Воскресший. Повесть (fb2)

- Воскресший. Повесть 536K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Николаевич Загуляев

Воскресший
Повесть

Алексей Николаевич Загуляев

Истина лежит за пределами наших ожиданий.

© Алексей Николаевич Загуляев, 2022

ISBN 978-5-0053-7751-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Антон Сергеевич Франк открыл окно – и в комнату, расположенную в доме на Невском на теневой стороне, бесцеремонно ворвался густой аромат ванили. Это было бесспорным свидетельством того, что ветер, едва ощутимый, сменил направление и теперь дует с юго-запада. Именно в той стороне, в полутора верстах от его квартиры, на Английском проспекте, расположилась небольшая кондитерская фабрика Бормана, переименованная в позапрошлом, 1918-ом году, в фабрику имени Самойловой. Кто была эта Самойлова, никто толком не знал, но сейчас это уже никого не смущало, потому как и Английский проспект почему-то назывался теперь проспектом Джона Маклина, да и сам Петербург сделался Петроградом. Россия, какой её знал Антон Сергеевич, переставала существовать, и творившиеся вокруг перемены не предвещали ничего хорошего, как и сменивший направление ветер. Пока ещё вечернее небо было прозрачным и в сгущавшейся тьме казалось неестественно низким. Звёзды бледными точками разбредались каждая по своим местам. Антон узнал Большую Медведицу и улыбнулся, будто встретил старую знакомую. «Надеюсь, – подумал он, – хоть Медведицу оставят в покое». Ещё раз глубоко втянул носом сладкий прохладный воздух – и закрыл окно, так и не закурив зажатую в пальцах сигарету. Забыл. Из залы доносились весёлые голоса его приятелей, собиравшихся, как давно у них повелось, каждую пятницу для обсуждения насущных новостей и всякого рода интересных гипотез. Новостей было много, но в основном довольно печальных, и потому всё больше внимания уделялось отвлечённым идеям, в коих нехватки не наблюдалось, потому как собрание это представляли люди исключительно творческого труда: были тут и писатели, и художник, и преподаватель училища, и двое учёных, одним из которых являлся и сам Франк. Три года назад он закончил физико-математический в Императорском университете, который в том же году закрыли, и теперь всё больше увлекался изучением атома, с некоторых пор занявшего умы самых передовых светил от науки и обещавшего совершить переворот в представлении человека об устройстве вселенной. Неделю назад Антон Сергеевич вернулся из Англии, где смог повстречаться после лекции с самим Резерфордом. Один лишь факт этой встречи переполнял его энтузиазмом и отвлекал от печальных мыслей, далёких от области естественнонаучной. Впрочем, повстречаться ему удалось не только с нобелевским лауреатом, но и с ещё одним не менее интересным человеком, имя которого в эту секунду произнёс кто-то из гостей в зале. Антон поспешил присоединиться к компании. Общая зала представляла собой весьма скромную по размерам комнату, довольно ярко освещённую и душную. Пятеро мужчин за столом, заставленным полупустыми тарелками (продразвёрстка всё больше давала о себе знать), початыми бутылками вина (по великому блату приобретённому учителем гимназии Сытиным) и чашками с чаем, увлечённо обсуждали очередной интересный случай, произошедший в далёкой Англии в деревеньке под названием Коттингли, где двум девочкам (десяти и шестнадцати лет) якобы удалось сфотографировать самых что ни на есть настоящих фей.

– А что не так с Дойлом? – спрашивал возмущённый какой-то нелицеприятной фразой об авторе «Шерлока Холмса» Николай Алексеевич. Сам будучи писателем, он считал себя экспертом в английской литературе, особенно детективного и мистического жанра.

– А что не так, что не так, – затараторил его оппонент, профессор Ладынский, смешно шевеля седой бородкой и то и дело поправляя пенсне. – Так глупо повестись на фокусы этих девчонок. Ведь не глупый же человек, со своим-то дедуктивным методом. И так опростоволоситься с явной подделкой! – он поднял вверх указательный палец, убеждённый в том, что этот жест сделает его аргументы ещё более весомыми.

– А вы, профессор, напрасно потрясаете пальцем, – не унимался Николай Алексеевич. – Ведь аргументов у вас никаких не имеется, кроме нескольких статей в журналах и свидетельств не вполне компетентных людей.

– Это сэр-то Оливер Лодж, по вашему, некомпетентен?! – продолжал возмущаться профессор. – Ладно ещё какой-то там фотограф… Как бишь его… Мммм… – профессор защёлкал пальцами, пытаясь вспомнить имя.

– Фред Барлоу, – напомнил ему Антон, тем самым вступая в показавшуюся интересной беседу.

– О! Кажется именно так! Спасибо, Антон Сергеевич. А кстати… Вы же тоже у нас физик. Вы ведь знакомы со случаем в Коттингли? – обратился уже к нему слегка успокоившийся профессор. – Что вы можете сказать по этому поводу с точки зрения, так сказать, естественной науки?

– Да, знаком, – усаживаясь на своё место за столом с недопитым бокалом вина, сказал Антон. – Более того, скажу вам, что совсем недавно я вернулся из Англии и мне посчастливилось встретиться с сэром Артуром.

– Вот как?!

За столом все будто бы оживились и взглядами устремились на Антона.

– И о чём вы с ним говорили? – спросил другой писатель, Гаврила Куцый (все знали его только по псевдониму), недавно издавший книжку в стиле набиравшего популярность акмеизма и якобы впечатлившую самого Осипа Мандельштама!..

– Да в основном о его новой книге. Вы же знаете, он потерял на войне брата и сына… Это, как мне показалось, довольно сильно повлияло на его взгляды и направило его ум совсем в другом, нежели упомянутая здесь дедукция, направлении.

– Вы имеете в виду «Новое откровение»?

– Да. Со мной он, сами понимаете, не откровенничал. С чего бы ему это… Поговорили минут десять или пятнадцать, да на том и разошлись. Но вскользь упомянул он и девочек из Коттингли. Я сам его об этом спросил. И из ответа его, довольно, однако, скупого, я вывел, что он убеждён в подлинности фей искренне. Повторюсь, что именно в подлинности самих фей, но не фотографий. С фотографиями всё сложнее. Мне так, по крайней мере, показалась.

– Ну а сами-то вы что думаете о феях? Всё же были они или нет?

– Были, – уверенно произнёс Антон, предполагая, что сейчас и на себе почувствует гнев профессора.

По комнате разнёсся хор удивлённых возгласов вперемешку с негромким свистом.

– И вы, будучи человеком учёным, не сомневаетесь в существовании этакого фантастического народца?!

– Ну, – спокойно продолжал Антон, – если подходить со всею строгостью классификаций, то это никакой не народец и даже не материя в нашем теперешнем понимании… Но вы же знаете, сколько сейчас нового открывается в науке. Начиная с рентгеновских лучей и с радиации, невидимых человеческому глазу, но тем не менее существующих. А «народец» этот, как вы изволили выразиться, есть ни что иное, как некая разумная энергия, существующая в полноте своей в каком-то ином мире, а у нас пребывающая лишь в образе вот этого «лучистого» состояния.

– И как же Элси и Френсис смогли её увидеть, если она невидимая, и, более того, даже умудрились запечатлеть на фотопластинах?

– Вы, профессор, пытаетесь апеллировать ко мне как к учёному…

– Разумеется. А как иначе?

– Но позвольте заметить, что человеческое в человеке развивалось много тысяч лет ещё до того, как возникла наука. Прежде чем Аристотель заложил основы формальной логики, должна была сложиться греческая культура, способная это в себя вместить. Так я потому и отвечу вам, как человек, а не как учёный. Как у учёного, у меня пока нет достаточной фактической базы и необходимых инструментов, чтобы доказать существование незримых глазу миров. Но как у человека, у меня имеется некоторое количество внутренних оснований, чтобы в это поверить. Личный, если хотите, духовный опыт, не доверять которому у меня причин нет.

– То есть, Антон Сергеевич, – вступил в разговор художник Трецкий, до этого всё больше молчавший, – вы хотите нам сказать, что сами неким внутренним зрением видели либо фей, либо что-то подобное в этом роде?

– Я называю это душами рек. В моём случае это была душа ручья, по габаритам своим схожим с тем ручьём в Коттингли, где девочки впервые увидели фей. Это, знаете ли, чувство такого неописуемого восторга, которое простым языком описать сложно. Словно целую жизнь мою до этого стоял на улице зной, и неожиданно посреди этого зноя я вдруг окунулся в прохладу ласкового ручья, о которой не имел ни малейшего представления. Когда сила восторга делается размереннее и тише, то начинают то тут то там мелькать некие огоньки и звенят будто бы колокольчики. Тихо так, словно далеко-далеко, за десяток вёрст. А потом… Конечно, это может показаться плодом возбуждённой фантазии, я не спорю, но я начинаю видеть лица, это милые лица молодых девушек, улыбающиеся и смотрящие так ласково, с такой любовью… Потом различимы становятся и их фигуры… И знаете что самое удивительное? Я бы не мог ничего сказать о том, велики ли по размерам эти фигуры или малы… Как будто исчезает пространство, нет перспективы, нет никаких сторонних предметов – и потому определить величины̀ мозг не в силах.

В комнате на секунду воцарилась полная тишина.

– Экий вы сказочник, Антон Сергеевич, – словно насторожившись, промолвил профессор. – Этот ваш спиритизм до хорошего не доведёт.

– А вот я вспомнил, – радостно воскликнул Куцый, – где читал что-то похожее. Гофман же ведь! А! Гофман! «Золотой горшок». Эко вы, любезный друг, жару поддали. И впрямь сказочник!

