думаю, они тоже должны считаться. Нет, Джордж вел речь о рабах.

— Каких рабах? Оливия, о чем ты?

— О капитане Фросте, конечно. Джордж не хотел отступаться от своих слов и собирался принять меры, чтобы Рори Фроста увезли на «Баклане» — он должен был оставаться здесь, потому что, кажется, дал Джорджу слово не бежать, а ты ведь знаешь, что представляют собой мужчины. У них такие нелепые понятия! Но султан сказал вчера нечто странное что другие работорговцы без него почувствуют себя лучше, а британские моряки наоборот. Джордж спросил, что он имеет в виду, султан рассказал ему все, вот так Джорджу и стало об этом известно.

— Известно о чем?

— Что тут заслуга Рори Фроста. Джордж говорит, множество поистине ужасных работорговых судов — он называет их «адскими» — «Нарцисс» задержал только потому, что кто-то предупреждал Дэна. Откуда они плывут, когда и все такое прочее, чтобы он знал, где и в какое время их подстерегать. Так что…

— То есть… то есть Рори говорил Дэну?

— Господи, нет! Передавал через других. Дэн понятия не имел, кто снабжал его сведениями. Фрост, видимо, был очень недоволен тем, что это стало известно. И повел себя откровенно грубо! Заявил, что не понимает, о чем речь, когда Джордж напрямик спросил его, почему он так поступал. Но Джордж расспрашивал Ралуба и мистера Поттера, они рассказали то же самое, что и Маджид. Тогда Фрост сказал, что тут и дураку должно быть ясно: это вопрос выгоды, он избавлялся от конкурентов и повышал свои цены. Джордж вышел из себя и велел ему не говорить ерунды. Тут Фрост рассмеялся, сказал: вынужден признать, что поступал так из глупого предрассудка. Геро, ты, случайно, не знаешь, куда я задевала соломенную шляпку? Ту, что с маргаритками?

— Не знаю. Что он имел в виду под «глупым предрассудком»?

— Мне, казалось, я сунула ее… Да, вот она!.. Фрост сказал, что «решил иметь кое-что на правой стороне счета, чтобы было чем бросить подачку совести, если она вдруг Начнет его беспокоить», и кроме того, ненавидит бессмысленную жестокость и жестоких дураков, что-то в этом роде. Однако Джордж говорит, что каковы бы ни были его мотивы, он Помог освободить самое малое сорок-пятьдесят рабов — а может и гораздо больше! — за каждого из тех, кого продал сам, поэтому итог, несомненно, в его пользу. Это совершенно ясно —> хоть капитан Фрост и заявил, что в этой логике есть существенный изъян. Не знаю, что он имел в виду, но Джордж ответил, что прекрасно это сознает и все же не отказывается от своей бухгалтерии. Еще он говорит, что уладит все с властями, для меня это громадное облегчение. Было б невыносимо сознавать, что это устроил Джордж — после всего произошедшего. Я имею в виду повешение — если б его повесили. И притом еще в наш медовый месяц! Человека, к которому я стала испытывать симпатию и доверие… Это было б ужасно.

— Значит… они уплывают, — понуро сказала Геро.

— Да. Им, наверно, тяжело покидать этот дом на Занзибаре. Хотя, Думаю, остальные — то есть, его команда — когда-нибудь вернутся. Но Джордж говорит, Рори возвращаться сюда нельзя, а за пределами острова ему опасаться нечего, и что он очень удачлив. Они уплывают на «Фурии» завтра утром, и я сказала, что мы с тобой останемся здесь на ночь, поможем им уложиться. Мужчины в этом ничего не смыслят, просто побросают вещи в сундук и сядут на крышку. А поскольку они не вернутся, по крайней мерс в течение нескольких лет, сборы будут большие. Жаль, что времени у них так мало, но Джордж говорит, если «Баклан»… Вот еще одна нижняя юбка Милли! Нужно будет завернуть их отдельно. Ты теперь вернешься к своему дяде?

Она дважды повторила вопрос, но Геро, казалось, не слышала.

— Что? А… да. Он сказал, я могу вернуться, когда захочу.

— Значит, все в порядке! Геро, дорогая, я так рада за тебя. А как с Клейтоном? Вы все же поженитесь?

