Последний кодрант

…истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта.

Евангелие от Матфея

1

На гиперлупе домчались до окраин Биг-Пика за считанные минуты. То, что угнетало Ро́ри, когда он бродил по улицам в одиночку, казалось теперь мелким, незначительным, не стоившим даже секунды его внимания. Мир вокруг был игрушечным, ненастоящим, как голограмма, которую в любой момент можно было переключить. И всё было под контролем. Даже больше, чем при обычных обстоятельствах. Выйдя на конечной, по обезлюдевшим переулкам они почти бегом пронеслись к оврагу, на другой стороне которого возвышался двухэтажный дом, неосвещённый и контуром походивший на миниатюрную копию старинного готического замка. Дальше его была уже непроглядная тьма, без единой звезды и без единого лучика света. Отдышались немного и, не сговариваясь, устремились в овраг, решив таким образом сократить путь. Всё было похоже на погоню из приключенческого романа. Будто гналась за ними свора собак или толпа разъярённых орков. Временами их начинал раздирать неудержимый смех, и они смеялись, давая волю рвущемуся через край безрассудству. Что за безумие охватило их? Как вообще такое могло случиться в день, который казался самым обыкновенным, пока случайность не свела их вместе непонятно с какой целью? Ведь всё решала секунда. Тогда, у распахнутой двери, когда над головой незнакомой девочки, словно нимб, медленно порхали пылинки. Что удержало их вместе, не дало рассыпаться и вернуться к своим привычным маршрутам? Каким образом они смогли вспомнить свои имена? Им было уже жарко от бега и от охвативших предчувствий. На дне оврага они пересекли неширокий ручей, разбрызгивая друг на друга его холодную воду. Рори взял на руки О́ми и кружил с нею, и вместе с ними кружились яркие звёзды, не выдерживая такого напора и срываясь с небес на землю. И Оми успевала загадать желание. Много раз, но всего лишь одно: чтобы Рори вернулся к ней снова и никогда больше не оставлял. Показалось даже, что какие-то светлячки выпорхнули прямо из воды и тоже присоединились к их танцу. Но какие такие светлячки? Их не могло быть в этом городе, как не было тут травы и деревьев, не было птиц и насекомых. Но в эту минуту всё могло быть. Всё. Даже если бы из ручья выпрыгнул весёлый дельфин, Рори и его воспринял бы, как вполне уместное исключение. Быть может, всё это из какой-нибудь параллельной реальности на мгновение вырвалось за пределы другого мира. Они были уже на третьем уровне, недоступном ни для кого больше.

У ажурных чугунных ворот с долговязой узкой калиткой они остановились и, тяжело дыша, постарались успокоить себя. Их лица блестели от воды, и волосы в беспорядке налипли на скулы, на шею и на подбородок. Девочка была похожа на счастливую волчицу. Так подумал Рори, хотя даже не представлял, как выглядят счастливые волчицы там, за стенами мегаполисов, где-нибудь в сибирской тайге или в дебрях Саскуэханны.

Угомонившись и кое-как вернувшись в реальность, они позвонили в настоящий колокольчик, звук которого показался неестественно громким. Гулко щёлкнул замо́к, и калитка отворилась. Они поднялись на крыльцо и толкнули входную дверь. Открылось ещё более тёмное пространство, куда уже не проникали своим светом ни луна, ни звёзды. По краям коридора, в котором они оказались, сами собой стали загораться свечи. Настоящие, восковые. Впрочем, может, всё это было лишь иллюзией. Таким образом свет привёл их в небольшой зал, беспорядочно обвешанный лёгкой прозрачной тканью и амулетами на длинных нитях, заставленный зеркалами, и с одним единственным креслом напротив пылающего камина.

— Пусть Рори сядет, — прозвучал из ниоткуда тихий, но отчётливый женский голос.

Оми вздрогнула. Потом улыбнулась и стала подталкивать Рори к камину, сама оставаясь на месте. Мужчина повиновался. Ему понравилась атмосфера. Если бы он выбирал у себя в боксе вечернюю обстановку, то, наверное, выбрал бы что-нибудь в этом духе. Он сел и огляделся по сторонам. Никого поблизости не было. Над камином висели допотопные механические часы с маятником и громко тикали. Трещали дрова в камине. Волны тепла одна за другой накатывали на Рори. Он снял ботинки и протянул к огню ноги, надеясь, что тот всё-таки настоящий. Из камина вылетали искры и таяли, не успев высоко вспорхнуть. Потом и стук часов, и потрескивания, и рвущиеся к потолку искры, — всё будто синхронизировалось в один размер. Заиграла сладкая музыка. Веки его потяжелели. Он закрыл глаза — и целиком слился с этим вселенским ритмом…

***

Повсюду было небо. Голубое. От этой голубизны всё вокруг казалось тоже в голубоватых оттенках: трава, песок, мелкие камни, а особенно скалы на другой стороне огромного луга, словно мираж трепещущие от поднимающегося от земли жара. Но сам он сидел в тени раскидистого дерева, и сквозь его крону с длинными мясистыми листьями пробивались яркие лучи солнца. Он прикрылся ладонью от слепящего света и рассмотрел среди листьев что-то вроде крупных светло-зелёных ягод, где-то ровных, а где-то потрескавшихся. Некоторые из них имели тёмный оттенок и обнажали свою зрелую сердцевину, расходясь лепестками на четыре равные части. Что это? Грецкий орех? Точно. Думать было как-то сложно. Что-то в его мыслях виделось инородным, словно он понимал только половину из них, а другая половина проносилась мимо и казалась лишённой смысла. Он ещё раз подумал о грецких орехах и попытался вслушаться в эту мысль. Да это же совершенно чужой язык! Звучал он очень странно и непонятно, но постепенно значения всех слов, проносящихся в голове, стали вполне уяснимы. «Меня зовут Тали́та», — это вспыхнуло неожиданно и само по себе. «Меня зовут Тали́та». Я что, девочка? Он отдёрнул ото лба руку и посмотрел на неё. Ладошка была маленькая, с тоненькими, чуть припухлыми пальчиками и обгрызенными ногтями. Посмотрел вниз, на ноги. Они торчали, загорелые и обветренные, из-под короткой, из лёгкой сероватой материи туники. Внезапный порыв ветра, будто желая окончательно подтвердить его догадку, задрал подол… Сомнений теперь не осталось, он — девочка. И почему это он решил, что на нём туника? Какая такая туника? С дерева, в метре от него, упал созревший орех. За спиной что-то хрюкнуло и зашевелилось.

— Гуруна́ки! — это был теперь его голос. Тоненький и чуть визгливый.

То, что хрюкнуло, и в самом деле оказалось поросёнком. Поросёнок был маленький, вертлявый, жилистый и чистенький, как плюшевая игрушка. Видимо, Гурунаки было его имя. Поросёнок подбежал к упавшему ореху и с аппетитом, хитро прищуриваясь, стал его жевать.

— Вот ты проглот, — сказал Рори не своим голосом. — Так-то будешь объедаться, то растолстеешь и тебя заберут на живодёрню. А я хочу, чтобы ты всегда был таким тощеньким и я бы до конца жизни с тобой дружила. Тощенького не заберут, Гурунаки. Тощенькие никому не нужны.

Гурунаки выплюнул скорлупу, разулыбался, полагая, что девочка просто шутит, и, подбежав к Рори, уселся у его ног. Ну… То есть теперь у ног Талиты. И что ещё за Рори? Что за имя такое вертится у неё в голове? Откуда? Талита погладила поросёнка. Тот опять хрюкнул, положил было голову ей на бедро, а потом вдруг вскочил и насторожился, всматриваясь в сторону трепещущих в знойной дымке скал. Талита тоже всмотрелась и увидела, как метрах в сорока впереди забе́гали другие свиньи, до этого, видимо, лежавшие на земле и потому незаметные. Дымку рассекала, словно корабль, человеческая фигура, быстро приближаясь к дереву. Она зыбилась, то утончаясь, то превращаясь почти в шар, и только с нескольких метров очертания её сделались чёткими, и Талита различила мужчину, совершенно голого, с каким-то хищным, безумным оскалом на заросшем спутанными волосами лице. Он явно надвигался на них. Остановившись там, где начиналась тень от дерева, он ухватил руками то, что болталось у него между ног и стал этим трясти, истерично хохоча и глядя в глаза Талиты. И она вспомнила. Это же местный сумасшедший. Вся Гада́ра о нём только и говорила, а уж их деревня, где они выращивали на продажу свиней, пуще других страдала от этого недоумка. Все считали, что он одержим, и что демоны, живущие в нём, силой своей настолько велики, что бесноватый рвал верёвки и цепи, которыми особо смелым мужикам удавалось его сковать на недолгое время. Жил он в пещерах, как раз в тех скалах, которые терялись сейчас в дымке. Люди в одиночку боялись посещать гробы своих предков, ходили по пять, а то и по семь человек. В общем, жути на деревню он наводил много. И особенно любил приходить к этому ореховому дереву, когда там пасла свиней Талита. Каждый раз она видела одну и ту же картину: он приближался, вставал на границе тени и тряс своей огромной кишкой. Талита, хоть и холодела в ужасе перед ним, но всё же ей было жалко этого одержимого. Во-первых, это же не сам он, а бесы заставляют его вытворять такое. А во-вторых, кишка ему, судя по всему, мешала и причиняла боль, и каждый день Талита ждала, что вот сегодня она наконец отвалится и этот человек успокоится и больше не будет терзать деревню. Но кишка не хотела отваливаться. И даже закралось у Талиты некоторое подозрение, что вовсе этот разбухший отросток не мешает безумцу, а даже доставляет ему некоторое удовольствие. Подслушивая разговоры взрослых и подглядывая за купающимися в реке мужчинами, она пыталась сопоставить увиденное и услышанное, и в конце концов пришла к выводу, что сам по себе этот орган ничего опасного для человека не представляет, а у бесноватого он просто слишком большой, и тот не знает куда его деть. Она сделала даже величайшее открытие — вот именно там у него и поселились все бесы, и если уж их изгонять, то непременно оттуда. Отрубить просто топором и выбросить в море. Может, это и жестоко, но по-другому, судя по всему, невозможно. Об открытии своём она всё же предпочла пока помолчать.

А дальше всегда происходило вот что… Поросёнок, который некоторое время настороженно наблюдал за происходящим, вдруг с визгом бросался на бедолагу и гнал его почти до самых скал. Одержимый почему-то очень его боялся, убегал быстро, визжа громче свиней, размахивая руками и бормоча непонятные слова, наверно, какие-то бесовские заклинания. Минут через двадцать Гурунаки возвращался довольный. Талита чесала ему поджарые бока и хвалила:

— Вот какой ты у меня защитник. Умница какой, красавец ты мой, Гурунаки.

И даже целовала его в мокрый розовый пятачок.

Потом они долго стояли над озером Кине́рет, казавшимся бескрайним даже с этого высокого берега, собирали в стадо разбредшихся по округе свиней и на закате возвращались домой, где Гурунаки ждала порция сладких яблок, а Талиту горячее молоко и ароматнейшая бугаца. Пастушкой она была что надо.

Однако в один прекрасный день всё изменилось. Вернее, в утро. Как обычно, Талита погнала на выпас деревенских свиней. Рядом с ней семенил довольный своей жизнью Гурунаки, лишь изредка беспокоимый просыпающимися слепнями. Солнце уже взошло, и редкие тучки на западе опять не предвещали дождя. И вдруг, приближаясь к своему любимому дереву, девочка увидела под ним двух мужчин: один, высокий, худой, в длинном белом хитоне, и другой, голый и склонившийся перед ним в позе смирения. Высокий возложил на голову склонившемуся свои руки и посмотрел на небо, и тогда тот, который без одежды и в котором Талита распознала одержимого, начал дёргаться и цепляться пальцами за траву, выдирая её с корнем. Это длилось с минуту. Бесноватый рухнул на землю, как неживой, и пролежал так довольно долго. Свиньи, до этого тоже остановившиеся и глядевшие на странную сцену, все разом словно взбесились, истошно завизжали, закрутились на одном месте, а потом ринулись всем стадом к обрыву. Гурунаки тоже побежал за ними. Талита не понимала что происходит и что ей теперь делать. До обрыва от дерева метров сто, и было понятно, что свиньи не собираются останавливаться. Талита вопрошающе поглядела в сторону мужчин, подсознательно уже связав их непонятный ритуал с поведением животных. Тот, что в хитоне, тоже на неё посмотрел. На лице у него не отобразилось никаких эмоций. Девочка рванулась вслед за несущимся стадом, выкрикивая изо всех сил имя своего любимого поросёнка. Но тот никак на её крик не реагировал и продолжал свой роковой бег, пока наконец вместе со всеми не исчез за краем обрыва. В ужасе хватая себя за волосы, Талита остановилась, не веря в произошедшее. Ни одной свиньи вокруг не осталось. Она упала на взрытую копытами землю всем телом и заплакала с таким неистовством, что слёзы её могли бы, наверное, расплавить и камни. Потом вскочила, опять посмотрела в сторону дерева в надежде увидеть там того, кто погубил её любимого друга, но под деревом уже никого не было. Одинокая тень осеняла пустое пространство, усыпанное словно обожжёнными огнём орехами. Кто теперь станет укрываться этой тенью от зноя? Нет больше Гурунаки. И нет больше Талиты. И что будет теперь с ней и со всей деревней, которая выживала только благодаря своим свиньям? Бедный Гурунаки. Бедная Талита… Что это вообще за странное имя? Его же зовут Рори… Нет. Его зовут… Эйк? Что за каша в голове? Да-да. Его зовут Эйк.

***

Эйк открыл глаза.

— Раньше, — громким, чуть хрипловатым голосом говорил Тук, когда они расположились на ночлег на лесной опушке, на всякий случай окружив себя телегами и выставив караул, — раньше, давным-давно это было, росли повсюду на земле мясные деревья.

— Да опять ты брешешь, — махнул рукой Кит, уже изрядно пьяный и вот-вот готовый нырнуть всем телом в разгоравшийся перед ним костёр.

— Да заткнись, — шикнул на него рослый, с большим пузом Губа́р, — дай послушать умного человека.

— А я слышал, — ввернулся в разговор щуплый Диш, подбрасывая в костёр сучья, — что растёт такое дерево в Австралии.

— Нет-нет, — замотал головой Тук. — Это не те деревья. У нынешних только древесина цвета колбасы, а те реально имели плоды со вкусом сырого мяса. Сейчас таких не растёт.

Диш сморщился от неудовольствия:

— Ещё бы.

— Так вот, — продолжал Тук. — Были, значит, такие деревья. И звери тогда тоже были другими. Кто питался травой, кто ягодами и фруктами, а кто предпочитал эти вот самые мясные деревья. Еды хватало всем, и ссориться причин ни у кого не было. А надо сказать, что содержимое мясных плодов не всем было по зубам, а только тем, кто мог не только жевать, но и рвать пастью их плотную мякоть. И среди таких вот зверей, имеющих мощную челюсть с клыками, стали иногда появляться странные товарищи, которые подкарауливали каких-нибудь травоядных и убивали их, а потом разрывали тела, используя в пищу вместо плодов.

— Точно умом тронулись, — снова ввернул Диш. — Видно, с жиру бесились.

— Не иначе, — согласился Тук. — Звери к таким сородичам относились, разумеется, крайне неодобрительно. Но поскольку в природе их не было заложено убийство, то ограничивались лишь тем, что вытесняли преступников со своих территорий, а сами смотрели в оба, чтобы в любую минуту пресечь очередное нападение на кого-то из братьев. Телесами-то они тоже будь здоров были. Но шло время. Не знаю уж, сколько его прошло, но случилось так, что ветвь преступников переродилась в совершенно новый вид животных, которых мы знаем теперь как людей. Хомо, что называется, сапиенс, мать их ети. Прости, потерянный боже. Развивали сапиенсы, как положено по такому титулу, мозг, но при этом не переставали считаться самыми опасными хищниками и вообще беспринципными подонками. То есть о нас речь. О тебе, Диш, обо мне и о Ките…

— Протестую, — снова забормотал Кит, который, казалось, и не слушал Тука, потому что сидел с закрытыми глазами, всё больше кренясь к костру.

Все обернулись на него, но решили, что тот протестует чему-то из своего собственного нутра, объятого немыслимым количеством выпитого спирта.

— Да то оно и правильно. Не зря же мы сидим сейчас посреди поля. Стало быть, протестуем. Вот и те травоядные бедолаги, — продолжил Тук, — вроде как протестовали вначале. Даже бились за свою правду, и в какой-то период натиск их был столь велик, что сапиенсы почти сдались. Но мозг есть мозг. И сволочь она и есть сволочь. Сволочь всегда победит, потому что в её руках неограниченный моралью арсенал средств. И в конце концов люди безжалостно уничтожили все мясные деревья, исключительно из вредности уничтожили, лишив тем самым добрую треть зверей их основного питания. Кто-то из обездоленных приспособился к другой пище, панды вот например, но большинство всё же вынуждено было деградировать в хищников, таких же, как люди, только в добавок с не до такой степени развитым мозгом. Так-то…

И Кит в конце концов всем телом рухнул в костёр. Сидящие рядом с ним поспешили вытащить его из пламени. Кит бессмысленно улыбался, глядя в никуда налитыми кровью глазами без ресниц. Густая его борода наполовину подпалилась, разнося по округе запах сожжённых волос. Все дружно захохотали, разливая по кружкам новую порцию спирта.

Эйк, всё это время молча слушавший нелепый рассказ Тука и ни разу не пригубивший алкоголя, встал и направился к телегам, чтобы сменить кого-нибудь в карауле. Память короткими вспышками постепенно возвращалась к нему. Так… Как обычно, в начале сеанса «переселения» в симуляторе возникает как бы «пролог», заканчивающийся рано или поздно погружением в «цель». В прологе он был Рори. В цели — Талитой. Но очередная попытка опять не дала желаемых результатов. Снова они с А́нжи блуждали где-то вокруг да около, но к последнему звену так и не приблизились. Да и не знали они, как именно это последнее звено должно выглядеть — просто доверяли своим чувствам. А́нжи… Да, А́нжи. У телег она должна к нему подойти, чтобы потом они вместе отправились к скважине и всё начали сначала. Только надо вспомнить, что это вообще за место такое и где скважина. А потом как-то попасть в комнату с симулятором…

— Ну что? — спросила запыхавшаяся от быстрого бега А́нжи. — Есть хорошие новости?

— А ты как думаешь? — Эйк постарался сказать это разочарованно, но получилось с улыбкой, словно хотел заинтриговать. Просто он был рад снова увидеть Анжи, и даже неудача с очередным «переселением» не смогла затмить это его чувство.

— Слушай, — прошептала Анжи, пытаясь понять эту раздвоенность в интонациях Эйка. — Я же была поросёнком. Я вообще не понимала что происходит. А потом и вовсе сошла с ума. Давай рассказывай.

Эйк поцеловал её в губы и только после этого сказал:

— Судя по всему, это не конец эпизода. Нас выкинуло раньше от избытка моих переживаний и твоей.. Твоей смерти. Конечно, могли быть и какие-то другие причины, но я их не вижу.

— Я умерла? Что со мной случилось? Я не помню.

— Ты спрыгнула в озеро с утёса. Странный случай.

— Первый раз такое.

— Да. Я испугался, что тебя выбросит как-нибудь иначе и мы не встретимся здесь.

— Слушай, — серьёзно сказала Анжи, — Если вдруг случится нам разойтись…

— Не говори так.

— Нет, ты послушай. Ты же испугался, значит, сам предполагаешь такую возможность.

— Не хочу об этом ничего слышать. Мы не разойдёмся. Никогда же не расходились.

— И всё же, — настаивала Анжи. — Рано или поздно всё случается первый раз. Не трать тогда время на мои поиски. Иди один. Мы должны найти последнее звено. Вместе или кому повезёт больше. Это важнее всего остального.

— Я понимаю, — с горечью произнёс Эйк.

— Обещай мне.

Эйк молчал, опустив глаза и сжимая в своей руке горячую ладонь Анжи.

— Обещай, — Анжи стала толкать его в грудь.

— Обещаю, — тихо произнёс Эйк.

— Хорошо. Теперь идём?

— Пошли.

И они снова направились в сторону Ватикана, огибая группы пьяных людей, склонённых у костров и окружённых танками, пушками и телегами.

— Я составил в голове карту, — сказал Эйк. — Карту наших «переселений». Всё ведёт в одном направлении. Смотри сама: сначала Перу, потом Бразилия, затем Египет, а теперь Иудея. Всё по одной линии, с юго-запада на северо-восток. Мы будто собираем себя по частям, чтобы обрести цельность. Я чувствую, что не хватает совсем немножко. И мы уже близко.

— Надеюсь. И знаешь, что я ещё заметила?

— Что?

— Мы всегда оказываемся в тех местах и в том времени, когда вот-вот должен случиться локальный конец света.

Эйк задумался.

— А ты права, — согласился он. — Первые цивилизации Южной Америки, потом Атлантида, потом Амарна времён Эхнатона в Древнем Египте, и наконец Иудея. Ведь это же был Христос?

— Ага. Изгнание легиона. Не каждый день такое увидишь.

— А время Рори? «Пролог» каждый раз начинается с него и Оми. Дальше этого мы будущее никогда не видели.

— Возможно, потому что его и нет, — чуть слышно сказала Анжи.

— Мне жаль, что тебе пришлось пережить в этот раз такое.

— Да я была счастлива, — улыбнулась Анжи. — Я даже не успела осознать, что моё счастье куда-то исчезло. Плохо только, что помощник из меня в таком виде никакой.

— Не известно, — поспешил успокоить её Эйк. — Может быть, всё это не случайно, и поросёнок здесь — самый важный фрагмент картины.

— Скажешь тоже.

— Разве такого не может быть?

— Не знаю. Вот если бы Единорог или какая-нибудь Жар-птица…

— Эко ты хватанула. Поросёнок. Хрю-хрю, — засмеялся Эйк.

