Астралиск (fb2)

- Астралиск (пер. Татьяна Юрьевна Стамова) 5400K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберто Пьюмини

Роберто Пьюмини
Астралиск

Моему сыну Микеле, который учит меня любви

Эта книга переведена благодаря финансовой поддержке Министерства иностранных дел и международного сотрудничества Италии.

Questo libro è stato tradotto grazie a un contributo del Ministero degli Affari Esteri e della Cooperazione Internazionale italiano

Глава первая

Жил в турецком городе Малатье художник по имени Сакумат. Не молодой и не старый, был он в том возрасте, когда мудрые мужи привыкают жить в мире с собственной душой и в согласии с ближними.

Каменистая долина Малатьи не блистала особенными красотами, но это не мешало Сакумату писать удивительные пейзажи. Порой он писал их по воображению, располагая цвета и образы, как заботливый создатель при сотворении мира.

Богатые владельцы стад, торговцы лошадьми или тканями нередко приглашали Сакумата к себе – расписать галерею, добавить комнатам света, заполнить проёмы между окнами радостными красками его живописи. Но даже если бы его работа была никому не нужна, Сакумат и тогда бы писал свои картины, потому что кисти были для него всё равно что пальцы и к каждому мазку незаметно примешивалась капелька его крови.

Что касается его собственных пейзажей, то никто не скажет, где он их подглядел – он и сам этого не знал. Вероятно, их нельзя было встретить нигде на свете и даже ни в одном человеческом сне, но всё же они казались настоящей землёй – осязаемой и полной ароматов. Если смотреть подольше, душа незаметно ускользала из своего дома через окна глаз и переносилась в пространства цвета, полные тишины и покоя.

Глава вторая

Однажды в дверь к Сакумату постучался богатый и знатный незнакомец – на голове у него был низкий тюрбан, как у жителей горных долин, расположенных северней этих мест.

– Ты Сакумат-художник?

– Да, и это мой дом. Кто ты, человек гор? И что привело тебя ко мне?

– Я Кумди, подданный бурбана Гануана, правителя земли Нактумал. По его приказанию я пришёл просить тебя, чтобы ты поднялся к нам в горы и пожаловал к нему во дворец. Он хочет говорить с тобой и поручить тебе одну важную работу.

Сакумат никогда не бывал в тех суровых северных горах. Он отвечал, что сильно занят и не может принять оказанной ему чести.

– Бурбан Гануан, мой повелитель, – продолжал посланец, – предвидел, что путешествие может показаться тебе обременительным. Он дарит тебе своего коня – я привёл его с собой. Ещё он велел передать тебе, что речь идёт об очень большой работе и о столь же большом вознаграждении.

Сакумат любовался красавцем скакуном, который нетерпеливо бил копытом позади коня посланника, и размышлял. Гораздо более, чем щедрый подарок Гануана и сулимые им богатства, его удивило то, что один из славных и гордых правителей гор так настойчиво упрашивал его приехать. Он не стал дольше упорствовать и согласился, добавив, что конь у него есть свой – хоть и старый, но вполне ещё пригодный для такого путешествия. Потом попросил дать ему день – подготовиться и попрощаться с друзьями.

Через день Сакумат погрузил на подаренного коня всё, что нужно было для работы, и оседлал своего старого вороного, который доживал век, мирно пощипывая траву на окраине города.

Перейдя котловину в её понижающейся к северу части, маленький караван оставил город и начал подниматься по краю широкой северной долины. Когда город позади исчез из виду, начались пустынные и засушливые места: по сторонам, среди россыпей серо-розового камня, виднелись то здесь, то там чахлые деревца, словно последние стражи поверженного леса. Из-под копыт по камням разбегались во все стороны стайки коричневых ящериц. Изредка ястребы пугали быстрой тенью одиноко пасущихся диких коз.

Солнце совсем зашло, когда после целого дня пути Сакумат и его спутник выехали к широкому плато, окружённому со всех сторон хребтами тёмно-серых гор. Ландшафт менялся на глазах: земля здесь была не такая засушливая, как внизу, кое-где пестрели пастбища и даже маленькие виноградники. В глубине плато, пока ещё на изрядном от них расстоянии, виднелось селение с домами из белого камня, а за ним, питая его прохладой, благодатно зеленела кедровая роща. Между селением и рощей, ослепляя своей белизной, возвышалось внушительное здание дворца. Размерами оно могло бы поспорить с самым большим домом в городе Сакумата.

Оставив позади земельные угодья, они проехали улицами селенья, и затем Сакумат был препровождён в покои дворца. Он с наслаждением погрузился в царившую здесь глубокую тишину, разглядывал покрытые золочёным рисунком двери из кедрового дерева и бархатные, расшитые жемчугом одежды прислуги.

Потом его провели в большую прохладную комнату с широким окном, обращённым в сторону селения. Отсюда можно было окинуть одним взглядом всё подковообразное пространство плато вместе с обступившими его вершинами гор.

Бурбану тут же доложили о прибытии гостя. В комнату вошёл высокий человек, по виду одних лет с художником. Волосы у него были короткие и почти совсем седые, а пышные тёмные усы казались на лице какой-то чуждой экзотической растительностью.

– Рад видеть тебя на моей земле и в моём доме, – сказал Гануан. – Благодарю, что принял приглашение и приехал. Как доброму хозяину, мне бы следовало отложить наш разговор до утра, дав тебе отдохнуть и выспаться. Но беспокойство распирает мне грудь, и вопрос, что я должен задать тебе, рвётся наружу, подобно молодому норовистому коню: если ты своим ответом не подсыплешь ему сена, он, пожалуй, так и не уймётся всю ночь, не давая моему сердцу покоя.

Сакумат улыбнулся и сделал лёгкий поклон.

– Твоё гостеприимство безупречно, господин, – сказал он. – Что до твоего вопроса, обещаю отнестись к нему серьёзно. Если даже не отвечу сразу, у меня будет целая ночь, чтобы подумать: так мы выгадаем время. Приступай же к твоей просьбе, господин. Кажется, она будет необычной, и меня уже начинает разбирать любопытство.

Гануан тоже улыбнулся в ответ, потом сел на ковёр, не больше и не меньше тех, что стелют в мечетях, и Сакумат сел напротив него.

– У меня есть единственный сын Мадурер, совсем ещё ребёнок, – медленно произнёс Гануан. – Он болен странной болезнью: от солнечных лучей и пылинок, залетающих с улицы, глаза у него распухают, дыхание становится тяжёлым, кожа покрывается пятнами и нарывами. Мадуреру нельзя находиться на открытом воздухе, нельзя бегать и играть в дворцовом саду с детьми моих приближённых. Мало того, он не может жить в комнате, подобной этой – чтобы через окно свободно проникали солнечный свет и горный воздух. Немало врачей, славящихся своими познаниями и опытом, побывало в моём доме. Соревнуясь в учёности, спорили они о загадочной природе этого неисцелимого недуга. Припоминали схожие случаи, имевшие место в разных краях на их памяти и прежде. Ясно было, что опасные для сына вещества содержатся в воздухе и воздействие их усиливается от солнечного света. Но что это за вещества и как можно защитить от них мальчика, никто не знает. Все, однако, сошлись на том, что Мадурер должен жить в наиболее удалённой и закрытой части дворца, лишённой прямого освещения, дышать воздухом, пропущенным, через слои влажной марли и довольствоваться слабым светом, проникающим через слуховые окошки. С начала болезни прошло уже больше пяти лет, и за это время мой сын ни разу не выходил из дома. Он не может любоваться из окна видом долины, залитой солнечным светом. В его комнатах нельзя держать никаких растений, покои нельзя украсить цветами и виноградными лозами, потому что земля и цветочная пыльца вредны для его здоровья.

Гануан говорил, глядя Сакумату в глаза, потом опустил голову и погрузился в долгое молчание. Художник тоже молчал и ждал.

Наконец бурбан поднял глаза и произнёс:

– И вот мне пришло в голову расписать стены в комнатах моего сына. Я слышал о тебе от заезжих купцов и охотников, потому и послал за тобой. Тебе не будет ни в чём отказа. Ты останешься доволен вознаграждением и не пожалеешь, что приехал. Прошу тебя не отказать мне в этой просьбе.

Гануан снова посмотрел в глаза Сакумату. Слышно было, как тяжело он дышит. Правая рука его, мускулистая и смуглая, сжимала пояс, сделанный из металлических пластинок, – так всадник держит за узду непокорного коня.

– Могу я задать тебе один вопрос, господин? – спросил художник.

– Все моё внимание принадлежит тебе, и я отвечу тебе со всей искренностью, на какую способен, – отвечал правитель.

– Как ты представляешь себе эту роспись?

– Я ещё не думал об этом так определённо, – сказал Гануан. – Пусть тебе подскажут ответ твои чутьё и искусство.

– И ещё. Ты ведь знаешь, чем живёт твой сын? Ему, должно быть, очень трудно. Он несчастен? Мое воображение видит его вялым и поникшим, как растение, лишённое света.

Гануан прикрыл на мгновение глаза. Рука, сжимавшая пояс, упала.

– Я не стану отвечать на эти вопросы, мой друг, – сказал он. – Не потому, что не хочу. Просто слова отца не расскажут о сыне. Выслушав их, ты поневоле подумаешь, как сильна иллюзия и обманчиво чувство. Но, если ты принял предложение, мой сын сам ответит на твои вопросы. Подожди немного – и увидишь.

Глава третья

Бледность Мадурера сразу бросалась в глаза, но он совсем не казался несчастным. Жизнь взаперти замедлила его рост, и в свои почти одиннадцать лет он выглядел не старше девяти. Однако в нём не было заметно никакой ущербности: ясное и миловидное лицо, спокойные тёмные глаза, густые, необыкновенно чёрные волосы. Цвет лица очень бледный, как у отца. Он ходил в полотняных курточках, расшитых пёстрыми узорами – то была прекрасная работа старых служанок, смотревших за ним и поддерживавших идеальную чистоту в его комнатах.

Когда Гануан привёл к нему Сакумата, мальчик поцеловал руки отца и, с любопытством взглянув на незнакомца, приветствовал его лёгким поклоном.

– Мадурер, – сказал бурбан, держа руку мальчика в своих ладонях, – к твоему одиннадцатому празднику я обещал тебе подарок, сюрприз – чтобы ожидание сделало радость ещё полнее. Теперь твой праздник уже совсем скоро. Этого человека зовут Сакумат. Он прекрасный художник и живёт в Малатье – к югу от нас. Я позвал его и попросил об одолжении расписать твои комнаты. Он привёз с собой много кистей и красок, и у него руки волшебника. Несколько минут назад он согласился на мою просьбу. Теперь тебе предстоит удовольствие увидеть, как он работает, и картины его станут чудесным обрамлением твоих комнат.

Мадурер снова посмотрел на Сакумата, на этот раз чуть-чуть подольше. Потом поцеловал руку отца и сказал:

– Отец, я хочу сказать тебе две вещи. Но когда будешь слушать первую, не забудь, что за ней последует вторая. Первая вот: в эти дни я пытался представить себе обещанный тобой подарок и, не знаю почему, может быть, таково было моё желание, подумал, что ты приведёшь ко мне музыканта, играющего на кубикале, – одного из тех, чья музыка доносится до нас издалека, с улиц селения. Наверно, я вспомнил твой взгляд: когда ты говорил о сюрпризе, глаза твои несколько раз останавливались на стенах, но видели что-то другое. Я представил себе, что ты думаешь о селении и о музыканте, чья мелодия проникла в ту минуту в стены дворца, а ты думал о живописи. Отец, я был настолько уверен, что отгадал твоё намерение, что уже воображал, как сижу перед этим музыкантом и, к его удивлению, прошу его сыграть ещё и ещё – без конца, как маленькие дети. Сейчас я мог бы огорчиться, ведь твой подарок оказался иным. А вот и вторая вещь, отец. Я нисколько не огорчён! Я просто никогда не думал о живописи на этих стенах и не мог даже представить такого подарка. В сравнении с ним тот, кто играет на кубикале, показался бы мне деревянной игрушкой. Поэтому я благодарю тебя, отец, и того, кто с тобой. То, что вы принесли мне, так прекрасно и ново, что мои ноги не могут стоять на месте.

С этими словами маленький Мадурер быстро поцеловал, уже в третий раз, руку отца и, прежде чем двое взрослых успели сказать что-нибудь в ответ, принялся радостно носиться вдоль стен, то выбегая из комнаты, то снова возвращаясь, смеясь и выписывая круги, подобно одуревшему от радости щенку.

Гануан коснулся губами своей руки в том месте, где её поцеловал ребёнок, и улыбнулся.

– Вот ответ на твои вопросы, мой друг, – сказал он. – Я же благодарю Создателя за этого сына и не хотел бы никакого другого, даже если бы у него были крылья, как у ангелов с горы Арарат. И ты видишь, как нужно было, чтобы я уговорил тебя, и как прекрасна эта радость. Теперь я оставлю тебя: пора вам познакомиться и подружиться. Отныне, Сакумат, ты можешь просить у меня всего, чего пожелаешь и что только есть в человеческих возможностях.