— Нет. Мы решили, что не стоит. Думаю, он воспринял это с облегчением. Я не та женщина, которая ему нужна, а он… он не тот мужчина, который нужен мне.

— Почему? Я считала… Да, пожалуй, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Оливия вздохнула, нахмурилась и вскоре сказала с надеждой:

— Ну и ладно, когда-нибудь ты обязательно встретишь нужного тебе человека. Как я.

Рори, побывав у Маджида, отправился в гавань и, вернувшись через несколько часов домой, обнаружил в длинной верхней комнате Геро. Она, встав на колени помогала Ифаби укладывать вещи в один из резных сундуков камфорного дерева.

Шагов его Геро не слышала, потому что белый попугай хлопал крыльями и визгливо кричал, а Ифаби тараторила. Он постоял в дверном проеме, глядя на нее и жалея, что так остро чувствует любовь к ней и поэтому может принять лишь одно решение.

Полчаса назад решать ему было нечего. Однако в результате короткого разговора у гавани положение изменилось, по пути к дому он вел битву с собой и потерпел поражение; доказательство этого не заставило себя ждать. Хотя он не издал ни звука, Геро тут же повернулась к нему, и Рори понял, что она ощутила его появление, как и он ощутил бы ее.

Долгое, не поддающееся измерению время они глядели друг на друга упорно, чуть ли не враждебно. Потом Рори отрывисто произнес:

— Я отправил шлюпку к причалу в конце сада. Приглашаю на часовую водную прогулку. Хочу показать тебе кое-что, это, видимо, у меня последняя возможность.

Он подошел, протянул Геро руку, чтобы помочь подняться, словно был уверен, что она не откажется. Геро поглядела на нее, но не взяла и не скрыла нежелания вставать.

— В чем дело? Боишься? — насмешливо спросил Рори. — Не надо; с нами плывет Бэтти. И, если хочешь, возьмем с собой Оливию. Правда, я предпочел бы обойтись без нее, она говорит, что плохо, переносит качку, а ветер сейчас довольно сильный.

Почему бы нет, подумала Геро. Завтра в это время он будет уже далеко. Все окажется в прошлом. Дом с дельфинами опустеет, Бэтти, Ралуб, Джума, Хадир, «Фурия» уплывут в бескрайние голубые просторы Индийского океана, навсегда исчезнут из ее жизни. Это будет последний раз…

Не беря протянутой руки, потому что страшилась касаться его, она поднялась и сдержанно сказала:

— Не надо беспокоить Оливию. Подожди чуть-чуть, я возьму шляпку.

День клонился к вечеру, солнце ослепительно сверкало на пляшущих волнах, бросая в кристально-чистую глубь золотистые трепещущие сети, опутывающие рыб и ветвистые кораллы. Поющий в парусе ветер уже не пахнул гниющими трупами. Геро молчала, щуря глаза от солнечных бликов и мелких брызг.

Спрашивать, куда они направляются, не было нужды, едва гавань осталась позади, она поняла — в Кивулими. Однако не понимала, зачем Рори хочет снова — показать его ей, разве что напомнить то, о чем, как прекрасно знал, она не забудет. Он сам сказал: «Приятно сознавать, что ты вряд ли забудешь меня». Завтра он исчезнет из ее жизни; и сколько б она ни прожила, как бы ни старалась, забыть его она не сможет.

Высокие, выветренные коралловые скалы медленно приближались. За ними лежала укромная бухта, которую она впервые увидела при звездном свете, не догадываясь, что это был первый ее взгляд на Занзибар. Солнце опускалось, и уже почти по-вечернему освещало древнюю крепостную стену и высокий арабский дом за ней в зеленой пене листвы.

С тех пор, как она последний раз была здесь, в городе и деревнях умерло больше двадцати тысяч людей.

Но глядя на Дом Тени, трудно было в это поверить, время здесь словно бы остановилось. Сад был зеленым, прохладным, приятно благоухал жасмином и поздними розами, в тени ворковали голуби. Все было таким же, как она видела в первый раз.