– Ну так ведь и Гофман не на пустом месте писал всё это, – почувствовав внезапную усталость, тихо ответил Антон.

Но его слова, кажется, никто не расслышал. Один только Трецкий внимательно на него смотрел, будто изучал, желая нарисовать портрет.

– А вот напрасно вы, господа, – сказал он, оторвавшись от созерцания Антона, – иронизируете да всё стараетесь спихнуть к голому рационализму. Будучи художником с самого своего рожденья, извините за такую нескромность, я тоже имел неосторожность увидеть то, что не могли видеть другие. Потому я Антону Сергеевичу всецело верю. Но я теперь не о том. Я знаком с одним художником, Джеймсом Хардакером, который родился в тех самых краях, где живут сейчас Гриффитсы. Был он в приятельских отношениях и с самой Эмили Райт. Встретились они в художественной школе в Брадфорде. Она всего на год его младше. Он говорит, что девушка эта тоже могла видеть всякое, о чём я в письмах рассказывал Джеймсу. И у ручья этого он тоже бывал. И знаете… Если рядом была Эмили, то разное могло померещиться и ему. У меня даже имеется один набросок его акварелью, вот там как раз что-то похожее на то, о чём рассказал нам Антон Сергеевич. И огоньки, и контуры лиц, и отсутствие перспективы…

– Ну-с, господа-товарищи, – встав со стула, заключил профессор, – духовный опыт это, бесспорно, дело хорошее. Но душе, знаете ли, порой и отдохнуть нужно. Времени десятый час, а мне на Васильевский надобно успеть. Стало быть, прощаюсь до следующей пятницы. Побеседовать было чрезвычайно приятно.

Остальные тоже засобирались. Загремели стулья и тарелки, в голосах приятелей чувствовалась усталость.

Проводив гостей, Антон снова прошёл в маленькую комнату, чтобы наконец покурить. Открыл окно. Запах ванили по-прежнему царил над Невским проспектом. Ещё неделю назад в этой комнате жила Вера. Его Вера. Маленькая, умненькая кокетка, которую все вокруг обожали. Обожал и он, ещё с юности. Но уже семь дней комната пустовала. Менялась не только Россия, но и люди, которые её составляли. Вот и Вера в одно мгновение изменилась. Может быть, это всё было в ней и раньше, так сказать, существовало в потенции. Но если бы жизнь продолжала оставаться прежней, то Антон и через сто лет этого не заподозрил бы в Вере. Какие взбалмошные идеи угнездились в её голове! Он даже не верил поначалу, что это у неё всерьёз, всё подшучивал да подтрунивал над нею. А она только морщила лобик и всё больше погружалась в себя, становясь холоднее и холоднее. Пока наконец и вовсе не решилась поселиться в Доме искусств на Невском, два верхних этажа которого были превращены в фаланстер. Начитавшись Фурье и особенно Чернышевского, многие из переселенцев искренне поверили, что вот так вот запросто можно взять и изменить человеческую натуру и неписаные законы общественной жизни. Что творится с Россией! Что творится с людьми!

2

Она немножко рисовала, немножко писала стихи и даже немножко переводила Катулла. Всего понемножку. И если говорить честно – а признаваться в этом самому себе Антон не хотел, – всё это «немножко» выходило у неё скверно, особенно переводы. Конечно, Антон не был знатоком творчества «изнутри». Должно быть, это нутро обладало каким-то особым, присущим только ему, свойством, которое следовало априори возносить в любом человеческом существе. Но возносил он в Вере совсем не это, а к творчеству её относился, как к детской забаве. Вера похвальбы его воспринимала, как «неприемлемое сюсюканье и постыдную ложь». Так она и выражалась, глядя в пол и разводя в стороны руки с мило растопыренными пальчиками. О, как восхитительна была она в эти мгновения своего гнева! Антон в страстном порыве бросался расцеловать каждый её пальчик. Но «сие неуместное и унизительное для девушки действо» только доводило её до слёз. Жаль, что у неё имелся только один неоспоримый талант – она была по-девичьи мила в высшей степени этого слова, – но высказать ей ещё и свою жалость было бы со стороны Антона уже преступлением. Он терялся, не зная, что делать. Просил даже Трецкого похвалить Верины акварели, а Куцего – какой-нибудь из её витиеватых стихов. Но Веру это злило ещё пуще, потому как она понимала, что похвалы эти не настоящие, а есть лишь «плод Антошкиных уговоров». Их совместное проживание сделалось просто невыносимым.

В коммуне Вера быстро нашла почитателей своего таланта, довольно близко сошлась с каким-то беспризорным художником из пролетариев, и, воодушевлённая идеями новой жизни, которыми были пропитаны холодные коридоры Дома искусств («диска», как все его называли), решила полностью посвятить себя правому делу революции на поприще, так сказать, искусства. Но это были лишь слухи, обрывками доходившие до Антона. И потому сегодня он решил увидеть всё собственными глазами и последний раз попытаться вернуть себе «прежнюю» Веру.

По Невскому до Мойки было рукой подать, поэтому Антон шёл медленно, пытаясь сосредоточиться, дабы выглядеть в глазах Веры серьёзным. Четвёртое мая 1920 года в Петрограде выдалось дождливым. Туман заволакивал набережные, скрывал фасады домов и громыхающие трамваи. На душе было тревожно, как год назад, когда город перевели на военное положение и вот-вот ждали Юденича с его освободительной армией и эшелонами продовольствия для голодных. Впрочем, сам Антон эту тревожность испытывал далеко от России, застряв в Лондоне на неопределённое время, поскольку отношения с Англией у России опять обострились – наступление Юденича было поддержано военно-морским флотом Великобритании. О ситуации в городе он узнавал только из писем Веры (которые доставлялись с большой задержкой) да из местных газет. Вера сама была мобилизована для обороны в санитарную часть, и рассказывала об этом с гордостью и энтузиазмом. Уже тогда Антон почувствовал в девушке некую отстранённость и вроде даже какой-то упрёк за то, что он не оказался рядом в такой ответственный для Петрограда момент. Было ли ему стыдно? Или обидно? Да пожалуй, нет. Всё происходящее он видел бессмысленным в своей жестокости и лживым в своих обещаниях лучшей свободной жизни. И чем больше между строк в Вериных письмах угадывал он упрёков, тем бесповоротнее убеждался в том, что конец их отношениям неизбежен. Но эту полуосознанную свою убеждённость он старался запрятать куда поглубже, нагонял туману, такого же, какой сейчас стелился над Мойкой.

– Огоньку не найдётся? – прозвучал грубый мужской голос в нескольких метрах от Антона. Затем выплыла из тумана и вся фигура, широкоплечая, метра два высотой, в выцветшей пехотной шинели и кожаной кепке, едва державшейся на взъерошенной копне рыжих волос.

Антон вздрогнул от неожиданности, пошарил в карманах, достал коробок и чиркнул спичкой, которая нехотя загорелась. Мужчина с удовольствием раскурил самокрутку, пустив в лицо Антону густой кислый запах дешёвой махорки, и, прищурившись, спросил:

– В «диск» направляетесь?

– Ага.

– Там нонче на завтрак пайкѝ выдают. Хотел было тожо к ним на четьвёртый, но, видать, рылом не вышел. Ну так ничё… Я на Каменном острове со вчерась. Строим первый в мире дом отдыха для трудящихся. Эх… Красота! Бывали на Каменном?

– Приходилось.

– Вы в июле туда теперь поезжайте, не узнаете, ей-богу, не узнаете. И хорошо, что турнули меня в «диске». Так, знать, и должно было случиться. А вам, мил человек, благодарствую за огонёк.

Фигура незнакомца снова растворилась в тумане. Дождь на минуту перестал моросить, и фасад Дома искусств бледным пятном проявился на другой стороне проспекта.

Антон решительно пронёсся через холл первого этажа, не встретив там, правда, ни одного человека. Только уже поднявшись по лестнице на третий, где, как ему сказали, в одной из центральных комнат жила Вера, наткнулся на какую-то поэтессу. Так ему показалось, что на поэтессу. Вращаясь в творческих кругах, он мог уже безошибочно отличить художника от поэта и композитора от обычного приживалы. Девушка осмотрела его с пристрастием, ожидая вопроса.

– Простите, вы не знакомы случайно с Верой Павловой? Мне непременно нужно её найти, – скороговоркой выпалил Антон, слегка запыхавшийся от крутого подъёма.

– Не имею чести. Но сейчас почти все в столовой. Где ж ещё им быть. Попробуйте поискать вашу Веру там, наверняка и найдётся.

– А столовая это…

– А ступайте прямо, услышите гул голосов и звон тарелок – там и столовая.

– Благодарю.

Девушка дала верный ориентир. Только звон тарелок оказался громче, чем голоса̀. Дверь в столовую была распахнута; внутри, за столами, сидело человек тридцать народу, по залу бегали дети с сухарями в руках, то и дело сталкиваясь с дежурными, в задачу которых входило блюсти порядок и справедливо распределять завтрак. Пахло несвежей рыбой, лавровым листом и луком. Антон всматривался в людей, стараясь среди них отыскать подругу. Но не находил.

– Антон, – раздался у него за спиной до боли знакомый голос.

Сердце его сжалось и учащённо забилось. Он повернулся. Перед ним стояла Вера с чайником в руке, в тёмно-зелёном коротком шифоновом платье с мелкими блёстками. Она сделала себе короткую стрижку, которая ей весьма шла.

– Здравствуй, Вера, – начал Антон. – А я вот тебя ищу.

– И зачем это? – её губы, секунду назад готовые изобразить улыбку, выстроили прямую линию, означавшую, что девушка готова негодовать.

– Поговорить надо.