Когда бурбан удалился, Сакумат продолжал стоять на месте и ждать. Между тем скачки Мадурера продолжались – казалось, он хотел сообщить свою радость всем углам каждой из своих комнат. Сакумат следил за ним с радостным удивлением – так конюх наблюдает за плясками жеребёнка, резвящегося в загоне. Всякий раз, когда мальчик исчезал из виду, художник бросал взгляд на светлые стены комнаты, пытаясь представить себе цвета и силуэты будущей росписи. Но широкие поверхности стен оставались перед его мысленным взором пустыми и белыми, словно бы их белизна оказывалась сильней воображенья, поглощая любые рождённые им образы.

Сакумат слегка встревожился, заметив, что радостные крики мальчика стихли. Он ждал, что тот появится из широкой двери в форме арки, открытой в следующую комнату анфилады, но кругом было тихо, и белый цвет стен казался цветом самого молчания.

Он вытянул шею и заглянул за порог, но никого не увидел. Вдруг за выступом стены мелькнула прядь чёрных волос. Сакумат прижался к стене и стал ждать. В нескольких метрах от него послышалось прерывистое детское дыхание. Он не двигался с места. Прядь высунулась снова, осторожно-осторожно, потом за ней показалось взволнованное лицо Мадурера.

– Я здесь! – Художник неожиданно вышел из своего укрытия и шагнул ему навстречу.

Мальчик вскрикнул и выскочил из засады, потом громко рассмеялся и побежал к порогу, отделявшему вторую комнату от третьей. Сакумат не спеша последовал за ним и вошёл в последнюю комнату, такую же белую, как и две другие.

Мадурер спрятался за полукружным выступом правой стены прямо под одной из широких бойниц, через которые проникал пропущенный через марлю белый дневной свет.

– Я знаю, где ты… – сказал Сакумат, нарочно отходя от его укрытия и повернувшись к нему спиной. Позади себя он слышал взволнованное дыхание мальчика и его радостное копошение.

– Считай, что я нашёл тебя, Мадурер… Ты прячешься за этой вазой… – продолжал Сакумат, с напускной осторожностью приближаясь к большому эмалевому сосуду, до половины наполненному водой, и по-прежнему стоя спиной к убежищу Мадурера.

Он слышал, как мальчик, торжествуя, покинул своё укрытие и, промчавшись обратно, скрылся во второй комнате.

– Чешуя саламандры! Так, значит, ты не здесь! – воскликнул художник с притворным разочарованием.

Потом подождал немного, чтобы мальчик успел спрятаться, и продолжил поиски.

Глава четвёртая

В последующие дни Сакумат и Мадурер много времени проводили вместе, играя и разговаривая.

– Что ты напишешь, Сакумат? – спрашивал мальчик.

– Пока не знаю, Мадурер. Я много думал об этом, но воображение моё остаётся пустым и белым, как стены этой комнаты.

– Но ведь что-нибудь напишешь обязательно, правда?

– Конечно, Мадурер. Но вначале нам с тобой надо поговорить и решить, чего мы хотим.

Они продолжали играть, то переходя из комнаты в комнату, то сидя за низким столиком, который, если не считать постели Мадурера и невысокого длинного шкафа, был здесь единственным предметом мебели.

Мадурер прекрасно играл в шахматы. С первой же партии Сакумат понял, что мальчик сильней его. На каждый ход художника, стоивший тому долгих раздумий, мальчик отвечал быстро и остроумно, словно это было для него весёлым развлеченьем.

Пока они сидели поглощённые игрой, по комнатам бесшумно двигались старые служанки – они меняли покрывала и занавески, следили, чтобы в углах не осталось ни пылинки. Марлевые сетки, очищающие воздух, натягивались каждый день новые.

– Что бы тебе хотелось видеть вокруг себя? – спрашивал Сакумат. – Есть у твоих глаз какое-нибудь желание?

– Их много, может быть, даже слишком… Я видел столько всего в книгах, которые дарил мне отец! У меня около сотни книг, многие с цветными рисунками, и каждый из них я разглядывал больше десяти раз. Я видел много чудесного: море, горы, большие зелёные луга и сверкающие озёра. Я знаю, какие деревья растут на нашей земле и в землях, далёких от нас. Я видел изображения людей в удивительных одеждах (эти люди живут где-то очень далеко) и видел разных животных. Все эти образы кажутся мне прекрасными и желанными и живут в моём воображении вместе. Я не могу выбрать…

Некоторое время оба молчали.

– Может быть, и не надо выбирать, мой друг, – сказал художник. – Нужно только привести их в порядок.

– Что ты имеешь в виду, Сакумат?

Художник молчал, поглаживая ладонью лицо. С того времени как он поднялся в долину Нактумала, он ни разу не брился, и жёсткая с проседью щетина покрывала его щёки.

– В этой комнате широкие стены, Мадурер, – сказал он. – Если захочешь, я могу написать твоё море. И горы, и озера… многое из того, что ты знаешь. Нужно только, чтобы ты рассказал мне о том, что видел и что тебе дорого. Мне нужно будет совершить путешествие в твой мир, а тебе стать моим проводником.

С того дня Мадурер начал рассказывать. Вначале он предложил художнику самому посмотреть картинки в его книгах. Но Сакумат сказал, что лучше представит всё с его собственных слов. И Мадурер стал рассказывать ему о горах и долинах, о холмах, покрытых фруктовыми садами, о густых лесах и возделанных пашнях, о селениях с белыми крышами и о других – с красными, о прохладных аллеях с высокими деревьями, в которых гуляет ветер. Сам того не замечая, он добавлял к пейзажам, виденным в книгах, новые – те, которых никогда не видел, а только представлял по рассказам служанок и отца. Это были дикие и прекрасные места, необъятные и волнующие.

– Мне нравится море, – сказал он однажды. – Когда я представляю его себе – такое огромное, синее, голубое, зелёное, то кажется, эта радость входит в мои мысли и заполняет их целиком.

Сакумат слушал, задавал вопросы, просил описать что-то поподробнее.

– Теперь я хорошо представляю то, что буду писать, – сказал он через некоторое время. – Вот только…

– Говори, Сакумат!

– Друг мой, мы задумали горы и море… Вещи, сами по себе необъятные. Если бы мы решили ограничиться одной стеной, у нас получилось бы мелкое море и сплющенные горы. Нам пришлось бы напрягать глаза – мне, чтобы писать, тебе, чтоб разглядывать. Поэтому я предлагаю использовать все стены комнаты – чтобы расширить пространство и дать простор взгляду.

– Конечно! – воскликнул Мадурер. – И вообще, почему бы…

Он вдруг смутился и замолчал.

– Продолжай, – сказал Сакумат.

– Но, боюсь, это будет тебе не по силам…

– Говори же, Мадурер! Выслушать тебя совсем не трудно. А там посмотрим.

– Ну вот, я подумал… если так, то почему бы нам не расписать стены всех комнат? Как если бы кругом было небо, понимаешь? Тогда всё стало бы ближе и крупнее, и разглядеть можно было бы побольше.

Сакумат провёл рукой по бороде, обрамлявшей его лицо тёмной полоской с проблесками серебра.

– Хорошая мысль, Мадурер. А что касается времени, то мы ведь не спешим, правда?

Мальчик только улыбнулся в ответ.

– Теперь нам надо привести наши мысли в порядок.

– Объясни, Сакумат. Я не понимаю, о каком порядке ты говоришь.

– Мадурер, – сказал художник, – мы хотим написать целый мир. Значит, нужно, чтобы в нашей живописи одно переходило в другое плавно и естественно, чтобы это не было похоже наперепутанные и размётанные ветром страницы. Тогда взгляд будет неторопливым путешественником, спокойно, без напряжения переходя от одного пейзажа к другому.

Мадурер задумался и долго молчал. Потом он сказал:

– Иногда, Сакумат, мне снятся сны. Всё в них так странно переплетается, изменяется, перетекает одно в другое…

Сакумат помолчал немного и спросил:

– Ты хочешь, чтобы наши образы были как в твоих снах, Мадурер?

Ещё какое-то время мальчик был погружён в свои мысли. Потом улыбнулся и сказал:

– Нет, давай напишем мир таким, как он есть. Сны у меня и так будут.

Теперь они вглядывались в белизну стен, как будто это было пространство неба, и начинали прикидывать и размещать образы будущей живописи.

– Здесь будет луг с травами и цветами.

– Да, Сакумат! Как тот, в книге о пастухе Муткуле!

– Тогда поставим тут хижину Муткула. Совсем маленькую… рядом с ней – стадо красных коз… Они ведь красной породы, эти козы Муткула, да?

– Да. А хромая собака тут будет, Сакумат?

– Конечно.

– Здорово! Только… как мы дадим понять, что она хромая, ведь она же далеко?

– Скорее всего, это будет незаметно, Мадурер. Но, глядя на неё, мы будем знать, что это хромая собака пастуха Муткула.

– А с этой стороны у нас будут горы?

– Да, а внизу под ними деревня. Большая или маленькая, как ты думаешь?

– Не слишком большая и не слишком маленькая, Сакумат. Она не должна быть слишком большой, чтобы не занять всё пространство.

– Пространства хватит. Мы сделаем её такой, как нужно. И минарету место найдётся.

– И муэдзин будет петь наверху?

– Конечно. Какой же минарет без муэдзина наверху? Маленького муэдзина с длинным носом.

– И, хотя он совсем маленький, мы будем знать, что нос у него длинный!

– Между селом и той скалой на заднем плане мне видится лес, полный лисиц и медведей.

– Да! Но, Сакумат…

– Что, друг мой?

– Я подумал… Ты говорил, что в живописи, как и в мире, всё должно происходить постепенно.

– Да, если только мы не хотим писать образы снов…

– Нет, давай писать мир. Но тогда… смотри, Сакумат, здесь стена заканчивается и после выступа резко поворачивает в другую сторону!

– Вижу, Мадурер, – улыбнулся художник.

– Значит, здесь будет резкий обрыв! Как если бы луг и горы неожиданно поменяли направление… или как если бы море вдруг куда-то провалилось, понимаешь?

– Понимаю, Мадурер. Но думаю, тут уж мы ничего не можем поделать.

– Почему? Эти выступы будут нам сильно мешать! Я попрошу отца, чтобы их убрали. Тогда стены станут плавными, и горы медленно развернутся, как разворачиваются перед путешественником, и взгляд не упадёт внезапно в пустоту. И море не провалится. Так ведь лучше будет, Сакумат?

– Да, так было бы лучше. Но неужели ты думаешь, что он согласится убрать все выступы?

– Конечно, согласится. У нас важная причина.

Глава пятая

Все выступы были убраны – теперь пространство стен вокруг Мадурера и Сакумата стало плавным и непрерывным.

Пока слуги исполняли это указание, бурбан велел позвать к себе художника и обратился к нему с такими словами:

– Я позвал тебя в мой дом, чтобы ты сделал моему сыну необычный подарок… Теперь я начинаю понимать, что подарок этот обещает быть чудесным. Признаюсь, что когда по прошествии нескольких дней я увидел эти стены по-прежнему нетронутыми, то в отцовском своём нетерпении подумал: «Что бы ни говорили о его славе, этот чужеземец просто бездельник, пользующийся моим гостеприимством и испытывающий терпение моего мальчика». Прошу у тебя прощения за эти мысли. Всё дело в том, что я слишком тревожусь за Мадурера – так гной и кровь сочатся из незаживающей раны.

– Почему же сейчас ты говоришь, что подарок твоему сыну будет чудесным? – спокойно спросил Сакумат. – Ведь и сегодня ты не нашёл бы ни следа кисти на стенах его комнат? И раз уж ты был со мной откровенен, то и я открою тебе, что моё воображение в течение многих дней оставалось пустым и беспомощным, как будто я никогда не держал в руках кисти и не стремился повторить в безмолвном восхищении форму цветка. И вот однажды ночью, вконец измученный этой пустотой, я решил отказаться и покинуть твой дом на рассвете следующего дня. Это было ещё до начала нынешней луны.

– Пусть так, – отвечал Гануан, – но теперь я знаю, твои мысли и мысли Мадурера полны удивительных образов и картин. И, если тебе удастся написать хотя бы десятую часть того, что вы вместе задумали, это будет изумительная работа.

Он произнёс эти слова с особенным, радостным возбуждением. Потом помолчал, улыбаясь каким-то своим мыслям, и добавил:

– Иногда я неслышно захожу в комнаты Мадурера и, остановившись на расстоянии, наблюдаю, как вы ходите вдоль этих белых стен и, водя в воздухе руками, примеряете к ним образы, возникающие тут же у вас в воображении. Я не подхожу ближе. Но думаю, что в такие моменты, подойди я хоть на расстояние одного шага, вы и тогда не обратили бы на меня внимания. Может быть, погружённый, как и ты, в радостную работу воображения, сын мой на время и вовсе забывает об отце. Не сочти, что это меня огорчает – наоборот! Никогда ещё я не видел Мадурера таким оживлённым и радостным. Он всегда был мечтательным и увлекающимся ребёнком, но теперь ему словно сопутствует какое-то эхо, и радость, которая исходит от мальчика, непонятным мне образом возвращается к нему и делает его счастливым… Так, не прячась, но оставаясь невидимым, я слежу за вашей игрой и вникаю в её правила, восхищаясь твоей осторожностью и мудрым любопытством.