— Ах ты дрянная девчонка. — Анжи заколотила по груди Эйка руками, а потом пустилась бежать.

Эйк кинулся вслед за ней, раскинув в стороны руки и глядя вверх, где в глубоком чёрном небе сияло далёкое прошлое, возможно, погасших уже звёзд.

Оми, Рори, рант…

2

— Анжи говорила, что ты феттлер. Это правда?

Рори остановился.

— Можно сказать и так, — задумчиво произнёс он и продолжил движение.

— Я так и знала, — закончив с мороженым, с наигранной обидой выпалила Оми.

— Что знала?

— Что никакой ты не феттлер.

— Это почему же?

— Феттлеры другие. Не станут они гулять по парку с ребёнком, — теперь Оми остановилась и ухватила за руку Рори. — Я, конечно, не ребёнок. Даже не сомневайся. Но всё равно. — Они снова пошли. — Феттлеры, как мыльные пузыри. Только не маленькие, а те, которые надувают факиры, огромные, с другими пузырями внутри. Двигаются они также, и такая их распирает гордость, что того и гляди сдвинут плечом по дороге какое-нибудь зазевавшееся здание.

Рори рассмеялся.

— Вот видишь, — победно заключила девочка. — Феттлер непременно обиделся бы. А ты ржёшь. Поэтому ты не феттлер.

— А кто же тогда?

— Может… — задумалась Оми. — может…

Она остановилась. Посмотрела в глаза Рори как-то иначе, будто пытаясь о чём-то вспомнить.

— Что? — внутри Рори тоже что-то всколыхнулось. Что-то как бы забытое, но очень важное сейчас, о чём непременно следовало ему вспомнить.

— Странно, — медленно произнесла Оми, опустив глаза.

— Что странно?

— Да не бери в голову, — вздохнув, сказала Оми. — Не знаю что на меня нашло.

Небо над парком очистилось от туч, и совсем низко мерцали бледные звёзды, продираясь сквозь глянцевый кисель карусельных огней. Стало прохладно. Толпы поредели. Под тусклыми сиреневыми фонарями, изображавшими переплетённые ветвями деревья, стояла такая же витиеватая лавочка, на которой кто-то забыл почти непочатую коробку чипсов. Рори сел. Оми забралась к нему на колени и обхватила одной рукой за шею, прижимаясь к груди. Ей сделалось зябко. Её доверчивая простота Рори обескураживала. И если для Оми это был второй в её памяти поход в парк, то для него — первый по-настоящему человечный разговор в жизни. Этого невозможно было понять до встречи с Оми, потому что сравнивать было не с чем. Случались разговоры на интересные темы или беседы с кем-то из начитанных о заумных вещах — но оказалось, что существует просто разговор по душам, которому никаких умных слов и вовсе не требуется. Не нужно ни о чём спорить, не нужно оборонять свою точку зрения — а просто смотреть в глаза и говорить первое, что приходит само собой в голову. И никто за это тебя не осудит.

— Помнишь, я спросила, буду ли я существовать после смерти? — тихо произнесла Оми. — А ты сказал, что не знаешь, что ответить. Помнишь?

— Помню.

— А я ведь почти уверена, что буду. Почти. Потому что знаю, что была раньше, до того, как появиться в этом мире.

— Ты веришь в прошлые жизни?

— Это я лет в десять стала читать о таком в книжках. Реинкарнация и всё такое. А до книжек догадывалась об этом сама. А потом… В общем, была я когда-то птицей. Давно-давно. После, возможно, я и ещё кем-то была, но другого не помню. Только вот птицу. Додо́.

Она замолчала.

— Додо? Это имя? — спросил Рори.

— Нет. Просто додо. Как ворона или павлин. Жила я на острове Маврикий вместе со своими друзьями. Нас было много. Очень много. Но еда падала прямо с деревьев, недостатка в ней не было. Все мы растолстели от такой жизни и совсем разучились летать. Представляешь? Зачем куда-то летать, если всё самое дорогое тебе рядом? Мы почти не ссорились, заботились о своих птенцах и думали, что такое счастье для нас будет вечным. Да нет, мы, наверное, ничего и не знали о счастье. Это просто была самая обыкновенная жизнь, какой она и должна быть. Мы благодарили за это бога, даже если и не знали, что он существует. Душой своей благодарили, своей заботой обо всём, что нас окружало. А потом приехали на наш остров люди. Громкие и железные. И всё изменилось. Они привезли с собой чудовищ. Мы никогда не видели раньше хищников. Это были собаки. Злые, всегда голодные, рвущие на куски всякую живность, которая встречалась им на пути. И ещё крысы. Много крыс. Так наш маленький рай стал для нас сущим адом. Наверное, мы могли бы им противостоять. У нас имелись мощные клювы, которыми мы кололи большие орехи. Проломить череп этим монстрам не составило бы для нас труда. Но мы почему-то этого не могли. Не могли даже представить, как можно покуситься на что-то живое. Ценнее жизни нет ничего на свете. Никто не в праве её отнять.

От этой последней фразы холодок пробежал по спине Рори. Как так у неё получалось, что кажущийся наивным вначале рассказ вдруг превращался в итоге в самую серьёзную вещь? Он даже вздрогнул и испугал Оми.

— Ты замёрз? — спросила она.

— Есть немного, — соврал он.

Оми ещё крепче прижалась к нему.

— И чем всё закончилось? — спросил Рори, стараясь унять дрожь.

— Я подружилась с одним мужчиной. Он казался мне не таким, как другие. Был добр ко мне, подкармливал фруктами и отгонял чужих собак. Своей у него не было. А потом… Потом, когда они собирались уезжать на кораблях в свою неведомую страну, он взял тяжёлую палку и ударил меня по голове. Наверное, я умерла. Я была додо.

И Оми заплакала.

Сердце Рори замерло, перестав биться. Он хотел что-то сказать, но слова застряли, и губы только с жадностью пытались ухватить горький воздух из объявшей их пустоты. Он прижал их к лицу Оми и повторял, сам не до конца понимая зачем:

— Нет-нет. Я не такой. Я не такой.

А ведь он был именно таким. Именно этим мужчиной с палкой, и он уже занёс эту палку над головой Оми.

— Я знаю, — успокаивала его Оми, перестав плакать. — Что ты такое говоришь? Конечно, ты не такой. Прекрати. Прекрати. Всё будет не так. Всё будет хорошо. В этот раз всё будет хорошо.

Потом они молча просидели ещё полчаса, словно пытаясь заново сонастроить свои внутренние ориентиры. Луна, почти не отличимая от дневного солнца, подрагивала над фонарями, не в силах перебороть их сиреневое свечение. Где-то на другом конце парка ухал салют, звучали обрывки музыки и крики запоздалых пассажиров американских горок.

— Знаешь, где я до конца вспомнила свою прошлую жизнь? — прервала затянувшееся молчание Оми.

— Где?

— Есть такая женщина. Её зовут Монета. Она регрессолог.

— Вот так вот просто?

— Ничего не просто. Слушай… Пошли к ней. Прямо сейчас. Пошли. Ты тоже сможешь вспомнить что-нибудь о себе.

Рори задумался. Он не знал, надо ли ему это. Скорее всего, нет. Но после пережитого потрясения, когда он почувствовал себя убийцей, державшим в руках приговорённую голубицу, он был согласен на всё, лишь бы Оми больше не говорила с ним о таких серьёзных вещах и чтобы не плакала, невольно выставляя его бесчувственным болваном, не способным найти для неё слов утешения.

— Это далеко?

— На другом конце. Она живёт в собственном доме, у Чёрной Речки, почти в зоне ка́черов. У тебя есть джоули?

Рори посмотрел на наручную панель:

— На сегодня есть.

— Монета — очень дорогой регрессолог. Но меня она хорошо знает. Сделает тебе скидку. Только когда окажемся в доме, ты ничему не удивляйся. Будет всё очень странным.

— Хорошо, — согласился мужчина. — Заинтриговала.

И они, взявшись за руки и улыбаясь каждый чему-то своему, направились к противоположному выходу из парка. Оттуда можно было добраться прямиком до цели.

На гиперлупе домчались до окраин Биг-Пика за считанные минуты. То, что угнетало Рори, когда он бродил по улицам в одиночку, казалось теперь мелким, незначительным, не стоившим даже секунды его внимания. Мир вокруг был игрушечным, ненастоящим, как голограмма, которую в любой момент можно было переключить. И всё было под контролем. Даже больше, чем при обычных обстоятельствах. Выйдя на конечной, по обезлюдевшим переулкам они почти бегом пронеслись к оврагу, на другой стороне которого возвышался двухэтажный дом, неосвещённый и контуром походивший на миниатюрную копию старинного готического замка… Стоп. А где дом? Где вообще овраг? Оми была уверена, что теперь будет овраг, но вместо этого перед ними предстало озеро, берегов которого невозможно было увидеть из-за густого тумана. И с каждой секундой этот туман становился всё гуще. Они переглянулись.

— Не надо ничему удивляться, — тихо сказала Оми, подойдя вплотную к воде. — Когда ищешь Монету, такое случается. Смотри. Кажется, здесь лодка.

У берега действительно обнаружилась небольшая деревянная лодка с вёслами. Они забрались в неё. Рори упёр тяжёлое весло в берег и оттолкнулся. Лодка бесшумно погрузилась в туман.

— И куда плыть? — спросил он, сам понимая, что вариантов, кроме как вперёд, нет.

— Вперёд, — повторила его мысль Оми.

Рори вставил весло в уключину и стал грести. Они плыли минут десять, ничего не видя, кроме тумана. Но сомнений в том, что рано или поздно они достигнут нужного места, почему-то не возникало. Так и случилось.

— Кажется, что-то вижу, — сказала Оми, глядя за спину Рори.

— Что там?

— Похоже на канал, уходящий под арку. На арке фонарь. Плыви на него.

Рори оглянулся. Да, это была арка туннеля. Внутри этого туннеля горели дымные факелы, тускло освещая сквозь белое марево густую чёрную воду. Ширины канала хватало только для размаха вёсел, поэтому Рори долго ещё грёб, отвернувшись от Оми, стараясь держать нос лодки строго по центру. Когда же он посмотрел на девочку, то обнаружил, что она будто спит, усевшись на дно судна и склонив голову на колени.

— Оми, — крикнул он. — С тобой всё в порядке?

И не услышал собственного голоса. Он просто двигал губами, но никаких звуков они не производили. Он бросил вёсла. Подошёл к Оми и приподнял её за плечи. Послушал дышит ли она, но и дыхания её не услышал. Он больше не слышал вообще ничего. Нащупал пульс на запястье. Слава богу, сердце девочки билось. Она действительно просто уснула.

Не надо ничему удивляться.

Но смутная тревога уже закралась в сердце. В ту же секунду лодку понесло невесть откуда взявшееся течение. Всё быстрее и быстрее. Рори ухватился за вёсла, но лодка теперь стала неуправляемой. Она закружилась против часовой стрелки, задевая носом и кормой стены туннеля. Вёсла вырвало из уключин, и они одно за другим упали в воду впереди лодки. Течение сделалось устрашающим. И снова вернулись звуки. Сначала медленно, а потом разом превратившись в оглушительный шум водопада. Лодку несло уже не вперёд, а вниз, омывая холодными струями воды. Рори выпал из ставшего щепкой судна. Оно кувыркалось над ним вверху, к его дну будто прилипла спящая Оми, а внизу пропеллером вертелось весло, к которому Рори медленно приближался. Он закрыл глаза, уверенный в том, что сейчас этот пропеллер станет последним, что он успеет почувствовать в этой жизни. Перед внутренним взором пронеслись странные люди, сидящие у костра, потом сад за распахнутым настежь окном, летающая по комнате лошадь и незнакомый голос женщины, рассказывающий анекдот: «На первом свидании девушка говорит парню: «Слушай, а у тебя классная рубашка». «Спасибо», — отвечает ей парень. Потом прикидывает, что девушкам, как говорили ему друзья, обычно нравятся плохие парни, и продолжает: «Я её украл». Потом снова задумывается и вспоминает, что и милые парни нравятся им не меньше, и добавляет: «Я украл её у старика, которому помог перейти через дорогу». Рори сделалось смешно от всей этой фантасмагории. И вместо того, чтобы замереть от жути, он громко расхохотался…

***

Он стоял над обрывом. Горячий влажный ветер трепал на голове волосы, щекоча шею. Под ним блестела на солнце вода огромного озера, теряющегося на горизонте. Он отшатнулся и сел. «Что за Рори? — подумал он. — Что со мной сегодня происходит? Меня зовут Тали́та». В голове точно включили лампу, и память вернулась. Слёзы снова потекли ручьём. Гурунаки… Она вскочила и бросилась к деревне, чтобы рассказать о произошедшем. В деревне все уже суетились и громко разговаривали. Около колодца стоял на коленях человек в окровавленной одежде, и небольшая группа из детей и женщин кидала в него камни. Без злобы, словно удивлённые тем, что человек ничем не отвечает на их действия. В той же группе стоял и отец Талиты, застывший в таком же удивлении. Она подбежала к нему.

— Отец, отец, там всё стадо бросилось в озеро. Ни одной свиньи не осталось. Я не знаю что случилось.

— Я знаю. Вся деревня уже в курсе, — успокоил её мужчина. — Ты видела колдуна?

— Колдуна?

— Говорят, что это какой-то колдун. Изгнал вот из этого бесов, а те утопили свиней.

Талита посмотрела на человека у колодца. Это был бесноватый. В одежде его теперь трудно было узнать. Он опустил голову, молитвенно сложив руки и со смирением принимая удары камней.

— Он же не виноват, — сказала Талита. — Я видела что случилось. Зачем вы его так?

— Ну хватит, хватит, — крикнул отец в сторону распалившейся толпы. — Идите к озеру. Может, каких-то животных ещё можно будет спасти. Наверняка их вынесло севернее на отмель.

Люди перестали бросать камни и послушно направились в сторону озера. К ним присоединились мужчины. Талита решила последовать за ними.

На отмели действительно обнаружили десятка три бездыханных тел. Люди вытаскивали их на берег, осматривали со всех сторон, взваливали на плечи и уносили домой. Ве́сти об изгнании разнеслись по округе быстро. Пришли люди из соседних деревень и даже любопытные из самой Гадары. Говорили, что человека, изгнавшего бесов, прогнали, и тот с двумя своими спутниками уплыл на лодке по озеру. Избавленного от одержимости они не захотели взять с собой, велев ему ходить по деревням и вещать о своём чудесном исцелении.

— Куда же теперь такое мясо? — ворчали некоторые из собравшихся. — Если такое съесть, то можно и самому обезуметь. Сожгите свиней. Сожгите.

Им никто не возражал. Но свиней продолжали вылавливать из воды. В деревне, где жила Талита, не было других доходов, кроме как от продажи свинины. На восстановление хозяйства уйдёт немало времени, и весь этот период где-то нужно искать средства к существованию. В доме Талиты имелись три козы и с десяток куриц. Но этого мало на семью из четырёх человек. Одними фруктами сыт не будешь. Многие, подумала Талита, особо не распространяясь об этом, съедят и такое мясо. Продать будет, конечно, сложнее, потому как вся округа уже знала о произошедшем. Талита ходила вдоль берега, всматриваясь в трупы несчастных животных. Гурунаки она нашла под большим валуном. Его тушку прибило под камень со стороны воды, так что никто до этого обнаружить его не смог. Талита вытащила Гурунаки на берег. Но дальше трёх метров по песку двигать тело уже не хватило сил. Она не знала что делать, и ей опять захотелось плакать. В этот момент к ней подошёл какой-то незнакомый мужчина.

— Это твоя свинья? — спросил он. — Ты же не утащишь её сама.

— Моя, — Талита посмотрела на незнакомца. — И он не свинья. Он маленький. И он мой друг… Был другом.

Он улыбнулся, но взгляд его девочке показался хитрым.

— Ты позволишь мне забрать этого поросёнка?

— Нет. Я сама. Я же говорю, он мой друг.

— Но как? Посмотри. Он почти с тебя ростом. Ты пойди позови папу тогда, пусть он тебе поможет.

Талита осмотрелась вокруг, но отца нигде поблизости не было видно. Пойти его искать она не могла, потому что этот хитрый мужик точно утащит Гурунаки, пока она будет ходить. Она нахмурилась.

— Я подожду его здесь, — сказала она. — Он скоро придёт.

— А вот и не придёт, — мужчина коротко усмехнулся. — И что ты тогда будешь делать?

— Что-нибудь придумаю.

— Но ты же не станешь есть своего друга? Зачем он тебе?

— Не стану. Я похороню его.

— До гробов тебе его точно не дотащить. Да и слыханное ли дело, чтобы свиней хоронили как человека.

— А я и не в гробах, — Талита начинала уже злиться. — Я похороню его под нашим деревом.

— Послушай, — почесав рыжую бороду, сказал мужчина. — Давай я дам тебе кодрант, а ты позволишь мне забрать поросёнка.

— Он не продаётся. Поищите других.

— А я и не покупаю. Если бы покупал, то предложил бы тебе динарий. Смотри. Главное ведь в маленьком твоём друге что?

— Что?

— Душа. Правильно? Ведь у поросят тоже должна быть душа?

— Да.

— Кодрант — это, конечно, мелкая монетка, но ведь не в том дело. Этот наш обмен будет символическим. Понимаешь? Как бы монетка заместит тело этого поросёнка. А душа его это непременно увидит, если она витает где-то тут, над нами. И тогда она прилепится до нужного срока к кодранту. И тогда ты спокойно можешь монетку похоронить. Ну или носить с собой до тех пор, пока посчитаешь нужным.

Талита задумалась. Такое предложение показалось ей разумным.

— Решайся, — поторопил мужчина. — Это хорошая сделка.

И хотя слово «сделка» прозвучало для Талиты неприятно, она всё-таки согласилась.

Монетка была медная. На одной её стороне отчеканены буквы, маленькие по кругу и две большие в центре, а на другой — чаша. Талита пока ещё не умела читать, но буквы выглядели красиво. Она улыбнулась, сжала монетку в ладошке и побежала в деревню. Хоронить кодрант она пока не решилась — пусть Гурунаки какое-то время ещё побудет с ней рядом. В деревне она зашла к кузнецу. Он пробил в монетке дырочку и даже нашёл крепкую льняную нить, чтобы Талита смогла носить монетку на шее как талисман. Она была безмерно этому рада…

***

— Раньше, — громким, чуть хрипловатым голосом говорил Тук, когда они расположились на ночлег на лесной опушке, на всякий случай окружив себя телегами и выставив караул, — раньше, давным-давно это было, росли повсюду на земле мясные деревья…

Так, так, так… Сейчас… Эйк сосредоточился и стал вспоминать… После подписания Вечного мира и начала строительства Вавилона произошло событие, истинные причины которого до сих пор никто не сумел понять. Это было похоже на эпидемию. Пожалуй, даже и не похоже, а именно эпидемией и являлось. Только психической. Бродившие с десяток лет в народе слухи о существовании некоего бога, которого пленили в середине Большой войны и спрятали в подземельях старого Ватикана, вдруг обрели такую силу, которая послужила созданию полуанархической военной структуры, целью которой в конце концов стал «крестовый поход» на Ватикан. Сформировалась целая армия с уцелевшей после войны артиллерией и танками, за отсутствием нефти приспособленными к работе на спирту, но в основном всё же с конной пехотой и обозами из обычных деревянных телег. Половину танков потеряли уже через неделю пути, опустошив все ёмкости с запасом спиртного. Но до Ватикана всё ж таки добрались. Однако там их ждал сюрприз в виде озадаченных рабочих, которые бурили скважину на месте бывшего Собора Святого Петра, чтобы воткнуть туда гигантский аккумулятор. Сопротивления никакого они не оказали, помогли допить остатки горючего и провели пятидневную экскурсию по развалинам апостольской библиотеки, показывая «спасителям» все тайные её закутки. Бога, сколько ни искали, нигде не нашли. Решили, что, наверное, он давно погребён под обломками или сумел выбраться и скрывается теперь где-нибудь в Гималаях. Идти в Гималаи не захотелось. Ещё через неделю, устав от беспробудного пьянства, они погрузили в телеги золотые кубки и книги с изображением потерянного бога и благополучно возвратились домой. Кубки переплавили на печатки, а книги продали с аукциона. Разговоры о боге переместились в тихие кабинеты правительственных чинов, где поначалу подумали, что было бы и неплохо заново воскресить древние государственные рычаги управления, но в итоге решили, что это как-то не по времени и громоздко, и обратились к более простым проектам: тюрьмам, энергоцентралям и наркочипам. Так несостоявшийся бог распылился в безликой толпе. Но всё же не умер. А принял такие формы, которых никогда ранее не бывало. Кроме того, оказалось, что такого рода массовые психозы в одно и то же время обуяли не только жителей Вавилона, но и поселенцев всех других строившихся городов, от Вашингтона до Москвы и от Токио до Варанаси. В новой истории это явление записали как «пьяные походы», а само помешательство как «фантом бога».