– Мы, Антон, всё уже с тобой обсудили. Ничего нового я сказать тебе не хочу… не могу.

– Не хочешь или не можешь?

– И не хочу и не могу. Мы с тобой слишком разные, Антон. И даже язык у нас разный. Неужели тебе хочется себя и меня мучить?

– Так чем же, Верочка? Чем я тебя мучаю? И вовсе я не помышлял тебя мучить. Что ты такое говоришь?

– Может, и не помышлял. Потому что в ум тебе и не приходило. А ведь от этого ещё больнее, когда ты даже не понимаешь, что причиняешь кому-то боль.

– Странно ты говоришь.

– Это я-то странно? Это вы с друзьями по пятницам ведёте престранные разговоры. И язык этот ваш… Ты Евангелие читал когда-нибудь?

– Ну конечно. Но при чём тут это?

– Не задумывался, почему там все персонажи разговаривают, как сумасшедшие? Ведь нормальные люди никогда так не говорят. Вот и вы по пятницам… А не соблаговолит ли Антон Сергеевич поделиться с нами своею изысканной теорией относительно незримых глазу вещей… – передразнивая, судя по всему, Ладынского, не без изящества продекламировала Вера.

Антон даже рассмеялся в душе. И правда, как похоже.

– А все о тебе вспоминают. И отзываются тепло очень.

– Ну да, конечно. Тут Трецкий иногда ко мне забегает, так что я в курсе всех ваших посиделок.

– Трецкий? – удивился Антон. – А что ему от тебя нужно?

– А тебе что за дело? Я не твоя собственность. За последние три вечера никто обо мне даже не вспомнил.

В этот момент из столовой вышел долговязый парень лет двадцати пяти, плохо выбритый и слегка нетрезвый.

– Верусик, – произнёс он, направляясь к девушке и пытаясь поцеловать её в шею.

– Сгинь, Щука, – уворачиваясь от его объятий, Вера старалась не расплескать воду из чайника.

– Ну что такое, птичка моя? Ты больше меня не любишь? Да? Не любишь, мой помпончик? Ам… Ам… – теперь он уже пытался укусить её за ухо.

Антон смотрел на всю эту нелепую сцену, как на кадры из кино, которое ему неожиданно и непременно кто-то решил показать.

Парень скосил глаза на Антона, изучающе окинул его взглядом и, словно шепча Вере на ухо, но на самом деле вполне слышно, произнёс:

– А этот что, твой бывший?

Лицо Веры слегка покраснело. Наконец она не выдержала и со всей силы отвесила долговязому подзатыльник.

– Аяяяй! – завопил тот. – Верусик, Верусик… Всё, я понял, я ушёл.

И, словно так и должно быть, парень преспокойно двинулся прочь дальше по коридору.

– Шерше ля фам, друг мой, шерше ля фам, – чертя указательным пальцем круги над головой, прокричал он на прощанье не понятно кому.

Румянец спал с Вериного лица, теперь она стояла бледная, потупив глаза.

– Ну, мне надо идти. Чай стынет. Думаю, ты всё понял.

Антон не нашёлся, что ещё ей сказать. Действительно, всё в одно мгновение стало понятным. Пропустив Веру, он простоял так ещё с минуту, сдерживая то ли злость, то ли стремившиеся наружу слёзы.

Внизу, в вестибюле, он заметил Трецкого, который оживлённо обсуждал что-то с маленьким седовласым старичком. Почувствовав к нему неприязнь, он решил пройти мимо, но художник его заметил и окликнул. Антону пришлось остановиться.

– Антон Сергеевич, вы, верно, с Верой решили поговорить. И вижу, что разговор ваш получился не таким, какого вы ожидали. Ну да Бог с ним. Это не моё всё-таки дело. Я вот что вам хочу сказать… В следующую пятницу наши посиделки не состоятся.

– Это почему же? – с одной стороны, Антону даже как-то полегчало на душе от такой вести.

– Осипенко Степана сегодня арестовали. И ко мне с утра нагрянули из ЧК. Всё расспрашивали, что да почему… Откуда этого знаю, откуда того… Что за собрания у нас проходят на Невском… Какова цель. Вас, верно, дома они не застали, а, уверен, тоже искали. Может, вам было бы лучше перекантоваться пока где-нибудь у знакомых, пока дело со Степаном не утрясётся?

Степана все называли Молчуном, потому как на собраниях он редко когда вставлял своё слово, всё больше внимательно слушал либо витал где-то далеко в своих мыслях. Он был композитором, подрабатывал тапёром в кинотеатре, иногда его приглашали на Бассейную в Дом литераторов, где композициями его восхищался Александр Грин. Когда Степан произносил его имя, многим слышалось «Григ», и ему это особенно нравилось, ибо никто из вежливости не смел уточнять.

– А в чём обвиняют Степана? – Антона это известие и впрямь расстроило.

– Да кто ж знает… Контрреволюционная деятельность. Это как водится. Не ходите сейчас домой. Не стоит.

– Да бросьте, Вадим Алексеевич. Что ж я как пацан нашкодивший буду бегать. Никакой вины я за собой не имею. Что будет, то и будет.

– Ну как знаете, – заключил Трецкий и протянул товарищу для пожатия руку.

3

День, не задавшийся с самого утра, продолжил преподносить Антону сюрпризы. Дверь его квартиры оказалась открытой, а за нею он обнаружил двух незнакомых людей, раскладывающих по общей зале свои вещи. Это были женщина – лет тридцати, более чем в теле и с огромной до карикатурности грудью – и мужчина, лучше даже сказать, мужичок – относительно дамы щупленький, с редкой бородкой и оттопыренными ушами. Женщина смотрела на Антона снисходительно, а мужичок потерянно сидел на диване, опустив руки и уставясь в пол, где в беспорядке были развалены распотрошённые чемоданы.

– Здрасьте, – громко сказала женщина. – Марья Иванна. Это я.

Мужичок лениво взглянул на Антона выцветшими голубыми глазами и только кивнул головой, то ли в знак приветствия, то ли подтверждая, что женщина говорит правду.

– Антоня, – показывая пальцем на мужичка, представила его «Марья Иванна». – Тёзка ваш, Антон Сергеевич. Говорит мало, спит долго, по профессии сапожник, по призванию дятел.

– Ну… – слегка разведя руками, обиженно проговорил мужчина. – Маша… Ты это…

Маша звонко расхохоталась.

– А что? Стучит своим молоточком с утра до ночи. Чем же не дятел? Ну что ты, Тузик, я же любя.

Антон уже совершенно ничего не понимал. Может, квартирой ошибся?

Марья Ивановна, словно подслушав эту его мысль, решила всё разъяснить:

– Да вы, Антон Сергеевич, не удивляйтесь. Сейчас ведь везде так. Все дома, в которых комнаты есть пустые, уплотняют. Мы же не по своей воле вломились в вашу квартиру. В жилсовете нас сюда и распределили. И поскольку нас трое – Колька, сын, в ремесленном сейчас на занятиях, – то заняли мы, уж не обессудьте, большую. Ну не в маленькой же нам втроём? Вы о вещах своих не беспокойтесь. Уж что-что, а на счёт этого люди мы честные, будьте уверены. С утра ещё милицейские заходили, искали вас. Натворили чё? Слыхала я, вы недавно из-за границы…

Антону сделалось совсем дурно. Разболелась голова и даже подташнивало слегка. Поскольку незваные новосёлы уже всё о нём знали и сразу решили расставить приоритеты, в которых Антону отводилась роль всего лишь статиста, то он и не посчитал нужным вообще что-либо спрашивать или требовать объяснений. Как и мужичок минуту назад, он просто кивнул головой, развернулся и вышел.

Первым делом он направился в жилсовет. Там ему доложили, что по новым правилам, поскольку пустующих комнат в Петрограде после военных действий, испанки и голода теперь слишком много, следовало всем жилсоветам их заселять, в особенности уделяя внимание семейным. И вообще, хозяйку, чью квартиру снимал Антон, никак не могут найти, а это уже совсем непорядок, и, возможно, если она так и не отыщется, то вообще и самого Антона могут оттуда попросить, потому как он элемент неблагонадёжный – шастает по заграницам, и ЧК приходило навести о нём справки. Антон Сергеевич напрасно пытался объяснить, что он физик и преподаватель в Первом политехническом, и что учёные из этого института известны по всей Европе и тем самым укрепляют престиж новой России в глазах мировой общественности. Да и вообще, у него есть невеста, с которой они на законных основаниях занимают жилплощадь, просто сейчас Верочка отлучилась на некоторое время по важным делам, и потому пра̀ва никакого никто не имеет их уплотнять.

– А вот насчёт прав я бы с вами поспорил, – заключил председатель жилсовета, – потому что права̀ тут имеются в сложившейся ситуации у одного только меня. И я не знаю, как там и что в Европе с вашим престижем, но здесь ваш авторитет ничем не больше, чем у Марьи Ивановны.

Антону авторитет Марьи Ивановны увиделся в виде грудей, и это охладило его желание к дальнейшему выяснению прав и полномочий.

– А вообще, – чуть успокоившись, добавил председатель, – если бы вам удалось каким-либо образом разыскать хозяйку и документально подтвердить её согласие на ваше дальнейшее проживание, то… И ещё не мешало бы для полной наглядности и, так сказать, для весомого аргумента заключить брачный союз с вашей невестой.

Последняя мысль председателя показалась Антону особенно интересной. Это же был выход! Пусть даже они заключили бы и фиктивный брак, ведь это на какое-то время могло бы вернуть ему Веру! Он был уверен, что ради спасения хоть и бывшего, но всё-таки друга она ему не откажет, такая уж у неё натура, несмотря на то, что к самому институту брака девушка с недавних времён относилась более чем критично. А там уж кто знает… Может, отношения их ещё могли бы быть как-то реанимированы?..