В дом Рори с ней не пошел. Он послал туда Бэтти поговорить с Даудом, а ее повел по узкой тропке вдоль наружной стены, остановился перед одной из каменных пристроек, полускрытой завесой бугенвилии и пурпурного вьюнка. Отвел в сторону свисающие побеги, приглашая Геро войти; та, озадаченная и слегка испуганная, неохотно повиновалась.

Внутри пахло плесенью и сырой землей, свет, пробивающийся сквозь листву, напоминал зеленую жидкость. Геро ощутила на руках и шее мурашки, ее внезапно охватило острое беспокойство: какое-то животное ощущение зла, словно в тусклой каменной каморке таилась опасность, невидимая, но улавливаемая.

По куче сухих листьев пробежала ящерица. Геро с резким вдохом попятилась и только тут разглядела, что в руке у Рори не трость, а короткий лом. Услышав его лязг о камень, она нерешительно спросила:

— Зачем ты привел меня сюда? Что хотел показать?

— Это, — лаконично ответил Рори, сунул острие лома в щель, о существовании которой явно знал, потому что не мог бы разглядеть ее под пылью и грудой листьев. Камень отвалился с удивительной легкостью, Рори отложил лом, потом достал из кармана свечу и коробку спичек.

Огонек вспыхнул, затрепетал на сквозняке, в свете его заискрилась груда желтого металла, и Геро, забыв о страхе перед пауками и скорпионами, опустилась на колени и осторожно коснулась пальцами холодным слитков.

— Что это?

— Золото, — ответил Рори.

— Но… но… это целое состояние! Откуда оно здесь? Ты нашел его?

— В некотором смысле.

Рори задул свечу, сунул в карман, взял Геро за руку» поднял ее и вывел на солнечный свет.

— Оно принадлежало отцу Маджида…

И рассказал ей историю о спрятанных сокровищах султана Саида, о том, как завладел этим золотом.

Он не приводил никаких оправданий и не смягчал подробностей, Геро слушала и содрогалась; время от времени поглядывая на алую завесу из цветов бугенвилии, словно запей скрывалось не только богатство, но и морщинистое, злобное лицо колдуна с Пембы, который умер из-за этого золота и, умирая, проклял его.

— Вот и все, — сказал наконец Рори.

Геро содрогнулась и негромко спросила:

— Зачем ты мне это рассказал?

— Решил, что тебе следует знать.

— С какой стати? Для чего ты показал его мне?

— Ты когда-то говорила Бэтти — кто-то предсказал тебе, что некогда получишь целое состояние в золоте. Ну вот, если хочешь завладеть им, оно здесь. Возьмем его или оставим? У нас мало времени на размышления.

— У нас?

— Не думала ж ты, что я уплыву без тебя?

Солнце зашло за наружную стену, и сад внезапно Погрузился в тень; наступил вечер. Ветер слегка ослаб,  к сумеркам он должен был стихнуть, птицы полетели к гнездам. Близилась ночь…

Ночью взойдет луна, подумала Геро. Сад станет белым, как и в ту ночь. И в сотни будущих ночей. Светлячки в темноте, аромат диковинных цветов; шелест прибоя о коралловый пляж. Научи меня слышать русалочье пенье… Мысли у нее путались. Она должна что-то сказать. Немедленно ответить, что это невозможно, что она не собиралась уплывать с ним. Что даже предполагать такое — оскорбительная наглость. Что масло и вода…

Но с Рори жизнь никогда не будет скучной, мир никогда не покажется тесным, ограниченным. Всегда будут широкие горизонты, свежий ветер. «Солнце, дождь, соленая вода…» Когда-то она подумала, что если выйдет за Клея, то будет полуживой. Автоматом. Что вся дальнейшая жизнь окажется тоскливой, пресной, что она будет чуть ли не мертвой. Но невозможно представить, чтобы кто-то мог чувствовать себя мертвым в обществе Рори. Или автоматом, или полуживым.

«Сейчас перед тобой не притворщик»… Это говорил Клей; еще он цитировал ее отца, отец знал свою дочь лучше, чем кто-либо и как-то сказал Клейтону, что если она влюбится в «полного негодника», видя все его недостатки, он не будет особенно против, но его доконает, если выяснится, что «она вышла замуж за негодяя» узнав об этом потом. Недостатков у Рори немало, подумала Геро. И она никогда не сможет сказать, что не видела их.