Нда… В голове всё встало более-менее на свои места. Мог бы вспомнить будущее на целых четыреста лет вперёд, но забивать лишней информацией голову не следовало — память о ближайших событиях была сейчас куда важнее. Знать в эту минуту необходимо только самое существенное. Он Эйк. Он участник этого самого похода на Ватикан. Теперь он точно знает, где искать в скважине тайный вход в комнату симуляции. Впервые он обнаружит его ещё через два дня, безуспешно попытается отыскать способ открыть дверь, потом вернётся с обозами домой и обратит внимание на рисунок над своей кроватью, который сделали они когда-то вместе с отцом, бесследно пропавшим три года тому назад. Сопоставив увиденное в развалинах Ватикана с этим рисунком, он поймёт, что это схема одного из отделов апостольской библиотеки, скрытого за хорошо замаскированной дверью. И за дверью этой не что иное, как машина времени. Не совсем, конечно, такая, какой видели её фантасты прошлого. Но иначе этот механизм было и не назвать. Имел он довольно древнее происхождение, и к христианству отношения никакого у него не было. Когда-то им владели масоны, вырвавшиеся из так называемого «египетского плена» и благодаря ему сумевшие позже построить Иерусалим. Но по прошествии многих веков и злоключений он оказался в итоге на минус шестнадцатом этаже, связанном с «Апостольским архивом», где на стеллажах длиною в восемьдесят пять километров хранились десятки тысяч манускриптов, из которых для изучения открыта была лишь малая часть (до смерти папы Пия XI в феврале 1939 года). Впервые широкая публика узнала о существовании в Ватикане «машины времени» от отца Франсуа Брюна, которому, в свою очередь, эту тайну поведал бенедектинский монах (и по совместительству физик) Пеллегрино Эрнетти во время их встречи в 1960-х годах в Венеции. Брюн называл этот механизм «хроновизором» и описывал его в виде экрана, на котором отображались события прошлого, уловленные из информационного поля особым образом настроенными антеннами. Учитывая, что, по словам Брюна, в работе над механизмом принимали участие двенадцать серьёзных учёных, среди которых были Ферми и фон Браун, вполне можно было этому и поверить. Но тогда возникал закономерный вопрос — как могли «путешествовать во времени» масоны, когда ещё не существовало радиоэлектронных приборов? Кое-какие документы из бывшего «Апостольского архива», некогда вывезенные Наполеоном и потом попавшие в Библиотеку Конгресса, пролили отцу Эйка свет на истинный механизм работы хроновизора. Экран служил всего лишь источником воздействия на человеческое сознание (своего рода маятник гипнотизёра) и вводил реципиента в некое подобие транса, и тому казалось, что он проживает одну из своих прошлых жизней. Что происходило дальше, отец Эйка мог только предполагать. Всю сложность системы «подселение — выход в цель» пришлось постигать Эйку самостоятельно. Зато отец понял две другие интересные вещи. Во-первых, подселиться в нужную эпоху мог только человек, находящийся с этой эпохой и с конкретными в ней географическими координатами в резонансе. Такого человека отец называл «струной», а возникающий резонанс «аккордом». Подобрать такой аккорд было исключительно трудной задачей. И в силу этого «во-первых», и в силу второй причины — «струна» должна быть девственна в сексуальном плане. Этот более чем странный аспект никак не укладывался в голове у Эйка — каким образом банальный секс может быть связан со способностью резонировать с прошлым и будущим? Но он благодарил судьбу за то, что с этим у него всё было в порядке, а значит, в случае удачного исхода его поисков он вполне сможет управиться с хроновизором (точные даты и геолокации его не интересовали). Во времена масонов и тамплиеров никакого экрана ещё не существовало, а входить в резонанс позволяла либо музыка, либо особым образом произнесённая мантра. Для сочинения таких «ключей» привлекались особо одарённые люди, среди которых были, например, Моцарт и Пушкин. Возможно, они и не понимали истинного предназначения поступавших им заказов, но дверей они открыли, надо полагать, немало. «Струны» (когда требовалось конкретное время и место) находили по астрологическим картам — положение планет в «цели» особым образом должно было сочетаться с положением планет в натальной карте «струны». И если начиная с пятидесятых годов двадцатого века по старому летоисчислению в творцах необходимость отпала (их заменил «телевизор»), то за девственниками продолжали охотиться с прежним усердием, и усердия этого требовалось с годами всё больше, поскольку нравственность в этом смысле давно трещала по швам. Ещё в детстве отец учил Эйка пользоваться хроновизором. Они чертили с ним разные схемы, изучали значение малопонятных терминов. Эйк всегда считал, что это такая игра, и ему было интересно. Одна из подобных схем, убранная под стекло в рамке, и висела у него в комнате над кроватью. Отец не говорил конкретно, что это за чертёж, но особо настаивал на его важности, заставляя Эйка учить наизусть каждый его штрих. И Эйк изучал, всякий раз перед сном путешествуя по таинственным коридорам, пока не добирался глазами до красного крестика, возле которого отец написал: «Оми Рори рант». Звучало волшебно. Но что это означало, Эйк не догадается до того момента, пока не вернётся из своего первого похода. Потом уже в одиночку он снова отправится в Ватикан, а по дороге повстречает пропавшую в первом походе А́нжи. До этой встречи в будущем они ещё не знакомы. Вернее, были бы не знакомы, если бы этого будущего сейчас оба не знали. А́нжи расскажет о том, что отправилась в паломничество, преследуя исключительно духовные цели — у неё были вопросы, которые она хотела задать богу, если бы того удалось найти и освободить. Ей было всего лишь пятнадцать, и по наивности своей она полагала, что и те, к кому она примкнула, искали примерно того же. Но жестоко ошиблась. На второй половине пути она всё чаще стала замечать на себе сальные взгляды мужчин. Потом взгляды перешли в словесные заигрывания на грани приличия, и наконец просто в откровенные домогательства. Женщин в походе было гораздо меньше, а молодых и симпатичных и вовсе она не встречала. Ей не оставалось ничего другого, кроме как убежать. В лесу она заблудится, и на дорогу выйдет только спустя десять дней. Там и встретит Эйка. Он поделится с ней своей едой и знанием о тайной комнате, в которую в прошлый раз не смог попасть, не подозревая о заклинании. Она поверит ему, и с этого момента их судьбы соединятся…

В свой первый раз они едва успели до закладки аккумулятора, вход в скважину оставался свободен, а оттуда по лабиринту можно было добраться до хроновизора. Эйк, ещё не до конца уверенный в своих догадках, произнёс у входа «Оми Рори рант» — и дверь отворилась! Долго изучать симулятор не пришлось, уроки отца оказались наконец по-настоящему востребованы. Им с Анжи было без разницы, в каком времени оказаться, поэтому они уселись в одно кресло, взялись за руки, подвинули рычаг на шкале времени до упора и включили экран. Что они хотели — отыскать бога или убежать от настоящего, — никто из них точно сказать не мог. В силу своей молодости и безотчётной убеждённости в правоте, они не испытывали сомнений. А первые нежные чувства, вспыхнувшие между ними, вынуждали храбриться и показывать себя с самых лучших своих сторон. Так они первый раз и «переселились». И получилось, что синхронизировались и теперь всегда оказывались друг с другом связаны каким-то общим событием. Сеанс прерывался в неожиданных местах, и всё время Эйка выбрасывало на две недели назад, к тому самому костру, у которого вещал о мясных деревьях Тук. Вряд ли это был настоящий (физический) перенос. Скорее всего, полагал Эйк, их каким-то образом зациклило, и никто в комнате с симулятором не мог их вывести из состояния гипноза (об этом они почему-то подумать заранее не удосужились). Сколько на самом деле прошло времени? Скорее всего, комнату уже запечатали аккумулятором, и физического выхода всё равно отныне не существует. Но время в хроновизоре могло протекать иначе. В любом случае, необходимо искать выход. И они искали. И ни секунды ни о чём не жалели. Всё. Ничем другим голову в эти первые минуты «выброса» не следовало забивать.

— Ты что-нибудь видела?

— Смутно. Как в тумане. Видела тебя на берегу, как ты разговаривал с мужчиной. Но слова искажались, и картинки то вытягивались, то мерцали, то пропадали совсем. Потом всё померкло. Я только чувствовала, как бьётся твоё сердце. И мне стало спокойно. Я будто уснула у тебя на груди.

— Я же говорил, что мы никогда не разойдёмся.

— Хорошо, если так.

Эйк выглядел как никогда серьёзным. Они уже не бежали к скважине, а шли спокойно, взявшись за руки и наслаждаясь близостью своих тел и своих мыслей.

— Я тут подумала… Глупая, наверно, мысль. Но всё же. А что если бесы, которых изгоняли в былые времена экзорцисты, на самом деле такие же подселенцы, как мы с тобой?

— Ты не веришь в зло?

— Верю. Оно тоже иногда цепляется вместе с такими подселенцами. Какие-нибудь лярвы из информационного поля. Получается что-то вроде внутреннего конфликта, сознание человека раздваивается или даже растраивается. И он становится одержимым. Подселенцы здесь как бы носители этих лярв-паразитов. Глупо, да?

— Всякое может быть, — чуть подумав, согласился Эйк. — Просто странно слышать такое от тебя. Я думал, что твои представления о божественном и дьявольском традиционны для времён перед Большой войной. Всё, как было написано в старых книгах.

— А я искала не только христианского бога. Я читала и другие книги. Потому у меня и столько вопросов.

— Какие другие?

— О буддизме например.

— Представляешь, — улыбнулся Эйк, — у меня насчёт буддизма тоже появились странные мысли.

— Рассказывай.

— Возможно, похожий на хроновизор механизм существовал и где-нибудь в Тибете, а раньше ещё и в Индии. Может, даже и не один. Медитативные техники Махаяны могли открывать доступ не только к верхним и нижним мирам, но и позволяли путешествовать во времени. «Струны» посредством мантр могли создавать нужные «аккорды» для открытия ворот.

— Ничего себе, в какие дебри тебя занесло.

— А что? Например, нового далай-ламу, когда умирал предыдущий, искали среди детей с помощью астрологических расчётов и так называемой жеребьёвки из Золотой вазы. Не для того ли, чтобы «струна» резонировала с конкретным человеком в конкретном месте, то есть с самим Буддой?

— Да мы с тобой таким образом всё сейчас подведём под происки хроновизора. Эпидемия загадочных исчезновений детей в Европе или Канаде в восьмидесятых годах двадцатого века. Даже в самом Ватикане, кажется, пропала девочка.

— Да уж, — согласился Эйк. — Возможно, это уже слишком. Но мысли так уж устроены — не остановятся, пока не упрутся в железобетонные аргументы «за» или «против». Так что ничего не глупо, пока не доказано обратного.

— Может, и доказано. Просто не можем же мы знать всё на свете.

— Не можем. Хотя, если переживём ещё сотню таких циклов, то для знаний наших уже не отыщется свободных нейронов.

Они снова замолчали. Лесная тропа петляла, вся усеянная тополиным пухом. Воздух был тёплым и наполненным запахом запоздалой сирени и уханьем совы где-то совсем близко.

— Как ты думаешь, — спросила неожиданно Анжи, — сколько нам лет на самом деле?

— Я думаю, не меньше, чем этим звёздам, — ответил Эйк, посмотрев вверх.

3

Бледное пятно луны, как грязное зеркало, тоскливо щурилось сквозь неряшливые клочья чёрных перистых облаков, похожих на дым от горящих покрышек. Где-то внизу, среди стеклянных изогнутых труб, прямоугольников, кубов и вздымающихся в вышину шпилей, бестолково суетились существа, издали походившие на людей. Сумрак, подсвеченный мерцанием рекламных панелей, постепенно оживлялся от периферии к центру. Там, опутанный огненной паутиной путеводителя, заменившего собой тротуары, он сдобривался свистом носящихся по гиперлупам кабин, гулом невнятной речи и басистой музыкой клу́бов, и делался томным, — над каждым сантиметром этого лицемерного карнавала нависало предчувствие надвигающейся беды. Лишь две широкие магистрали с редкими переходами крестом пересекали пространство, по которому ещё носились лёгкие электромобили. Весь остальной город был отдан на откуп толпе. И даже луна не была луной; это с востока на запад медленно пробиралось самое что ни на есть солнце, из которого беспрестанно выкачивали свет. Этим светом и жил любой мегаполис, окружённый по периметру частоколом ка́черов. Внешне качеры походили на обыкновенные громоотводы. Иногда удавалось им послужить и в этих экзотических целях, но устройство их было куда сложнее, так что специалистов по их обслуживанию на все мегаполисы имелось человек сорок. Они называли себя феттлерами и за работу свою получали баснословные джоули (поговаривали, что у некоторых годовой доход достигал 1 ТДж, что было сопоставимо с количеством энергии, выделенной при бомбардировке Хиросимы). Чаще обслуживание ограничивалось всего лишь заменой или очисткой фильтра, потому как современные качеры были самым неубиваемым продуктом инженерной мысли за последние лет двести. Общую же схему работы всей системы мог описать любой чайник. Поток солнечной энергии, достигающий Земли, составлял около 4 ИДж (иоттаджоулей) в год, что превышало ёмкость всех исчерпаемых источников прошлого (нефть, газ, уголь). То есть четыре квадриллиона (цифра с двадцатью четырьмя нолями) халявы расплёскивались направо и налево огромным потоком. Нужно было только научиться собирать её с большим КПД. И жизнь заставила, научились. Закладку города начинали с аккумулятора. Бурили широченную скважину глубиной в полтора километра и устанавливали в ней цилиндр, состоящий из миллиардов тонюсеньких трубочек, в которых и заключался главный секрет. От диаметра такой конструкции зависела его конечная ёмкость и, соответственно, предельное количество аккумулируемой энергии. Плюс-качеры генерировали над городом так называемый «купол», который улавливал фотоны, преобразовывал их нужным образом и через минус-качеры по подземным каналам подавал непосредственно на аккумулятор. Понятно, что дальше такой картины знание подавляющего большинства не заходило. Да не больно-то кому это было и интересно.

За границей качеров сияло обычное солнце, и обычная природа царствовала без малейшей примеси урбанистического уродства. Но из зоны мегаполиса этого увидеть было нельзя — поглощаемый свет этого не позволял. Там располагались усадьбы «патрициев», тех, кому повезло зарабатывать столько, сколько не снилось даже и феттлерам: владельцы сетей клубов и мегамаркетов, директора́ банков и корпораций, порномагнаты и просто жулики и бандиты любых мастей, которые были всегда востребованы в самых высоких эшелонах власти. Их низкорослые, максимум в три этажа, дома́ жались к границам города, не рискуя далеко удаляться. Зависимые от энергоцентралей и инфраструктуры, которая обрывалась в десяти километрах от городской заставы, они пребывали между двумя мирами — миром вечного, но приносящего доход сумрака, и миром свободной стихии, дискомфортной в своей неодомашненной форме. Даже смертельная угроза, возникшая год назад в виде обещаний ультраправой «Партии солнца» взорвать к чертям шесть энергоцентралей (их на всей планете было всего семнадцать, как и мегаполисов), не заставила патрициев сдвинуть свои усадьбы на безопасное расстояние. Партия была объявлена террористической организацией, и её самые преданные представители ушли, что называется, в партизаны, организуя свои лагеря по горным ущельям и дождевым лесам Амазонки. Их политическая программа переросла в ультиматум: упразднить города и снова соединиться с природой, ограничив себя естественными источниками энергии в виде солнечных батарей, ветряков и гидроэлектростанций. Их старый девиз «Через прошлое — к будущему» выглядел теперь немного короче — «В жопу мегаполисы!» Им удалось заложить мощные взрывные устройства под шестью энергоцентралями, и Судный день они запланировали на двадцать шестое апреля сего года, уведомив, что активируют коды, если в городах к этому сроку не демонтируют все качеры. Качеры демонтировать не спешили. Патриции лишь огородили свои усадьбы демпферными щитами, похожими на чёрные зеркала́, стараясь уверить себя в том, что это реально работающее чудо инженерной мысли, а не дешёвый трюк строительной монополии «Град на горе́», владелец которой жил где-то на одном из островов Тихого океана, окружённый исключительно аналоговыми вещами. Выход из строя даже одной энергоцентрали угрожал большими проблемами для всех, потому что отдельные аккумуляторы были объединены в единую сеть, и их работа полноценно могла осуществляться только в таком совместном режиме (это давало гарантии политической безопасности и сотрудничества между мегаполисами без территориальных и ресурсных претензий). И это не считая того, что взрыв аккумулятора высвободил бы столько энергии, что о последствиях такой катастрофы запрещено было даже заикаться в эфирах новостей и ток-шоу.

Перед тем, как началась Большая война и общество разделилось на два непримиримых лагеря — на тех, кто оправдывал необходимость насилия, и на тех, кто эту необходимость отрицал, — свою беспомощность продемонстрировали абсолютно все властители предвоенных дум: церкви, погрязшие в коррупции, формализме и делах житейского попечения; постмодернистские и метамодерновые философские школы, льющие на бестолковые головы не менее бестолковый мыслительный фейерверк; Институт Строцци и Венди Палмер, родоначальники и проводники эмбодимента. Никакие религиозные догмы и философские выверты, никакие «Системы пяти колец», трансерфинги и точки сборки, — ничто не могло уже остановить обесчеловеченного человека от того, чтобы убивать, насиловать и провозглашать самую банальную ложь, защищённую от разоблачений глубинной подсознательной потребностью человека в саморазрушении. Самые бесхитростные суккубы и инкубы правили бал на планете под названием Земля. Историю углеводородного кризиса в далёком 2041 году по старому летоисчислению и разразившейся в результате этого Большой войны старались не забывать. Никто не хотел всё начинать сначала. Однако время, как говорится, лечит. И лечит не только раны, но, к сожалению, и здравые смыслы тоже. О драмах той далёкой эпохи уже мало кто говорил всерьёз, и уж тем более никто не помнил их лично. В выпускных классах сине-зелёные, розовые и фиолетовые ученики, успевшие изрядно отупеть от тягомотины занудных онлайн-лекций, мельком проходили нефтяной кризис (скважины просто опустели все разом по непонятным по сей день причинам) и несколько эпизодов Большой войны, закончившейся в две тысячи сорок третьем подписанием Вечного мира. Обнаружилось, что из восьми миллиардов людей выжила только одна восьмая. На это следовало бы, наверное, обратить особое внимание социологам и военным экспертам, но, повертев непонятное исчезновение семи миллиардов и так и сяк, те решили не заморачиваться; всё ж таки меньше народа — больше кислорода. В головах выпускников-переростков всё равно ничего не задерживалось дольше пяти минут. Лишь единицы могли бы более-менее подробно рассказать приблизительный ход событий тех злополучных времён. Новейшая история начиналась с закладки Вавилона, технологии и материалы для которого вышли из подземных правительственных убежищ. И потом строительство пошло как по маслу. Вокруг энергоцентралей, словно детали лего, складывались новые мегаполисы — чудовища современности, в чертогах которых размазывались по тёмным закоулкам миллионы человеческих существ, год за годом утрачивавших свой человеческий облик. Утрачивавших не только в духовном плане (о наличии такового в природе никто даже не подозревал), но и в плане чисто физическом. Имя Энтони Лоффредо, чёрного инопланетянина, знали почти все выпускники онлайн школ (первые плоды откопанной Библиотеки Конгресса). Считая его одним из родоначальников бодимодификаций, они ушли далеко за пределы своего доисторического кумира, уродуя собственные тела способами, которые Лоффредо даже не снились. Но вот имён инженеров и строителей их настоящего благополучия не знал почти никто. Всё вокруг воспринималось как данность. Сначала как данность, обещающая некие перспективы, а потом, совсем скоро, как данность, впечатывающая недавних оптимистов до конца их безликой жизни в бетонные и стеклянные стены и тротуары этой высокотехнологичной клоаки. В мёртвой коробке, носящей обязательно какое-нибудь кричащее имя (Вавилон или Биг-Пик) не выросло ни одного дерева, и ни один комар не залетел сюда в поисках пищи, а за ним и ни одна птица. Только сентиментальные няни ещё тешили себя в боксах заботой об аглаонемах и хлорофитумах, и обделённые вниманием общества инвалиды в приступе одиночества выгуливали собак. Хлорофитумы на зло няням увядали, а собаки срывались с поводков в приступе собачьего одиночества и предпочитали умереть на помойке или, если повезёт уйти от живодёров и пригородных застав, обрести наконец свободу в диких лесах. И кому-то, надо полагать, удавалось.

Болезненную сентиментальность и стрессы рекомендовалось лечить в соляриях. Настоящего солнца не было, конечно, и там. Но лечебная доза ультрафиолета и впечатляющая иллюзия корсиканского пляжа были гарантированы. Правда, за довольно приличную сумму. Ибо хорошего на всех не напасёшься.

Рори никогда не был ни болезненно сентиментальным, ни одиноким. Ни разу не пользовался солярием и не сделал на своём теле даже ни одной татуировки. Может быть, ему неслыханно повезло, а может, его создала природа или лаборатория для каких-то особых целей, — об этом он ничего не знал. Но на всякий случай думал, что это всё же лучше, — иметь самое обычное человеческое тело и самый обычный малогабаритный бокс со всеми удобствами, которых ему вполне хватало.

Как и всегда, он проснулся в 6:00 под сладкую мелодию дульчимера, мягко подсвеченный оранжевыми сполохами пространства. Приятный женский голос поприветствовал его:

— Доброе утро, Рори.

Можно было не отвечать. Это говорила Фея. Такая была, наверное, у каждого в этом мегаполисе, если он не жил в рабочем общежитии или в армейской казарме. И хотя даже имя Рори ему не нравилось, он всегда отвечал Фее. Ответил и в этот раз:

— Привет, дорогая.

Он надеялся, что, кроме него, никто так не называет бесплотный голос универсального гаджета, и от этого голос делался чуточку человечнее в его представлении.

— Желаешь узнать погоду? — спросила Фея.

— Будь любезна, — зевая и растягивая заиндевелые мышцы, согласился мужчина.

— Внутри бокса температура плюс двадцать. Влажность сорок пять процентов. За пределами бокса температура воздуха плюс шестнадцать, влажность восемьдесят пять процентов. Желаешь выбрать погоду?

— Желаю, — уже свесив с кровати босые ноги, сказал Рори.

В метре от него материализовался полупрозрачный пульт управления. Рори «нажал» на кнопку с солнышком. Он знал, что всё равно солнце не включат в нормальный режим, потому что не включали никогда, и мало кто вообще из жителей Биг-Пика видел в своей жизни настоящее солнце. Либо и правда все выбирали ночь, либо система просто обманывала, не желая впустую, с её, наверное, точки зрения, тратить драгоценные джоули на бессмысленное освещение непрактичных пространств. Но Рори всегда нажимал солнце.

— Ну конечно, — весело воскликнула Фея. — Ты не изменяешь своим привычкам. Вид сделать обычным?

— Да.