Адрес, по которому три месяца тому назад отбыла хозяйка, у Антона имелся. Это где-то за Уралом, на берегу Енисея, городок назывался Маклаково. Но ни улицы, ни дома в адресе означено не было. Уехала она туда по случаю болезни двоюродного брата, у которого оставалась малолетняя дочь; необходимо было за ней присмотреть, а если случись беда, то и взять на воспитание, чтобы, не дай Бог, не определили её в какой-нибудь интернат. Хозяйку звали Таисия. Отчества её Антон не знал, сама же она и не велела по отчеству её величать. Женщиной Таисия была спокойной, на вид лет сорока или чуть больше, симпатичной и доброй по натуре. Непременно следовало её найти. Во-первых, для того чтобы не мозолил глаза «авторитет» Марьи Ивановны, во-вторых, чтобы обрести шанс на продолжение отношений с Верой, и, в-третьих, – от греха подальше от разыскивающих его «милицейских». Был и ещё один веский повод: Леонид Алексеевич Кулик, с которым они познакомились ещё в 1911-ом в Уральской радиевой экспедиции, в следующем мае планировал научную поездку на Подкаменную Тунгуску (впервые со времён падения метеорита!), куда лично пригласил для радиологического исследования и Антона. Предприятие предполагалось не то чтобы не из лёгких, а не иначе как на пределе физических возможностей среднестатистического учёного. Было бы неплохо лишний раз вспомнить, что такое сибирская тайга, поскольку Англия изнежила Антона и заставила подзабыть, что по чём в этой нелёгкой жизни. Впрочем, Веру в этом списке лучше было бы поднять до пункта «во-первых». Путь, конечно, не близкий и наверняка не без приключений – но цель виделась благородной и прежде всего насущной. От Петрограда предстояло добраться до Москвы, оттуда – до Ачинска по Сибирской магистрали, а от Ачинска уж как-нибудь и до самого Маклакова. Максимум неделя туда да неделя обратно. Антон взял отпуск в институте с запасом, на целые три недели, благо студентов нынче на их факультете раз-два и обчёлся. Ректор особо не возражал, потому что и к нему сегодня обращались по поводу Антона из ЧК. Деньги на дорогу имелись, но на всякий случай Антон прихватил с собой из квартиры все свои сбережения, поскольку, несмотря на уверения Марьи Ивановны в её честности, нисколечко ей не верил. На зарплату преподавателя, распинающегося перед полупустыми аудиториями, особо не пошикуешь, но деньги в основном копились за счёт продажи книги Антона, которую он издал после возвращения из Англии. В узких кругах физиков, интересующихся открытиями, сделанными Резерфордом, книга хорошо расходилась. Сборы его в глазах Марьи Ивановны выглядели ничем иным, как самым натуральным бегством. И хотя Антон объяснил цель своего отъезда и поделился планами о будущей свадьбе, женщина уверила себя в том, что больше не увидит Антона, и посему в тот же вечер задумывала поселить Кольку в комнате Веры.

* * *

По статистике конца девятнадцатого века, первым классом по железным дорогам России было перевезено в вагонах первого класса меньше миллиона пассажиров, в то время как вторым классом проехало свыше пяти миллионов, а третьим аж целых сорок два миллиона. После печальных событий начала двадцатого века число желающих проехаться первым классом, а уж тем более в диковинном «Сибирском экспрессе», сократилось и того больше, так что пришлось самые элитные вагоны красить половинами в два разных цвета – в синей половине вагона располагались места первого класса, в жёлтой – второго. Этот смешанный тип хотя бы на восемьдесят процентов заполнялся людьми, потому как гонять полупустые вагоны от Москвы до Иркутска – роскошь в такое время непозволительная.

От Петрограда до Москвы Антон благополучно добрался и в третьем классе. Заодно послушал, о чём гудит народ. Народ гудел о войне, о голоде, о крестьянских бунтах, то тут, то там вспыхивающих по окрестностям центральной России. Слушая этот гул и вдыхая перемешанный с потом, мазутом и кожей аромат махорки, Антон впал в полусонное оцепенение. Так с ним иногда случалось и раньше – вот будто бы спишь, а при этом всё очень внимательно слушаешь и различаешь каждое слово и каждое движение окружающих тебя людей. Мозг работает особенно эффективно, одной половиной вслушиваясь во что-то и всё понимая, а другой – думая или фантазируя о своём. Так вот и сейчас вышло. Какая-то женщина рассказывала о сморчках, которых нынче в её краях уродилась уйма; потом от сморчков перекинулись к трюфелям, а от трюфелей – к ненасытным буржуям, для которых вообще особенные, пуленепробиваемые вагоны делали, и всё вокруг в золоте да в каменьях. И вот уже перед глазами Антона лежал на приборной доске философский камень – ярко-красный, светящийся изнутри и громко шипящий, словно сам Уроборос в него вселился. А рядом с Антоном как бы сидит сэр Артур и преспокойным таким тоном рассказывает ему о гипотезе, услышанной от другого Артура, астрофизика Эддингтона, в которой он делал предположение, что звёзды свою бесконечную энергию черпают из превращения водорода в гелий. Стало быть, если водород превращается в гелий, то почему не допустить того, что свинец может превратиться в золото?! Конечно, для этого потребовалось бы огромное давление и температура в десятки миллионов градусов. Но что если высокие температуры и давление не есть непременное условие такого синтеза, а всего лишь сопутствующий ему фон?! Что если и при нормальном давлении и нормальных относительно температурах такое преображение возможно, хотя бы не в мёртвой материи, а в живой? Ведь сакральный, эзотерический смысл философского камня заключался не в банальном превращении всего вокруг в золотые слитки, а в преображении животного человеческого начала в начало божественное. Может быть, для этого вовсе и не нужны петухи, рождающие василисков, а только лишь сила духа и чистота помыслов?! Совсем недавно к нему в руки попалась книга индийского философа и йога Шри Ауробиндо. Там эти идеи и практики были описаны именно так. Философский камень – внутри нас, а, может быть, мы сами и есть этот лев, глотающий солнце. Мысли, проносившиеся одна за другой, деформировали время настолько, что Антону показалось, будто до Москвы паровоз долетел за считанные минуты.

Он чувствовал себя словно воскресшим после этого наполненного смыслами оцепенения. Так и раньше случалось – посидишь так минут десять, а как будто поспал целых восемь часов. Подобное он практиковал ещё студентом, выгадывая таким образом время на изучение сложных предметов.

Его разноцветный вагон уже подали к другому перрону, так что, оформив билет до Ачинска, он занял своё место и порадовался тому, что из пассажиров в купе он оказался пока один. Вот так бы хоть до Урала…

4

Но до Урала проехаться в одиночестве не получилось. Открыв глаза на следующее утро, Антон обнаружил за столиком напротив себя соседа. Это был коренастого телосложения мужчина с окладистой бородой, в очках и с книгой в руке. Заметив, что Антон проснулся, мужчина улыбнулся и неожиданно мягким для своего телосложения голосом произнёс:

– Чайку̀? Стояли тут минут десять, успел кипяточку налить на вокзале да у проводника заварочки прикупил. Крепко спали. Утомила уже дорога? От самой Москвы едете?

– Утро доброе… надеюсь, – протирая глаза, ответил Антон. – Да, от самой Москвы. До пол ночи ворочался, а потом всё же уснул. Спасибо за чай. Сейчас непременно выпью.

Антон умылся, привёл в порядок помятую слегка причёску и, вернувшись за столик, принялся греть руки о горячий стакан с чаем. В вагоне было довольно прохладно. Такая же изморось, как в Петрограде, сопровождала Антона и в Москве и далее, по всему маршруту. За окном изредка проплывали серые от сырости и приземистые от бесконечных невзгод деревеньки, заброшенные поля, поросшие сорняком; ещё реже можно было увидеть худую лошадь, влачащую по грязи полупустую телегу, а в телеге то ли уснувшего, то ли уж и вовсе отдавшего Богу душу мужика. Всё, чего касался взгляд, наводило тоску, и от этого становилось ещё зябче.

– Не возражаете, если я закурю? – спросил Антон. Ещё вчера в вагоне-ресторане он не удержался и купил пачку фирменных сигарет – «Sobranie». Ночью он курить не решился, чтобы не беспокоить соседей, которые могли оказаться в смежном купе. А сейчас нестерпимо захотелось попробовать хороший табак на вкус.

– Отчего же не покурить? Покурите. Сам-то я некурящий, но к дыму привычный. Меня Семён Алексеевич зовут. Артемьев.

– Ох, – воскликнул Антон. – И правда. Что ж это я. И не представился, будто уж и век с вами знакомы. Антон Сергеевич Франк. Очень приятно.

– По делам за Урал или путешествуете?

– Можно сказать, и то, и другое. Человека одного нужно найти в Маклакове. Это севернее от Ачинска вёрст четыреста будет. Да посмотреть, что теперь нового в Сибири творится.

Сосед слегка усмехнулся:

– Как Щетинкин со своими вошёл в Ачинск, то будто бы слегка всё и поуспокоилось. Унгерн Монголию подался от китайцев освобождать. А вообще лучше бы было вам до Красноярска ехать, а там уж по Енисейскому тракту до Маклаковки. От Ачинска по короткой дороге только через леса. Хоть и попадаются там деревни, но места всё равно ещё неспокойные. Советская власть лютует, а крестьяне, само собой, тоже без ответа не остаются.

– А вы из тамошних мест, значит, будете?