— Куда ты уплываешь?

— В Англию.

— Но я думала…

Геро осеклась. Рори издал смешок.

— Нет, любимая. В этом отношении я не изменился. Но все же это место, куда можно уплыть. К тому же, у меня там есть дом, я всегда собирался когда-нибудь завладеть им, а теперь, кажется, самое время.

— Ты собираешься осесть там?

— Навсегда? Нет, я слишком люблю мир, чтобы стоять на мертвом якоре. Время от времени буду уплывать вновь поглядеть на него.

— Перевозить рабов, контрабанду, продавать оружие! — зло сказала Геро.

В смехе Рори прозвучала нотка сожаления.

— Нет. Это чисто холостяцкие занятия, они не подобают респектабельному женатому человеку. В будущем я постараюсь не нарушать закон. Тебя это устроит? Может, тебе необходимо заниматься благотворительностью? Для нее ты найдешь в Англии большой простор — Восток не держит монополии на страдания и нищету! И потом, там буду я. Не думаю, что тебе удастся изменить меня — по крайней мере, сильно. Но такую попытку сделать можно. Что, если тебя ждет именно эта работа: превращать никчемного работорговца в полезного, законопослушного гражданина? Возможно, это и мелочь в сравнении с приведением в порядок «соседских дел», но, как говорится, добрые дела надо начинать со своего дома. Почему ты так смотришь на меня. Что я такого сказал?

— Тебя ждет работа, — ответила Геро. — Так сказала она, Бидди Джейсон, что я буду всю жизнь делать то, что должна, и пожинать то, что посеяла.

— Мы все это делаем, моя милая.

— Д-да, видимо… Джошуа говорил, что люди должны сперва устраивать свои дела, а потом пытаться устроить чужие.

— Ну, вот видишь!

— Но ты не мое дело, и я не должна выходить за тебя замуж.

— Пока что, — сказал Рори. — Но выйдешь — даже если мне придется для этого похитить тебя снова! Я думал, что, может, будешь должна, но когда ты потеряла ребенка, решил, что лишился последней надежды, и от этой мысли надо отказаться.

— Кто сказал тебе? — шепотом спросила Геро. — Как ты узнал?

— Это произошло в моем доме, — сухо ответил Рори.

— П-понятно. Тогда кто…

— Мне сказала Тереза. Я встретил ее в гавани. У меня только что состоялся разговор с Эдвардсом, настроение было — хоть вешайся. Но когда я сказал ей, что должен незамедлительно отплыть, она спросила, беру ли я тебя с собой. Я знал, что делать этого не следует, что я должен поступить правильно — ну ладно, разумно! — исчезнуть с глаз и не появляться. Но… Она сказала, что ты хотела того ребенка, а этого не могло бы случиться, если б ты не любила меня. Хотела ты его?

— Да, — ответила Геро.

Рори обнял ее и так крепко прижал к себе, что она не могла понять, ощущает биение его сердца или своего. Но положив голову ему на плечо, почувствовала, что оказалась дома, хоть Рори не может нигде задерживаться надолго, с ним для нее любое место будет домом. Она будет делать работу, которую должна, и пожинать то, что посеяла — потому что у нее больше нет сил для иного выбора. И желания тоже.

Рори негромко проговорил ей на ухо, и слова его казались отзвуком ее собственных мыслей: 

— Ты совершенно не та женщина, какую я мог бы представить своей женой. Ты воплощаешь в себе все, что я терпеть не мог. Но почему-то вошла мне в кровь, я не могу изгнать тебя оттуда — и даже не хочу.

Он взял Геро за подбородок, запрокинул ей лицо и поцеловал. И понял, что это конец той жизни, которую он любил, начало новой, совершенно непохожей на прежнюю и, возможно, очень трудной: ему не верилось, что люди способны изменить свою сущность: Геро вряд ли станет другой, да и он тоже.