Гануан замолчал и налил гостю свежего чаю. Они пили молча и глядя друг другу в глаза – как делают жители тех мест, когда хотят выразить уважение и показать, что полностью доверяют друг другу.

– Но я ещё не всё сказал, друг мой, – серьёзно продолжал бурбан, ставя перед собой драгоценную чашку. – Я хорошо вижу, что твоя игра не маленькая и может занять гораздо больше времени, чем ты или я могли бы предположить. Я хочу, чтобы ты продолжал, но одна мысль не даёт мне покоя: что если Сакумата в его городе ждёт другая работа или он связан другими обещаниями? Наверняка есть люди, которые любят его и ждут его возвращения и к которым стремится его сердце, – вот что я думаю, Сакумат, и эта мысль гнетёт меня днём и ночью… Ты знаешь, друг, как важно для меня то, что ты делаешь. Ведь это намного ценнее подарка, о котором я думал… но если какая-то из перечисленных мной причин или все они вместе могут заставить тебя поспешить с работой или прервать её прежде, чем она будет закончена, то, как ни грустно, я попрошу тебя не начинать её вовсе и покинуть мой дом теперь же. Я сумею найти подходящий предлог, и лучше пусть мой сын разочаруется в самом начале, ведь в его возрасте разочарование не живёт дольше нескольких дней. Разумеется, в этом случае ты всё равно получишь вознаграждение как за год работы…

Но если возможно, чтобы ты продолжил начатую работу и уделил ей столько времени, сколько она потребует, то я со смирением и любовью прошу тебя остаться. Если у тебя есть семья или дорогие тебе люди, я пошлю за ними и приму у себя в доме на всё время, какое будет нужно, как принял бы семью моего брата. Если пожелаешь, я предоставлю вам прохладный дом возле рощи, где вы будете окружены роскошью и заботой. Я приставлю к вам пятерых мужчин из моей прислуги и трёх служанок, которые станут готовить еду и заниматься хозяйством. Вы сможете выбрать себе любых лошадей, и они останутся вашими навсегда. В конце работы ты получишь вознаграждение, которое сделает тебя богатым.

Сакумат ответил не сразу – плавным и уже привычным движением погладил бороду, целиком покрывавшую теперь его щеки и подбородок. В первые дни во дворце это был отрывистый и неуверенный жест, неизменно сопровождавший и предварявший его слова.

– Я и сам вижу, Гануан, что игра предстоит большая, – сказал художник. – Чтобы закончить её, я должен буду уподобиться немому великану, ещё более усердному, чем тот, что выходил из лампы Аладдина. И всё же, мой господин, эта игра захватила и меня: я оказался у её начала, как жаждущий путник у прохладного, сыплющего брызги ручья. Дома я не оставил ни жены, ни родственников, а друзья в моём отсутствие помнят обо мне и знают, что я тоже помню о них. Что до богатства, которое ты обещаешь, я скажу тебе, что у художника только один рот, чтобы оценить вкус пищи, и только одно чрево, требующее насыщения. Кто подолгу смотрит на деревья, на землю и на сияющее непостоянство неба, тот не нуждается в ином изобилии. Но одна просьба, господин, у меня всё же есть.

– Я слушаю тебя, – сказал бурбан, слегка наклонившись вперёд.

– Видишь ли, я понял, что предоставленная тобой великолепная комната мне ни к чему. Сказать по правде, я в ней почти не бываю, поскольку все дни проходят в непрестанном общении с твоим сыном. К тому же вид, который открывается мне из окна, сам по себе прекрасный, отвлекает и ослабляет моё воображение, занятое тем, чтобы создавать вместе с Мадурером картину мира. Потому прошу, если только у тебя не найдётся возражений, чтобы мне постелили ковёр в комнатах Мадурера. Тогда я смогу быть с ним всё время, как того требует крепкая дружба, слышать его слова при пробуждении, знать его сны, что так скоро ускользают и забываются, не пропущу и последних слов перед сном, в которых соединяются опыт дня и безмятежность ночи.

Гануан улыбнулся и трижды кивнул в знак согласия.

Глава шестая

Всего комнат Мадурера, уединённых и почти недоступных, было три, и они мало отличались одна от другой. Через высокие бойницы, затянутые белоснежной марлей, проникал ровный свет, заполнявший все комнаты подобием молочной взвеси. С остальной частью дворца покои Мадурера были связаны единственным входом в виде арки. Перед ним располагались три ширмы, образующие тройной заслон для воздуха с улицы. Дверные проёмы, соединявшие комнаты, теперь тоже лишились своего обрамления по приказу Гануана.

Общее пространство комнат было так велико, что Мадурер, обегая их по периметру, мог насчитать почти сто одинаковых шагов.

Постель мальчика находилась в середине первой комнаты. Как и остальные, комната представляла собой светлое пространство, почти пустое, если не считать нескольких предметов мебели, сделанной из драгоценного дерева. На некотором расстоянии от постели Мадурера стоял шкаф из слоновой кости, до отказа заполненный книгами и играми. За ним-то и был постлан ковёр Мадурера. Днём, сидя на шелковых подушках, друзья обдумывали здесь свои планы или играли.

В эту же комнату три раза в день приходил Гануан – поиграть и поговорить с сыном. И два раза в день они втроём, отец с сыном и Сакумат, обедали за низким столиком, который слуги приносили уже накрытым во вторую комнату.

– Откуда будем начинать, Мадурер? – спросил однажды утром художник.

– А мы правда уже готовы, Сакумат? – уточнил мальчик.

– Видишь, сколько кистей? И краски у нас есть какие хочешь. Твой отец распорядился доставить сюда самые драгоценные масла и цветные порошки, которые купцы везут из Персии на верблюдах.

– Я не то хотел сказать, Сакумат. Я спрашиваю… хорошо ли мы представляем себе, что́ будем писать.

– Кое-что мы уже представили, Мадурер.

– Да, конечно. Но нам нельзя ошибиться.

– Ты думаешь? Почему нельзя?

– Потому что, если мы ошибёмся и картина получится неправильной, она останется такой навсегда.

Сакумат остановил его движением руки и сказал:

– Нет, Мадурер, мы можем и ошибаться. Главное, чтобы глаза у нас были открыты и чтобы мы замечали ошибки. Силуэт перекрывает силуэт, и краска ложится поверх краски. А теперь если мы не начнём, то не сможем создать ничего правильного, равно как и неправильного.

– Да, – сказал мальчик. – Ты прав.

– Так значит, откуда начнём? С какой стены?

– С этой. Нет… с той! Или… Видишь, Сакумат, я уже сейчас ошибаюсь, а мы ведь ещё даже не начали.

– Ты не ошибаешься, Мадурер. Ты решаешь. Это всегда трудно – но это необходимо.

– Начнём с этой стены, – сказал мальчик через какое-то время. – Отсюда, справа от двери.

– Хорошо. И что будем писать?

Последовала новая пауза. Мадурер облизывал губы и глубоко дышал. Глаза его были широко раскрыты. Сакумат положил руки перед собой на подушку.

– Мы говорили о разных местах, помнишь? – сказал он.

– Да, помню. Но подожди немного, пожалуйста. Выбирать действительно очень трудно.

– Мы не спешим, Мадурер. Совсем не спешим, ты знаешь.

– Начнём с гор. Помнишь, мы говорили о цветущем луге и пастухе Муткуле? Напишем гору, где живёт Муткул.

– Только одну эту гору, Мадурер?

– Нет, конечно! И горы вокруг. Но не все… а только несколько.

Сакумат без дальнейших расспросов принялся за работу. Наметил углем очертания долины, набросал вокруг острые вершины гор. Подштриховал места, покрытые лесом, и возделанные поля на дне долины. Прорисовал каменные домики и улочку, что поднималась в гору, теряясь временами среди каменистых уступов…

Мадурер за его спиной смотрел как зачарованный. Он то и дело поворачивал голову и переходил с места на место, следя за быстрым движением угля по стене. Потом, успокоившись, садился на подушки и смотрел, слегка прикрыв глаза, радуясь тому, как растёт и расширяется пространство под рукой Сакумата.

– А это что, Сакумат?

– Может быть, обломок скалы. Или хижина. Хочешь, это будет хижина?

– А это может быть хижиной?

– Конечно. До большого поля совсем близко… это может быть хижиной крестьянина.

– И всё-таки, Сакумат, скажи, это действительно хижина? Ты хотел сделать хижину? Это похоже на обломок скалы.

– Это только набросок, Мадурер. Здесь нет ещё ничего законченного. Это могло бы быть камнем. Но может быть и хижиной крестьянина.

Лёгкими касаниями художник добавил несколько штрихов, и рисунок превратился в хижину.

– Это хижина друга Муткула! – с восторгом воскликнул Мадурер.

– Как его зовут? – спросил Сакумат, не поворачиваясь. – Я не помню, чтобы у Муткула был друг.

– Правильно, в рассказе его не было! Но у Муткула ведь мог быть друг-крестьянин, правда?

– Конечно. Человек он общительный, хотя иногда ему достаточно коз и собаки, чтобы чувствовать себя счастливым.

– Тогда пусть его зовут Инсубат.

– Да, это хижина Инсубата. А много было коз у Инсубата?

– Нет, потому что он не пастух, а просто крестьянин. Ещё у него был бык, который тянул ему плуг, и старый ослик с лохматой мордочкой.

Сакумат быстро набрасывал.

– Вот так. Это небольшой загон для быка и осла, – пояснил он. – Видишь, здесь, за хижиной.

Мадурер снова поднялся и с волнением разглядывал стену.

– А где мы поместим хижину Муткула?

– Мы ещё подумаем об этом сегодня, – сказал художник. – Сейчас мы немного устали. И скоро придёт Гануан.

Днём, когда они вместе листали книгу, где было много рисунков, изображавших длинноногих насекомых, мальчик спросил:

– А как же обломок скалы, Сакумат?

– Какой обломок скалы?

– Ну тот, который… тот, который мог быть обломком скалы, но потом стал хижиной Инсубата. Тот, который ещё не был хижиной… в общем, тот, который мог бы там быть…

– Да, помню. Так что же ты хочешь спросить?

– Где он? Не знаю, Мадурер. Он ещё не появился. Было нечто, и мы решили, что это хижина Инсубата.

– Но там ведь мог быть и обломок скалы, правда? А если его там нет, то где он? Я хочу сказать, он что, совсем нигде не существует? Его нет?

Сакумат хотел было ответить, но ничего не сказал.

Он помолчал немного, потом произнёс:

– Может быть, он находится с другой стороны горы. С той, которая нам не видна.

Мадурер принялся листать книгу.

– Пусть он будет с другой стороны горы, с той, где живут угонщики скота. Это там, в кедровом лесу. Он никогда не бывает полностью освещён солнцем, потому что кедровый лес очень густой.

– Тогда там земля должна быть местами покрыта мхом, – сказал Сакумат.

– А какого цвета мох? – спросил мальчик, продолжая листать книгу. – Я читал, что он зелёный. Но какой зелёный – такой, как вот эта бабочка, да? Вот точно такой?

– Чуть темнее. Ближе вот к этому зелёному. Но бывают разные виды мха – конечно, есть и более светлый. Может, и такого цвета, как эта бабочка.

– А ты его видел?

– Нет, в этих краях мха немного. Но дальше на юг, а также на север, в высоких горах, его гораздо больше. Так говорят путешественники.

Мадурер поднял голову.

– Если он правда существует, – сказал он, – и бабочка полетит и опустится там на мох, то никто её не увидит, потому что она такого же цвета.

– Да, – сказал Сакумат. – Она будет невидимой, как ящерица на скале.

Мадурер засмеялся коротеньким смехом, потом сказал:

– А как ты думаешь, сама бабочка знает о своём существовании, когда сидит на светло-зелёном мху?

Сакумат улыбнулся.

– Да. Думаю, она так же знает о своём существовании, как когда порхает в воздухе или сидит на краю дождевой капли…

– А мне кажется, что она знает об этом чуть меньше, – сказал Мадурер, и Сакумат снова услышал его лёгкий, почти невесомый смех.

Глава седьмая

Проходили дни, и рождались горы. Не только долина, где жили Инсубат и Муткул, и склоны, по которым бегала, лая на овец, хромая собака. Ещё много других гор и долин, хижин и загонов, различимых глазом горных козлов и невидимых змей, нависающих скал и маленьких озёр с саламандрами. Всё это рождалось медленно, возникало из того, что Мадурер и Сакумат знали, чего они желали сердцем и создавали в своём изображении, набрасывая, внося изменения, рисуя и наполняя цветом.

Рука Сакумата двигалась неспешно. Он ждал, когда из слов, шуток и воспоминаний родится образ, угодный им обоим.

Белизна первой стены исчезла окончательно. На её месте была теперь гористая часть мира, пространство, равномерно распределённое между близким и бесконечным, между низким и недосягаемо высоким. Каждый мазок кисти давал ему измерение, направление и реальность.