Наконец бокс целиком высветил весь свой объём. Впрочем, определить его реальные параметры неопытному глазу было бы весьма сложно. Виртуальное пространство расширяло его настолько, насколько хотел хозяин. Рори мог проснуться и на морском побережье. Но каждый раз генерировалось одно и то же: маленькая уютная комната в староанглийском стиле, со стеллажами потрёпанных фолиантов, с камином, увитым саламандрами, с мягким кожаным креслом, на спинку которого был небрежно наброшен клетчатый плед, и с открытым настежь окном, за которым начиналось ясное утро с весёлыми трелями соловьёв и со стремительными полётами шумных стрижей над просторами утопающего в зелени и фонтанах аккуратного сада. Рори не требовалось даже особо ходить. Пространство само придвигалось к нему по его воле. Вот он словно бы подошёл к окну. Лёгкий ветерок шевельнул занавеску и прикоснулся к его лицу. Он всегда ждал этого первого прикосновения. Рори выглянул в окно — сад продолжался и влево и вправо, теряясь за каштанами и красными клёнами, нависающими над розовыми кустами, вдоль которых с большими ножницами ходил улыбающийся садовник. Пахло свежескошенной травой и немного конским навозом. Это он так думал, — ведь настоящей травы, а тем более лошадей, Рори ни разу в жизни не видел. Может быть, наоборот, трава имела запах навоза, навоз запах роз, а розы могли пахнуть мокрым каштаном после непродолжительного ливня, который иногда за окном случался. В такие пасмурные минуты Рори зажигал камин, укрывался пледом, усаживаясь с ногами в кресло, и закуривал трубку. Не настоящую, конечно, как и почти всё в его маленьком боксе, кроме раковины, унитаза, раздвижной кровати-стола и углового душа, скрытыми от глаз до поры до времени за пасторальными миражами. За всё нужно было платить джоулями соразмерно затраченной энергии.

Он хорошо помнил тот день, когда приобрёл этот гаджет виртуального пространства. На первую свою зарплату купил самый дорогой из имеющихся на тот момент. Долго читал инструкцию, долго распаковывал, с интересом рассматривая все детали. А потом до самой ночи настраивал, проходя тесты.

— Выбери три любимых цвета, — говорила Фея (Фея к генератору прилагалась бесплатно).

И перед глазами загорелись разноцветные крутящиеся шары. Он ткнул пальцем в зелёный, оранжевый и голубой.

— Выбери три любимых запаха.

И по комнате вереницей поползли полупрозрачные сферы, каждая их которых источала какой-нибудь аромат. Рори не знал, что это за запахи, но выбрал сначала шесть, а из шести оставил четыре…

— Три, — поправила его Фея.

Пришлось убрать ещё один.

— Выбери три предмета.

Теперь по боксу залетали книги, смокинги, зонты, музыкальные инструменты, птицы, рыбы и даже белая в яблоках лошадь.

Рори выбрал книгу, рыбу и лошадь, хотя ему не понравилось, что животных назвали почему-то предметами.

Книги он любил с тех пор, как себя помнил. Для большинства людей это был архаизм, считавшийся чуть ли не ментальным извращением. Но Рори никогда не ровнялся на большинство. В Биг-Пике, который покидал он лишь дважды, по долгу службы, был один единственный магазин, где можно было приобрести бумажную книгу, и Рори раз в неделю старался туда заглядывать, выискивая какие-нибудь «новинки». Первая бумажная книга появилась четыреста лет назад, когда при бурении скважины для закладки Вавилона, самого первого из городов нового поколения, наткнулись на огромную библиотеку. Оказалось, что это была древняя Библиотека Конгресса, которую перед началом Большой войны предусмотрительно эвакуировали в защищённые подземные хранилища, далеко от Вашингтона. Это дало необычайный толчок развитию исторических дисциплин, которые до этого имели дело в основном с легендами и народным фольклором. Но гуманитарной революции не случилось. Сотни тонн ценнейших источников информации о прошлом совсем скоро превратились в макулатуру, даже оцифровывать их перестали, оставив на произвол предприимчивых букинистов. Немногие смогли по достоинству оценить культурное наследие навсегда ушедших эпох. Людей, подобных Рори, в Биг-Пике можно было бы насчитать три-четыре десятка, и совсем единицы могли углубиться настолько, чтобы зашевелилось под сердцем справедливое сомнение в том, что мир движется в правильном направлении, если вообще куда-то движется. Но дальше такого смутного сомнения мысли не заходили — обилие несистематизированной информации порождало в конце концов множество смысловых противоречий и превращалось в разочарование, разбавленное сладкой ностальгией о прошлом. Подавляющему большинству то, о чём повествовали старые книги, было совсем непонятно: совесть, ответственность, стыд, преданность, любовь, справедливость, — всё это атрофировалось много столетий назад, если вообще когда-нибудь существовало в их психической природе. Да и цензура не заставила себя долго ждать — никому не рекомендовалось вдаваться в детали такого рода переживаний, потому как они могли привести к умственному помешательству, а там уж и к неизбежной изоляции. Людей интересовало совсем другое: наркочип, «расширяющий сознание», новые методы пластической хирургии, увеличение потенции для никогда не прекращающихся оргий, или тот же генератор пространства. Хотя, справедливость отчасти воспринималась и даже навязывалась, но исключительно в утилитарном значении.

— Выбери три фигуры.

И Рори выбрал круг, прямую и что-то невразумительное, которое показалось забавным…

Но всё это было уже давно. С тех пор он свою Фею ни на что не менял и даже не апгрейдил ни разу, хотя, наверное, эта технология успела шагнуть ещё дальше. Лишних джоулей у Рори никогда не водилось. А то, что он успевал накапливать, было рассчитано на мечту навсегда вырваться из Биг-Пика на один из малозаселённых туристами островов где-нибудь недалеко от Индии. Затея хоть и маловероятная, но каждый новый джоуль в копилке как бы придавал этой мечте реальность. Он не был феттлером. Работал в Штабе по Контролю — частной полувоенной организации, оказывающей солидным кампаниям, близким к правительственным, разного рода деликатные услуги, не требующие рекламы. За опасность своего занятия и за гарантию молчания он зарабатывал вполне прилично (в месяц приблизительно 400 мегаджоулей), во всяком случае этого хватало на обычные (однако, не для каждого доступные) гаджеты, на еду (хотя чаще и синтетическую), на аренду бокса и на увеселительные походы по клубам и кабакам, где у него уже сформировалось привычное окружение в виде барменов и одной самой любимой до́кси, к которой он иногда захаживал, чтобы справить физиологическую потребность, но больше из желания поболтать с ней обо всём на свете, потому что (так ему казалось) она была, как и он, несколько архаичной и довольно умной. До́кси — это было как такси, только не по городским кварталам, а по закоулкам сексуальных фантазий. Обычная профессия, не лучше и не хуже других. В её комнате — сам он не видел, но она его уверяла — имелись настоящие бумажные книги. И имя её Рори нравилось, — А́нжи. Хотя, наверное, это было и не настоящее имя.

— Напоминалка. Дзинь, — Фея негромко рассмеялась, стараясь приободрить своего хозяина. — В 9:12 у тебя встреча с Командиром.

— Да, я помню, — спокойно отозвался Рори.

Он умылся, соскрёб с лица лазерной бритвой успевшую отрасти за ночь щетину, почистил зубы, сварил настоящее кофе с настоящими сливками, позавтракал, простился с Феей и вышел на улицу. В животе урчало, скукоженное солнце то и дело терялось за высотками, усыпанными гирляндами разноцветных реклам. Вглядываясь в лица людей, он пытался угадать, по каким делам каждый из них спешит. Но лица были непроницаемы и почти однотипны. Натуралов (их называли нативами) без эльфийских ушей, тоннелей, пирсингов, татуировок, имплантантов или хотя бы банального сплита, встречалось довольно мало, и потому по инопланетному или трупному виду прохожих можно было предположить только два дела, ради которых они выползли из своих боксов, — одни готовились лететь на иную планету, а другие медленно умирали, наслаждаясь собственным разложением. Образно, разумеется. Проще говоря — все хотели неосознанно вырваться на свободу. Но они были прикованы к этим тротуарам, лишённым растительности и подогреваемым тоннами бесконечных спиралей, проложенных под землёй. Другие мегаполисы встречали чужаков неохотно. К тому же там и летоисчисление было всегда своё — от завершения строительства энергоцентрали; и интернет (просто «сеть») имелся только локальный, со своими особенностями. Только в Варанаси, где обнаружилась готовая вертикальная шахта, идеально пригодная для закладки аккумулятора, календарь вёлся от начала эры Шаливаханы.

В прозрачной со всех сторон кабине гиперлупа Рори пронёсся через весь Биг-Пик, то поднимаясь вверх, то опускаясь под землю; пересел в такой же скоростной лифт и вышел на сорок пятом этаже, где располагался кабинет Командира. Ровно в 9:12 загорелся над дверью зелёный огонёк, а смартпанель на запястье завибрировала, давая понять, что этот зелёный загорелся ради него, Рори. Всё это координировала из домашнего бокса Фея.

Командир стоял спиной к вошедшему Рори и смотрел в окно. Весь кабинет его то и дело освещался яркими жёлтыми вспышками, словно молнии пронзающими пространство за стенами здания от зенита до самой земли.

— Качер накрылся, — сказал Командир, поворачиваясь к посетителю и протягивая ему руку. — И прямо вот со стороны моего кабинета. Башка уже гудит от этих вспышек, — для убедительности он потёр виски и уселся за стол, приглашая сесть и Рори с противоположного края. — И не зашторишь. Голограмму пробивает на раз-два. Только ещё хуже.

Рори молчал, ожидая, когда Командир соберётся с мыслями и перейдёт к сути предстоящего разговора. Тот с минуту ещё посидел неподвижно, уставясь пустыми глазами в пол, потом будто вспомнил, что в кабинете он не один, и с мукой в голосе произнёс:

— Тут очень серьёзное дело наклюнулось. Сверху для исполнения рекомендовали почему-то тебя.

— Слушаю, — Рори нахмурился. Недоверие, проскользнувшее в словах Командира, ему не понравилось.

Начальник постучал по столешнице пальцами, встал и снова удалился к окну.

— Ты новости смотришь? — не поворачиваясь к собеседнику, спросил он.

— Нечасто.

— Ну… Об этом долдонят с утра до ночи. Всё равно, думаю, слышал… «Партия солнца» грозится взорвать в один день сразу несколько энергоцентралей.

— Да, об этом я слышал.

Командир повернулся к Рори:

— Вот. Ну новости-то новостями. А дело обстоит так, что и число назначено: 26 апреля 336 года от завершения. То есть ровнёхонько через неделю. И угроза на этот раз серьёзная. У разведки нет никаких сомнений, что именно так оно всё и будет… Если, разумеется, жёстко не упредить этих придурков. С завтрашнего дня все энергоцентрали отключат, чтобы разряжались аккумуляторы. В случае чего… разрушений будет поменьше… Ерунда. Ни хрена меньше не будет. Всему хана. И всё эти чёртовы книги — будь они неладны. Забьют сказками свои пустые головы — и давай вещать о гармонии с первозданной природой. Скидывать надо было таких с самолёта где-нибудь в Африке, вот пусть бы и гармонировали там со львами и носорогами.

Командир снова потёр виски и заходил по кабинету туда-сюда.

— Завтра объявят «неделю солнца». Указом президента назначен новый праздник. И всю неделю разрешат бесплатно расходовать энергию на коммунальные нужды. Кретинам на улице хоть и покажется это подозрительным, но рады они будут до усрачки. Так что паники избежим. Это хорошо… Это неплохо…

Он снова сел за стол и замолчал.

Рори смотрел спокойно, ожидая продолжения.

— Вижу, тебе пока всё понятно, — чуть заметно усмехнувшись, произнёс Командир. — В общем, бомбы заложены. На каких именно энергоцентралях, мы не знаем. Поиск начался сразу на всех. Но успеть за неделю даже теоретически не представляется возможным, разве что повезёт. Существуют коды, которые приводят в действие взрывные устройства и которые знают только три человека из этой банды. Имена и лица двоих из них известны. Третий — загадка. Штаб по Контролю загнал их в такую глубокую нору, из которой вытащить их быстро и эффективно можно только на месте и исключительно с помощью Т-16, транспортировкой которого до нужной точки ты и займёшься. Тебя обучат за пару часов, посвятят в детали. Проведут дополнительно инструктаж по ориентирам. Это лес. Джунгли. Ты такого отродясь не видел, поэтому путь покажется вдвойне сложным. Вингсьютом когда-нибудь пользовался?

— Только в «трубе».

— Тогда легче. Самолёт сбросит тебя в двадцати километрах от точки приземления. Потом по джунглям пешком ещё двадцать. Ближе нельзя — засекут. В допустимом радиусе приведёшь в действие устройство (сказали, что это хитрожопый какой-то дрон), проконтролируешь по дисплею и сделаешь то, что скажут на инструктаже. Надо убедиться, что никто, особенно те двое, у которых информация о кодах, больше не представляет опасности. Всё сделает дрон. Впрочем, нюансов я и сам не знаю. Потом тебя подберёт катер в ближайшей деревне. Надеюсь, объяснил на этом этапе понятно.

— Понял, Командир. Что-то ещё?

Босс сморщился от нового приступа головной боли и махнул рукой.

— Всё, — заключил он. — Вниз, в тринадцатый на инструктаж. Там ещё что-то про жмурика говорили. Для страховки. Но это объяснят стратеги.

Пока Рори добирался до подземного минус второго уровня, в голове у него постоянно зудела мысль о том, обижаться на Командира за его сегодняшнюю холодность и недоверие или же списать всё это на головную боль. Не доверять своему сто раз проверенному солдату причин у босса никаких не было, завидовать тем более (работа у него была не особо пыльной, а при конвертации в джоули сумма выходила солидная, не сравнить с Рори). И он решил списать всё на сломанный качер.

Тринадцатый кабинет занимал целый этаж, по крайней мере в коридоре больше не было дверей, кроме одной. Каким-то образом Фея смогла синхронизировать и эту зелёную лампочку с панелью на руке Рори. Хотя, наверное, это было и лишним, поскольку во всём коридоре он находился только один. Такая пунктуальность его немного позабавила, и он уже забыл думать о Командире.

Кабинет оказался вовсе не кабинетом. Это был огромный зал, заполненный снующими, как муравьи, людьми в разноцветных комбинезонах. На длинных столах, изгибающихся в замысловатые геометрические фигуры, были небрежно разбросаны какие-то непонятного назначения предметы, большие и маленькие, и почти возле каждого стоял задумчивый человек, пытавшийся разобраться в их сложном функционале. Нативов здесь было большинство, и это почему-то ещё больше настроило Рори на оптимистичный лад, ходя бодифобией он никогда не страдал. В жизни больше всего другого его удручала только одна вещь — это страх перед самим собой. И не то чтобы он имел слабый характер или был не уверен в своих силах. Это что-то немного другое. Немного. Но это немногое сдвигало эту банальную, на первый взгляд, неуверенность совершенно в иную плоскость. Он боялся себя в прошлом и боялся в будущем. В настоящем, вот прямо сейчас, в этот момент и в любой ситуации он контролировал каждый миг и каждый свой мускул, но как только мысль начинала забираться за незримую грань прошлого или будущего, так разум его делался бесконтрольным и начинал пугать непонятными вещами, невесть откуда всплывающими из незримой уму бездны. И потому он почти никогда не вспоминал о своём прошлом и никогда не загадывал далеко вперёд (при том, что граница этой «дали» была относительна и изменчива, так что её невозможно было предположить заранее). Наверное, это был какой-то особый страх перед потоком времени, похожий на тот, что бывает у некоторых людей, стоящих перед быстрым течением могучей мутной реки. Это он так думал, хотя, возможно, таких страхов никогда ни у кого и не существовало.

— Рори! — громко крикнули с другой стороны стола метрах в десяти от него.

Рори увидел призывающего его рукой высокого тощего парня с ирокезом на голове, с тоннелями в ушах и пирамидой блестящих колец на удлинённой шее. Во всём остальном парень был нормален и даже приветливо и искренне улыбался, будто встретил старого знакомого и этой встрече был рад.

— Привет, — сказал он, протягивая руку. — Я Зума. На ближайший час твой инструктор. А потом уж как получится.

Он коротко рассмеялся и показал пальцем на лежащий перед ним предмет. Это был дрон со сложенными пока крыльями.

— На вид самый обычный дрон. На деле — смертельное и неуловимое оружие, с которым я научу тебя обращаться. Но это чуть позже. Вот ещё возьми, — он протянул Рори большую, охряного цвета таблетку. — Выпей прямо сейчас.

— Это зачем?

— Сунтанол ультра. Таблетка для загара. Выпил — и через сутки мулат. Даже под ультрафиолет подставляться не нужно. Загар будет необходим, потому что настоящие тропики — это тебе не в модуляции. Там всё по-серьёзному.

Рори достал из оболочки таблетку и положил под язык. Растворилась она моментально, оставив после себя приятное абрикосовое послевкусие.

— В общем так, — Зума порылся среди набросанных на столе бумаг и развернул карту (все документы в Штабе были исключительно аналоговые, бумажные). — Смотри, короче. Тебя выбросят вот здесь. Долетите с жмуриком до этой вот красной точки.

— Постой, — прервал его Рори. — С каким ещё жмуриком?

— Тебе не объяснили?

— Нет.

— Мёртвое тело будет необходимо после приземления. Отвлекающий маневр. У этих солнцепоклонников хорошие радары, парашют они твой заметят, к тому же он будет белого цвета для пущей заметности. Отцепишь жмурика, а сам вот по этой петле обойдёшь тропу, по которой они вышлют свою разведку. Не торопись. Нужно дождаться, чтобы они вернулись обратно на базу, убеждённые в том, что парашютист мёртв. Накрыть нужно всех разом. Т-16 действует быстро, за пять минут. Дрон сам найдёт оптимальную точку. Когда убедишься, что все ликвидированы и зафиксируешь свой подвиг на камеру, выдвинешься вот сюда, к реке. Там тебя встретят. Ни с кем ни о чём не разговаривай. Все свои функции знают. Ну, тебе не вперво́й, сам понимаешь. Карта эта у тебя в визоре будет, не промахнёшься. Пошли на полигон, покажу как управлять дроном.

Зума ему понравился. Простой, без жеманства и высокомерия, которое обычно присуще всем айтишникам и технарям, с которыми Рори приходилось встречаться раньше. Пожалуй, при случае он даже выпил бы с этим парнем в баре. Этой мысли он улыбнулся и последовал за Зумой к противоположной стене зала, откуда можно было выйти на полигон. Ни в этом «кабинете», ни на полигоне Рори никогда до этого не бывал, потому всё здесь ему казалось интересным и очень уж отличалось от того, что происходило ежедневно за стенами Штаба.

Возня с дроном заняла чуть больше часа. Участия человека в своём полёте от точки пуска до точки выброса Т-16, в принципе, и не требовалось. Нужно было только установить тубус и пожелать удачи. Поднявшись на достаточную высоту, дрон сканировал рельеф местности в радиусе десяти километров и сам выбирал наиболее эффективный для себя маршрут. Он мог грациозно лавировать между стволами деревьев, бурить землю и крошить камень, плыть под водой и отпугивать не к месту любопытных животных. Просто нужно было фиксировать в визоре все этапы его передвижения.

Ещё пару часов пришлось тренироваться в трубе с вингсьютом, утяжелённым семидесятикилограммовым манекеном, исполняющим роль трупа. Этот урок провёл уже не Зума, а какой-то капитан, даже не представившийся по имени и всё время что-то бурчащий себе под нос. Решив, что Рори вряд ли живым доберётся до цели и высказав ему это на полном серьёзе, он посчитал, что миссия его на этом окончена, и молча ушёл, оставив ученика в состоянии лёгкого недоумения. Однако все свои ошибки в маневрировании Рори проанализировал чётко и потому был уверен, что справится с настоящим полётом уже без особых проблем. Вингсьют был оснащён жидким экзоскелетом — чем сильнее сопротивление воздуха, тем крепче становилось крыло.

***

Вылетать нужно было завтра в полдень, чтобы ночью оказаться над Южными Американскими Штатами, о которых Рори почти ничего не знал. Из уроков географии и из редких в продаже атласов он помнил, что где-то там несёт свои воды величественная Амазонка, а в дождевых лесах обитают тысячи животных, прекрасных, почти фантастических для жителя мегаполиса, и одновременно опасных для любого, кто без достаточной подготовки ступит на их суровые земли. Картины рисовались в голове умопомрачительные, так что Рори даже подпрыгивал от возбуждения, будто ребёнок, шествуя наугад в толпе всё таких же понурых и потерянных полулюдей.

В Биг-Пике всё происходило по какому-то заранее написанному компьютерному коду, идей и целей которого никто не ведал. И даже если бы внешне все были нативами, как и Рори, всё равно было бы понятно, что с этими людьми что-то не так. Не так в очень тяжёлой стадии. Когда-то Рори был почти уверен, что все они одержимы бесами. Но вскоре изменил свою точку зрения и решил, что, скорее, наоборот — это бесы, повылезавшие из гиперлупов и из подземелий минусовых этажей, оказались вынуждены принять человеческий облик, чтобы не выдать себя; и этот облик причинял им невыразимые страдания, отчего они старались исказить тело всеми возможными способами. И вся эта тупая, неостановимая боль, не позволяющая созреть ни единой пригодной мысли, выливалась только в одно, и только в одном находила исход — в почти неутолимом ничем вожделении, изощрённом, умопомрачительном, разлагающим последние крохи отчасти унаследованного от человеческих тел божественного огня. Был ли Рори мизантропом? Возможно. Однако, себя он не считал лучше других и не находил в себе никаких особых достоинств, чтобы ими гордиться. Неприятие им этой мерзкой обыденности было естественным, природным его началом, и лучше было бы вообще о таком не думать. Да наплевать ему на все эти рожи. И копаться в себе — занятие бессмысленное и неблагодарное. Завтра он увидит настоящее солнце! И в самом Биг-Пике, и, главное, далеко за его пределами.