Иногда она будет припоминать ему его грехи, иногда он будет возмущаться ее добродетелями — и ею. Какая-то часть души Геро никогда не будет принадлежать ему, какая-то часть его души навсегда останется для нее недосягаемой. Но по какой-то необъяснимой причине они подходят друг другу. Невероятно, но это так. Каждый восполняет вопиющие недостатки другого, и, возможно, Судьба знала, что делает, когда сбросила Геро Холлис за борт посреди океана и позволила Эмори Фросту спасти ее…

Бог — великий мастер на ухищрения, подумал Рори, с улыбкой вспомнив цитату из Корана, которую часто твердил Ралуб. Но улыбка его была кривой, потому что он никогда не собирался жениться. Хотел оставаться свободным, лишенным уз до конца жизни; хотел проверить, сможет ли превратить холодную греческую статую в женщину из плоти и крови, превратил — и обнаружил, что не может без нее жить…

Бэтти Поттер хрипло окликнул их из сгущавшихся всаду теней:

— Ну как, забираете или нет? Времени у нас мало. Геро обернулась, Рори неторопливо разжал объятья.

При виде старика она заморгала, словно только что проснулась, и спросила:

— Забираем что, Бэтти?

— Золото, конечно. Разве не ради него он привез вас сюда?

— Ах, золото, — сказала Геро и содрогнулась. — Нет. Нам оно не нужно. Закрой его снова.

— Ага! Я говорю то же самое, — одобрил Бэтти. — Эта желтая дрянь пагубна. На ней кровь.

Рори пожал плечами.

— Ладно: двое против одного. Положи камень на место, дядюшка, пускай лежит. Даже если я никогда не вернусь, дом этот принадлежит мне. Возможно, когда-нибудь мой сын появится здесь и найдет слиткам лучшее применение, чем нашел бы я.

— Если разумом пойдет в мать, — язвительно заметил Бэтти, — то вышвырнет их в море. Им там самое место!

Он поднырнул под побеги бугенвилии и вскоре появился снова, с ломом в руке, объявил, что дело сделано, и слава Богу.

— А теперь, — сказал Бэтти, — думаю, нам пора, а то ветер прекратится. До утра предстоит сделать много работы.

Они вышли из двери в наружной стене, и пассат встретил их. Он дул с юго-востока, нес запахи моря, гвоздики, диковинных цветов и шелестел листьями кокосовых пальм, окаймляющих белые пляжи Занзибара.

Послесловие

В середине пятидесятых годов мне посчастливилось получить приглашение на Занзибар. Познакомясь в этим прекрасным островом, я написала веселый детектив, озаглавленный «Дом Тени»[16]. Сюжет его разворачивается вокруг бумаг, оставленных предком одного из персонажей, Эмори Фростом, бывшим работорговцем, владельцем Кивулими. Впоследствии, уже после выхода книги, мне пришло в голову, что было б интересно написать книгу об этом вымышленном Эмори. Причиной послужило то, что я обнаружила в маленькой библиотеке Британского клуба на Занзибаре громадные залежи книг о работорговле, острове и арабах из Омана; много читала и делала обширные выписки.

«Пассат» и есть эта книга. Однако читателю, любящему, чтобы история в историческом романе была точна, должна признаться, что в этом отношении позволила себе некоторые вольности.

Покушение на Жизнь Маджида, весь мятеж Баргаша (разумеется, за исключением роли в нем вымышленных персонажей) и его развязка, бегство Салме и эпидемия холеры имели место в действительности. Притом именно в таком порядке, но в течение нескольких лет, которые я спрессовала в один год для удобства повествования. Поэтому дата отплытия Геро из Бостона чисто произвольна и не должна приниматься слишком всерьез теми, кто изучает историю Занзибара. Однако пираты из Персидского залива действительно осаждали американское консульство, их ежегодные набеги тоже — факт, а не вымысел, но мой консул со своей семьей, все британцы, американцы, европейцы, за исключением Вильгельма Руете и капитана третьего ранга Адамса, целиком вымышлены и не являются портретами каких-то реальных людей. Дэну Ларримору и «Нарциссу» я приписала кое-что из того, что совершали Адамс на «Ассаи» и капитан Олдфилд на «Лире»; надеюсь, тени этих офицеров и команд их кораблей простят меня за эту авторскую вольность.