Живопись не закончилась. Скользнув по изгибу, соединяющему две стены, горы протянулись дальше, меняя цвет и фактуру и переходя в тёмные холмы, безлесные, но изобилующие каменными россыпями.

Дальше шла равнинная местность с разбросанными хижинами и далёкими селениями с домами из белого камня, похожими на Нактумал.

На первом плане – точнее было бы сказать, на втором, поскольку первый план был идеальной для глаз прозрачной пеленой, сотканной из воздуха и света, – на деревянный мостик, перекинутый через ручей, въезжала кочевая кибитка с голубым пологом. Это была иллюстрация, найденная Мадурером в одной из его книг. Он так её любил и так часто разглядывал, что Сакумат решил целиком перенести её на стену. Но позади, привязанная к кибитке, трусила маленькая пегая лошадка, которую он добавил от себя, и на ней сидела девочка по имени Талья, в красной косынке, повязанной вокруг головы.

– Куда едет эта кибитка, Мадурер? – спросил художник.

– Очень далеко, Сакумат.

– Да, но она направляется прямо к тем холмам внизу или в другую сторону?

– А почему ты спрашиваешь?

– Видишь, здесь после поворота дорога ещё не прорисована. Теперь нам надо решить: она может сделать большой крюк и пройти через холмы до самой деревни или же повернуть направо, к другой стене.

– А что будет на другой стене, Сакумат?

– Мир продолжится. Кажется, мы думали, что там будет равнина? Земля, земля до самого горизонта.

– Да. Кибитка Тальи направляется в сторону долины. Там, внизу, Талья сойдёт с лошадки и будет рвать цветы… но всё-таки нарисуй, пожалуйста, и ту дорогу, которая ведёт к деревне. Кибитка поедет по другой, но потому, что ей так надо, а не потому, что эта дорога единственная.

– Конечно, Мадурер. В мире дорог много – не одна и не две.

Третья стена, а за ней и четвёртая стали равниной. Одной стены не хватило. Равнина была большая, и на ней поместилось много всего: два селения, ближнее и дальнее, поля, засеянные пшеницей и табаком, ветряные мельницы – вроде тех, которых так много в далёкой Голландии. Кибитка Тальи двигалась как раз по направлению к мельницам, по дороге, что шла через поля и селения, вилась по берегу зелёной реки и наконец – уже на четвёртой стене, по левую сторону от входа, выезжала к осаждённому городу.

Вокруг желтоватых стен укреплённого города расположились живописные шатры; пузатые пушки, выстроившись рядами, метали ядра, и всадники носились, словно на карусели, вокруг крепостных стен, поднимая облака пыли. Были здесь и таран, и деревянная башня, с которой лучники метали стрелы в защитников города. Но осаждённые защищались стойко, и видно было, что они могут продержаться ещё долго. Выйдя на стены и не обращая никакого внимания на стрелы и снаряды, городские красавицы разглядывали вражеский лагерь, словно вся осада была не чем иным, как праздничным парадом. И, наверно, они были правы: чего же ещё добивались воинственные всадники, как не восхищения красавиц, взирающих на них со своей высоты?

Иначе какой смысл имело это их скаканье вокруг неприступных стен? Неужели они думали, что, преодолев их одним прыжком, смогут перенести военные действия внутрь города? Стены были такими высокими и укреплёнными, что те, кто отваживался брать их штурмом, гроздьями сыпались вниз и барахтались во рву, как гуси или индюки в придорожной канаве.

Сакумат писал осаду три месяца. То была кропотливая работа: каждый день добавлялись новые герои, сцены, эпизоды, разворачивались новые события. Наконец из лагеря осаждающих появился крошечный принц, отправивший с голубем послание местной принцессе, и эта часть работы была завершена.

Мог ли голубь-посланец преодолеть бурное небо над полем битвы? Стрелы, пущенные с земли, казалось, летели прямо в него, снаряды следовали своим неуклонным путём, не замечая белизны его крыльев… Сакумат и Мадурер знали, что воинам порой надоедает целиться в кирасы противника, когда рискуешь попасть, услышать стон и увидеть, как кровь выливается из них, словно сок из разбитой кружки. Тогда они предпочитают стрельнуть в птицу, которая падает без звука… Но пока что голубь был там, в начале пути, светлый и чистый, а наверху, высунувшись из бойницы, как из своей надежды, за этим полётом следила принцесса, охранявшая его взглядом. Со дня прибытия Сакумата в Нактумал прошло восемь месяцев, а живопись всё не кончалась. Оставив позади мельницы и осажденный город, долина протянулась в следующую комнату, открывая взгляду волнистые очертания холмов.

– А почему тут снова холмы, Сакумат? – спрашивал мальчик. – Разве мы не решили, что в этой комнате начинается море?

Сакумат продолжал быстро набрасывать рисунок и ничего не ответил. Но вскоре легкая линия холмов прервалась. Осторожно сжимая уголь между пальцев, художник повел тонкую горизонтальную линию через всю стену.

– Вот море, Мадурер.

Мальчик следил взглядом за рождением горизонта.

– Не останавливайся, пожалуйста, – попросил он.

Сакумат уже прошёл угол.

– Ещё дальше? – спросил он, не поворачиваясь.

– Да, ещё дальше. Через всю стену и через другую тоже… пожалуйста! – сказал Мадурер. – Пусть всё море будет в этой комнате.

Сакумат не останавливался. Медленно и уверенно он вёл линию дальше, прервав её только у входа в третью комнату и продолжив с другой стороны, пока не вернулся к дверному проёму между первой и второй комнатами.

– Ну вот, теперь все море тут, – сказал он.

Мадурер стоял посередине комнаты и, поворачиваясь на месте, пристально вглядывался в лёгкую линию, разделившую надвое белое пространство стены. Он уже повернулся несколько раз. Лицо его заливал румянец, глаза сияли, а руки сжимались и разжимались, словно стараясь ухватить побольше воздуха.

– Сверху небо, внизу море, – сказал он.

Вдруг он сорвался с места, побежал в первую комнату и потянул за шнурок, висящий возле главного входа. Появилась самая старая из служанок.

– Алика! Беги, позови скорей моего отца! – сказал мальчик.

– Тебе нехорошо, мой маленький господин? – спросила женщина, заглядывая ему в лицо.

– Мне очень хорошо, Алика, – сказал Мадурер. – Просто я хочу, чтобы пришёл мой отец. Мне надо ему что-то показать. Пожалуйста, поспеши!

Глава восьмая

– А рыб в море бессчётное количество, Сакумат?

– Не то чтобы бессчётное, – отвечал художник, продолжая добавлять зелёно-голубые мазки к поверхности моря, – но, конечно, никто не мог бы их сосчитать.

– Если никто не мог бы сосчитать, значит – бессчётное! – сказал Мадурер.

Теперь море было закончено. Вдоль всей комнаты, до самого пола, тянулась ярко-синяя полоса, кое-где подёрнутая рябью и сверкающая под другой синевой – небесной. Часть неба была покрыта пышными облаками. Они шли издалека и скапливались у горизонта крупными соцветиями.

Если окинуть взглядом всё море, в нём можно было найти разные оттенки. Оно было то синим, то прозрачно-голубым, то голубовато-зелёным с тонкими прожилками пены.

– Давай сделаем рыб, Мадурер?

– Но как же, Сакумат? Рыбы ведь внутри моря, и мы их не видим.

– А тебе не кажется, что мы тоже внутри моря. Немного снаружи и немного внутри…

– Нет, мы как будто находимся в стеклянной лодке, – сказал мальчик, – и скользим немного над поверхностью.

– Иногда рыбы выскакивают наружу, – продолжал художник. – Даже киты иногда прыгают, и дельфины, и рыба-меч. Они выпрыгивают по нескольку сразу, образуя над водой маленькие радуги. Они преследуют суда, даже такие, как наше, стеклянное. А бывают летающие рыбы, которые могут пролетать сотни метров, прежде чем снова упадут в море.

– Тебе нравится рисовать рыб? – спросил, поглядев на него, Мадурер.

Художник улыбнулся.

– Нравится. Как ты догадался?

– Но я думаю, может быть лучше, чтобы рыбы оставались в море? Потому что… я не знаю, как это объяснить…

– Наверно, ты думаешь, Мадурер, что, нарисованные они станут неподвижными? А там у себя в глубине они стремительны и бесконечны.

На этот раз улыбнулся Мадурер.

– Да, наверное, так, Сакумат, – произнёс он.

Итак, теперь ничто не нарушало линии моря, и благодаря этому вся вторая комната сделалась единым и бесконечным пространством.

Приближалась зима, и воздух в долине стал свежее и прохладнее. Ночью им уже приходилось укрываться мягкими шкурами. Алика принесла для мальчика и Сакумата куртки, сделанные из нежной овечьей шерсти. Они годились не только для утепления. Иногда друзья заворачивали в них подушки – и получались странные существа, с которыми можно было играть.

Море было закончено к ноябрю – с тех пор, как художник взялся за свою работу, прошло одиннадцать месяцев.

– Что это? – спросил Мадурер однажды утром, долго и сосредоточенно вглядываясь в край горизонта.

– Как что? Море.

– Да нет! Вон там… – показал мальчик. – Видишь маленькую точку в море, чуть левей облака? Видишь?

И он подбежал, чтобы показать пальцем нужное место. Потом вернулся и сел на подушку рядом с другом.

Снаружи, в небе над долиной, движимые неслышным ветром, проносились, то закрывая, то открывая солнце, быстрые белые облака. Свет в комнате, хоть и непрямой и приглушённый, то почти мерк, то возвращался снова, заставляя трепетать морскую поверхность.

– Не пойму, Мадурер, – сказал художник. – Раньше я этого не замечал. Но что-то там определённо есть. Может, птица?

– Нет. Птица была бы чуть выше, над горизонтом, а скорей всего, её вообще не было бы видно. На таком далёком расстоянии птиц не разглядишь. Но что же это может быть, Сакумат? Далёкий остров?

– Или не очень далёкий, а просто очень маленький.

– Или корабль!

– Да.

– А как мы узнаем, Сакумат?

– Надо подождать. Если завтра он будет на прежнем месте, значит, это остров. А если исчезнет или, наоборот, приблизится, значит – корабль.

– Тогда подождём.

На следующее утро, едва проснувшись, мальчик кинулся к стене.

– Он здесь, смотри! Он стал больше! Это корабль, и он приближается!

– Да, по крайней мере, сейчас, – сказал Сакумат. – Потом он может сменить курс, снова сделаться маленьким и исчезнуть.

Мадурер подошёл к художнику поближе и неожиданно шлёпнул его шёлковой подушкой. Сакумат вжал голову в плечи, уворачиваясь, а он, заливаясь смехом, продолжал свою подушечную атаку. Потом вернулся к стене, где пятнышко на море еле заметно увеличилось с прошлого дня.

– А какой это корабль?

– Не знаю, Мадурер.

– Может быть, пиратский?

– Как тот, что мы видели в твоей оранжевой книге?

– Да, примерно такой. Двухмачтовый, с тридцатью пиратами на борту… – Мальчик медленно отошёл от стены, не сводя глаз с загадочной точки. – Он идёт от берегов Греции и называется «Тигрис».

На следующее утро пиратский корабль, чуть накренившийся, с летящими по ветру парусами, был уже отчётливо виден на горизонте. Пиратов пока разглядеть не удавалось, но крошечный флаг был и впрямь чёрным, а белая точка на нём не могла быть ничем иным, как черепом.

– Сакумат, мне кажется, пираты на «Тигрисе» слишком уж осторожны, – сказал Мадурер.

– Почему?

– Потому что они плывут только ночью, а днём стоят неподвижно, и это несмотря на сильный ветер… Им, пожалуй, здорово скучно, как тебе кажется? Нечем себя занять. Самые строптивые небось уже собираются у кого-нибудь в каюте и ропщут на капитана: «Какого дьявола он заставляет нас ждать? Тоже мне капитан! Мозги у него, что ли, расплавились?»

Сакумат усмехнулся.

– Да, – согласился он. – Странное плавание, что и говорить.

– Мне кажется, мы могли бы их немного подбодрить, Ты не против? – предложил Мадурер.

Тогда Сакумат взял краски и принялся за корабль. Мадурер смотрел во все глаза. За три дня «Тигрис» изрядно продвинулся вперёд, за неделю – ещё на добрую милю. И всякий раз, как менялся ветер, менялось и положение парусов, и киль разрезал волну под иным углом. Чтобы корабль приблизился на наименьшее допустимое для такого подозрительного судна расстояние, понадобился целый месяц.

Мадурер держал на коленях раскрытую книгу про пиратов, давал советы и спрашивал. Сакумат подавал голос лишь изредка.

На самом деле пиратов на «Тигрисе» было не тридцать, а двадцать девять. На палубе их можно было разглядеть только восемнадцать, потому что остальные находились внизу: кто в камбузе, кто в каютах. Но про каждого Мадурер мог сказать, как его зовут и откуда он родом.

Капитан корабля был грек с острова Саламин, и звали его Крапулос. Вторым был отщепенец с Родоса по имени Пуртик. Оба стояли на корме и смотрели на море в большую подзорную трубу, а на марсе, показывая рукой на восток, стоял мавр Рандуй, которого пираты освободили из турецкого плена… – А юнги у них там нет? – поинтересовался однажды Сакумат.