Теперь мысли стали уносить за опасную грань уже не прошлого, а будущего, и внутри что-то завибрировало, предупреждая об опасности, словно Фея установила свою дребезжалку даже у него под сердцем. Отгоняя неприятные мысли, Рори не заметил, как оказался у входа в хорошо знакомый клуб «Золотая рыбка», где работала и арендовала для жилья бокс его любимая докси А́нжи. Было бы и неплохо, наверное, забежать к ней, поговорить о каких-нибудь пустяках да заодно снять чрезмерное напряжение.

Он поприветствовал знакомого охранника, протянул для сканирования свою смартпанель, чтобы расплатиться за вход, и протиснулся сквозь пахнущую парфюмом и по́том танцующую толпу к барной стойке. Громко играла музыка, а по всему периметру довольно большого зала в три яруса были размещены площадки, бассейны, стеклянные кубы и шары с извивающимися в них и подкрашенными разноцветными софитами телами. Тела были на любой вкус: мужские, женские, бесполые, сиамские, старые и совсем дети, стройные, тощие, заплывшие складками жира, изуродованные бесконечной модификацией и девственно чистые… Они танцевали поодиночке, парами или группами. Недосягаемые для зрителей, исступлённые возбуждающими ритмами, усталостью и дешёвым амфетамином, они рано или поздно всегда устраивали сексуальную оргию, доводя толпу до безумия и, главное, до опустошения её электронных счетов. Охранники выдворяли этих сегодняшних банкротов на улицу, а их места тут же занимали новые кошельки и погружались в безумия, повторяя изо дня в день одни и те же круги своего маленького ада, на который они навсегда подсели. Рори старался избегать таких искушений, и не потому, что как-то особо порицал это, но просто от природной своей осторожности к тем вещам, которые могли получить управление над его волей. И ещё в силу некоторых событий в своём прошлом, которое он сумел, вопреки всем обстоятельствам, загнать глубоко в подсознание.

Рори вынул из коробочки слуховой фильтр и прилепил его за ухо. Такие фильтры лежали на барной стойке повсюду и предназначались для того, чтобы приглушать посторонние звуки, если вдруг потребуется с кем-то поговорить. Увидев это, знакомый бармен подошёл к Рори.

— Что будешь сегодня? — спросил он.

— Пиво.

— Как всегда, «Дикую розу»?

— Ага.

Бармен наполнил длинный вместительный бокал тёмно-коричневой жидкостью, бросив в неё щепотку какого-то порошка, отчего в напитке образовались кроваво-красные прожилки. Подвинув бокал к Рори, он внимательно на него посмотрел:

— Что-то ещё?

— А́нжи сегодня работает?

— Должна была. Но сегодня не появлялась.

— Она в порядке? — спросил Рори. Эта весть его огорчила.

— Сложно сказать. В последние несколько дней ходила потерянная. От других слышал, что подсела на мефедрон. Но это не точно. Ты не в курсе?

— Нет. Об этом никогда не было разговора. И под кайфом я её никогда не видел.

Бармен опустил глаза, чуть нахмурился и задумался на секунду. Потом достал из-под стойки пластиковую карточку и протянул её Рори.

— Вот, — сказал он. — Это от жилого крыла. Вход справа от туалета. Спросишь там, где комната А́нжи, я точно не знаю. Может, застанешь в боксе. Она тебе доверяла.

Рори взял карточку, кивнул бармену и, оставив нетронутым пиво, в задумчивости направился к туалетам. Бармен смотрел ему вслед настороженно и удивлённо.

Какой-то тролль пыхтел над пьяной эльфийкой, прислонив её спиной ко входной двери в жилую зону. Рори попытался отодвинуть парочку влево, на что тролль зарычал и попытался укусить его за плечо. Рори коротким ударом в окольцованный нос отправил его в нокаут. Эльфийка медленно отползла от двери, истерично смеясь и продолжая удовлетворять себя уже без помощи своего зелёного ухажёра. Рори вставил карточку, замигали огоньки и раздался щелчок, совпавший с моментом оргазма эльфийки. Она задёргалась и засучила ногами, задевая лодыжку Рори. Волна тошноты и одновременно сполох животной страсти на мгновение охватили Рори. Он приоткрыл дверь, втиснулся, словно ему мешали пройти, и с силой её захлопнул. Наконец его окутала тишина. Волна отхлынула.

Поднявшись на второй этаж (на первом имелась только одна дверь, ведущая, возможно, в какое-то хозяйственное помещение), он прошёлся по недлинному коридору с холлом в конце и восемью номерами боксов, по четыре на каждой стороне. Никогда раньше он здесь не бывал, поэтому номер А́нжи он мог отыскать только наугад. Решил позвонить в номер шесть, и в ту же секунду именно эта дверь отворилась и оттуда вышла незнакомая девушка в прозрачном обтягивающем тонкую фигуру костюме, усеянном разноцветными перьями. Даже на голове у неё были перья, искусно скрывающие волосы, если таковые у неё вообще имелись.

— Кого-то потерял? — торопливо запирая за собой дверь, спросила она. Видимо, пришло её время залезать в какой-нибудь аквариум в танцевальном зале.

— Где номер А́нжи?

— А́нжи? — задумавшись на мгновение, переспросила она. — А поконкретнее? Натив? Эльф? Зомби? Кудрявая? Розовая? С рогами?

— Рыжая. С татуировкой на лбу.

— А-а, — протянула девушка. — Это которая со своей девчонкой. Понятно.

Она коротко рассмеялась какой-то своей мысли и уже небрежно, на ходу добавила:

— Тебе в восьмую.

Рори позвонил, почти уже не надеясь, что ему откроют, и думая как добить этот вечер перед завтрашним приключением.

Но дверь всё-таки распахнулась. И Рори обнаружил перед собой невысокого роста девочку в коротком розовом трико, в тапках с белыми помпонами и в серой майке без рукавов, на которой была изображена пёстрая птица, пытающаяся взлететь. На вид ей было лет двенадцать.

— Извини, — сказал он, решив, что всё же ошибся боксом. — Мне, наверное, не сюда.

— А куда? — девочка смотрела на него с интересом, видимо, не желая отпускать вот так, не поговорив даже минуты.

Рори ещё раз окинул её взглядом. Над головой у девочки кружились яркие пылинки, образуя своеобразный нимб. Светлые волосы были аккуратно забраны в хвост. И лицо… Рори черты лица показались знакомы. Если прокрутить жизнь А́нжи назад, лет на четырнадцать или шестнадцать, то, наверное, она выглядела бы точно так же. Неужели…

— Я ищу А́нжи. Ты её знаешь? Без рогов, без копыт и без хвоста, — спросил Рори, решив заодно и сострить.

Девочка рассмеялась.

— Знаю, — улыбаясь и шире открывая дверь, сказала она. — У меня мама такая. И даже зовут её А́нжи. Только её нет дома… Ну… Ты заходи.

— С ней всё в порядке? Когда она вернётся?

Девочка зачем-то посмотрела по сторонам коридора и тихо прошептала:

— А ты Рори?

— Рори.

Она схватила его за руку и втащила в комнату. Закрыв за ним дверь, сказала «щас я» и скрылась за занавеской, которая как бы делила бокс на две неравные части.

Рори стоял несколько озадаченный.

Через минуту девочка вышла и протянула Рори записку.

«Если придёт Рори, заменишь меня. Он хороший. Я уверена, он всё сделает правильно. Если я не вернусь».

Рори ничего не понимал. Текст был весьма двусмысленный. Что значило заменишь? И что именно он должен сделать правильно? И в конце концов, по какой такой причине А́нжи могла не вернуться?

Он вопросительно посмотрел на девочку.

Та пожала плечами, всё с тем же интересом разглядывая его лицо.

— А ты… — начал было Рори.

Но девочка его прервала:

— Я Оми. А́нжи, как я уже сказала, моя мама.

Бокс был совсем крошечным, не оснащённым даже примитивным 3D проектором. Без окон, с одним единственным диваном, с глубоким креслом и душевой кабинкой в дальнем углу. На полу, рядом с креслом, лежала раскрытая бумажная книга. Значит, у А́нжи и правда имелась коллекция. И комнатой он точно не ошибся.

— Записка мало что прояснила, — тихо произнёс Рори. — Я слышал, А́нжи подсела на мефедрон. Это так?

Оми стояла, опершись о стену, и заложенными за спину руками то и дело от неё отталкивалась.

— Врут, — сказала она. — Здесь все врут и всем друг на друга наплевать. Что они вообще могут знать. А́нжи даже чипами никогда не пользовалась. Зачем бы ей эта допотопная дрянь. — Но если она такое написала, значит что-то случилось? Есть версии?

— Нет, — Оми перестала раскачиваться. — Ушла вчера утром. Больше не возвращалась. До этого она встречалась с кем-то. Не в клубе.

— С кем?

— Почём мне знать. С кем-то. Ты что, следователь? После встречи пришла расстроенная и почти не разговаривала со мной. Утром я нашла только эту записку.

— Хочу понять, что я должен сделать правильно. Там же так написано? Помочь не хочешь?

— Так мне её заменить? — оторвавшись наконец от стены, с озорством в глазах спросила она. — Ты же за этим пришёл.

Рори не нашёлся что ей сказать.

— Как хочешь, — нахмурившись, заключила она.

Оми подошла к креслу, подняла с пола раскрытую книгу и, больше не обращая внимания на Рори, уселась читать.

Что-то удержало Рори от того, чтобы взять и уйти. И он не понимал что. Записка? Но, может, А́нжи действительно обдолбалась и просто выставляла Оми себе на замену. Не думает же он всерьёз принять этот «подарок»? Хоть это здесь никого и не удивит, но такое не из категории «правильного», по крайней мере, в его архаичных мозгах. Продолжения этой немой сцены он никакого не находил.

— А ты правда хороший? — посмотрев на мужчину исподлобья, прервала затянувшееся молчание Оми.

— Нет, — коротко ответил он, уверенный в своей правоте.

— Плохие парни… так не говорят. И не отказываются. А́нжи никогда не ошибается в людях. Хотя… Иди уже.

— А были плохие? — всё ещё не в силах сдвинуться с места, спросил Рори.

— А ты думал, тут библиотека?

— Значит, были? — он не знал, зачем настаивает на этом вопросе, просто понравилось, как съязвила девчонка.

— Конечно, — уже не поднимая глаз и с силой вцепившись в книгу, ответила Оми. — Хочешь проверить?

Он уже направился к двери. Взявшись за ручку, оглянулся ещё раз. Непонятное чувство продолжало его удерживать в этой комнате. Почему он не может уйти? Что останавливает его? Словно кто-то оклика́л его из темноты. Может, его смутила книга? Девочка читает книгу! А это почти невозможная картина в сегодняшней жизни — девочка без рогов и копыт с бумажной книгой в руках! Он резко поднял удивлённые такой мыслью глаза. Оми смотрела на него не отрываясь, видимо, тоже о чём-то догадавшись в глубинах своей души. Их взгляды встретились.

— А что ты читаешь? — стараясь сохранять спокойствие, спросил Рори.

Оми подвинулась к краю кресла и похлопала по нему ладошкой, приглашая Рори присесть рядом. Наигранная холодность её растаяла, снова сменившись искренним интересом. Мужчина осторожно втиснулся в освободившееся пространство и посмотрел в раскрытую книгу. Там был простой текст без картинок, которые он почему-то предполагал увидеть.

— Наверное, тебе это будет неинтересно, — неуверенно произнесла девочка.

— Почему? Я тоже люблю книги.

Оми с подозрением на него взглянула.

— Думаю, не врёшь, — заключила она. — Иначе зачем бы Анжи стала называть тебя хорошим. Это никому не известный автор, — она переключилась на книгу. — Дневник пребывания в одном очень загадочном месте.

— Мне уже интересно.

— Правда?

— Правда.

— Когда-то давным-давно, — задумчиво начала Оми, — до войны, наш мир был совершенно другим. Здесь описаны события в две тысячи там каком-то году по старому календарю, когда время отсчитывали от рождения бога. Тогда ещё существовали большие города, как наш, только солнце там светило ярко и люди имели самый обыкновенный вид. И кроме этого мира люди открыли ещё один, у которого было почти четыре измерения, а не три, как у нас. Ты слышал об этом?

— Нет.

— Слушай тогда… И вот между этими двумя мирами люди построили переходы. Такие порталы. Входишь в этот портал — и оказываешься в том, четырёхмерном мире. Но был один злой человек, который эти порталы однажды отключил и захватил на земле власть. И власть его с каждым годом становилась всё сильнее. Он подчинил себе все города и все страны, превратив людей в своих послушных рабов, выполняющих любые приказы. Звали его Габриэль Гаэль. Не было больше нигде счастья. И последние надежды угасли. Но в один самый обычный день вдруг случилось так, что почти все люди куда-то пропали. Бах — и испарились куда-то. Как раз тогда, когда пропала и нефть. И остался этот злодей с горсткой самых преданных ему когда-то рабов. Но это раньше они были ему преданны. А теперь, почувствовав, что власть его без поддержки толпы пошатнулась, они скинули его с трона и устроили между собой войны. В события вмешались ещё и другие существа, родом с Луны. У них были свои собственные планы на нашу планету. Они строили под землёй целые города, со временем надеясь полностью перестроить жизнь на Земле под свои нужды. Они заключали с людьми временные союзы на выгодных только им условиях. Так и начинался тот мир, в котором мы сейчас живём. Порталы так и не сумели починить, не хватило толку. Но говорят, что остался один. И он блуждает где-то по миру, и иногда в него попадают люди. Он может быть где угодно: прямо вот в этом боксе, или высоко в небе, или глубоко в море… Никто не может этого угадать. И у него даже имя есть — Большой Бобби. Говорят, что пропавшие тогда люди все разом были перемещены в четырёхмерный мир, потому что они были хорошие. А все плохие остались тут, и история земли началась сначала. Наш мир будто мешок. И все мы, бестолковые и позабывшие самих себя, мечемся в поисках выхода. И когда Большой Бобби отыскивает чистую душу, то он обязательно приходит за ней, чтобы и она была там, в лучшем из миров…

Оми закончила свой рассказ и внимательно смотрела на Рори. Но он молчал. С ним опять стало происходить что-то странное. Он почувствовал это, как только первый раз прикоснулся к Оми. Когда их разделяло пространство бокса, необычные ощущения не были столь остры, как сейчас. Теперь же они сделались совершенно неодолимы. Рори как бы понесло за границы. Вернее, границ просто не стало. Оми превратилась в цветок, перепутавший его с солнцем. Она словно тянулась к нему, и сам он на мгновенье почти поверил, что он это солнце и что в эту секунду способен одарить Оми своим светом. И сам он, Рори-солнце, тянется к цветку, привязывается к нему своими лучами, ищет в самом себе смыслы. Но ведь нет в нём никаких смыслов. Потому что он не солнце. И всё же он словно теряет себя прежнего, превращается в тугое «ничто», внутри которого вакуум. И теперь способен вобрать в себя абсолютно любую реальность, которая сейчас окажется рядом. И это испугало его, как никогда раньше. По ту сторону себя нет ничего привычного и знакомого. Запредельное снаружи и запредельное внутри двигались навстречу друг другу со своих полюсо́в, грозя катастрофой. Можно ли допустить такое? С его-то болезненной необходимостью контролировать в себе любые границы! Разумеется, он этого не хотел, но и сопротивляться уже не мог. Пусть он совсем не солнце, а самый обыкновенный убийца, человек без морали, человек без жалости и без рефлексии о боге. Но в этом безграничном состоянии не было никаких обязательств. Пусть даже это всего лишь сиюминутное чувство, не плотское, нет, чувство другого рода, можно сказать, духовный соблазн, когда хочется вместить в себя чужую человеческую душу и свою душу опрокинуть целиком в этого другого человека. Как бы поменяться местами в невидимом глазу духовном пространстве, ощутить родство и общую сопричастность тому, что скрыто за пелена́ми этого городского смрада, что находится далеко за его пределами, за границами, доступными одной разве что патафизике. И им двоим. Ему, во всяком случае, точно. И он отказался от самого себя. И это… Это было что-то, похожее на крик Архимеда, когда он голый выпрыгнул из своей ванны. Эврика!

И будто перещёлкнулось что-то в пространстве, как если бы им двоим открылся новый уровень, и всё вокруг засияло совершенно другими красками, и даже время пошло иначе.

— Твою маму точно зовут Анжи? — стараясь усмирить мысли, спросил Рори.

Девочка отложила книгу и медленно сползла с кресла, продолжая смотреть на Рори. Потом вздрогнула, оглядела недоумённо всю комнату и почти по слогам произнесла:

— Я не уверена.

Подумав ещё немного, она выпалила уже скороговоркой:

— Нам было уже жарко от бега и от охвативших чувств. На дне оврага мы пересекли неширокий ручей, разбрызгивая друг на друга его холодную воду. Ты взял меня на руки и кружил со мною, и вместе с нами кружились яркие звёзды, не выдерживая такого напора и срываясь с небес на землю. И я успевала загадать желание. Много раз всего лишь одно: чтобы ты вернулся ко мне снова и никогда больше не оставлял. Показалось даже, что какие-то светлячки выпорхнули прямо из воды и тоже присоединились к нашему танцу.

— Но какие такие светлячки? — подхватил сумасшествие девочки Рори. — Их не могло быть в этом городе, как не было тут травы и деревьев, не было птиц и насекомых. Но в эту минуту всё могло быть. Всё. Даже если бы из ручья выпрыгнул весёлый дельфин, я и его воспринял бы, как вполне уместное исключение. Быть может, всё это из какой-нибудь параллельной реальности на мгновение вырвалось за пределы другого мира.

— Это невозможно понять. Но это наш шанс. Ты же знаешь, что мы должны делать?

— Да, — уверенно сказал Рори. — Бежать.

4

Они продирались сквозь толпу на танцполе, увязая в ней, словно в болоте. Уродливые тела, потные, скользкие, с выпученными глазами и высунутыми языками, цеплялись за них руками, пытаясь вовлечь в безумие своей пляски. Казалось, что их уродство вовсе не плод пластической хирургии, а самая настоящая их сущность, данная от рождения. Рори замечал на их руках и лицах лоскуты реально гниющей плоти. Даже к запахам стало примешиваться что-то трупное, приторно-сладкое. Оми будто приросла к Рори — никому не было под силу их разлучить. Сквозь на секунду образовавшийся промежуток между центром зала и барной стойкой Рори увидел улыбающееся лицо знакомого бармена — тот поднял руку, сомкнув в круг большой и указательный пальцы. Это почему-то придало Рори уверенности. Толпа снова сомкнулась, но такой же проход образовался по направлению к выходу. Рори, держа за руку Оми, бросился к двери.

Бежать нужно было в любом случае через парк. Они неслись по аллее, тонущей в шуме голосов и в трескучем смехе разноликой толпы. Им встречались любопытные люди, пытавшиеся уразуметь смысл этого странного бега, и только провожали их с тупым видом. Что они могли понять? У комнаты страха чуть не наехал на них мальчик на самокате, много младше Оми, но такой же удивлённый, как и остальные. Толпа становилась всё плотнее, пока не превратилась у театральной площадки в ловушку. Сотни людей возбуждённо лезли куда-то вперёд, наседая друг на друга. Рори поздно сообразил, что нужно обойти площадку, чтобы их окончательно не засосало в эту воронку. Но было уже поздно. Где-то в центре что-то происходило, и каждый в этом людском море хотел это увидеть. Ладошка Оми выскользнула из руки Рори, и девочка в одно мгновенье растворилась в потоке. Рори потерял её из вида. Он вообще потерял направление и не понимал куда двигаться. Течение подхватило его и понесло вглубь, в эпицентр каких-то главных событий. И совсем скоро эти события развернулись перед его глазами во всей своей полноте. Здесь давал представление знаменитый тогда уличный театр «Ars Moriendi» с его неизменной дивой со сценическим именем Агли́я. Это была необъятных размеров женщина, двигающаяся при этом на удивление легко. Рори приходилось слышать о ней в барах и клубах, но он не понимал, что же так влечёт фанатов к этой жирной туше. И вот в тот вечер он понял это сполна. Вокруг Агли́и кружились модифицированные чудовища, во всей своей безобразной наготе, с выставленным на показ возбуждением. Они брызгали слюной, невнятно бормоча какие-то слова, и истекали похотью, усиливая атмосферу абсурда. Медленно, метр за метром они снимали с Агли́и одежду, словно это была кожа. Нетерпеливая толпа распалялась, желая узреть финал. Но демоны не спешили, дразня исступлённых фанатов. В предвкушении долгожданной сцены люди из толпы тоже стали сбрасывать с себя одежду, расталкивая друг друга и по пути в нетерпении имея первого, кто им попадался. Рори до боли в глазах всматривался в мельтешение тел, пытаясь отыскать среди них Оми. Она могла пострадать не на шутку. Но Оми нигде не было видно. И вот крещендо всего представления — Агли́я разоблачена и предстала перед толпой, раскинув руки и приглашая в себя каждого, кто успел до неё добраться. Всё тело её было изуродовано пластическими хирургами исключительно для плотской любви, и вскоре не осталось свободного сантиметра рядом с этой бесформенной исполиншей. Она превратилась в кокон и каталась по траве, увлекая под себя щуплые тела вошедших в неё «счастливцев». Было отчётливо слышно, как хрустят кости, как газы выходят из набитых гамбургерами животов. Крики восторга, крики боли, крики отчаяния от невозможности утолить свою жажду до конца, до исчерпания, — всё слилось в звуковой ком, оглушительный и выворачивающий наизнанку смотрящего на всё это Рори. Он и в себе почувствовал этот адский припадок страсти. И ужаснулся! Боже! «Оми!» — закричал он изо всех сил. И бросился прочь, размахивая перед собой кулаками, ломая челюсти не чувствующим уже боли безумцам. И толпа тоже стала орать: «Оми! Оми! Оми!» Ему казалось, что бежал он час или даже больше, хотя такого и не могло быть. И всё же выбрался на пустое пространство живым и почти невредимым. Может быть, Оми удалось вырваться из толпы раньше, и она несётся к их общей цели? Он словно вспомнил, как обещал ей в случае таких вот непредвиденных обстоятельств не искать её, а продолжать двигаться дальше. Разве? Он обещал? Когда? Он не мог точно вспомнить. Но был уверен, что так всё и было. Или не ей обещал? А кому? Себе? Голова гудела. Мозг словно сопротивлялся воспоминаниям. Надо бежать. И он снова понёсся. Он знал куда. До этого момента думал, что знает только Оми, но теперь понял, что и сам прекрасно помнит это место.