Я в большом долгу перед Салме за подробности жизни Саида в Мотони, его смерти и последующих ссор, заговора, мятежа, потому что она изложила их в автобиографической книге «Воспоминания арабской принцессы». Должна поблагодарить и многих других авторов. Как современных, например, Дженесту Гамильтон и Кристофера Ллойда, так и опубликовавших в прошлом столетии тома, покрывшиеся плесенью на нижней полке клубной библиотеки и — судя по количеству неразрезанных страниц — остававшихся непрочитанными. В них содержалась сокровищница сведений о Занзибаре. Один автор привел подробное, ужасающее описание, сделанное очевидцем холерной эпидемии — гораздо более страшное, чем в моей книге. Впоследствии я слышала, что когда остров перестал быть британским протекторатом и получил независимость, все книги выбросили из библиотеки и сожгли; если так, то это трагедия, поскольку те, что читала я, были первыми изданиями. Большую часть их, однако не все, можно прочесть в Британском музее. Но было бы приятно сознавать, что все они до сих пор доступны на Занзибаре. Может, так оно и есть.

Тем, кому интересно, что сталось с неуживчивой султанской семьей, сообщаю, что честолюбивые мечты Баргаша все же осуществились. Он стал султаном после смерти Маджида; надеюсь, Чоле была жива и насладилась плодами его триумфа. Маджид скончался в тридцать шесть лет, как ни прискорбно, от злоупотребления «плотскими наслаждениями и стимулянтами» — очевидно, усугубленного постоянным беспокойством! Но все же он оказался счастливее своего брата Тувани, убитого тремя годами раньше сыном Селимом, которому не терпелось занять трон, как и многим в его семействе. Что касается Салме, то она все-таки увидела снова Занзибар. (Правда, говоря словами Киплинга, это уже другая история). К сожалению, с Вильгельмом прожила она очень недолго, три года спустя он погиб в результате несчастного случая, оставив ее вдовой с тремя малышами. Тогда она уже именовалась фрау Эмилия Русте. Когда я была в Германии в 1964 году — мой муж, генерал-майор Гофф Гамильтон, получил назначение в Бонн — то с изумлением узнала, что одна ее дочь еще жива и проживает в этой стране. Но, увы, она была не только очень старой, но и слишком болезненной, чтобы принимать третей; для меня это явилось горьким разочарованием, поскольку было очень Лестно познакомиться, поговорить с племянницей Маджида, Баргаша, Чоле и прочих колоритных отпрысков великого султана Саида, Оманского Льва. Да покоятся они в мире!


Примечания

1

Саймон Легри — жестокий плантатор из романа «Хижина дяди Тома»

(обратно)

2

Дау — одномачтовое каботажное судно (в Индийском океане).

(обратно)

3

Геллеспонт — древнегреческое название Дарданелл — пролива между Европой и Азией, который возлюбленный Геро, Лeандр, каждую ночь переплывал для встречи с ней.

(обратно)

4

Рог Dios — клянусь Богом (исп.)

(обратно)

5

Регго — собака (исп.}.

(обратно)

6

Мари Жозеф де Лафайет (1757–1834) — французский политический деятель, участник Войны за независимость в Северной Америке 1775—83 гг

(обратно)

7

Спенкер — продольный парус

(обратно)

8

Пиллерс — вертикальная стойка, служащая опорой для палубы судна.

(обратно)

9

Поттер — гончар (англ.).

(обратно)

10

Ipso facto — по самому факту (лат.).

(обратно)

11

Coup d'etat — государственный переворот (фр).

(обратно)

12

Флора Макдоналд — национальная шотландская героиня, дочь фермера. В 1746 году помогла претенденту на английский престол принцу Карлу Эдуарду в бегстве после разгрома при Каллодене, переодев его в служанку

(обратно)

13

Suggestio falsi — внушение ложного (лет.).

(обратно)

14

Ракетой в те времена назывался разрывной или зажигательный снаряд в виде трубки, набитой порохом

(обратно)

15

Лотарио — персонаж пьесы Н. Роу «Кающаяся красавица», бездушный соблазнитель женщин.

(обратно)

16

Роман издавался также под названием «Смерть в Занзибаре» (прим. ред.).

(обратно)

Оглавление

  • Кэй М.М. Пассат
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • Послесловие