Мадурер поднял глаза от книги про пиратов.

Судно теперь как раз меняло галс и почти легло на бок: восемь пиратов с трудом управлялись со снастями, рискуя каждый миг свалиться в море.

– А в команде обязательно должен быть юнга? – спросил мальчик.

– Обязательно. Все капитаны в детстве служили юнгами на пиратском корабле. Без мальчишек-юнг не было бы взрослых капитанов.

– И Крапулос тоже был юнгой?

– Он был юнгой на «Наяде», двухмачтовой шхуне, прозванной также Кипрской акулой, – подтвердил Сакумат. – Когда турецкие корабли Куранина Бешеного потопили «Наяду», Крапулос, которому в ту пору было четырнадцать лет, плыл всю ночь напролёт, ориентируясь по звёздам, до самого острова Санторини…

На следующий день верхом на бушприте сидел темноволосый мальчик. Одной рукой он ухватился за канат кливера, а другой держался за гребень деревянного дракона, украшавшего нос корабля. Мальчик этот был юнгой на «Тигрисе», и звали его Мадурер.

– Значит, на свете не я один ношу это имя? – быстро спросил Мадурер.

– Разумеется, не ты один. Кто знает, сколько ещё Мадуреров, кроме тебя… – отвечал Сакумат.

– Да, и один из них – юнга на «Тигрисе», – заключил мальчик.

Он сидел верхом на атласной подушке, крепко сжимая её коленями. Глаза его были устремлены на море, кипящее за форштевнем.

Глава девятая

Однажды ночью Мадурер с криком проснулся. Когда Сакумат и Алика подошли к его постели, он лежал, свернувшись калачиком, и бредил.

К утру он успокоился и лежал очень бледный. Возле рта и на лбу ещё блестели капельки пота.

Гануан дежурил у постели сына вместе с Сакуматом.

– Время от времени с ним это случается, хотя и не часто, – сказал правитель, вглядываясь в лицо уснувшего мальчика. – Иногда проходит несколько месяцев, но никогда не больше десяти. Потом ещё неделю или две бывает слабость и он подолгу спит, а под конец становится бойким и весёлым, как прежде. Так происходит, когда в воздухе скапливается много вредных для него веществ. Здесь он хотя и ограждён от этого, но всё же не в полной мере. И приступы лихорадки, как говорят врачи, помогают его организму очиститься.

– Я вот думаю, господин, – произнёс Сакумат, не поднимая головы, – не вредны ли для него краски, которыми я пишу. Я стараюсь пользоваться ими как можно аккуратней, но, может быть, этих мер предосторожности всё-таки недостаточно?

– Не беспокойся, мой друг, – отвечал Гануан. – Этот приступ ничем не отличался от предшествующих и наступил не раньше, чем обычно. Наоборот, на сей раз промежуток был самым длинным. К тому же я с самого начала посоветовался о такой возможности с учёными лекарями, и все они её исключают. Твои краски могут быть для моего сына только источником радости.

Всё было так, как сказал бурбан. В последовавшие затем дни Мадурер, хоть и слишком ещё слабый, чтобы встать с постели, не выказывал больше никаких признаков беспокойства. В промежутках между сном, занимавшим у него почти половину дня, он начал снова разговаривать с художником.

– Нам осталось расписать третью комнату, Сакумат…

– Да, и как мы её распишем?

– Я об этом думаю, но ещё не придумал.

– Но нам некуда спешить, мой друг. Ты устал, да и я, признаться, немного. Не будет никакой беды, если мы прервём ненадолго нашу работу.

– Да, конечно. Но мысли меня не утомляют. Это происходит само собой, так что я всё равно буду об этом думать.

Мальчик попросил, чтобы его постель перенесли в третью комнату, с ещё нетронутыми стенами. Он подолгу смотрел на них в тишине, приложив ладонь к губам, с серьёзным и сосредоточенным видом.

– Можно мне узнать, о чём ты думаешь, Мадурер? – спросил Сакумат через некоторое время.

– Понимаешь, это не совсем мысли, Сакумат, это разные желания, которые борются между собой… несколько образов борются у меня в мыслях. Я знаю, что один из них обязательно победит, но пока ещё нельзя предсказать какой.

– Ты не хочешь рассказать мне об этих образах, Мадурер? Может быть, если облечь их в слова, то решить будет легче?

Но мальчик уже снова погрузился в сон. Эти периоды сна (такой крепкий сон наступает только после большой усталости) длились у него не меньше двух часов.

Тогда Сакумат выходил из дворца и, оседлав своего старого коня, медленно ехал через всю деревню, провожаемый любопытными взглядами жителей, которые, несомненно, знали о его пребывании во дворце.

Когда же в ответ на самые пристальные взгляды он наклонял голову в знак приветствия, прохожие, быстро кивнув, спешили удалиться.

Выехав из деревни, Сакумат давал волю коню, не пуская его, однако, во весь опор. У того и так оставалось не много сил, и сам художник после месяцев напряжённой работы заново и не сразу обретал подвижность и вкус к верховой езде. Но взгляд его летел вперёд намного быстрее коня. Широкие каменистые склоны долины улетали из-под копыт, но образ её возвращался к нему, словно эхо – очищенный и прозрачный. Ему казалось, что каждая её неровность, каждый камень и оттенок, открываются ему с новой полнотой, и он уже заранее знал, что приберегает для него неспешно разворачивающийся пейзаж…

Возвращаясь, он почти всегда заставал мальчика ещё спящим и, присев у постели, ждал его пробуждения, а если Мадурер не спешил проснуться, то подолгу ходил вдоль стен расписанных комнат, вновь и вновь отмечая взглядом каждую деталь, каждый след их совместных игр и размышлений.

Глава десятая

– Знаешь, Сакумат, вначале я думал, что море будет и в третьей комнате тоже, – сказал мальчик, продолжая рукой линию горизонта. – Ведь море такое огромное, и его никогда не бывает слишком много. Я думал, что мы могли бы добавить несколько островов и ещё несколько кораблей, и этот план мне нравился. Там могли бы быть и дельфины, и рыба-меч, и выпрыгивающий из воды кит. Могли бы?

– Конечно.

– Но потом что-то меня остановило. Я подумал, что хотя моря никогда не бывает слишком много, но всё же это было бы чересчур. Море очень далёкое. И вся даль куда-то ускользает, понимаешь?

– Кажется, понимаю, Мадурер. Когда смотришь на море, глаза не могут ни на чём остановиться, и, когда стоишь перед морем, ноги устают от неподвижности. Наверно, это тебя остановило. Но что же ты придумал?

– Тогда мне пришла в голову новая мысль – написать что-то вроде моря, но не такое далёкое. Что-то большое, но близкое.

– И что же это такое, Мадурер?

– Это луг. С травой и цветами. Но не такой, как мы делали в горах и среди холмов. Те были увидены издалека. А этот – очень близкий.

– Луг. Большой и близкий, – повторил Сакумат.

– Да, как море, только ближе, понимаешь? Чтобы он был всюду, как будто находишься внутри него, в самой середине.

– Хорошо, напишем луг, Мадурер.

– Мне нужно ещё что-то тебе сказать. Но сейчас очень захотелось спать. Я скажу тебе это потом, Сакумат.

Иногда, пока Мадурер спал, художник оставался во дворце. Бродя по переходам и лестницам (в этом ему тоже была предоставлена полная свобода), он поднимался на какую-нибудь из башен и наблюдал оттуда за полётом птиц. Наблюдал он долго и внимательно, а вернувшись в комнаты Мадурера и найдя его всё ещё спящим, принимался рисовать на больших листах пергамента траектории этих полётов. Для постороннего взгляда то были просто ничего не значащие каракули. Потом он складывал листы и убирал их в шкаф, тот, что был в первой комнате.

Часто, просыпаясь, и словно ещё под влиянием какого-то удивительного сна, Мадурер просил перенести его постель из одной расписанной комнаты в другую или просто развернуть её в другую сторону так, чтобы напротив были то горы, то равнина с осаждённым городом, то пустынные холмы, то пиратский корабль в сверкающем разными красками море, то просто ровная линия морского горизонта.

– Что ты хотел сказать мне насчёт нашего нового луга, Мадурер? – спросил Сакумат.

– Он будет красивым, правда? Я вижу его удивительно красивым.

– Я думаю, он таким и будет. У нас с тобой хорошо получается. Но ты, кажется, ещё что-то хотел мне сказать, помнишь?

– Да. Это трудно. А я не хотел бы, чтобы ты слишком уставал.

Сакумат улыбнулся и молча приготовился слушать дальше.

Мальчик соединил руки на одеяле, сложив их на животе. Это был один из жестов Саку мата, которые Мадурер перенимал у него, незаметно для себя самого.

– Помнишь корабль, когда он только появился? – начал он.

– Конечно, помню.

– Я хочу сказать, помнишь, как он только приближался? Сперва он был маленькой далёкой точкой, и мы даже не знали ещё, что это корабль…

– Помню, и очень хорошо…

– Потом он становился всё больше, и тогда уже мы поняли, что это точно корабль.

– Да. Вначале он плыл только ночью, – улыбнулся Сакумат. – Потом мы решили поднять дух команде…

Мальчик сдвинул брови, словно делал над собой усилие. Сакумат ждал, не желая его торопить.

– Я хотел бы, чтобы и с лугом было так, – произнёс Мадурер на одном дыхании, слегка разжав пальцы на одеяле.

Сакумат поднял бровь.

– Ты хочешь, чтобы ещё один корабль приплыл к нам по лугу?

Мадурер рассмеялся. Он приподнялся на постели и откинулся на подушках.

К этому времени он уже почти поправился, болезненная бледность успела смениться прежним лёгким румянцем.

– Вовсе нет! Я хотел сказать, что мне нравилось, когда корабль постепенно приближался. И точно так же мне хотелось бы, чтобы луг вырос не сразу, а постепенно.

– Ты хочешь, чтобы я писал его подольше?

– Нет… я хотел бы, чтобы этот луг рос у меня на глазах… чтобы вначале трава была совсем короткой, потом повыше… чтоб сперва были бутоны, а потом настоящие цветы. Понимаешь?

– Теперь я понял, – сказал Сакумат.

– А так можно?

– Да. Но понадобится время.

– Перед тем как писать горы, ты сказал: «Всё время наше, Мадурер!», – произнёс мальчик, пытаясь подражать голосу художника.

– Верно, время у нас есть, – медленно ответил Сакумат. – Всё время, которое нам отпущено.

– Позови, пожалуйста, слуг. Я хотел бы, чтобы постель перенесли в третью комнату. Я буду спать там, пока луг будет расти. Ты тоже будешь там спать?

– Хм… в моём возрасте спать ночью среди росистой травы рискованно, Мадурер, – заметил Сакумат. – Но, может быть, я привыкну, ведь луг будет расти постепенно.

Чуть позже пришёл Гануан, и мальчик долго рассказывал ему об этой новой задумке. Отец сказал, что идея действительно великолепная.

– Даже у правителя Анкары нет луга во дворце! – сказал он.

Потом Мадурер заснул.

– Друг мой, сколько времени понадобится, чтобы написать луг, как Мадурер этого хочет? – спросил правитель Сакумата.

– Как хочет он… – по меньшей мере, месяца четыре, господин. Может быть, пять.

– И это последняя комната. Четырёх месяцев будет достаточно… – сказал словно про себя Гануан.

– Могу я спросить, достаточно для чего, господин?

– Для того, чтобы расширить покои моего сына. Надо будет заделать окна, сломать стены соседних комнат. Луга я не трону. Вход может быть в той комнате, где горы. Однако…

Гануан запнулся и смущённо посмотрел на художника.

– Извини, друг, – сказал он, – я говорю так, как будто твоя душа и тело целиком принадлежат мне.

Сакумат улыбнулся.

– Моя душа и моё тело живут, как жили, и целиком подчиняются мне, господин. С тех пор как я нахожусь в этом доме, не было ещё ни одного мгновенья, которое бы не доставляло мне радости.

Некоторое время оба молчали.

– Я заметил, мой друг, что с тех пор, как ты прибыл сюда (а прошло больше года), ты ещё ни разу не побрился, – сменив тон на более лёгкий, снова заговорил правитель. – Когда ты только появился у нас, то лишь немногим отличался от безусого юнца. Борода сделала тебя внушительней и солидней. Сколько-то ещё ей расти? Не боишься, что друзья не узнают тебя по возвращении?

– Нет, господин. Я скажу им: это я, Сакумат, ваш друг. Я вернулся. Как вам нравится моя длинная борода? И я знаю точно, что моим друзьям она понравится. Может быть, тот из них, кто считается самым большим шутником, пару раз дёрнет за неё в знак искренней радости.

Гануан улыбнулся.

– У тебя большое сердце, друг мой и брат.

– Господин, – поклонился Сакумат, – я уже сказал тебе: я остаюсь у тебя ради собственной радости.