– Нет, что вы. Я из казанских, – Семён Алексеевич приподнял книжку, которую продолжал читать, чтобы показать обложку. Это был «Новый Завет».

– Приход наш распустили, а служителей кого куда определили. Мне больше других повезло – всего лишь «минус шесть» и «добровольная» ссылка в Иркутск. А Маклаковку знаю лишь потому, что недалеко там, в Енисейске, мужской монастырь есть. А в нём брат мой родной.

– А «минус шесть» это?..

– Ах, – мужчина опять коротко рассмеялся. – Это теперь порядок такой новый для ссыльных. Означает, что мне нельзя жить отныне в шести городах из списка, в коем значится и Казань.

– Вот как…

Антон наконец закурил. На вкус сигарета оказалась столь же изысканной, как и на вид. После пары затяжек он с удовольствием сделал глоток чая. По телу пробежала томная волна, голова слегка закружилась. И ему отчего-то страстно захотелось пофилософствовать с этим совсем не знакомым ему человеком. Не каждый день встретишь в дороге служителя церкви, а тем более такого приятного собеседника.

– А мне вот давеча, – начал Антон, – пока я из Петрограда до Москвы добирался, сон приснился такой странный…

Семён Алексеевич отложил книгу и со вниманием приготовился слушать.

– Философский камень представился. И вот смотрю я на него и думаю, что назначение его отнюдь не в том, чтобы в золото свинец превращать, а чтобы душу свою очистить от всякой скверны. Я знаю, как церковь к алхимии относится. Но вот не есть ли сама Церковь в её изначальном виде, экклезическом, так сказать, этот самый философский камень для человека?!

– А вы к философским наукам отношение какое-то имеете? – поинтересовался Семён Алексеевич.

– Нет, нет. Я физик. Преподаю в Политехническом. Область моих научных интересов довольно узка – ядерный синтез. Если вам знаком это термин.

– Общих мест у нас с вами, Антон Сергеевич, найдётся хоть и немного, но мысль вашу я уловил и считаю её вполне уместной. Просто в христианстве это немного иначе представлено, а именно как причастие Святым Духом. Но это вопрос терминологии. Но процесс, пожалуй, схож с тем, что вы описали. А что касается синтеза, возможно даже и ядерного (как знать), то о нём вы и вот в этой книге можете прочитать, – мужчина аккуратно положил ладонь на «Новый Завет».

– В Библии о ядерном синтезе?! – удивлённо воскликнул Антон.

– Я, с вашего позволения, могу даже прочесть это место, и, думаю, тогда вы со мной согласитесь.

– Интересный поворот. Прочтите, прочтите. Непременно хочу услышать.

– В первый же день недели, – начал Семён Алексеевич, – Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.

Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его.

Тотчас вышел Петр и другой ученик, и пошли ко гробу.

Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал скорее Петра, и пришел ко гробу первый.

И, наклонившись, увидел лежащие пелены; но не вошел во гроб.

Вслед за ним приходит Симон Петр, и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте.

Тогда вошел и другой ученик, прежде пришедший ко гробу, и увидел, и уверовал.

Ибо они еще не знали из Писания, что Ему надлежало воскреснуть из мертвых.

Итак ученики опять возвратились к себе.

А Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб, и видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса.

И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его.

Сказав сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус.

Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его.

Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни́! – что значит: Учитель!

Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему.

Семён Сергеевич закончил читать и снова отложил книгу, внимательно вглядываясь в Антона.

– Признаюсь, – продолжая вдумываться в услышанное, промолвил Антон, – не совсем уловил вашу мысль…

– Воскресение Христа с физической точки зрения, – снова заговорил мужчина, – есть преображение его тела, другими словами, синтез, изменивший всю Его клеточную структуру. Его могли видеть и трогать, сам Он мог даже вкушать пищу, и при этом перемещаться сквозь стены. К Его духовному преображению это отношения не имеет, оно случится чуть позже, свидетелями чего станут Пётр, Иаков и Иоанн, когда Христос взойдёт с ними для молитвы на гору. Вы, верно, в прочтённом мною не обратили внимания на то, что Христос предостерегает Марию, чтобы та не прикасалась к нему. Вам, как физику, это должно было о чём-то навеять.

– И о чём же?

– Хм… Помнится мне, что Беккерель описывал влияние солей урана на его кожу, когда он в запаянной стеклянной капсуле оставил их в нагрудном кармане. Так ведь?

– Да вы просто эрудит, Семён Алексеевич, – снова удивился Антон. – Да, было такое. Радиоактивные материалы могут разрушать человеческие ткани при тесном контакте. Ах… Вот вы куда клоните? Полагаете, что Христос после воскрешения ещё какое-то время излучал некую радиацию, могущую причинить вред?

– Именно. И вы не могли не слышать также и о Туринской плащанице, на которой, словно негатив на фотопластине, запечатлелось тело и лик Спасителя. Положим, это была своего рода и копия с какой-то более ранней святыни, это ещё предстоит выяснить вам, учёным. Но я уверен в том, что на истинной плащанице, которой был обёрнут при погребении Христос, такие следы имелись. Следы от тех химических или физических, называйте как вам удобно, процессов, которые происходили в Его теле.

– То есть тело преобразилось буквально?!

– Так и есть. Буквально. Я и ещё могу привести вам примеры…

– Постойте, постойте. Позвольте перевести дух. Вы меня прямо ошарашили своими примерами. Мне даже странно, что я раньше не замечал этих очевидных вещей.

Антон снова закурил, уже не спросив разрешения и не вдаваясь в тонкости табачного вкуса, лишь бы успокоить возбуждённые нервы.

– Так вот, – продолжал Семён Алексеевич, – вы знаете о подробностях кончины апостола Иоанна?

– Нет.

– Он прожил достаточно долго. Сто лет. Почувствовав же близкую смерть, повелел своим ученикам выкопать для него могилу, в которую, будучи ещё живым, сам и спустился. Ученики засыпали его землёй. Но всё ж согласия у них между собой не было, и потому, посчитав, что поторопились с исполнением повелений Иоанна, через некоторое время они решили могилу его раскопать. И что же вы думаете? Она оказалась пуста! И гроб Богородицы нашей, захороненной в Гефсимании, тоже по вскрытии был пустым. Не удивлюсь, если и гробница святого Петра, если её найдут, тоже окажется без мощей.

– Вот так дела! Такими подробностями я никогда не интересовался. И получается, что напрасно.

– Вот вам, Антон Сергеевич, и философский камень. Я уж не говорю о пустых гробницах в великих пирамидах Гизы. А выводы делайте сами. Не желаете позавтракать? А то только всё чай да сигареты.

– Я пока что не голоден, Семён Алексеевич. Да и как можно в таком возбуждённом состоянии думать мне о еде?

– А я схожу позавтракаю, с вашего позволения.

– Сходите.

– Заодно книгу сдам обратно в библиотеку. Тут, знаете ли, приличная библиотека есть. И странно, что «Новый Завет» в ней отыскался. В такое-то время. Мне исключительно один стих нужно было тут посмотреть.

Семён Алексеевич поднялся со своего места, сделал несколько шагов к выходу из купе, но вдруг задержался и, обернувшись к Антону, как-то таинственно произнёс:

– Вы, Антон Сергеевич, когда в Ачинске будете, то поезжайте до деревни Челноковка, она на полпути от Маклаковки. Там вам будет безопасно переночевать и двинуться дальше. Только в Ачинске долго постарайтесь не задержаться, с первой же подводой, какую отыщете, и отправляйтесь.

– Хорошо, – только и смог сказать на это Антон, не понимая, почему мужчина произнёс свои наставления с таким серьёзным видом.

Ещё более странным оказалось то, что за всё время до самого Ачинска обратно он в купе уже не вернулся, да и нигде в других местах Антон его, сколько ни искал, не смог обнаружить.

5

– Пишешь? Пиши далее… В числе костей кисти есть часть позвонка. Всего костей запястных пять.

– Каких костей?

– ЗаПЯСТных.

– Так…

– Запятая… Пястных четыре, первофаланговых три, вторых три и ногтевых три. Берётся туфля и разбирается… Э! Смотрит-ко. Этот твой очухался.

Антон открыл глаза и ничего не мог сообразить. Обнаружил он себя лежащим на широкой скамье в каком-то бревенчатом доме; голова его почти упиралась в белёную стену печки, от которой шёл нестерпимый жар.

– Как чувствуете себя, гражданин хороший? – спросил средних лет мужчина в военной гимнастёрке, сидевший за длинным столом и до этого диктовавший непонятный текст молодому парнишке, румяному от усердного упражнения в каллиграфии.

– Где это я? – собственный голос Антон услышал словно издалека.

Мужчины громко расхохотались.

– В Елатьме, где ж ещё быть-то, – скороговоркой выпалил молодой. – Ты нам, папаша, лучше расскажи, откуда такой красивый нарисовался?

Антон попытался сосредоточиться, но ничего не получалось. Голова гудела, со страшной болью выстукивая в висках канонаду. Последнее, что он мог смутно вспомнить, это то, что на первой же подводе, которая ему в Ачинске подвернулась, он отправился в Маклаково. Но… Что же там дальше-то было? Яма… Да, яма большая посреди дороги. Подвода развернулась в обратку, потому как объезжать в такую слякоть яму было слишком рисково. Огромная такая яма, словно овраг… Да, да, да! Овраг! Степан… Кажется, Степан – так извозчика звали. Сказал, что до Челноковки тут самый близкий путь через лес, а там другую подводу сыщу. Только овраг перейти – а там уж и рукою подать. Ещё бормотухи мне какой-то налил и велел выпить, дескать медведь тут шалит, а вонь как эту учует, так за версту обойдёт. Да и от мошкары самое то средство. «В голову шибко не бьёт, а гнус от неё, как чёрт от ладана. Ты ей и рожу натри и руки, чтоб уж наверняка», – вспомнил Антон последние слова Степана перед тем, как войти в лес. А потом в овраг этот леший его занёс. Сколько плутал – счёт времени потерял. Наконец было выбрался, но на самом краю потерял сознание. И вот здесь только сейчас и очнулся. Антон осмотрелся, пытаясь найти свою походную сумку со всеми документами.