На гиперлупе домчался до окраин Биг-Пика за считанные минуты. То, что угнетало его раньше, когда он бродил по улицам, не помня себя настоящим, казалось теперь мелким, незначительным, не стоившим даже секунды его внимания. Мир вокруг был игрушечным, неправдоподобным, как голограмма, которую в любой момент можно было переключить. И всё было под контролем. Даже больше, чем при обычных обстоятельствах. Временами ему казалось, что он видит в толпе Оми, и их взгляды встречаются. Потом она снова терялась и в какой-то момент опять появлялась в самых неожиданных местах. Она как будто присутствовала повсюду, видела его, вела его и была рядом. Один раз он даже почувствовал её прикосновение, и от него осталась на груди пульсирующая искра тепла. Выйдя на конечной, по обезлюдевшим переулкам он продолжил бежать к оврагу. Вот уже и то самое место. И ручей, где он, подхватив на руки Оми, кружился вместе с падающими с небес звёздами. Но не видно контуров замка. Оказавшись на другом краю оврага, Рори увидел впереди только бесформенные развалины того, что, возможно, когда-то и было зданием, но могло оказаться и простыми руинами загородных трущоб. Ошибся? Сбился с пути? Нет. Всё правильно. Тут всё и было. Или это было озеро? И они плыли на лодке? Он продолжал идти, осторожно ступая по крошеву кирпичей и обходя торчащую из земли арматуру. Сердце билось всё громче. Искра от призрачного прикосновения Оми превращалась в груди в жаркое пламя. Ему показалось, что в нескольких метрах впереди стоит, низко нагнувшись к земле, какой-то человек.

— Эй, — негромко позвал он.

Тёмная фигура выпрямилась и замерла. Рори сделал ещё несколько шагов.

— Чего орёшь? — Это была старая женщина в ободранном балахоне. Из-под капюшона выбивались клочья седых волос. Рядом с ней стояла небольшая корзина, куда она складывала деревянные вещи. Такие можно было ещё найти на древних руинах.

— А где за́мок? — вопрос Рори прозвучал глупо.

— А карету тебе не подать? — старуха скрипуче рассмеялась, бросая в корзину свою очередную находку. — Ты откуда такой свалился?

— Мне нужна Монета, — нашёл наконец нужные слова Рори.

— Всем нужна монета, — пробормотала себе под нос старуха. — Впрочем, — она выпрямилась и внимательно посмотрела на Рори, — если не трудно, помоги мне с дровами. А там, глядишь, и монета для тебя сыщется.

Не сто́ит ничему удивляться. Так он решил. Сам не зная почему. Просто нужно идти. Он подхватил корзину и пошёл следом за женщиной, которая шагала не по возрасту легко и быстро.

Прошли они метров пятьдесят. Темнота вокруг смыкалась. Звёзды на небе стали гаснуть одна за другой. Рори теперь слышал только шаги впереди. Неожиданно шаги затихли. Потом заскрипела дверь и с грохотом упала на землю.

— Подь сюда, — заговорила старуха. — Давай корзину. Вот дыра внизу, видишь?

Рори всмотрелся. И действительно заметил ещё более чёрный, чем окружавшая их чернота, квадрат на земле.

— Я пока подержу. А ты спускайся. Сделаешь — будет тебе монета.

Отступать было нельзя. Нужно двигаться вперёд. В данном случае, видимо, вниз. Рори почти уже не осознавал себя. Он помнил только два слова — «надо» и «Оми». Но этого было достаточно, чтобы сделать шаг и провалиться в дыру.

Приземлился удачно. Высоко вверху захлопнулась дверь, и в тот же миг впереди вспыхнул крохотный голубой огонёк. Рори двинулся ему навстречу. К его лицу и плечам липли какие-то нити, которые с трудом рвались, а ноги увязали в грязи, так что он даже потерял ботинок. Но нужно продолжать двигаться. Огонёк стал медленно раскачиваться, увеличиваясь в размерах, но не становясь ярче. Он раскачивался всё быстрее, и вскоре глаза уже не успевали за его ритмом. Огонёк разделился на множество частей и неожиданно замер…

***

— Говорят, что он воскресил Лазаря.

— Слухи и до нас доходили.

— Говорят, что от покойника уже воняло, когда это случилось. Во истину чудо. Много народа тогда уверовало. А вы откуда путь держите?

— Мы из Гадары. Третий день уже в пути.

— Из Гадары? Не та ли Гадара, где исцелил он бесноватого?

— Та самая. Исцелить-то исцелил, но вся деревня осталась без свиней.

— Нечистое животное. Что же с того?

— В Гадаре в основном потомки греков. Не все переделались в иудейскую веру. Для них свинья — просто свинья и есть. Животное, как и все другие.

— А сами-то вы? Иудеи? Зачем вам в Иерусалим?

— Иудеи. Но хозяйство восстанавливать нужно. Едем на рынок.

Талита будто только проснулась, хотя уже с восхода солнца сидела на краю телеги, свесив босые ноги и слушая разговоры взрослых. Полтора года прошло с того злополучного утра, когда она лишилась своего друга. Это было трудное время для их семьи и вообще для всей деревни. Четверо умерли от голода и болезней: трое стариков и один ребёнок. Отец Талиты целый год отсутствовал дома, подрабатывая кем придётся в Гадаре; скопил деньги на покупку свиней, привёл в порядок постройки, починил телеги и клети, и вот теперь осталось сделать последний шаг для того, чтобы в их дом вернулась прежняя, привычная жизнь. Талита выросла и не по годам повзрослела. Ближе к зиме её уже будут считать совершеннолетней, потому что она примет бат-мицву и сама станет отвечать за свои помыслы и поступки перед Богом. Мысли медленно шевелились у неё в голове. Лазаря воскресил? Если бы знала, что он так умеет, то тогда, под деревом, попросила бы, чтобы он воскресил Гурунаки. Но откуда же она могла знать. Жаль. Слева от дороги виднелись каменные башни Вифании, потому и зашёл разговор о Лазаре. Начинался пятнадцатый день месяца нисан. До Иерусалима оставалась пара часов пути.

— О любви учил.

— Что?

— Говорил, люби́те врагов ваших.

— Как же можно любить врагов? За что?

— Странным вещам учил. Это да. Говорил, если вы будете любить любящих вас, какая вам за это награда? То же и мытари делают. И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного в вашем благодушии? Так и язычники поступают. Не убий, говорил. Ты понимаешь, никого не убий.

— А если в дом ворвутся бандиты и станут насильничать над детьми? И их тоже любить?

— И их.

— Такое невозможно.

— Невозможно. Око за око, зуб за зуб.

— Невозможно, — ещё раз прокрутив в голове мысль о бандитах и взглянув на Талиту, повторил отец.

— Сегодня его казнят, — промолвил его собеседник. — За городом. В полдень. Народ туда в основном и спешит. Многие предрекают конец времён.

— Вот как… Лишь бы рынок работал. А то откладывать времени уже нет. Тем более, если конец не за горами.

— И всё же тревожно как-то. Чует недоброе моё сердце.

Отец посмотрел на мужчину удивлённо, но ничего не сказал. У него на сердце, напротив, была радость, и думать хотелось исключительно о началах, а не о концах.

Услышав разговоры про казнь, Талита обнаружила внутри себя два борющихся чувства. С одной стороны, справедливо было бы наказать этого человека за то, что он натворил в Гадаре. Тем более, если сам же и нарушил свою заповедь. Не убий — оно и на Гурунаки тоже распространяется. Так ведь? Разве поросят не бог сотворил? И разве в ответе они за какого-то там безумца, которого одолели бесы? Скольких он утопил в озере. И ради чего? Неправильно это. Не любовь. Но откуда-то из глубин вырастала в душе её жалость к этому несчастному человеку. Казнить — это уже слишком. Может, он переместил души свиней в лучший из небесных миров? Если он может воскрешать мёртвых, то и такое ему под силу. Если бы она могла спросить его об этом. Наверное, она ещё слишком мала, чтобы понимать такие сложные вещи. Но сердце болит. До сих пор болит от потери её любимого друга. Взрослые только и думают о хозяйстве — как накормить детей, как свести концы с концами и просто выжить. Они не поймут, если она расскажет им о Гурунаки. А то ещё и смеяться станут. Она прижала к груди монетку. Пусть Гурунаки будет в самом лучшем из всех миров.

Рынок был почти пуст. Отец Талиты спросил, где найти продавца свиней. Ему сказали, что тот ушёл в храм, там его и искать. И они направились к храму.

У храма людей было уже много. Отец Талиты пожертвовал, как и положено, шекель, помолился своему привычному богу и стал расспрашивать о продавце. Большинство из людей тоже оказались приезжими, и мало кто из них был знаком с рыночными торговцами. Отец не первый раз приезжал покупать у него свиней, поэтому нужен был ему именно он. На ступенях храма громогласные ораторы в чёрных и коричневых плащах, потрясая тростью, возвещали какие-то истины.

— Смотри, предлагаю тебе ныне жизнь и добро, и смерть, и зло. Избери же жизнь, дабы жив был ты и потомство твоё, — выкрикивал один.

— Ибо саддукеи говорят, что нет ни воскресения, ни Ангела, ни Духа. Неужели Господь оставил нас? Но вот Он! Вот! Теперь Его ведут на Голгофу, где предадут смерти. А вы до сих пор сле́пы, — говорил другой.

Мужчины в богатых халлуках равнодушно проходили мимо. Другие, в молитвенных ксутах с косичками, то ли пытались понять услышанное, то ли замерли в созерцании собственных мыслей. Изредка всю эту людскую массу рассекали бегущие дети. Мимо Талиты пробежал маленький мальчик с криком «ведут, ведут». Толпа оживилась и, подхватив Талиту, повлекла за собой на северо-запад, за городские стены. Талита не стала сопротивляться. Она неплохо знала город, не первый раз приезжала сюда с отцом. Торговаться он будет ещё долго, так что она успеет вернуться, когда народа станет поменьше.

Вокруг Голгофы было столпотворение. Такого количества людей в одном месте Талита никогда в своей жизни ещё не видела. Она постаралась забраться на высокое место, откуда было видно три креста, возведённых на возвышенности. Это было довольно далеко от неё, но всё же лицо человека, распятого на центральном кресте, она узнала. На лбу его запеклись струйки крови от тернового венка, запутавшегося в длинных, беспорядочно разбросанных волосах. Голову несчастный склонил набок, и было непонятно, жив он или уже нет. Сердце её сжалось. За что ему такие мучения? В этот момент он будто вздрогнул и посмотрел на распятого человека справа от себя. Тот что-то говорил ему. Он дослушал, помолчал какое-то время и что-то ответил. Говорили, что рядом с ним казнят двух преступников. По толпе волною пошёл шёпот. Стоящие перед Талитой люди повторили то, что сказал распятый преступнику:

— Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю.

— Да какой же он бог, — возражали другие, — если не может сойти с креста. Пусть сотворит чудо и сойдёт.

И многие подхватили его мысль и разнесли обратною волной по толпе: «Пусть сойдёт! Пусть сойдёт с креста, если он Бог!».

Талита только слышала стук своего сердца. Все мысли теперь замерли, и в ушах звенело, словно были вокруг не люди, а колокола. Она смотрела на лицо этого человека и чего-то ждала. И вдруг он повернул голову и посмотрел прямо на неё. Талита даже тихо ахнула от неожиданности. Он смотрел на неё секунду. И улыбнулся. Или ей показалось? Как можно улыбнуться, испытывая такие страдания? В тот же миг она почувствовала, что груди её становится горячо. Полдень был и без того жаркий, но жгло не солнце. Она дотронулась до груди рукой — это накалилась монетка. Он всё понял. Так она подумала. Он узнал её. Он узнал то, о чём тоскует её сердце. Ну разве Он не Бог? Она больше не могла смотреть на Его мучения и не мола слушать бессмысленные речи толпы. Эти люди совсем ничего не понимали. Им был нужен царь, а не Бог. Они ничего не понимали. Они не ведали что творили. Талита спустилась на дорогу и быстро побежала в город, в сторону рынка. Когда она уже скрылась за городской стеною, где почти не было людей, небо вокруг потемнело. Поднялся ветер, захлестали тяжёлые косые струи дождя. И даже землю три раза сильно тряхнуло. Истошно заблеяли козы, собаки завыли из всех закоулков Иерусалима. Она едва успела добежать до рынка и спрятаться под навес. Через полчаса всё успокоилось. Выглянуло солнце. Но оно показалось Талите каким-то другим, не таким, как всегда, словно из него выкачали треть былой силы. Отца она нашла на южной стороне рыночной площади. Он был слегка пьян и уже загонял купленных поросят в клети, установленные на двух телегах. Отсутствия Талиты он, кажется, даже и не заметил.

Всю обратную дорогу Талиту одолевала тревога. Что-то не так сделалось с этим миром. Или это только в ней произошли какие-то перемены, и теперь она смотрит вокруг другими глазами? Она не узнавала деревья, не узнавала траву. Ей казалось, что из них вынули душу, и краски стали не те. Даже ласточки не носились по небу, когда они проезжали мимо обезлюдевших деревень. Только отец был доволен. Он молчал и, закрыв глаза, улыбался. Как он мог сейчас улыбаться? Неужели он ничего не замечает? Талита уже твёрдо знала, что распяли не человека, а Бога. Монетка у неё на груди с каждой милей становилась всё горячее. Пришлось снять её с нити и убрать в потайной кармашек на тунике. Следующие две ночи пути она почти не спала. И когда их телеги въехали в родную деревню, Талита чувствовала себя совершенно разбитой. Даже позавтракать отказалась. Отец с матерью и старшим братом занялись размещением в хлеву вновь прибывших поросят, и Талита, ни к какой работе не привлечённая, ушла к своему любимому ореховому дереву. Целый час она просидела под ним, горько оплакивая и распятого Бога, и несчастного Гурунаки, и неузнаваемо изменившийся мир. Потом встала, отыскала крепкую палку, выкопала под деревом глубокую ямку и похоронила в ней свой кодрант, предварительно сунув его в щель созревшего грецкого ореха. К этому времени кодрант уже обжигал руки.

— Твоё любимое лакомство, — тихо произнесла она. — Прощай, друг мой Гурунаки. Пусть Бог позаботится о твоей душе. Жизнь пролетит быстро. И мы обязательно ещё встретимся.

И Талита почувствовала огромное облегчение. Словно последние три дня несла она на плече тяжёлый крест, и только теперь освободилась от ноши. Мир вокруг неё утрачивал какие-то самые важные части, но она, вопреки этому, обретала цельность. Талита никак не могла бы объяснить это словами, но всё выглядело так, будто раньше она была разбросана во времени и в пространстве в виде отдельных жемчужин, а теперь все эти жемчужины собрали и нанизали на нить. И Талита стала ожерельем, и все смыслы теперь ей были открыты. Она вытерла слёзы и пошла к озеру. И… Что это? На глади его появился человек в белом хитоне и будто пристально смотрел на неё. Он светился ярче солнца и казался полупрозрачным. Постояв минут пять, человек развернулся и пошёл вдаль. Прямо по воде. Талита смотрела ему вслед до тех пор, пока он не растворился в знойной дымке. И невозможное счастье заполнило её сердце и её душу. Счастье, которому не было края и которому не было объяснений. Да она и не пыталась ничего объяснить. Просто стояла и смотрела за горизонт…

***

— Раньше, — громким, чуть хрипловатым голосом говорил Тук, когда они расположились на ночлег на лесной опушке, на всякий случай окружив себя телегами и выставив караул, — раньше, давным-давно это было, росли повсюду на земле мясные деревья. Эй! Что это было?

— Что? Где?

— Тут, напротив меня сидел Эйк.

— Какой Эйк?

— Парнишка. Лет семнадцати. Молчаливый такой. И никогда не пил. Только сидел и думал о чём-то своём.

— И что с ним?

— Сидел. Клянусь вам. Вот прямо секунду назад сидел — и вдруг испарился.

Раздался дружный хохот. Даже Кит открыл глаза и осмотрелся.

— Не лишку ли тебе уже, Тук? — съязвил Диш.

— Богом клянусь, — настаивал Тук. — Сидел — и исчез. Как в воду канул.

— Да ладно тебе. Ну исчез и исчез. С кем не бывает. Давай, что там про мясные деревья?

— Ну да, — задумчиво произнёс Тук. — Может, конечно, и не сидел. Так вот значит… Росли повсюду на земле мясные деревья…

***

— Доброе утро, Рори.

Всё как обычно — 6:00. Только в этот раз никто не посмотрел на часы.

— Надеюсь, — добавила Фея, — что у тебя теперь всё хорошо.

Игра

Чак шёл по длинному коридору обители Слёз Христа, и сквозь имитацию лиан и корней секвойи, беспорядочно обвивавших стены и потолок, просвечивали золотые лучи диодов. В этой обители он жил с самого своего рождения, если вообще рождался, потому что о родителях своих никогда ничего не знал. Будто из воздуха воплотился прямо посреди кельи, и сразу шестилетним, поскольку и того, что было до шести лет, он тоже не помнил. Тридцать четыре шага от входной арки до молельной комнаты, на стенах которой перемежались живые клеродендрумы с мерцающими восковыми свечами, и где его ожидал Брат для задушевной беседы, всегда больше походившей на вдохновенную проповедь. В этой обители, замкнувшейся в самой себе на южной окраине Биг-Пика, все звались «братьями» без имён и званий. Однако Братом с большой буквы был лишь один, тот, кто обучал остальных премудростям этого христианского культа. Да и не так уж много было этих премудростей.

— Христос плакал трижды, — говорил Брат. — Когда въезжал в Иерусалим, когда молился в Гефсиманском саду и когда воскрешал Лазаря. Знал ли он заранее о том, что люди, ради спасения которых послал Его Отец, отвергнут Его в итоге? Следует полагать, что знал. Уже при въезде в Иерусалим знал, иначе отчего бы Ему плакать? «Осанна!», — кричал народ, что значит «Спаси нас сейчас». Зелоты про́чили Его на земное царство, а ученики уснули, когда Он просил их бдеть и молиться; Пётр трижды отрёкся, а Иуда предал в руки Пилату. Непосильный груз возлагал Он на хрупкие человеческие плечи. Много ли Он требовал от людей? Не убий. Это исполнимо? Казалось бы, не так много среди нас убийц. Но это как посмотреть. Христос не оговаривал никаких «подзаконных актов», которыми любят удобрять зыбкую почву законодательных учреждений. Можно ли убить на войне? Можно ли убить насильника, покусившегося на жизнь твоей семьи? Можно ли убить селезня, чтобы накормить брата? Христос говорит — НЕТ! Христос говорит: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Вот что Он говорит. Так много ли это — не убий? Я думаю, ты легко поймёшь, что ни в наше время, ни в те тысячи лет, что были до нас, почти никто не мог это исполнить. Иудеи не признали Христа мессией. Не потому ли, что понимали неисполнимость Его заветов? Их напускное неверие, когда они кричали «если ты Сын Божий, то сойди с креста», — в глубине души всего лишь лукавство… Не укради. А это исполнимо? Не вдаваясь в детали, я думаю, ты согласишься, что укравший чужую жизнь — уже не только убийца, но и вор. Не лжесвидетельствуй. Пройдись по улицам Биг-Пика и осмотрись. Вдумайся, что ты видишь и что слышишь с новостных и рекламных панелей. Человек отвергает в себе человека, превращаясь в какого-нибудь тролля, словно пытается обмануть не только других, но и самого себя. Из новостей ты не услышишь ни слова правды. Всё вывернуто наизнанку. Суды давно перестали искать истинно виноватых, превратившись в технический придаток, защищающий интересы финансовых и правительственных монополий. Одна ложь воюет с другой ложью, прикрываясь слащавым пафосом и мёртвой демагогией. И вот убийца уже стал героем, а вор — уважаемым человеком. Три раза плакал Христос. И вот три заповеди, которые никто не в состоянии исполнить, кроме одного праведника на сто миллионов заблудших. Наша обитель — всего лишь маленькая слезинка, которая пытается удержать адское пламя, охватившее землю. Если сможешь соблюсти хотя бы эти три заповеди, спасёшь и свою душу, и души своих братьев. И Бог возрадуется тебе.