Глава одиннадцатая

На стенах третьей комнаты родился луг – совсем молодой, весенний. Прозрачная, нежно-весенняя трава только-только проклюнулась и была ещё коротенькой, но уже полной радостных сил. Венчики цветов на невысоких стеблях едва начинали раскрываться.

Самочувствие Мадурера улучшалось день ото дня. Вскоре мальчик мог вставать с постели и следить за работой Сакумата, подавая ему как прежде нужные кисти. Когда ему случалось засыпать в течение дня, то, пробудившись, он находил, что трава в некоторых местах немного подросла и цветы распустились чуть сильнее. Потом начали появляться бабочки. Тогда Мадурер стал находить в книгах особенно красивые виды и показывать Сакумату, и тот с готовностью переносил их на луг. Теперь там, среди цветов, можно было найти бабочек со всего света, но некоторых из них, так же как и многих цветов, нельзя было отыскать больше нигде, даже в книгах.

– Можно я помогу тебе, Сакумат? – спросил как-то мальчик. – Вот эти жёлтые цветы совсем не трудные. Можно я напишу один цветок?

Сакумат задумчиво наклонил голову, рука его застыла в воздухе.

– Что ты, Сакумат? – спросил Мадурер, делая маленький шаг назад. – Ты не хочешь, чтобы я написал жёлтый цветок? Ладно, это не так уж важно. Мне и самому не хотелось бы испортить луг.

Художник медленно повернулся к мальчику лицом.

– Извини, что я сам об этом не подумал, – сказал он. – Ты напишешь жёлтый цветок и другие цветы, если захочешь.

– Нет, я правда не хочу испортить наш луг. Я ничего не напишу, потому что не умею.

– Ты не испортишь луг, Мадурер. Написать жёлтый цветок совсем не трудно. Я помогу тебе, ты увидишь, что это легко.

– Нет, я боюсь, что у меня что-нибудь не получится. Сейчас мне пока не хочется.

Сакумат отложил кисть и стал разглядывать луг как ни в чём не бывало. Потом подозвал мальчика к себе.

– Давай сделаем так, – сказал он, – я научу тебя писать этот жёлтый цветок на пергаменте. Чтобы ты не боялся. А когда твои цветы станут получаться хорошо, ты поможешь мне с цветами на лугу.

С тех пор Сакумат стал каждый день понемногу учить Мадурера писать цветы и стебли трав, а потом и бабочек, ведь они не сильно отличаются от цветов.

Прошло три недели, прежде чем к Мадуреру пришла уверенность в себе, и на лугу стали появляться его первые совсем крошечные цветы и бабочки. Луг к этому времени сделался зрелым июньским полем, полным разноцветной жизни. Каких только цветов не было теперь среди его густой травы! Живопись Мадурера становилась с каждым днём всё смелее. Кое-где она вторгалась во владения Сакумата, внося в них лёгкий беспорядок и сминая драпировки зелени. Словно огромный заяц то выпрыгивал, то прижимался к земле, почуяв затаившуюся опасность. И луг только радовался этой непричёсанности и был как лес из травы и цветов – тёплый и сияющий под весёлым небом.

Однажды Мадурер стал писать тонкие золотые колосья. Их концы поднимались над травой и отчётливо читались на лазурном фоне.

– На нашем лугу выросла пшеница? – спросил, улыбаясь, Сакумат (он время от времени останавливался за плечами у мальчика, чтобы посмотреть на его работу). – Не иначе как её занесло сюда ветром с большой долины.

– Это не пшеница, – ответил Мадурер очень серьёзно. – Это совсем другие колосья…

– Не пшеница? А по виду очень похоже – такие прекрасные колосья…

– Да, похоже. Только это стрелки астралиска.

– Астралиска? Не знаю такого растения, – сказал Сакумат, приближая лицо к одному из написанных колосьев, чтобы рассмотреть его получше.

– Да, он светится в ясные ночи. Что-то вроде растения-светлячка. Понимаешь? Сейчас мы не видим его сияния, потому что ещё день. А вот ночью астралиск озаряет своим светом весь луг.

Сакумат продолжал рассматривать колос и ничего не ответил.

В тот же вечер он разговаривал с Гануаном и попросил послать человека в свой родной город, к купцу Каяти, что торговал на площади возле мечети…

Через две недели Сакумат осторожно разбудил среди ночи спящего Мадурера. Неподалёку от постели, незаметный в темноте, на подушке молча сидел Гануан.

– Проснись, Мадурер!

– Что такое, Сакумат? Что-нибудь случилось?

– Смотри.

Озадаченный, мальчик тут же приподнялся и сел на постели. Повсюду в темноте светились золотым светом сотни тонких колосьев. Кое-где они склонялись над тёмным лугом и словно раскачивались на ветру.

– Астралиск! – не веря своим глазам, воскликнул Мадурер, вскакивая во весь рост на постели.

– Сегодня ясная ночь, – сказал Сакумат.

Мадурер поднял глаза: в темноте неба светилось множество точек.

Подняв лицо и проваливаясь ногами в перины, Мадурер поворачивался на месте и смотрел во все глаза. При этом он быстро разводил и сводил руки на груди, словно хватал воздух, и глубоко дышал.

– О! А отец уже знает? – спросил он, не опуская взгляда.

– Да, Мадурер, я здесь, – тихо сказал Гануан. Невидимый на своей подушке, он дышал так же глубоко, и дыхание его, более широкое и плавное, чем у Мадерера, напоминало волны ветра, раскачивающего стрелки астралиска…

Глава двенадцатая

Строительство новых комнат было прервано. Едва закончилась весна, у Мадурера начался новый кризис – тяжелее прежнего. Три дня он оставался без сознания, терзаемый сильнейшей лихорадкой. Вызванные из соседних городов четверо врачей не отходили от его постели и, совещаясь между собой, наблюдали его страдания.

Когда мальчик пришёл в себя, они продолжали ещё несколько дней оставаться при нем – постоянно справлялись о его аппетите и самочувствии и требовали, чтобы он рассказывал им свои сновидения.

Пока у Мадурера были врачи, Сакумат покидал дворец и совершал свои конные прогулки по склонам долины с их неровными тропинками и каменными россыпями между пастбищ. Время от времени он оставлял коня пастись, а сам ходил в задумчивости вдоль сухих каменных развалов, наклоняясь то и дело, чтобы провести рукой по острому выступу или потереть между пальцами белый порошок осыпи.

Через неделю врачи отбыли из дворца, молчаливо поклонившись на прощание мальчику и художнику.

Когда они уехали, правитель позвал Сакумата и сказал:

– Друг мой, надежды нет. Врачи вынуждены были признать, что жить моему сыну осталось недолго. Тело его, всегда бывшее робким гостем в этом мире, должно скоро угаснуть. Слепая и упрямая сила жизни, та, что притупила мой слух, когда они произносили этот приговор, и не даёт мне теперь обезуметь от боли, постепенно покидает его хрупкую плоть. Друг мой, я не знал такой боли даже тогда, когда умерла Авигет, невеста моего сердца. Но и этой боли мне мало, я желал бы большей.

Гануан опустил лицо и заплакал, и Сакумат заплакал вместе с ним.

Потом художник спросил:

– Сколько он ещё сможет прожить, господин?

– Говорят, не больше года.

– Ты желаешь, чтобы я уехал?

– У меня нет больше желаний, разве что это – останься, если можешь.

Сакумат стал снова ездить верхом. Теперь он уезжал дальше, выбирая крутую дорогу, что пересекала скудные пашни и, все время поднимаясь вверх, достигала горного хребта на севере долины. Отсюда она продолжалась по высокому северному склону, то теряясь под сенью низких и цепких сосен, то выходя на отрог, где его старый вороной предпочитал двигаться медленно и с осторожностью. Дальше дорога огибала горы и шла вдоль восточного склона, пересекая едва заметные тропинки, протоптанные стадами и караванами. Теперь почти отовсюду, за исключением отдельных участков пути, заросших деревьями, можно было разглядеть далеко внизу дворец бурбана, похожий на один из гигантских камней, раскиданных по дну долины.

Спуск по южному склону был не такой прямой, как подъём. Скупая горная растительность перебивалась здесь лужайками пёстрых цветов и синеющими виноградниками. Отсюда торная дорога тянулась через самые сочные пастбища долины, где в тишине мирно паслись предоставленные сами себе бараны, и выходила к первым хижинам деревни.

Сакумат проделал весь путь три раза кряду (как будто каждый раз забывал, что совершил его прежде). И это несмотря на всё более сбивчивый шаг коня. Наконец он отвёл измученного вороного на конюшню и вернулся во дворец, где царила громкая тишина.

Мадурер ещё спал. Гануан сидел с закрытыми глазами у постели мальчика. Сакумат обошёл расписанные стены, разглядывая горы, равнину с осаждённым городом, море, пиратский корабль и, наконец, пышно цветущий луг, где видневшиеся тут и там стрелки астралиска показались ему отчётливей и заметнее, чем обычно.

Трижды и так же медленно, как объезжал долину, обошёл он весь пейзаж и заметил то, чего раньше не замечал: эти образы, краски, силуэты не могли возникнуть из-под его кисти.

При первых признаках пробуждения Мадурера Гануан отошёл в сторону, словно тень.

– Добрый день, Сакумат, – поздоровался мальчик.

– Доброго дня и тебе, Мадурер.

– Я долго спал, да?

– Да, ты отдохнул как следует. Теперь тебе лучше?

– Да, лучше. Только слабость ещё, как и в прошлый раз.

– Надо отлежаться ещё несколько дней. Я буду тебе читать.

– Отлично! А потом продолжим работу. Я попрошу отца, чтобы новые комнаты были завершены как можно скорее. Наверно, осталось уже не много.

– Не много. Но нам тоже предстоит поработать. У меня есть кое-какие планы, но их ещё надо обдумать. Помнишь, как у тебя возникла мысль о луге? Ведь это было не сразу?

– Да.

– А пока ты не начал вставать, будем читать книги и смотреть иллюстрации.

– А на пергаменте порисуем?

– Если это не будет для тебя утомительно. Я научу тебя рисовать птиц.

Но в последующие дни Мадурер был слишком слаб, чтобы рисовать. Сакумат читал ему множество рассказов, обсуждая с ним события и персонажей. Между тем он замечал, как медленно, гораздо медленнее, чем в прошлый раз, возвращались силы в хрупкое тело ребёнка. Но мысль Мадурера в промежутках между сном была ясной и стремительной. Только изредка на него находили периоды рассеянности, какого-то лёгкого забытья, и тогда с губ его срывались невнятные слова, словно не связанные между собой обрывки неуловимой мысли. Дневной сон становился всё длиннее.

– Новые комнаты – это, конечно, хорошая мысль, – сказал Сакумат. – Но есть другая – получше.

– Та, что занимала тебя в последние дни?

– Да. И, пока я думал, она становилась ещё прекрасней.

– Тогда расскажи мне её, Сакумат.

– Так вот, если мы будем продолжать расширять стены, то не сможем управиться с пейзажем. То есть я хочу сказать, что он станет слишком велик для нашей игры. Он будет оставаться долгое время неподвижным и потому менее живым.

Мадурер молчал и слушал его с величайшим вниманием.

– В общем, мне кажется, что этих стен нам достаточно, – сказал Сакумат.

– Но ведь они уже закончены! – заметил Мадурер. – «Тигрис» встал в море в полный рост и уже не сделается больше. Луг до конца расцвёл. И по ночам его озаряет свет астралиска. Что же ещё мы можем написать?

Говоря, Сакумат играл по обыкновению с руками мальчика.

– Помнишь, как мы писали это всё, Мадурер? – сказал он, чуть сильнее сжимая его пальцы. – Каким маленьким был поначалу корабль? И каким незрелым был луг?

– Да, мы делали их не спеша. Понемногу.

– А помнишь, что я говорил тебе ещё раньше? Всё в этом мире происходит плавно – без скачков и остановок.

Мадурер молчал, не выпуская из своих маленьких пальцев длинные пальцы художника.

– Ты хочешь сказать, что наши пейзажи могут продолжаться? – сказал он.

– Да, могут. 14 могут изменяться, если мы захотим.

– А как изменяться? Становиться ещё красивее?

– Они и так красивы, Мадурер. Но мы можем проследить дальше нашу историю и дописать оставшийся кусок жизни.

Мальчик казался утомлённым. К нему снова возвращалось оцепенение.

– Да, давай, – сказал он. – Потом ты объяснишь мне, как…

Для Сакумата разговор этот тоже был нелёгким.

Он слушал, как слабое дыхание ребёнка становилось всё более ровным и спокойным. Потом закрыл глаза. Из-под прикрытых век, как светлые капли из надрезов на стволе дерева, текли слёзы.

Глава тринадцатая

Гануан стал всё чаще навещать Мадурера, рассказывая ему о ходе строительных работ.

– Работа движется вперёд, сын. Вскоре комнаты будут готовы, и если…

– Благодарю тебя, отец. Но теперь уже нет такой спешки.

– Почему?

– Потому что мы с Сакуматом решили ещё поработать над нашими пейзажами. Мы должны дописать оставшийся кусок жизни.

Гануан замолчал, глядя на сына.