– А где сумка моя?

– Какая такая сумка? Не было ничего при тебе, – затряс головой молодой. – Я на краю оврага у Варвары тебя нашёл. Уж думал, Богу душу отдал. Ан нет, смотрю, дышит, но перегаром несёт – хоть сам падай. Так как тебя туда занесло?

– А что за Варвара такая? Простите, голова чугунная совсем.

– Ну знамо, не баба, – снова захохотали оба. – Озеро, говорят, так называется. Мы-то сами не местные, проездом, депешу секретную везём в центр…

– Эй! – зычно выкрикнул старший и сильно ударил по столу ладошей. – Ты, я смотрю, умный шибко от прописи-то стал! Так я тебя сейчас этой депешей да по одному месту.

Молодой раскраснелся ещё больше и виновато опустил голову.

– Может, енто агент какой на нашу документацию глаз положил. Вон смотри, рожа у него какая интеллигентная, хоть и в грязи вся. А ты тут ему всё на блюдечке-то и выдал. Ах, красавѐц!

– Виноват, Алексей Евгенич. Разморило. Утратил боевой дух.

– Разморило его, – чуть успокоился старший.

– А ты это, – обратился он уже к Антону. – Говори кто таков, и если всё с тобой в порядке, то и дуй обратно, откель пришёл. Только в такой одёжке далеко по трезвому не уйдёшь. Вон мороз как окрепчал.

Без документов выходило, что дело дрянь. И что ещё за мороз? И какая такая Елатьма? Было бы лучше не впадать теперь излишне в серьёзность, ничего лишнего не спрашивать, а отговориться как-нибудь неопределёнными формами. Если они не местные, то можно городить, что в голову придёт. А там уж по ходу дела сам как-нибудь.

– Из Челноковки я сам-то, – произнёс Антон и подивился, с какой лёгкостью получилась у него эта ложь. – С зятем вчерась пяточки обмывали. Так на улицу по нужде вышел – и как накрыло меня! С роду не бывало такого. Самогонка какая что ли?.. Не понимаю.

– Так я ж говорю, вонища такая была, – опять затараторил молодой, видимо, уже позабыв про свою оплошность.

Алексей Евгеньич посмотрел на него строго, но в этот раз уже ничего не сказал.

– Наверняка самогонка, – согласился Антон. – В себя-то пришёл уже только ночью. А туманом овраг накрыло, не видать ни зги. Иду, только Богу молюсь. Вспомнишь тут, коли так накроет. А где-то совсем близко, ну, шагах в пяти от меня, слышу, ветки хрустят. Хрусь да хрусь. И тяжело так хрустят-то, словно зверь какой лапой ступает. Испугался, думал медведь. Меня ещё Степан стращал вечером этим медведем, шастает, говорит, в округе. Я и давай тикать. Бегу, спотыкаюсь, а кругом лужи да глина, весь насквозь грязный да мокрый. И долго так бежал, а шаги всё не отстают, вот уж метра три до меня, потом два, метр, и…

– Иии? – глаза у молодого загорелись от интереса. Старший смотрел на Антона всё ещё с подозрением.

– И… – Антон пытался придумать, что «и», но на этом фантазия его иссякла. – А дальше вот на лавочке этой и очнулся.

– А Степан кто таков? – спросил старший. – Не Климов ли Степан часом?

Интерес к этой детали и хитрый прищур Алексея Евгеньича больше смахивал на проверку.

– Нет, не Климов, – начиная соображать всё быстрее, ответил Антон. – Смирнов Степан, зять мой. А сам я из Петрограда, на Каменном острове теперь инженером, первый в мире дом отдыха для рабочих строим.

Нет такой деревни, в которой не водился бы гражданин с фамилией Смирнов – так рассудил Антон. Его ответ, как он и предполагал, вполне устроил мужчин. В этот момент в дверь избы постучали, и через секунду в ней появилась высокая фигура человека в серого цвета рясе.

– Ааа… Вот и игумен пожаловал, – обернувшись к вошедшему, произнёс старший. – Проходи, Фёдор Андреевич. Что ж ты в мороз такой в одной рясе, али одеть нечего?

– Да терпимо, Андрей Евгеньевич, – перекрестившись и поклонившись то ли дому, то ли присутствующим, ответил гость.

– Нашёл фельдшера?

– Да где ж его нынче сыщешь… Говорят, в Большой Кусмор подался, вроде как народу там много болеет. Да я вижу, – окинув взглядом Антона, добавил он, – что особо лекарь-то теперь и без надобности.

– Очухался, – снова затараторил молодой. – Говорит, из Челноковки сам, а как оказался здесь уж не помнит.

– Из Челноковки? – удивлённо промолвил игумен.

– А что, есть тут вблизи такая или брешет? – Алексея Евгеньича опять стали одолевать сомнения.

Игумен задумался на мгновение, соображая о чём-то своём, в очередной раз осенил себя крестным знамением и сухо ответил:

– Есть такая… Брат мой покойный в тех местах обживался одно время. Да и мне там бывать приходилось.

– Ну тогда будет вам о чём поговорить, – заключил старший. – Мне тут лишняя возня со странными личностями тоже, знаешь, ни к чему. У нас дела поважнее. Так что забирай пока к себе, определи уж где-нибудь на время. Может, одёжка какая сыщется. Пусть отойдёт чутка да вертается назад в свою Челноковку.

– Хорошо.

– Ну а ты давай за игуменом ступай, – поднимаясь из-за стола, сказал Антону Алексей Евгеньевич. – Повезло тебе, что добрых людей повстречал.

* * *

За годы гражданской войны и последовавших за ней бедствий Воскресенская церковь, метрах в ста от дома, в котором очутился Антон, весьма обтрепалась. Построенная в конце восемнадцатого столетия, она пережила шесть правителей на российском престоле, но советскую власть пережить ей не удалось. Прихожан осталось немного, а вся утварь была тщательно переписана и оставлена в пользовании храма, но уже не как его собственность, а как целиком народное достояние. Впрочем, мысли Антона, пока они шли к трапезной, расположившейся между кубом и колокольней, были заняты далеко не историческим анализом, а рефлексией о своём более чем удивительном перемещении из Ачинска в Тамбовскую губернию. И более того, о перемещении из весны в глубокую зиму! Только уже внутри, в плохо отапливаемой и сырой зале, игумен заговорил:

– Как величать прикажете?

– Антон. Сергеевич, если угодно.

– А меня Фёдор. Но вы, верно, уже слышали. А можете звать отец Анатолий, так будет мне ближе. Зачем солгали курьерам про Челноковку?

– Ох, у меня к самому себе вопросов не меньше, полагаю, чем и у вас. И самогонка тут ни при чём. Вы не подумайте, что я умом тронулся, но я должен у вас спросить – какой сегодня день и… год?

Игумен поправил на груди крест и нахмурился, снова погрузившись в какие-то свои мысли.

– Восемнадцатое декабря сегодня. Год 1921-ый.

– Не может!.. – только и воскликнул Антон. – Так же такое быть-то могло?!

– Ну, по моему разумению, самым естественным образом, день за днём. А у вас, я вижу, провал во времени?

– Да тут не только во времени. Во всём провал, – и Антон рассказал всё то, что смог вспомнить в избе, ничего не придумывая.

Внимательно выслушав его, отец Анатолий заключил:

– Напрасно вы полагаете, что я могу счесть вас не в своём уме. С чудесами мне дело приходится иметь по долгу своей службы. А промысел Го̀спода он таков, что порой в обыденные представления не укладывается. Да и не один вы, кому случалось пропасть в овраге. Положим, не в том, у Варвары, но есть и другие. Про Волосов овраг приходилось когда-нибудь слышать?

– Нет.

– Ходит тут такая легенда.

– Что за легенда?

– Да вот как и вы в той истории, которую, как говорите, выдумали в избе, двое крестьян возвращались ночью домой из соседнего села, Архип Кузьмин и Иван Бочкарёв их звали. Зашли в овраг, и туман там был вот прямо как ваш. Казалось им, что недолго они плутали, но в деревне своей оказались только двадцать лет спустя.

– Неуж правда?

– Правда или нет, лично не проверял. В «Московских ведомостях», на которые все ссылаются, статьи такой не нашёл. Засомневался. Да и поспрошать было в Коломенском не у кого, потому что историю знали все, а очевидцев, как водится, никто. Но вам в теперешнем положении другого объяснения для себя не сыскать.

– Это верно. Выходит, мне ещё повезло, что только на полтора года несостыковка?

– Выходит так. И ещё одно сомнение моё вы утвердили… Вчерашним днём из Сарова я вернулся. Присутствовал на вскрытии раки преподобного Серафима… Эти двое, в избе… В правописании упражнялись. А в документе том подробнейшая опись всего, что при вскрытии обнаружилось. Я тогда ещё грешным делом поймал себя на мысли, что не Серафим вовсе в той раке. И отцы тамошние весьма странно себя вели. Не мудрено, конечно. Такое кощунство… Осквернить святыню да потом ещё выставить её на всеобщее обозрение да в осмеяние отвернувшихся от Господа… Теперь немало таких, церковь нашу вон по кирпичику разбирают. Стало быть, от страху могли и положить в раку чужое тело, прознав, что для вскрытия восьмой отдел во главе с Красиковым пожалует. Знали, что гроб пуст. Обвинили бы их в сокрытии тела. А там могли бы и расстрелять, дело-то ведь громкое. У этих не заржавеет.