В молельной комнате было сыро и пахло ладаном. Лёгкий ветерок, задувающий в открытую дверь, колыхал тени на серых стенах, где-то равномерно падали на кафельный пол капли воды, словно метроном, в такт которому звучали слова и мерцало пламя свечей. Брат всегда говорил тихо, но при этом уверенно, так что голос его ровным потоком беспрепятственно проникал в самое сердце Чака. Он верил во всё, о чём ему проповедовал Брат. То, о чём говорил тот, было настолько естественно, что для сомнений не могло возникнуть ни малейшего повода. Словно эти мысли были его собственные, а Брат просто считывал их у него из головы. Ему нечего было возразить, и никаких вопросов не возникало, — все смыслы сполна исчерпывались монологами этого мудрого монаха. Возможно, если бы Чак был в этой обители пришлым, как остальные, а не родившимся уже здесь, он, как и другие, сгибался бы под бременем несоответствия того, что было в Слёзах Христа, всему внешнему, которое океаном обнимало обитель и грозно билось о его незащищённые стены. Слишком разительно отличались друг от друга эти два мира. Религий, которые имели какую-то власть и какой-то авторитет в далёкие времена, уже не существовало. Вся та серьёзность, с которой произносил свои монологи Брат, выросла, в сущности, почти что из анекдота, а именно — из пьяных крестовых походов в разрушенный Большой войной Ватикан и обнаружения там (вместо искомого Бога) всего лишь Апостольской библиотеки. Христос, Будда, Вишну… Теперь это были бесполезные истуканы, вокруг которых обманутые кем-то люди совершали никому не понятные ритуалы, или фаянсовые фигурки в магазинах для собирателей экзотических безделушек. Возможно, думал Чак, Слёзы Христа была последней обителью настоящего Бога среди настоящих апостолов тёмного века. При том, что обитель их не была неприступной. Все братья могли выходить за её стены по каким угодно своим делам. И даже приветствовалось посещение ими борделей и клубов. Не для того, разумеется, чтобы справить свою нужду, но для того, чтобы укреплять себя в вере, противостоя соблазнам. За каждым из братьев кто-то присматривал, — невидимый, вездесущий и упреждающий всякую возможную с их стороны хитрость. Впрочем, и внутри обители любого мог застигнуть врасплох соблазн, потому что монастырь был общим для женщин и для мужчин, и их отношения никак не регулировались особо; даже в общей бане они мылись вместе, хотя и старались всё же не особо друг перед другом светиться. Чак не любил надолго покидать свою келью. Не потому, что опасался за своё целомудрие — в своих искренних убеждениях он был абсолютно уверен, — а потому что ценил время, и всякую свободную минуту старался посвящать книгам. Старым, бумажным, пахнущим библиотечной сыростью и типографской краской, странным образом за четыреста лет не утратившей свой чарующий аромат. У каждого в обители была своя обязанность. Кто-то обходил самые безнадёжные уголки Биг-Пика, проповедуя главные заповеди и часто возвращаясь за это побитым; кто-то решал практические вопросы внутри братства. Чак выбрал для себя провожать умирающих в их последний путь. Однажды попался ему в библиотеке древний трактат «Ars Moriendi», повествующий о том, как в прошлые века монахи сидели у постели умирающего и старались духовно облегчить его переход в вечную жизнь. Он загорелся желанием сделать это своей миссией и уговорил Брата пойти навстречу. Тот согласился. Первое время он причащал нищих в самых грязных уголках Биг-Пика. Но совсем скоро его стали приглашать за границу города в богатые усадьбы, где приходилось ему особенно трудно. Это были всегда ночные сидения, и много страшных вещей приходилось слышать от тех, кто не хотел уносить с собой свои тайны, не разделив с Чаком их свинцовую тяжесть. Между молитвами, чтением книг и работой он никогда не забывал навестить Брата. И Брат ещё больше укреплял его своими речами. Он выходил из молельной и всё по тому же увитому ненастоящими лианами коридору следовал до своей кельи. Навстречу попадались другие браться, и иногда случалось, что кто-то из них шептал едва слышно: «Чак». Он вздрагивал и улыбался в спину безымянному брату. Хотя имён у них не было, но для себя они придумывали негласные имена, и временами, встречаясь, напоминали их друг другу. Ему назначили имя Чак. Откуда оно взялось в чьей-то голове, Чак не знал. И не особо оно ему нравилось — оно напоминало ему звук жующего с открытым ртом человека. Но возмущаться и не соглашаться было не принято. Так он и оставался для всех, кто его знал, Чаком. А знали его здесь почти все. И он помнил всех по именам и в минуты какого-то детского озорства тоже мог так вот, проходя мимо, шепнуть встречному его имя. Правда, в памяти оставались и те, которых уже не было в обители. Периодически кто-нибудь исчезал. Сначала Чак не обращал на это внимания, но потом стал задавать самому себе вопросы: а где же Сезар? где Эвелина? Где Рори? куда исчез Михаил? Об этом тоже спрашивать было не принято. Исчез и исчез. Следовало заботиться о своей душе. Всякая привязанность к чему-либо, а уж тем более к кому-либо особенно осуждалась. Привязанность порождала зависимость, включались законы социальной морали, которые могли при неблагоприятном стечении обстоятельств прийти в противоречие с законами Бога, с теми заповедями, о которых постоянно напоминал Брат. Напрямую не осуждалась обычная земная любовь. Кто угодно из братьев мог полюбить и даже создать семью за пределами ордена, в каком-нибудь среднестатистическом боксе с гаджетами и со счета́ми в электронном банке. Но такой человек, взявший на себя ответственность за других, должен был помнить, что он не может причинить зла тому, кто когда-нибудь ворвётся в его жилище и у него на глазах станет насиловать его восьмилетнюю дочь и выреза́ть на груди у жены крест. И не только не причинить зла, но и возлюбить врага своего больше, чем себя самого. Те, ответственность за которых брал «привязанный», тоже об этом должны были всегда помнить и разделять с ним эту духовную ношу. И потому большинство из братьев старались держать дистанцию от любой возможности к чему-нибудь привязаться. «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут», — это они твердили себе чаще всего другого.

Размеренная по монастырским канонам жизнь Чака была нарушена событием, которому в итоге суждено было совершенно изменить его судьбу. Это случилось в тот вечер, когда он возвращался в обитель из городского парка. Чак никогда не проходил в центральные ворота, а пользовался тайным лазом в ограде, о котором мало кто знал. Вот и в тот раз он отодвинул тяжёлый, квадратного сечения прут решётки и вышел на неосвещённую часть заднего двора, мощёного камнем. Не успел он сделать и нескольких шагов, как метрах в десяти впереди от него как бы из ниоткуда появилась фигура человека в чёрной рясе, объятой со всех сторон пламенем. Человек стоял к нему спиной, раскинув в стороны руки, голова его была покрыта капюшоном. Чак застыл, поняв, кто ему повстречался. Огненный Ангел! О нём среди братьев постоянно ходили слухи, но никто его вот так, как сейчас Чак, никогда не видел. Говорили, что он появляется с неба и пылает как факел. Заметили также, что исчезновения кого-то из братьев всегда происходят спустя несколько дней после его явления. Говорить с ним мог только Брат, но о чём они с Ангелом вели беседы, никто не мог даже предположить. До этого момента Чак воспринимал эту историю скорее как местную легенду, которая поднимала престиж обители. Разумеется, ведь если Сам Господь посылает к ним своего Ангела, значит, братство их имеет в глазах Бога высокую ценность. А теперь оказалось, что никакая эта не легенда. Огонь вокруг фигуры погас, и Ангел быстрыми шагами направился в сторону монастыря. Преодолев сомнения и мистический трепет, Чак осторожно двинулся вслед за ним. Тот шёл не оглядываясь, и до самой кельи Брата, видимо, не заметил за собой слежки. Чак прислушивался, думая уловить хотя бы обрывки слов из разговора Ангела с Братом. Но за дверью была абсолютная тишина. Наверное, ему следовало бы смиренно пройти мимо, укротив своё неуместное любопытство. Но слишком уж стремительно и спонтанно всё это случилось — и вот он уже вслушивается в неистовый стук своего сердца, вжавшись в стену и чувствуя, как стекают со лба на губы солёные капельки горячего пота. Через пару минут дверь неожиданно распахнулась. Чак вжался ещё сильнее. В коридоре было темно; диоды, спрятанные за переплетением декоративных корней, мягко освещали лишь пол. Ангел его не заметил и такими же быстрыми шагами стал удаляться. Потом вдруг остановился, скинул с головы капюшон, и на Чака посмотрело строгое, белое, с красными глазами лицо. Оно было там, где у всех нормальных людей находился затылок. Ангел снова накинул на голову капюшон и, ни проронив ни слова, скрылся за аркой.

Утром Чака, проворочавшегося без сна на своей жёсткой постели, вызвал к себе для беседы Брат. Предложив Чаку присесть, сам он с минуту ходил молча из угла в угол, спрятав кисти рук под широкими рукавами серой сутаны. Потом резко остановился. Пристально посмотрел на Чака и промолвил:

— Сегодня твой главный день.

— В каком смысле? — удивлённо спросил Чак.

— В самом прямом. Сегодня ты узнаешь главное о нашем ордене и перейдёшь на следующую ступень.

Чак совсем не понимал, о чём говорит Брат. Ни о каких ступенях он никогда не слышал, и никаких вторых смыслов в ордене никогда никто не предполагал. Он молча смотрел на Брата, ожидая от него объяснений.

— Легенда об Огненном Ангеле, о которой ты наверняка слышал, далеко не легенда. Впрочем, я так понимаю, ты вчера и сам смог в этом убедиться.

Чак побледнел, но отпираться не было смысла. Каким-то образом Брат узнал о том, что он прятался вчера вечером за дверью его кельи.

— Не переживай. Так и должно было случиться. Иначе Ангел никогда бы тебе себя не выдал. Это был знак тебе. И знак мне. Знак того, что ты готов сделать следующий шаг в постижении замыслов Бога.

Брат снова заходил по келье, время от времени глядя куда-то на потолок. Или сквозь него… Мысли Чака спутывались всё больше.

— Те заповеди, на которых стоят стены нашей обители, всё же не так просты, какими мы их себе представляем. На том уровне, на котором находился до сегодняшнего дня ты, всё это так и есть. Они незыблемы для абсолютного большинства. Но есть те, кто может и даже должен эти заповеди нарушить. Их выбирает Сам Господь и с этой вестью посылает к нам Огненного Ангела. Теперь ты один из этих немногих.

— Я всё равно ничего не понимаю, — совсем подавленный речью Брата, с трудом проговорил Чак. — Почему же Ангел не говорил сразу со мной?

— Ты бы не смог его понять. Потому что он не говорит. Он просто смотрит. Я способен его понять. А ты пока нет. Ты же видел его лицо?

— Видел.

— И что сказал тебе голос?

— Не было никакого голоса.

— Вот видишь. Он был, просто ты пока не можешь его слышать.

— Значит, есть и третья ступень? — Чак заинтересовался.

— Их пять, — спокойно подтвердил Брат. — Но я не знаю никого даже с четвёртой. Их нет в нашей обители. Но это уже не относится ни к тебе, ни ко мне. Всему своё время. Теперь самое главное…

Брат сделал многозначительную паузу. Потом продолжил:

— Заповедь, которую тебе предстоит нарушить, самая главная. Не каждому выпадает сразу такое страшное испытание. Я понимаю. Это трудно будет оправдать, что бы я тебе сейчас ни говорил. Но по-другому не будет. Всё уже решено. Ты должен… Ты должен убить.

Чак невольно привстал со скамьи. На лице его застыл ужас, перемешенный с желанием обрушиться сейчас же на брата с каким-нибудь гневным обвинением.

Но тот спокойно приблизился, положил ему на плечо руку и твёрдым движением усадил обратно на место.

— Разумеется, ты можешь отказаться. Ты свободен, как и всегда раньше. Только не подумай, что это какое-нибудь испытание, к каким ты привык в борделях и кабаках. Все испытания ты давно прошёл. И теперь уже всё серьёзно. Сам понимаешь, что такими вещами не шутят.

— Это было бы, — стараясь подобрать правильные слова, промолвил Чак, — это было бы непростительно с твоей стороны, Брат. Я знаю, через какое испытание пришлось пройти Аврааму. Но ведь то испытание придумал для него Иегова, которого мы никогда не чтили за Бога. Если… Впрочем, думаю, слова ни к чему.

— Повторю ещё раз — ты свободен. Каждый вправе выбрать свой путь, даже отличный от того, который предназначил ему Господь. Ступай. У тебя есть время подумать и принять себя таким, каким видит тебя Бог.

И Брат показал рукой на дверь кельи.

Чак выбежал так, словно его выгнали оттуда с пинком. Монахи, встретившиеся ему по пути, в страхе шарахались в стороны, провожая вслед с широко разинутыми ртами. Всё тело его как-будто горело. Он даже посмотрел на руки, думая, что и правда его охватил огонь, как того Ангела, которого он встретил вчера. Нет. Это выжигало его изнутри. Добежав до кельи, он упал на постель и хотел было зарыдать. Но слёз не осталось — их тоже выжег огонь. Тесно. Слишком тесно. Всё давит, всё причиняет боль. Он снова вскочил и бросился через задний двор к своему секретному лазу. Прочь. Прочь. Куда-нибудь подальше от этих стен. В толпу. В ту, которой он так сторонился и к которой, нарушая заповеди любви, он испытывал одну только брезгливую неприязнь. Сейчас, в эту минуту, она стала для него дороже братьев, дороже всех истин, которыми он успел за свои семнадцать лет забить весь свой рассудок. Всё перевернулось вверх дном. Словно это не он должен кого-то убить, а его самого приговорили к смертной казни.

До глубокой ночи Рори бродил в толпе: толкался в торговом центре «Империал», куда завезли новейшие пространственные визуализаторы по бросовым ценам; катался туда-сюда по городскому кольцу, зажатый в общем вагоне вонючими телами пьяных подростков; потом на танцполе, обезумев от мигающих огней и вертлявых красоток, воспылавших страстью к его сутане, кривлялся в бесовском танце и ползал по полу, колотя по нему кулаками. И только выплеснув из себя последние силы, в туманном безразличии ко всему на свете он вернулся в обитель, лёг в постель — и провалился в глубокую бездну. И летел, летел, летел, вместе с визуализаторами, с пьяными подростками и красотками из клуба, которые срывали с него одежду, а ему становилось всё равно только ещё жарче.

Он провалялся в бреду три дня. Очнувшись, увидел, что рядом с его кроватью сидит сестра Герда. Женщин в обители было немного, и Чак хорошо знал их всех в лицо. Она держала его за руку.

— Очнулся, — тихо произнесла она.

Чак отдёрнул руку, словно почувствовал себя прокажённым.

— Всё хорошо, — снова заговорила девушка. — Лежи. Я позову Брата.

— Не надо, — охрипшим голосом выпалил Чак.

И после паузы добавил:

— Я ещё не готов.

— Как скажешь, брат, — тихо заключила Герда, медленно встала и, шелестя мафо́рием, вышла из кельи.

Пролежав так, в одиночестве, ещё день, Чак почувствовал, что внутренне изменился. Сломался где-то в самой глубине сердца и вытряхнул из себя обломки, а потом с удивлением обнаружил, что на месте сломанных механизмов появились новые, как бы блестящие и излучающие надёжность. Ему больше не было жарко. Тепло ритмичными волнами пробегало по его телу, сердце билось уверенно и невозмутимо. Появились словно какие-то инвентарные номера на каждой детальке его обновлённой души. Всё строго, всё ограничено красными линиями и вертикальными чёрточками делений. Не нужно больше ничего усложнять. Всё работает идеально. Он готов. Готов наконец подняться на одну ступень выше.

Дверь открылась, и в келью зашёл Брат. Молча навис над Чаком, изучая его лицо.

— Я вижу, ты готов, — сказал он, видимо, тоже рассмотрев все эти новые механизмы внутри Чака.

Чак промолчал, пытаясь рассмотреть в облике Брата своего прежнего наставника и друга. И не находил его.

— Завтра ночью вот по этому адресу, — он сунул Чаку под подушку клочок бумаги. — Сделай последний шаг.

— Я могу знать, кто этот человек и чем он провинился перед Господом? — вымолвил наконец Чак.

— Господь милостив, — невозмутимо ответил Брат. — Просто милость Его может выглядеть для нас непонятно. Ты делаешь это из любви, а не из мести. Что толку знать тебе о преступлениях этого человека? Ты не правосудие будешь вершить, а отпускать грехи. То, что должно свершиться, уже свершилось. Нужно только связать узел.

Когда Брат вышел, Чак окончательно понял, что больше не испытывает к нему никаких чувств. Не привязываться. Так ведь его учили? Вот и прекрасно. Теперь он свободен от Брата. Свободен от обители и от своих сомнений. Он снова вспомнил историю с Авраамом. Брат не знал насколько эта история всегда вызывала в душе Чака презрение к богу, если предположить, что речь шла о Боге с большой буквы. Ведь Тот не мог не знать Авраама целиком, со всеми его слабостями и достоинствами. Он знал и прошлое его и его будущее. Он же Бог! Так утверждали источники. И выходит, что Он просто потешался, играл в какую-то одному Ему ведомую игру. Возможно, Чак и приписывал божественному промыслу несвойственные тому человеческие качества. Он не хотел заморачиваться глубже этой черты, за которой начиналось уже то, что было ему противно. Противно и духовно, и душевно, и даже физически. Как мог он вообще вообразить себя готовым к какой-то несуществующей ступени в те первые секунды после пробуждения от бреда! Да не могло быть никаких ступеней! Не могло быть никаких непостижимых простому уму смыслов в заповедях Христа! Значит, Брат тоже решил поиграть в Иегову? Потешиться над Чаком? Да, Брат, конечно, не может видеть Чака насквозь и имеет право в нём сомневаться. Но жизнь сама ставит перед человеком препятствия и задачи и испытывает его на прочность. Для чего эти искусственные игры? Это просто пошло. Недостойно всего того, чему он учился из старых книг. Да даже если бы Сам Бог сейчас явился перед Чаком и велел ему идти и убить, то он отвернулся бы от этого бога в ту же секунду. Потому что такая просьба с его Богом несовместима. Чак просто посчитал бы его переодетым дьяволом, и повеление его было бы тем самым плодом, по которому распознаётся хорошее и плохое. Наверное, он понимал это ещё до того, как слечь в этой горячке, просто тогда не мог ещё выразить простыми, понятными для себя словами. А слова нужны. Одних только наитий недостаточно для того, чтобы сделать правильный выбор. Теперь этот выбор стал очевиден. Нет, он не пойдёт сейчас к Брату и не откажется от его игры. Он доиграет партию до финала. И когда его руку отведут якобы от греха, он с интересом послушает, какие слова придумал для него Брат. Хотелось посмотреть ему в глаза и кинуть к его ногам крест, который Брат подарил ему ещё в детстве. Не Чак предаёт Бога, а Брат предаёт Чака. И в этой обители ему уже нечего делать. Тесно. Больно. Противно до омерзения…

Следующей ночью Чак уже шёл по старому кварталу, выискивая среди серых бараков, стоявших здесь уже целую вечность, указанный на клочке бумаги адрес. Здесь находили своё последнее пристанище конченные наркоманы, сумасшедшие и неизлечимо больные, у которых не было на счету достаточно джоулей, чтобы им оказали паллиативную помощь или же безболезненно отправили на тот свет. Если бы Чак всё ещё верил в серьёзность существования уровней посвящения, то мог бы успокаивать себя мыслью о том, что, возможно, он идёт убивать именно такого человека, безнадёжно больного и жаждущего скорейшей смерти. Он шёл бы оказать милость этому миру. Но он уже не думал об этом, лишь краешком ума пытался поставить себя на место Брата и понимал, что не может. Ни жалости, ни сомнений, ни желания хотя бы одним глазком увидеть замыслы Бога, — ничего больше не теснилось в его душе. Только слаженная работа новеньких шестерёнок. Тук, тук, тук, тук… Он уже не чувствовал себя монахом. Он простился с обителью и со всеми своими знакомыми, никто из которых так и не смог сделаться его настоящим другом. Наконец Чак рассмотрел среди заляпанных краской стен нужный ему номер. Кажется, здесь. Двухэтажный дом, половина окон которого была разбита, и только в одном из них, на первом этаже, горел тусклый свет, и оттуда раздавалось тихое пение, печальное, словно заупокойная месса. Двери в подъезд не было. Вряд ли вообще живущие здесь платили кому-то аренду. Эту зону оставили такой запущенной специально, чтобы именно здесь сконцентрировать весь городской сброд, который при случае можно было как-то проконтролировать. И опустившиеся на дно тянулись сюда ручейками со всей округи, оставляя другим, тем, кому повезло больше, спокойно наслаждаться сумрачными благами уже недоступной им жизни. Бокс номер четыре. Чак тронул рукой дверь — она подалась с громким скрипом. Пение прекратилось.

Чак прошёл по тёмному короткому коридору и свернул влево. За столом у окна сидел старик и курил какую-то вонючую смесь. Его длинные седые волосы были всклокочены и слиплись беспорядочными кусками. Жёлтый свет маленького диода едва подсвечивал его ничего не выражающее, в глубоких морщинах, лицо.

— Ты пришёл? — проскрипел он.

Чак промолчал, остановивших в двух метрах от него.

— Монета у тебя? — снова спросил старик.

Чак продолжал молчать, ожидая каких-то событий и не зная, что ему делать.

— Если монета не у тебя, то зачем припёрся? — не унимался старик. — Нет монеты — нет прохода. Долг платежом красен.

— Ты меня с кем-то спутал, — не выдержал Чак, пытаясь ободрить себя своим собственным голосом.

— Путо, путо, в лапти обуто… Это ты меня с кем-то спутал. Ты и себя спутал. Ты путами своими всю комнату обосрал. Бери, что тебе надо, и убирайся!