– Может быть, я говорю не совсем ясно, отец, – сказал Мадурер, беря его за руку. – Идём, так мне легче будет тебе объяснить.

Гануан последовал за сыном в первую комнату и остановился с ним напротив гор.

– Скажи, что ты здесь видишь, отец? – спросил Мадурер, указывая рукой на часть пейзажа.

– Вижу гору. На склоне – хижина пастуха Муткула с загоном для овец. Дальше…

– Постой, отец… а с тех пор как ты смотрел в последний раз, тут ничего не изменилось?

– Кажется, нет. Подожди-ка… я ошибаюсь, или овец у Муткула было больше? Сдаётся мне, что их поубавилось…

– Отлично! – воскликнул Мадурер. – Их было ровно восемнадцать.

– А теперь их девять, – посчитал Гануан. – Всего-навсего девять.

– Да, девять. Восемь овец и один баран. А знаешь почему?

– Может быть, ночью приходил медведь?

– Нет, отец.

– Ну, может быть, тогда угонщики скота?

– Угонщики ни при чём. Они живут по ту сторону гор, и в эти края не заглядывают.

– Значит, Муткул продал недостающих овец.

– Муткул не продаёт свою скотину, отец. Ему не нужны деньги, потому что он ест сыр и пьёт молоко и одежду шьёт из овечьих шкур. И всё же… всё же ты уже близко.

– Тогда, может, он их подарил?

– Да! – откликнулся Мадурер. – Понимаешь, отец, Муткулу уже трудно было управляться с большим стадом. Годы идут, и он уже не такой подвижный и крепкий, как когда-то. Теперь ему трудно подниматься в горы и собирать овец.

Гануан слушал опустив голову.

– Вот он и подарил их! – продолжал Мадурер. – Он отдал их молодому пастуху, что живёт сразу за горным хребтом. Зовут его Бубакар, и у него рыжие волосы.

– Но ведь, кажется, у Муткула был собственный хромой пёс, который помогал ему управляться со стадом, – заметил Гануан.

– О, он уже умер, – с лёгкостью прервал его Мадурер. – Несколько месяцев назад. Ещё и поэтому Муткул решил отказаться от большого стада. Другим собакам он не доверяет.

– А он очень старый теперь, Муткул?

– Не то чтобы уж очень, но всё-таки старый.

– Как я?

– Нет, он намного старее тебя. И он очень устал. То есть порядочно устал. – Мадурер поднял лицо и произнёс с торжествующим видом: – Время ни для кого не стоит на месте, отец.

– Конечно, – сказал Гануан и перёвел взгляд на другие части пейзажа.

– А вот ещё одна перемена, – заметил он. – Кажется, на тех горах не было снега…

– Верно. Уже приближается зима, – ответил Мадурер. – Медведи ушли в свои пещеры, чтобы впасть в спячку.

Он продолжал показывать отцу те места, где произошли изменения. Лес был уже не таким зелёным: кое-где он приобрёл желтовато-бурый оттенок, а ниже по склонам луговая трава была обожжена первыми ночными заморозками.

– А вон там, внизу, видишь пещеру под скалой?

– Да. Её тоже раньше не было?

– Раньше она была закрыта деревьями. А голову медведя видишь?

– Вот это?

– Нет, это камень. Чуть пониже… вот!

– Да, действительно медведь. Только, чтобы его увидеть, надо присмотреться получше.

– Это последний медведь, который укрывается на зиму в берлогу. В последние месяцы он только и делал, что ел всё подряд: ягоды, орехи, мед, разные плоды и даже муравьёв.

– Даже муравьёв?

– Да, отец. Медведи едят всё.

– Значит, живот у него набит до отказа.

– Да, вот такущий! – И Мадурер, смеясь, попробовал изобразить походку объевшегося медведя. Потом он сел на подушки и продолжал:

– И вот на него напала ужасная сонливость, понимаешь? Теперь он залезет в пещеру и проспит до конца зимы.

– Да, но пока что он ещё не спит, – сказал Гануан, едва касаясь пальцами тени медведя в пещере.

Да, пока не спит. Время от времени он выходит на прогулку и, найдя подходящую ветку, начинает её обгладывать. Но это только от жадности, ведь живот у него и так полон. Потом он нюхает воздух и чует приближение зимы. Совсем скоро он залезет в пещеру, чтобы не вылезать из неё несколько долгих месяцев. Но вначале соберёт перед входом кучу сухих веток, чтобы не задувал ветер. Гануан смотрел вокруг, всё больше и больше удивляясь.

– Не холодно тебе тут, а? Хочешь, я прикажу развести огонь?

– Нет, отец. Не холодно, – отвечал Мадурер, – просто не так жарко, потому что лето уже прошло. Но огонь разводить не нужно.

Весь пейзаж первой комнаты теперь изменился. В целом это не бросалось в глаза, но в деталях всё стало по-другому. На месте повозки Тальи, той, с голубым пологом, что двигалась по направлению к долине, была теперь другая, с коричневым пологом. Два мощных быка тянули ее в сторону гор. Позади повозки лошадей не было, но возле колёс трусили две большие лохматые собаки.

Город на равнине, казалось, и думать забыл об осаде. Вокруг стен и у распахнутых городских ворот виднелись маленькие шатры торговцев. А рядом с голубым шатром кочевников можно было заметить крошечную повозку Тальи и саму девочку, упражнявшуюся чуть поодаль в акробатических прыжках.

– А как закончилась осада, Мадурер?

Мальчик пригласил отца присесть рядом с ним и начал рассказывать:

– Закончилась она довольно неожиданно. Да будет тебе известно, что предводитель нападавших, король Патай, после трёх лет осады заболел от нетерпения и вскоре умер. После его смерти смысла в осаде больше не было, и войска могли бы оставить город. Но дело в том, что теперь королём сделался принц Нулабей, сын Патая. Принц этот – помнишь, он посылал с голубем любовное послание принцессе? – теперь, став королём, ни за что не желал уходить, потому что тогда он потерял бы свою принцессу. Но остаться и не продолжать осаду тоже было нельзя, потому что генералам было бы нестерпимо обидно сидеть сложа руки. И что же тогда сделал Нулабей? Втайне от всех он встретился под грушевым деревом со своей любимой принцессой, которую звали Мутиха, и они договорились, что у них будет ребёнок. На следующий день принц, который был теперь королём, созвал генералов и говорит:

– Кто может помешать мне отказаться от трона?

– Никто, король Нулабей, но ведь нужен наследник!

– Наследник есть.

– Где же он?

– Во чреве своей матери, прекрасной, как майское солнце, принцессы Мутихи, моей избранницы. Он появится на свет через девять месяцев, и, как вы думаете, приятно будет ему родиться в городе, осаждённом его же собственным войском?

Таким образом, отец, генералы вынуждены были замолчать, и осада прекратилась.

– Хитрый ход, – улыбнулся Гануан. – И что, мальчик действительно родился? Или, может быть, это была девочка?

– Мальчик! Вон он, наверху! – показал Мадурер. – Видишь? На самой высокой башне города! Его зовут Накутад.

– Но он уже не маленький.

– Конечно, он родился десять лет назад. В руках у него подзорная труба, видишь? Это чтобы смотреть на звёзды.

– Вижу. Но где же звёзды?

Мадурер приложил палец к губам, словно собирался открыть какой-то секрет.

Скоро Сакумат напишет ночь, отец, – так же, как написал тогда над лугом, – взволнованно произнёс он. – Сейчас солнце уже начинает садиться. Потом мы постепенно напишем темноту, и в ней звёзды. Тогда маленький король сможет на них смотреть. Он сможет смотреть на них, сколько захочет, хоть до самого утра, потому что он король и никто не посмеет отправить его спать.

Глава четырнадцатая

– Куда плывёт корабль, Сакумат? – слабым голосом спросил Мадурер.

Теперь он проводил большую часть дня на подушках, следя за работой художника. Новых кризисов не было, но силы к нему так и не вернулись. Наоборот, с какого-то момента они, казалось, пошли на убыль. День ото дня мальчик становился всё бледней и дышал с трудом.

– Помнишь, я спросил у тебя, куда едет повозка Тальи, Мадурер? – сказал художник. – Помнишь, что ты мне ответил?

– Я ответил: «Она едет очень далеко, Сакумат».

– Вот и корабль плывёт очень далеко.

– И всё-таки, Сакумат, ты тогда спросил: «Но она едет в сторону гор или в сторону равнины?»

– В море есть только горизонт, Мадурер.

– Значит, корабль плывёт к горизонту, – сказал мальчик. Он продолжал пристально разглядывать судно: слегка накренившись влево, оно шло, распустив розовые паруса, и было уже далеко в море.

– Какой горизонт видит теперь Мадурер?

– Должно быть, такой же, какой видим мы, – сказал Сакумат. – Море очень велико. У него много горизонтов.

– А что увидит Мадурер за самым последним горизонтом?

– Последнего горизонта нет, – сказал Сакумат. – Земля круглая, и горизонт никогда не кончается.

– Значит, когда «Тигриса» не будет, – я хочу сказать, когда мы его не будем видеть, – значит, тогда он просто будет продолжать путь по другую сторону горизонта, пока не вернётся обратно! – совсем негромко воскликнул мальчик.

– Конечно. В один прекрасный день эта линия снова станет его горизонтом. – И кистью, на которой ещё не высохла синяя краска, Сакумат указал на нетронутую линию моря, продолжавшуюся в другой части комнаты.

Обрадованный, Мадурер сделал небольшое усилие и подвинулся на подушках, чтобы лучше видеть эту удалённую часть моря.

– Правильно! – сказал он, напрягая голос. – Когда он совершит полный круг, то снова появится с той стороны! И снова будет маленькой точкой. Ты помнишь?

Сакумат положил кисть и сел рядом с мальчиком.

– Да. Но тогда нам придётся запастись терпением. Ведь точка может оказаться и другим кораблём. Не один же «Тигрис» плавает по морям вокруг света.

Они немного посмеялись и продолжали разглядывать свободный край моря.

– Конечно, «Тигрис» не один, – сказал Мадурер, – но даже если точка будет другим кораблём, то рано или поздно «Тигрис» всё равно появится.

– Верно, – подтвердил Сакумат, – кто же его остановит, «Тигриса»?

Мальчик снова повернулся к той стене, где корабль, теперь уже совсем маленький, двигался к первому горизонту.

– Я бы хотел, чтобы это было поскорей, – сказал он. – Чтобы он поспешил и… чтобы скорей нашёл свои горизонты.

Сакумат посмотрел на него.

– Прекрасно ты сказал, Мадурер.

– А что я сказал?

– Что «Тигрис» идёт искать свои горизонты. Так мог бы сказать поэт.

– Так что же, значит, я поэт, Сакумат?

Мадурер засмеялся. Потом повернулся и с беспокойством посмотрел на друга.

– У тебя усталое лицо, Сакумат, – сказал он, посерьёзнев. – Ты очень бледный и ещё – немного худой.

– Неужели я действительно худой и бледный, Мадурер? Надо пойти посмотреть в зеркало… Или нет, лучше не смотреть. А то ещё испугаюсь.

– Да. Твоё отражение будет ждать тебя в зеркале – а ты возьмёшь и не придёшь! – воскликнул мальчик. Потом добавил, уже спокойно: – Может, ты устаёшь, потому что я ещё не могу помогать тебе?

– Не думаю, Мадурер, – сказал художник, – работать кистью не утомительно. И корабль плывёт так быстро, что вскоре понадобится каких-нибудь три мазка…

Мадурер снова обратил взгляд к гладкой поверхности моря справа от себя. Несколько минут он молчал, размышляя, и глубоко дышал. Потом закрыл глаза и на несколько мгновений погрузился в сон.

В тишине Сакумат провёл ладонями по лицу. Борода его была теперь длинной, и в ней мелькали частые белые нити, словно вьющиеся тропинки времени.

Мальчик приоткрыл глаза.

– А что если в другой части света, между одним и другим горизонтом, «Тигриса» потопят? – сказал он, нахмурившись, словно в эти мгновения ему привиделся дурной сон.

– Может статься, Мадурер, – медленно проговорил Сакумат, убирая от лица ладони. – Старик Крапулос, конечно, опытный капитан, команда тоже не промах, и корабль крепкий. Но всё может статься. А тебе как кажется?

– Нет, не потопят, но попытаются! – сказал Мадурер почти что с яростью.

– Кто попытается?

– Испанцы… и потом ещё греки.

– Все сразу? Да, бедный «Тигрис»…

– Не все сразу. Вначале испанцы – где-нибудь у берегов Ливии, а почти месяц спустя – греки.

– Но Крапулос ведь сам грек! Зачем же им на него охотиться? Или они тоже пираты?

– А ты не помнишь, что говорил юноша в книге «Зинеб и пираты», Сакумат? Он говорил: «Пират – всему свету враг».

– Нет, он не так говорил – «Пирату враг целый свет».

– Но это ведь почти одно и то же?

– Да, ты прав. И что произойдёт потом?

– С испанцами будет покончено в два счёта, они ведь, перед тем как напасть, напились пьяные.

– Слава Аллаху и его пророку. А греки?

– С греками будет потруднее. «Тигрис» попадёт под бортовой огонь.