Игумен продолжал поправлять на груди крест, словно пытаясь его укрыть. Чувствовалось, что вовсе не эта история про овраг более всего смутила его, а что-то совсем другое.

– Вас, я вижу, отец Анатолий, в моём рассказе что-то другое побеспокоило, отнюдь не моё путешествие через время?

Священник ещё немного помолчал, всё более хмуря лоб, и наконец решился спросить:

– Вы имя одно упомянули. Перед тем, как в Ачинске сойти на вокзале, вы беседу с одним человеком имели…

– Да. Семён Алексеевич. Артемьев, кажется, фамилия его была.

– Боюсь, теперь ваша очередь счесть меня сумасшедшим. Но по всему получается, что это брат мой, Сёма… покойный.

– Вот как? Соболезную, честный отче.

– Думаю, вы не совсем поняли, Антон Сергеевич. Он пять лет уже как преставился. А это получается, что вы беседовали с ним в то время, когда он уже был похоронен мной вот тут, неподалёку, верстах в десяти от села, в лесу. Брат в Енисейске, о котором он говорил, это, стало быть, я. Год назад я покинул монастырь и последовал сюда, к брату, который отшельником решил стать, оставив здешний приход.

– Тогда я совсем уже ничего не понимаю, – растерялся Антон.

– Не спроста вы здесь оказались, а по воле Божьей. Весть эту вам надлежало донести до меня. Семён человеком был праведным, хоть и с характером. И скончался не по своей воле. Дезертиры на него в лесу натолкнулись, думали чем поживиться, ну, и поглумиться над святым человеком не преминули по природе своей сатанинской натуры. Господи, прости… Господи, прости… Избили шибко и к дереву поперёк шеи привязали. Я на третьи сутки только полуживым его застал. За ним медведь ухаживал, с которым Сёма сдружился. Мёду ему приносил, но напоить не умел. Верёвку пытался грызть, но не далась она ему, да и шею прихватывал, так что Семён стонать начинал от боли. Не смотри, что зверь. Другой зверь человечнее прочих будет. Тех двоих, дезертиров, он в версте от хижины Семёна нагнал. И пистолетики не помогли. Поначалу я на их тела наткнулся, рожи у них обглоданы были. Пару дней ещё в горячке пролежал брат, а потом Богу душу и отдал. И в последний путь его проводили вот только мы с тем медведем. Тот не тронул меня, знал, что брат привечает. Побоялся я, что косолапый попытается из земли брата достать, потому яму прямо в избе копал, и дверь потом камнями переложил. Да и не изба то, а так, больше шалаш. Но крепко был сложен, не думаю, что животному будет под силу его порушить. Вы вот что, Антон Сергеевич… Вам всё равно обдумать много чего нужно. А потом документы выправить как-то, одёжкой обзавестись, деньгами. Вы до апреля пока у меня перезимуйте. Работы я вам найду, так что не пропадёте. А в апреле мы с вами на Сёмину могилу наведаемся. Хочу убедиться, что она пуста, ежели он воскрес. Что скажете?

Пережитое Антоном за последние трое суток не оставляло других вариантов, кроме того, который предложил отец Анатолий. Действительно, многое необходимо обдумать, и хлопотам бытовым конца и края пока даже не представлялось.

– Благодарю вас, отец Анатолий. Вы правы. Так и поступим.

6

11 апреля, за пять дней до Пасхи, Антон получил долгожданное письмо от Веры. Сам он писал ей беспрестанно, во всех подробностях излагая свои злоключения, и уже было отчаялся дождаться ответа, но этот день всё же настал. Вернее, утро, такое же солнечное, как и его чувства, всё в блестяшках оттаявших лужиц и в призывном гомоне первых весенних птиц.

«Здравствуй, Антон! – писала Вера. – Извини, что так долго тянула с ответом. Суеты много в Петрограде, ты даже не представляешь. Всё волнуется, всё кидается из стороны в сторону, как на палубе корабельной в шторм. Эта новая экономическая политика… Столько возможностей маячит перед людьми. Но тут, конечно, надо особенную иметь жилку, не для меня писано. Землю наконец в полное распоряжение отдали крестьянам. Пока, конечно, чутка голодаем, но уже не так, как последние годы. Вот подожди, всё скоро наладится, и тогда заживём по-настоящему, по-человечьи. Мы с Кудрей… Ой, прости. Я же самого главного тебе не сказала. Замужем я теперь. За инженером. Он мосты строит. Иван Андреевич его зовут. Кудрявцев. Из „диска“ ведь я ушла совсем скоро после твоего появления. Помнишь, небось, Щуку? Так вот, достал он меня настолько, что пришлось чуть ли не убегать. Снимала квартирку маленькую в Петровском, аккурат у Малой Невы. Там и познакомилась с Иваном. Теперь вот ждём пополнения. Надеюсь, что мальчик. И если так, то назову его Антошкой, в твою честь. Пусть тоже истории сочиняет, как ты, может, знаменитым писателем станет. Насмешил ты меня своими выдумками, Антон. И главное, не пойму, зачем ты это всё про овраг придумал. Ни к чему это. Я ведь в какой обиде на тебя быть могу, чтобы ты оправдывался за свой отъезд? У тебя своя жизнь – а так и должно быть, потому как у меня тоже своя. Кстати, в нашу бывшую квартиру на Невском заходила, думала о тебе что-нибудь разузнать. Видишь, хотела сама с тобой повидаться. Да не судьба. Там странная семейка такая живёт: огромная баба с маленьким мужичком и трое детишек, один ещё совсем кроха, в колыбельке. Так что обратного тебе туда хода, в случае возвращения, нет. Товарищей наших общих нигде не встречаю, они тоже испарились все, как и ты. Трецкий только через день после твоего отъезда забегал сказать, что Степана Осипенко сослали на Соловки. И отчего это на Соловки? Они же для особо опасных. Ничего мы, выходит, о Степане не знали. И тоже пропал Трецкий – ни слуху, ни духу. Ещё знаю, что профессора Ладынского от преподавания отстранили, но где он – точно сказать не могу. Вот и все новости за столько-то времени. Тебе же желаю поскорее выбираться обратно в свет, надеюсь, ты выправил уже необходимые документы. И не хворай, береги себя. Прощай, друг мой. Твоя Вера.»

Твоя Вера… И не его уж вовсе, но отчего-то тепло так и разлилось по всему телу. И вроде как расстроиться должен, ждал-то от неё, если признаться, совсем другого. Но странным образом ощутил радость оттого, что у Веры всё хорошо. Она счастлива – и этого её счастья уже и ему довольно. За эти несколько месяцев, что он провёл здесь, характер его словно бы закалился и душа окрепла. Антон чувствовал это всякий раз, когда случались какие-нибудь невзгоды (а в приходе они случались чаще, чем где-либо). Разговоры с отцом Анатолием углубили его веру, а собственные размышления по крупицам вычленяли самое ценное из того, что преподносила ему жизнь. Документы он и в самом деле сумел выправить, помогли знакомые профессора из Политехнического. И отпуск ему академический оформили, формально – по поводу подготовки к защите кандидатской. Хоть и нелегко было достать необходимую литературу, но и здесь добрые люди помогли – худо-бедно на диссертацию источников набралось. Денег немного тоже скопить получилось, но только на дорогу до Петрограда и чтобы за комнату какую-нибудь из дешёвых на месяц вперёд заплатить. Так что всё было готово к долгожданному возвращению Антона домой.

На подоконник у окна прилетел голубь и стал ворковать, танцуя и раздувая зоб. Антон пошарил по карманам, нашёл вчерашний ещё кусок хлеба, почти зачерствевший, и покрошил птице. Зимой трапезную облюбовала пара сизых голубей и уже успела сделать четыре кладки, по два яйца в каждой. Из четырёх яичек вылупились птенцы, старшие из которых уже готовы были помериться силами со своим папой. В годы революции и гражданской все голуби исчезли из городов – то ли их стали есть, то ли сами они поумирали от голоду, не кормленные на пустующих и заваленных баррикадами площадях. А теперь словно бы выходили из подполья, и люди искренне радовались их появлению. Пришлось дать всем имена: папу назвали Лесей (от слова «лесовичок», потому как поначалу думали, что к ним прилетел умирать старый голубь, оказавшийся в итоге вовсе не старым да ещё и смышлёным – сумел и подругу сюда привести и гнездо обустроить), маме дали имя Чернышка, а деткам – Буля, Боба, Биба и Буба. К сожалению, Биба родился больным, и, сколько ни пытались Антон с отцом Анатолием его выходить, он всё-таки на ноги встать не смог. Делили с голубями скудную пищу, добывать которую приходилось ремонтом печек, рытьём колодцев и заточкою затупившихся инструментов. Ещё в феврале секретной комиссии во главе с Троцким было поручено разработать и провести кампанию по изъятию всех церковных ценностей повсеместно, якобы ради помощи голодающим Поволжья. Возможно, где-то в Петрограде или Москве ещё было что изымать, но провинциальные приходы давно уже не имели ничего, кроме проблем. В Петрограде недовольные произволом стали организовывать бунты, на что власти отреагировали самым жестоким образом. А в Шуе протестующих даже расстреляли из пулемёта. Летом намечался большой судебный процесс, позже названный «Петроградским». Внутри церковной верхушки тоже назрел раскол: одни пытались отстоять жалкие остатки своего былого духовного авторитета, другие же, как, например, священник Красницкий, не боялись Бога выступить в качестве обвинителей по наспех сфабрикованному «петроградскому» делу. Церковь, как организм, пыталась выжить в экстремальных условиях и инспирировала неокрепшие души идти ради этого на компромисс пусть даже и с сатаной. Оставшиеся в малом числе прихожане сами испытывали недостаток, и хотя старались помочь отцу Анатолию – кто яичками, кто молоком козьим, – тот всячески пытался сдерживать их от таких благородных порывов.