– Кто-нибудь на корабле погибнет?

– Пуртик, боцман. Ему снесёт голову пушечным ядром.

– Что ж, ведь он был отщепенцем. Рано или поздно он так и так расстался бы со своей головой.

– Правда, если не ошибаюсь, у него осталась вдова на Родосе… но она уже двадцать три года как замужем за другим.

Мадурер слабо рассмеялся.

– А знаешь, кому «Тигрис» обязан победой? – спросил мальчик.

– Кому?

– Мадуреру.

– Каким образом? Ведь он всего лишь юнга.

– Но в разгар сражения понадобилось, чтобы кто-то залез на рею подтянуть парус, а под таким бешеным огнём, никто, кроме него, на это не способен. Семеро из команды попробовали и посыпались вниз, как мухи. Кто разбился о мостик, кто оказался в море.

– Бедняги! И тогда полез Мадурер?

– Да, он карабкается вверх, как кошка.

– Да, но разве греки больше не стреляют? Или, может, они тоже напились своего греческого вина?

– Нет, они стреляют и целятся хорошо, но Мадурер не дурак. Он лезет под прикрытием мачты и так быстро, что никто не успевает прицелиться. К тому же море штормит, и всё находится в движении.

– Хорошо, значит, ему удастся подтянуть парус.

– Тогда «Тигрис» делает нужный манёвр и протаранивает корабль греков. Погибают почти все – там ведь всё кишит акулами. Только троим удаётся спастись, и они становятся пиратами.

– Да, бедный Крапулос! Ещё три лишних рта.

– Два лишних рта, Сакумат. Пуртик лишился головы, значит, его рот уже не в счёт.

– А как же те, что пытались залезть на мачту? Те, которые разбились о палубу, и те, что упали в море?

– Ах да! Тех погибших было двое. Один достался акулам, а другой разбился. Из семерых – двое погибли. Выходит, вообще ни одного лишнего рта!

– А кто это были?

– Почти никто. Даже как их звали – и то не скажешь. Чтобы вспомнить их имена, надо перечислить сначала имена всех остальных. В общем, они и раньше почти как не существовали, понимаешь?

– Как зелёная бабочка на зелёном мху.

Мадурер засмеялся.

– Тогда, может, для «Тигриса» и лучше, что он приобрёл двух новых пиратов.

– Конечно, – сказал Мадурер. – К тому же они будут всегда верны Крапулосу. Они с Саламина, значит, его земляки. Один, тот вообще его кузен.

– Как всё же тесен мир, – пожав плечами, сказал Сакумат. – Скажи, а нашему юнге будет какая-нибудь награда?

– Он станет боцманом.

– Прямо так сразу? А может, ему ещё чуточку рановато? И не будут другие пираты ему завидовать?

– Нет, они не завистливые. Никто из них не жаждет быть боцманом: не хотят ответственности. Но поскольку без боцмана всё равно не обойтись… и потом, мы можем сделать так, что Мадуреру к тому времени, как произошло это сражение, уже исполнилось шестнадцать лет. В шестнадцать лет ведь уже можно быть боцманом?

– На «Тигрисе», да, – сказал Сакумат. – Но ты устал, Мадурер, тебе надо…

Мадурер перебил его жестом:

– Правда, из-за всех этих столкновений путешествие может затянуться.

– Пожалуй. Но не очень. Зато ветер будет хороший. Как раз такой, как надо.

– Всё-таки лучше, чтобы битвы с испанцами не было, – сказал Мадурер. – Да, правильно, её не было.

– Знали бы испанцы, такой бы пир закатили на радостях! – сказал Сакумат. – Но теперь отдыхай, Мадурер.

Мальчик опустился на подушки.

– А когда «Тигрис» вернётся и подойдёт близко, видно будет, что Мадурер – боцман? – спросил он.

– Это уж точно. Может быть, он даже станет к тому времени капитаном. А капитана видно издалека, верно?

Это была последняя их игра, в которую Мадурер играл по-настоящему.

Глава пятнадцатая

– Отец, ты видишь? Луг уже засыпает, – сказал Мадурер.

Со времени последнего кризиса прошло девять месяцев. Теперь мальчик лежал в третьей комнате на более лёгкой постели, которую можно было переносить с места на место. Он больше не вставал, и отец чаще навещал его в течение дня.

Сакумат постепенно приглушил по-летнему яркие краски луга. Буйная трава изменила свой цвет. Цветы сжались, высохли и стали клониться к земле. Подобно медленной волне времени, кисть снова и снова проходила по траве, наполняя её сумеречным светом.

– Луг засыпает, – едва слышно повторил Мадурер.

По мере того как Сакумат продвигался дальше, постель переносили следом, так чтобымальчик мог наблюдать за работой. Во время сна большие подушки поддерживали ему голову, дабы облегчить дыхание. Часто он повторял одни и те же слова, словно не помнил, что совсем недавно уже произносил их.

– Луг засыпает, отец.

– Да, Мадурер, – сказал Гануан. – И насекомые тоже засыпают.

– Некоторые. Некоторые насекомые засыпают, потому что у них короткая жизнь. Зимой они не могли бы сохранить красоту крыльев. Они не могли бы сохранить их и потому отдают их лугу.

– Да, ты прав, – сказал Гануан, – я уже не вижу на всём лугу ни одной бабочки.

– Знаешь, что чувствует сейчас луг?

Зрение мальчика тоже ослабло. Часто Мадурер просил поднести постель поближе, чтобы лучше видеть происходящие перемены.

– Отец, знаешь, что чувствует луг?

– Трава, ты хочешь сказать?

– Да, трава, цветы. И не только они. Земля, животные, маленькие камешки, корни… в общем, луг. Весь луг. Знаешь, что он чувствует?

– Я тебя слушаю. – Гануан наклонил голову поближе к сыну.

– Луг чувствует счастливую усталость, – сказал мальчик таким голосом, словно открывал секрет. – Так бывает, когда много бегаешь во время игры. Луг наигрался, и теперь…

Он неожиданно замолчал. Гануан, с низко склонённой головой, ждал, когда он заговорит снова.

– Луг наигрался, – продолжал Мадурер. – Вместе с насекомыми, семенами и ветром. И все его краски тоже… уходили, возвращались… потом…

Он снова задремал. Как-то сразу. Как всё чаще ему случалось засыпать в последнее время.

Гануан приподнял голову, потом выпрямился сам. Молча следил он за едва уловимым движением плеч продолжавшего работать художника.

Сон мальчика был кратким. Он проснулся так же незаметно и продолжал говорить, как будто просто сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

– Луг не знает, где верх и где низ, – сказал он.

– Что ты хочешь сказать, Мадурер? – спросил Гануан, снова наклоняясь.

– Он не чувствует корней в земле и стеблей в воздухе, – сказал Мадурер, – не чувствует, что внутри и что снаружи. Понимаешь?

Гануан молчал.

– Посмотри, отец, – сказал мальчик, указывая на стены вокруг себя, – видишь, корни луга в земле – как ветви, а стебли цветов в воздухе – как корни.

Со своего расстояния он словно накрыл ладонью пучок луговых цветов.

– Стебли трав как корни, что цепляются за воздух. Животные приходят и уходят, они внутри и снаружи. Уходят в землю и приходят с неба. А луг их охраняет. Да, он чувствует их всех и всех охраняет.

Гануан поднял ладонь сына и поцеловал ее.

– Сакумат правильно говорит: ты поэт, сын.

Мадурер улыбнулся.

– Это луг – поэт, – сказал он и заснул снова.

Сакумат совершил еще одну прогулку верхом. Потом поменял краски и кисти и снова прошёлся по лугу, новой волной времени.

Теперь он расширял промежутки между стеблями – убирал все лишние веточки. Цветы осыпались как зола, и за последними редкими травинками проглядывало тёмное полотно земли.

Гануан ничего не говорил художнику, и тот ничего не говорил ему.

Когда отец заходил в комнату к сыну взрослые обменивались лёгкими поклонами. Иногда, пока мальчик спал, Сакумат выходил и гулял поблизости от дворца.

Потом возвращался и молча возобновлял работу. Мадуреру теперь было нужно совсем немного. Из всех слуг за ним ухаживала только старая Алика, которой помогали сам Гануан и художник.

– Хочешь поговорить со мной ещё немного, отец? – спросил Мадурер.

– Если ты сам этого хочешь.

Мальчик посмотрел на него почти с любопытством. Потом помолчал немного и сказал:

– Я очень люблю тебя, отец.

– И я люблю тебя, Мадурер.

– Я очень люблю Сакумата.

– И я люблю его, – сказал Гануан и улыбнулся. Мадурер улыбнулся тоже.

– Он очень хороший художник, правда? – сказал он.

– Может быть, самый лучший художник на свете, – отвечал отец.

– По-моему, этот луг – его самая прекрасная работа, – заметил Мадурер, слегка наморщив лоб.

– Ещё прекраснее гор и моря?

– Да, ещё лучше.

– Ты теперь разбираешься в этом. Должно быть, так оно и есть.

Они говорили очень тихо, тише, чем позволял теперь Мадуреру его слабый голос. Так тихо, чтобы художник не мог их услышать. Они перекинулись ещё несколькими словами и надолго замолчали.

– Астралиск тоже засыпает, Мадурер? – спросил Гануан очень тихо.

– Да, конечно. Весь луг засыпает, понимаешь? И живёт во сне, ведь сон для того, кто спит, тоже жизнь.

– И в зимние ночи уже не будет видно сияния астралиска?

Бурбан обернулся и посмотрел на угасший луг.

– Но будут светить звёзды, отец, – сказал Мадурер.

Гануан опустил голову и посмотрел на свои сложенные на груди руки. Они были похожи на двух маленьких зверьков, которых он нечаянно убил на охоте. Потом он сказал, медленно выговаривая слова:

– Звёзды далеко в небе, а астралиск близко.

– Ты так думаешь, отец? – сказал Мадурер, слегка приподнимая голову. – Разве ты не знаешь, что это одно и то же? Разве…

Гануан посмотрел на умолкшего сына. Тот откинул голову на подушке и медленно дышал, словно утомлённый собственными словами.

– Да, отец. Это одно и то же.

Глава шестнадцатая

– Когда Мадурер умер и весь дом и всё селение на долгие дни погрузились в плач, Гануан позвал к себе Сакумата.

– Теперь ты мой брат, – сказал он. – Мой дом принадлежит тебе и твоим наследникам. Если ты не захочешь остаться здесь, в твоём доме, то возьми с собой половину моего богатства, возьми золота, драгоценных камней, шёлка, парчи, пряностей – всего, чего пожелаешь.

Художник поклонился. Борода его была теперь почти сплошь белой. Последние дни, проведённые в комнате Мадурера, добавили бледности его лицу и нарисовали множество мелких морщин в уголках его глаз.

– Я уже получил половину твоего богатства, господин, – сказал он, – и слово «брат» приятно для моего слуха. Я прошу у тебя только молодого коня. Мой был стариком ещё тогда, когда я только прибыл к тебе – теперь он не выдержит долгого пути через горы.

Много слов произнёс Гануан, чтобы убедить Сакумата принять принадлежащие ему богатства, но всё напрасно.

Через несколько дней художник оседлал белого скакуна и покинул дворец и селение. При въезде в долину, ещё не окончательно оставив позади Нактумал, он остановил коня, собрал охапку хвороста, положил на неё пенал с кистями и развёл огонь. Какое-то время он сидел поодаль, глядя, как тает среди сероватых скал облачко дыма и расцветают необыкновенными красками языки маленького костра.

Когда всё обратилось в золу, Сакумат бросил последний взгляд на Нактумал и снова сел на коня.

В родном городе, где он появился через пару дней, его узнали с трудом. Люди спрашивали, что задержало его в чужих краях. Он отвечал им, что было много работы.

Едва новость о возвращении Сакумата распространилась по округе, в дверь его дома снова стали стучаться заказчики. Одни хотели заказать ему сцены охоты или купания, другие – изображения цветов и птиц. Отказав десятому по счёту просителю и в десятый раз отказавшись объяснить причину, Сакумат продал свой дом и навсегда распрощался с друзьями.

– Как же это? Так долго пропадал и уже уходишь?

Он улыбнулся в ответ и только обнял их на прощание.

Пустившись в путь, он скакал на коне три недели подряд, миновал горы, реку Джейхан, оставил позади Адану, Ичель, устье бурной Гёксу и достиг самого моря.

На краю маленького селения, расположенного среди больших, как слоны, утёсов, он купил себе домик, со стороны похожий на простой обломок скалы. Отсюда в любое время был слышен непрерывный шум волн, почти неотличимый от тишины.

Вскоре он уже знал в лицо всех жителей селения. Нашёл себе пару друзей, с которыми мог пить чай, готовить пищу и неспешно беседовать о делах насущных. Достал лодку и сети.

И жил у моря Сакумат-рыбак ещё долго-долго…

Флибуста

Астралиск (fb2)

Роберто Пьюмини
Астралиск

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Оглавление

Флибуста

Астралиск (fb2)

Роберто Пьюмини Астралиск

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Оглавление

Роберто Пьюмини
Астралиск