Как раз сейчас он и вошёл в трапезную, неся на коромысле вёдра с родниковой водой.

– Сейчас самоварчик поставлю, Антон Сергеевич. Позавтракаем покрепче, да пора в путь, как и договаривались. В лесу ещё снежно в теньке, но земля отмокла. До Пасхи надо успеть.

Когда самовар поспел, игумен взял на руки больного голубя и сел за стол. Биба был уже почти неподвижен. Отец Анатолий осторожно поглаживал его по головке и с каждой минутой делался всё мрачнее. Голубь только закрывал глаза и будто морщился от непрекращающейся боли. На столе исходил паром стакан с горячим чаем. Антон внимательно вглядывался в лицо игумена, стараясь угадать его печальные мысли. Вертя в пальцах пожелтевший от времени кусок сахара, Антон так и не решился его съесть, выпив пустой, заваренный на зверобое, чай.

Видимо, сумев наконец сформировать как-то свои мысли, отец Анатолий прервал затянувшееся молчание:

– Я вам так скажу, Антон Сергеевич. Русская Идея, которая с большой буквы, когда-нибудь Россию и сгубит. Ибо нет той глубины понимания её у людей, которую вкладывал в неё тот же, скажем, Достоевский. Когда эти бесноватые захватили власть и стали проповедовать свою ложь, я содрогался до глубины, видя, как добрые, казалось бы, люди, которых я хорошо знал, превращаются в душевнобольных. Словно и в них вселялся какой-то бес, выворачивая их ум наизнанку. В самом страшном сне я не мог такого представить… Да и до сих пор с трудом во всё это верится. Мудрые люди предостерегали о том, что Русская Идея, превращённая в национально-культурную спесь, может совершенно сгубить Россию. И похоже, что она Россию всё ж таки и сгубила, и даже раньше, чем смогла оформиться в русское избранничество, как в полноценное извращённое движение. Может, оно, конечно, так даже и лучше, потому как незрелый ум может натворить много бед, поверхностно восприняв существо своей миссии. Но какова плата, Антон Сергеевич! Какова плата! Во мгновение испарилось всё: ценность человеческой жизни, любовь, сочувствие… Да что там… Сама вера исчезла! «Не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй», – отныне всё это пустые слова. Я даже боюсь, что пустыми они были для многих и те две тысячи лет, что отделили нас от человека-Христа. Как легко оказалось подменить истинную веру самыми простыми вещами, вещами, так сказать, почти бытовыми: обещанием земли и фабрик, обещанием мира ценою убийства тысяч. Да нужен ли такой мир, в котором все будут ходить шеренгами по костям своих братьев?! Не приведи Бог, чтобы когда-нибудь эта Русская Идея снова воскресла. Не могу себе представить такого времени, когда она может быть понята народом верно. Воскреснув однажды, она уже точно Россию погубит, раз и навсегда… Вот всё кажется мне, – после некоторой паузы продолжил он, – что всё это какое-то дикое недоразумение. Минутное помешательство. Будто проснусь завтра – и всё встанет на свои правильные места… Но чувствую, как скукожилась внутри душа моя, почти не в силах открыть глаза. И понимаю – не минутное это. В бескрайнюю чёрную бездну боится прозреть душа. Вот и скукожилась, вот и закрыла глаза… Впрочем… Что ж это я так раскис-то с утра. Мне ли не знать, Антон Сергеевич, что пути Господа неисповедимы. И мне ли не верить в чудо и не ждать его в любую минуту.

Отец Анатолий допил чай, встал и отнёс голубя в лукошко, устланное сухой травой и стареньким льняным полотенцем. Осторожно усадил его поудобнее, улыбнулся и добавил:

– Вот произошло же с вами самое настоящее чудо. И чует моё сердце, что, кроме всего прочего, есть у вас хорошие новости. Я заметил, вы будто бы улыбаетесь изнутри и всё хотите что-то мне рассказать. А я вот вас, любезный друг, всё в мрачную философию впрячь пытаюсь.

В размышлениях отца Анатолия Антону всё было понятно. Но этим утром ему всё же хотелось улыбаться и верить в лучшее. Он и правда улыбнулся.

– Вы правы, – сказал он. – Письмо от Веры пришло.

– Оправдались ваши ожидания? Что пишет?

– Она счастлива. Замуж вышла. И представляете, я за неё искренне рад.

– И это правильно, Антон Сергеевич, – подытожил отец Анатолий. – Обида – это груз тяжкий, ни к чему он душе.

* * *

Чем дальше они углублялись в чащу леса, тем снега становилось всё больше. Старались идти сначала по проталинам, но так путь получался слишком длинным, могли к вечеру не поспеть обратно, и потому торили дорогу уже по щиколотку в снегу. Ноги мёрзли, а всё тело от беспрестанного движения исходило паром. Солнце пригревало довольно сильно, но сквозь сосновые и еловые кроны едва пробивалось. Лопаты становились всё тяжелее. За версту до хижины Семёна стали появляться следы медведя. Сделалось тревожно. Страх подгонял ещё сильнее.

– Не уверен, что признает меня зверь, – сказал отец Анатолий. – Сколько лет не виделись. Да и он ли – тоже вопрос. Голодный сейчас медведь, ожидать можно чего угодно. Но это уж как Господь положит.

Антону вдруг сделалось как-то не по себе. Но не от мысли от возможной встречи с медведем, а оттого, что вся их с отцом Анатолием затея показалась теперь совершенно не имеющей смысла. Ведь для чего они собрались раскапывать могилу Семёна? Чтобы убедиться, что она пуста? Ну, положим, пуста. Что это значило бы для них? Для Антона это представляло интерес больше научный, а вот со стороны отца Анатолия выглядело, словно проверка Бога. А что если не пуста?! Ох, что если не пуста… Антон окажется тогда лжецом или сумасшедшим. Что почувствует отец Анатолий? Как скажется это на его вере? Но назад ведь уже не повернёшь. Если заговорить об этом сейчас, тогда точно сочтут лжецом, а могилу раскопают пусть и не сегодня, но после, когда выдворят из Елатьмы Антона. Почему раньше никому из них не пришла в голову такая простая мысль? Или, может, отцу Анатолию и пришла, да тот не сказал ни слова?

– Стой, – игумен резко поднял вверх руку и остановился, вслушиваясь в тишину. – Видишь?

– Что?

– За сосной справа.

– Не вижу.

В ту же секунду из-за сосны, на которую устремились взгляды мужчин, вышел медведь, тощий, взлохмаченный, но тем не менее внушающий почтение своим немалым размером, особенно, когда вставал на задние лапы, делая несколько шагов навстречу и грозно рыча.

– Миша! Миша! – обращаясь к нему, прокричал отец Анатолий. – Не признал своих, Михаил? Тихо, тихо. Я это, отец Анатолий. Помнишь? Семёна помнишь? Брат я его, вместе в последний путь провожали.

Медведь перестал рычать, опустился на все лапы и начал вдыхать воздух, пытаясь различить знакомые ноты в запахе незваных гостей. И, по всей видимости, это ему удалось. Он мотнул головой, издал негромкий то ли вздох, то ли приветствие на своём языке, и медленно двинулся в сторону Семёновой избы.

– Признал, слава Тебе, Господи, – перекрестился игумен. – Ты от меня далеко не отходи, будь рядом всегда, а то зацепит, не ровён час.

– Хорошо.

А поджилки-то всё равно тряслись. Человек – он таков, до конца доверия никогда не имеет. Хижину они застали в полуразваленном виде, но земля была нетронутой, медведь не пытался её рыть. Мужчины отволокли в сторону мешавшие копать брёвна, заодно разожгли костёр, чтобы одежду просушить да испечь картошку, предусмотрительно захваченную с собой отцом Анатолием. Медведь помогал расчищать завалы. Для него у игумена нашлось особое угощение – большая банка варенья из красношарки (так здесь рябину все называли). Видно было, что игумен загодя всё продумал. Работа спорилась. Солнце уже спряталось за стволами деревьев, и до сумерек оставались считанные часы, когда лопата Антона наткнулась на что-то твёрдое. Сердце ушло в пятки. Неужели кость? А может, просто крест? Ведь крест должен был бы остаться в любом случае. Антон отложил в сторону лопату и стал копать уже руками. Нет, не крест никакой. Кости! Он почувствовал их пальцами. Отец Анатолий стоял рядом и понуро смотрел в землю, видимо, уже предчувствуя исход дела. Что он думал в эти секунды? Что хотел утвердить самому себе? Временами Антон не понимал намерений и помыслов этого человека. Так и сейчас, подняв голову и наблюдая, как хмурит игумен брови, Антон не мог предугадать, что ему этот человек скажет через минуту. Наконец Антон убрал последние сгустки грязи, облепившие пожелтевший скелет. Отец Анатолий продолжал стоять неподвижно, словно его околдовали. Медведь на краю могилы раскачивался всем телом, фырча и мотая мордой. Антон встал, облокотился всей спиной о мокрые стенки ямы, достал из кармана папиросу и закурил. «Вот оно, значит, как…» – только и пронеслось у него в голове.

– А что, Антон Сергеевич, – промолвил неожиданно отец Анатолий, – картошка, наверно, уже спеклась.

май 2021 г

Оглавление

1

2

3

4

5

6