Старик выронил из руки сигарету, вскочил с табуретки и бросился на Чака. Неожиданно он оказался довольно высоким и сильным. Чак едва успел выхватить спрятанный под одеждой стилет и приставил его к жёлтой морщинистой шее старика. Озирая унылую тесноту кухни, сделавшуюся вдруг в его голове невероятных размеров, он всё ждал, что вот-вот кто-нибудь выскочит из тёмного угла и схватит его за руку, отводя стилет от стариковского горла. Но никто не появлялся и никто не пытался его остановить. Что же тут происходит? Неужели это не было изначально никакой игрой?! Оглушённый своей догадкой, Чак на секунду ослабил свою хватку, и старик, вывернувшись из его объятий, повернулся к нему лицом, отодвинул его от себя и хотел было толкнуть. Но, сделав неловкий шаг вперёд, наступил на опрокинутую бутылку и всей своей массой повалился на Чака, сбив того с ног. Чак с грохотом упал спиной на пол, выставив вперёд руки. Старик охнул, как-то тихо, словно всего лишь запнулся за чью-то кошку, сказал что-то невнятное и обмяк. Чак перевернулся на бок и только теперь увидел, что его стилет по самую рукоятку вонзился старику под ребро, в самое сердце. Крови почему-то совсем не было. Даже на стилете не осталось ни капли. Чак стукнул рукояткой по замигавшему диоду на столе, затушил ботинком упавший на пол окурок и, переступив через тело, выбежал через тёмный коридор в подъезд. Его тошнило. Из дома напротив послышался какой-то шум — несколько мужских голосов спорили вполголоса и гремели посудой. Но свет нигде больше не зажигался. Чак тенью выскользнул в переулок и бегом понёсся прочь, подальше от этого места. Он всё ещё не осознавал до конца, что он минуту назад сделал. Мысли словно замерли, как если бы он только что задал важный вопрос и ждал на него ответа. Вселенная молчала. Возможно, она даже и не замечала бегущего по трущобам человека в сутане, за пазухой у которого был спрятан нож, только что прервавший жизнь ещё одного никому не нужного человека. Не походило это на то, ради чего мог бы спуститься с небес ангел. Это не тянуло даже на упоминание в утренней новостной ленте. Произошло что-то несуразное, что-то такое, чего не должно было произойти. Тем более с ним…

Опустошённый и до конца так и не пришедший в себя, Чак вошёл в обитель через центральный вход. Ему хотелось, чтобы в этот раз все увидели его. Было уже утро. Мутно-розовое пятно солнца тужилось вползти на востоке, чтобы до заката из него снова выкачивали все соки. Пробудившиеся монахи, подсвеченные тоскливым оттенком, бродили по тропам, кто на молитву, кто на скудный завтрак, кто просто без дела, пытаясь вписать себя в новый день хоть какой-нибудь толикой смысла. Словно овцы, потерявшие пастуха, они не могли решить для себя что-то наверняка. Чак залезал им в глаза, стараясь уловить хоть какой-нибудь знак, который подтвердил бы его собственную уместность среди всей этой божественной постановки, и даже, может быть, новое качество и новую роль, которую он теперь играет. Роль странную, чужую, случайную и при этом теперь вросшую в его сущность до конца ненавистной теперь ему жизни. Если всё вдруг окажется именно таким, каким и рисовал ему Брат, если всё это изначально не было никакой игрой… Боже! Хуже этого невозможно себе и представить! Но всё вокруг обители было, как и всегда до этого утра. И даже имени его никто не шепнул за спиной. Безотчётная тревога стала заполнять его душу. Шестерёнки вдруг перестали вращаться. Да, всё обычно, но при этом совсем иначе. Это другая обычность, пугающая, сжимающая со всех сторон, как испанский сапог, который любили демонстрировать в историческом музее. Всё это зыбилось за пределами всякого здравого смысла. Нужно непременно увидеть Брата.

Дверь знакомой молельни была открыта. Оглушённый неестественной тишиной, Чак переступил порог. В комнате он застал пятерых монахов, четверо из которых не были ему знакомы. Пятым был Брат, который шагнул навстречу и, вытянув руку, сухо промолвил:

— Стилет.

Чак вынул из-за пояса нож и вложил его в ладонь Брату. Тот передал оружие другому монаху и с таким же холодом в голосе продолжил:

— В твоей келье собраны все необходимые вещи. У тебя десять минут, чтобы навсегда покинуть обитель.

— Что? — вырвалось из груди Чака. Такого поворота он совсем не предполагал.

Брат нахмурился.

— Как ты мог вообразить, что такое возможно? — уже с чувством выпалил он. — Чак! Я же воспитывал тебя с детства!

— Но…

— Достойнее тебя я не знал братьев. Я был уверен, что ты справишься с этим испытанием. И уже до конца останешься с нами. До самого последнего мгновения верил. Да даже если бы Сам Господь явился тебе с таким повелением, ты и Ему должен был отказать! Потому что заповеди не подлежат никаким исключениям. И ты это всегда знал. Сколь бы неисповедимы ни были замыслы Бога, любовь Его противна насилию. Бог есть Любовь. И нет у этой истины никаких вторых смыслов.

— Постой! — не выдержав, громко воскликнул Чак. — Но почему тогда ты позволил мне убить этого несчастного старика? Он-то по какой причине должен стать жертвой в этом безумии? Это как-то совместимо с любовью, о которой ты говоришь?! Или это ещё какая-нибудь игра?

— Я не позволял, — коротко отрезал Брат. — Посмотри на адрес. Ты просто перепутал дома́.

— Нет… — Чак судорожно пошарил по карманам, достал клочок бумаги и затряс им перед лицом Брата, убеждённый в том, что не было никакой ошибки. — Вот же. Твоей рукой написано: дом номер три.

— Да. Но ты зашёл в номер восемь. Мы были по соседству через дорогу, чтобы в последний момент отвести твою руку, если бы ты решился. Но ты не дал нам такого шанса. Прости. Но теперь уже ничего не изменишь. Мы подчистили за тобой. Проблем никаких не будет. Впрочем, это меньшая из твоих проблем. Зная тебя, я не представляю, как ты теперь станешь жить с этим. Но это был твой выбор. А теперь иди. Не хочу больше тебя видеть.

Это было жестоко. Дрожащими руками Чак сделал в воздухе какое-то движение, не нашёл слов, развернулся… и потерял сознание.

***

Он бродил по притонам и борделям, ища себе какое-то новое предназначение. Пока оставались джоули на счету, пока можно было что-то продать за бесценок. Сколько прошло времени среди случайных собутыльников и дешёвых докси, согласных на любое извращение; среди драк по любому поводу и без повода, просто чтобы почувствовать боль, когда разбивали ему нос или сворачивали набок челюсть; среди карцеров, набитых разноцветным смердящим сбродом со всего глубинного Биг-Пика; среди заброшенных строек, куда приходили беспризорные и ещё не съеденные собаки, — сколько? Месяц? Полгода? Год? Он не понимал даже, в какую сторону течёт его время. Возможно, оно отматывало жизнь куда-то назад, потому что, оглядываясь по сторонам, он не узнавал свой город. Раньше он никогда не видел его таким. Вектор его движения неуклонно смещался туда, где начинались трущобы. А там уже не было привычного балагана парков и хаоса похожих на заводные куклы людей, шумных по выходным и угрюмых по холодным рабочим будням. Здесь не зажигали огней, и с новостных панелей напомаженные лжецы не завлекали рекламой. Потому что некого было завлекать. С тех, кого выбрасывал сюда мегаполис, уже нечего было взять. Всё, что смогли, давно взяли. Здесь обитали тени, призраки, не желающие понять, что они уже не живые, и, как только подует восточный ветер, они растают, обнажив один только пустырь.

Банальный сюжет классических детективов, в котором преступник непременно возвращается на место своего преступления, был проверен Чаком на актуальность, — его притянуло именно к этому месту. Это произошло бессознательно. Он даже сам удивился, когда в какой-то из вечеров обнаружил себя стоящим у дома под номером три. Да, это действительно была восьмёрка, верхний бок которой оказался слегка затёрт. Чак вошёл в зияющую дыру подъезда, толкнул дверь знакомого бокса и сделал шаг в коридор. Вслушался, не зазвучит ли заунывная песня, и не окажется ли старик, как ни в чём ни бывало, жив, похлопает его по плечу и скажет: «ну что ты, путо, в лапти обуто… и правда поверил, что вот так вот просто можно меня убить?» Но никто не пел. В маленькой комнате не мерцал на столе диод, и табуретка валялась на захламлённом полу, безногая и беспомощная, как Чак. Он упал на колени, опустил голову и запричитал:

— Прости. Прости меня, если сможешь.

В этой комнате он прожил потом целый месяц. Немногочисленные соседи, с трудом идущие на контакт, если их не угостить какой-нибудь дрянью, не смогли вспомнить никакого старика, о котором их упорно расспрашивал Чак. Говорили, что отродясь в этой комнате никто не живал. Да и в доме этом. Вон, по соседству дома́ хотя бы со стёклами, зачем кому-то выбирать этот? Так Чак ничего от них и не добился. И чем призрачнее в его восприятии делался этот никому не ведомый бедолага, тем ярче становилась фигура Брата, о котором он старался не вспоминать. Но с каждым днём Брат всё настойчивее въедался в его мозг, и Чак начинал его ненавидеть. Скитаясь по городским свалкам и наркоманским притонам, он даже их сумел полюбить, по-настоящему, потому что это тоже была жизнь, пусть и угасающая, но искренняя в своих примитивных потребностях. Никто, разумеется, этой его любви не разделял, и стоило расслабиться не в том месте и не в то время, как тут же находились желающие поиметь Чака по полной программе. Особенно много охотников первое время было до его смартпанели на похудевшей руке. Но каждый раз все претенденты отправлялись в глубокий нокаут — это он научился делать хорошо. Своеобразный акт любви в его исполнении: не укради — да не бит будешь. Но Брат в его голове не шутил. Это было другое. Это было то, что раньше провозглашалось как «не убий». Если Чак и предал божественную заповедь, то только из-за того, что доверял Брату больше, чем Богу. И Брат предал его ради какого-то безумного испытания. Он обманул его, он нарушил то, что вписано было в закон как «не лжесвидетельствуй». Чем же как не ложным свидетельством было увещевание Брата об Огненном Ангеле, который приходит лишь к избранным?! Брат предал его. А он предал Бога. Надо только завязать узел? Вот как он теперь завязался. Не развязать. Он не пытался переложить на Брата собственную вину. Нет, такое невозможно переложить. Такое врастает в душу навеки. И не известно, есть ли этому вообще какое-то искупление. Однажды Чак хотел даже повеситься, прямо в комнате старика. Но подумал, стоя на трёхногой табуретке, что это уж слишком просто. Где-то, наверное, имелась дверь, выводящая на правильную дорогу. Нужно просто найти. Где-то есть тайные знаки. Должны быть.

И вот в один из каких-то дней такой знак был всё-таки явлен. Проходя мимо маркета в надежде найти какую-нибудь второпях забытую растяпой вещь, чтобы продать её потом за бесценок, Чак услышал, как кто-то окликнул его по имени. Он огляделся по сторонам. На лавочке у неработающего фонтана сидел средних лет мужчина и, улыбаясь, приветственно махал ему рукой. Чак подошёл к нему ближе.

— А я думаю, ты это или не ты, — как к старому знакомому, обратился к нему мужчина. — Ведь Чак же?

— Чак.

— Неужели не помнишь? Похудел ты, брат.

При слове «брат» Чак вздрогнул и вспомнил это лицо. Это был Михаил, один из тех, кто исчез после очередного визита в обитель Огненного Ангела.

— Михаил? — неуверенно спросил он.

— Узнал, бродяга. Он самый. Ну присаживайся. Рассказывай, как ты докатился до такой жизни, — он усмехнулся, хотя глаза его не показались Чаку столь же весёлыми.

— Да что рассказывать… — разведя руками, сказал Чак. — Из обители меня попросили. Не брат я теперь никому. Но эта история долгая, и не хочется вспоминать.

— Не прошёл последнее испытание? — догадался Михаил и, не дождавшись ответа, добавил, — со мной то же самое случилось, так что не тушуйся, я твои мысли понять могу. И для меня ты как был братом, так им и останешься навсегда. Что же ты отчаялся-то так в жизни? Господь выбирает для нас дороги по нашим наклонностям и талантам. Мы всех смыслов знать не можем, но путь надо осиливать до конца. Небось и в петлю уже лез?

Чак отвёл глаза:

— Было раз и такое.

— Знакомо. Я вот как ты, больше года мотался по подворотням. Но потом полюбил жизнь такой, какая она есть, без прикрас и чрезмерных истин.

— Это как?

— Как? Да очень просто. Просыпаешься утром и вместо таблетки — настоящий чёрный кофе с настоящими сливками. А потом вместо окна с видом на виртуальный сад — прогулка по городу с настоящей собакой. Вместо докси — настоящая жена со своими настоящими проблемами, которые ты в состоянии решить и оттого этим гордишься. Ну и работа, разумеется. Пусть и не всегда приятная, но позволяющая иметь всё то, что я описал выше. Если и этого мало, можешь завести настоящего ребёнка. Эй! Жизнь в своей основе никогда не менялась. Попробуй жить, брат. Не пожалеешь.

Чак не вполне понимал, как может кофе, собака и жена помочь искупить свою вину. Может быть, Михаилу повезло, и он не перепутал номера́ домов, решившись на преступление. Скорее всего, так и было. Но спрашивать о таком было бы не уместно. Но вот мысль о работе ему понравилась.

— А где ты работаешь? — спросил Чак.

Михаил загадочно улыбнулся.

— В конторе одной. Очень серьёзная контора. С серьёзными требованиями и, как следствие, с солидными джоулями на счету в электронном банке. Вполне себе окупает всё то, отчего жизнь кажется веселее.

— Понятно, — промолвил Чак, посчитав, что Михаилу не хочется особо развивать тему с работой.

Однако, подумав немного, Михаил вынул из кармана визитку и протянул её Чаку.

— Вот, возьми. Я же знаю каким ты был. Если приведёшь себя немного в порядок, то контора, ручаюсь, тебя с удовольствием примет в свои стены.

От неожиданности Чак растерялся, не зная, что сказать Михаилу.

— Не парься, брат, — успокоил его приятель, — это самое меньшее из того, что я могу для тебя сделать. Подумай. И если готов начать всё с нуля, то сделай в этот раз правильный выбор. Это будет плюсом и к моей карме.

Вот так Чак и попал в Штаб по Контролю, где его приняли как родного. И долго устанавливал рассыпанные шестерёнки на место, расчерчивал границы, придумывал сам для себя правила, по которым станет теперь жить. Название фирмы как нельзя лучше соответствовало теперь его внутреннему состоянию. И он слился со своей новой работой, больше не задумываясь о том, правильно ли он поступает. А Михаила он больше ни разу так и не встретил…

Джунгли

Пе́кло стояло уже второй день подряд. Новостные каналы жужжали о каком-то празднике солнца, о скидках на энергию и вообще о том, что в Биг-Пике всё настолько прекрасно, что прекраснее и не было никогда, и президент наш — лучший президент всех времён и народов. Некоторые другие города последовали примеру Биг-Пика и тоже отключили свои купола. В первый день то́лпы недоуменных людей вы́сыпали на улицы, при ярком освещении словно скукожившиеся и обнажившие своё истинное лицо — серость, сухость, убогость и невероятную скукоту. На второй день улицы опустели. Люди прятались под спасительной иллюминацией клубов или же оставались дома, «зашторив» окна иллюзией подсвеченной тусклыми фонарями ночи. В их умах уже начинала шевелиться тревога. Утром они усиленно жали на своих пультах бестелесную кнопку с изображением луны, но небо упорно не хотело становиться привычно серым, обжигая глаза своей неестественной синевой.

На смартпанели Михаила противно запиликало и замигало красным. Важное сообщение, важнее не бывает. Командир просит явиться для срочного задания. Через полчаса Михаил был на месте. Со всей мощью солнце било в окно командирского кабинета, раздражая того не меньше, чем вчерашний сломанный качер. Он хмурился, внимательно наблюдая за тем, как Михаил вписывает в документы свои закорючки, ни на секунду не пытаясь вчитаться в их содержание. Перед тем Командир вкратце описал предстоящее путешествие Михаила, периодически матерясь и проклиная некого Рори, который исчез бесследно вместо того, чтобы как раз в эту секунду быть там, где завтра окажется Михаил, а именно в тропических джунглях, в самом логове «Партии Солнца», которая, сама того не ведая, и устроила весь этот цирк с солнечными каникулами.

— Одну бомбу успели, слава богу, найти, — морщась всеми мышцами лица, сказал Крмандир. — В Варанаси. Повезло. Относительно. Времени остаётся в обрез. Придётся тебе всё делать быстрей, чем предполагалось. Осознаёшь?

— Не думаю, что осознавание мне здесь как-то поможет, — возразил Михаил. — Я лучше сосредоточусь на деле.

— Вот это правильно, — Командир даже улыбнулся. — Сразу чувствуется профи. В общем, убедись, что все эти твари пофиксятся дроном, когда копыта откинут. Троим известны коды. Двое из них известны нам. Со дня на день и третьего рассекретят.

— Понятно.

— Ну и отличненько. В тринадцатый теперь забеги, — буркнул на прощание Командир. — Там для тебя какой-то костюм экспериментальный.

Зума, звеня блестящими кольцами на длинной шее, как обычно, был воплощением оптимизма. Новый костюм, который Михаила тут же и попросили одеть, оказался «умной бронёй», не только способной защитить от пули или от осколка взорвавшейся вблизи мины, но и от нападения крупного зверя, от укуса змеи или даже самого мелкого комара. И кроме того он регулировал температуру и влажность тела. Для тропиков это было жизненно важной штукой.

— На полигоне отработал без нареканий, — сказал Зума, хлопая Михаила по плечу. — Вкупе с визором ты просто не убиваемая машина смерти. Но смотри. Всякое может случиться, так что зря судьбу не испытывай. Остальное ждёт в самолёте. Тебе пора. Удачи, солдат.

— Удачи. — Михаил пожал протянутую ему руку и пошагал к ангару, где его уже ожидал с заведёнными двигателями самолёт.

Летели часа четыре. В самолёте, помимо Михаила, находился только инструктор, он же временами мог и проконтролировать автопилот. Но этого ни разу не делал, всю дорогу молча просидев напротив. И только минут за сорок до прыжка он сказал:

— Пора. Вингсьют.

Костюм для полёта, знакомый Михаилу из прошлого опыта его многолетней лётной практики, был ловко на него водружён, после чего инструктор прошёл в хвост, открыл какой-то отсек и небрежно выволок из него покрытый инеем труп в обычной для десантирования одежде. Только на лице у него был такой же, как и у Михаила, визор. Сильным ударом приклада инструктор разбил покойнику визор, так что проломил и глазницу. По полу разлетелись брызги густой крови. Наклонился, посмотрел внимательно и ударил ещё раз, сильнее прежнего.

— Имитируем столкновение с камнем, — удовлетворённый проделанной работой, сказал он. — Включи визор.

Михаил провёл рукой по стеклу. Экран перед глазами вспыхнул, демонстрируя уже виденную у Зумы бумажную карту.

— После прыжка, — продолжил инструктор, — когда замигает жёлтый, будь готов снижать высоту. Это примерно через десять минут полёта. В визоре картинка внизу будет ярче, увидишь всю панораму под собой. Когда загорится зелёный — открывай парашют. И двигай чётко в точку приземления, метр в метр. Это важно. Там будет ручей, камни. Ну, всё такое, чтобы имитация выглядела реалистично. Напялишь на этого свой вингсьют, пристегнёшь к нему стропы, и по руслу ручья отходи вперёд метров на сто. Не меньше. Старайся не наследить, пока будешь возиться с трупом. Не знаю, успеет ли он до того оттаять. Бойцы там тоже не пальцем деланные, просчитают на раз-два. Разумеется, с ними тебе встречаться ни в коем разе не надо. Думаю, тебе об этом расписали. Оружия потому у тебя и не будет. Только нож и дрон. В рюкзаке всё необходимое на два дня пути. Всё понял?

— Понял.

— Цепляем груз.

Вдвоём они довольно быстро пристегнули труп впереди Михаила, но так, чтобы не перекрывать обзор. Вся конструкция выглядела нелепой и громоздкой, но всё же вполне надёжной.

— Готов?

— Готов.

— Тогда вперёд. Работай.

В ту же секунду открылась дверь, и Михаил, не раздумывая, прыгнул в тёмную пустоту. Даже сквозь броню было слышно, как засвистел ветер. Скорость оказалась куда выше той, которую он мог развивать с обычным вингсьютом, не усиленным умной гидравликой. В остальном всё оказалось именно так, как и бывало в прошлой его жизни. Только время как-то замедлилось, и Михаил никак не мог дождаться жёлтого огонька в визоре. Он загорелся неожиданно, когда Михаил переключился мыслями на первые блики рассвета, показавшегося на востоке. Он сбавил скорость и стал снижаться. Внизу уже стали различаться чёрные горбы джунглей, проступающие сквозь сероватое молоко тумана. Зелёный. Михаил дёрнул кольцо. Тело резко развернуло по вертикали и словно понесло вверх. Парашют раскрылся, громко хлопнув над головой. Далеко на западе взвилась в небо сигнальная ракета. Засекли. Так и было рассчитано. Михаил уже влетел в туман и сосредоточился на точке приземления. В этом месте деревьев не было. Вот уже земля, справа неширокий ручей. Всё. Приземлился как нельзя лучше. Парашют зацепился куполом за невысокий куст на берегу. Так даже и надёжней — не упадёт в воду и его не унесёт течением вместе с трупом. Неужели всё рассчитано до таких мелочей? Да быть такого не может. Просто пока везёт. Михаил отстегнул груз, снял вингсьют, с трудом, стараясь не наследить вокруг, напялил его на всё ещё не оттаявшего бедолагу, пристегнул к нему парашют. Так. Что ещё? Да, последний штрих — подложил под разбитый визор мокрый булыжник. Теперь всё выглядело натурально. Закинув себе за спину рюкзак со всем необходимым и тубус с дроном, он зашёл в реку. Уже через пару метров берег скрылся в густом тумане, лишь застрявший в кусте купол парашюта ещё долго топорщился ярким белым пятном посреди мрака. Ровно через сто метров Михаил вышел на противоположный берег. Броня не позволяла чувствовать ни течение реки, ни прохладу предутренней сельвы. Визор слегка улучшал картинку окружившего его леса. Минут через двадцать взошло солнце. Резко, без привычного в других широтах рассвета. Будто в тёмном зале кинотеатра внезапно включили свет. Михаил остановился как вкопанный, не в силах переварить рассудком открывшиеся ему виды. Джунгли просыпались. Неистовыми криками тысяч животных, шуршанием миллиарда листьев и треском ломаемых кем-то сучьев. Всё шевелилось, всё плыло перед глазами. И это солнце! Вот оно. За два неполных дня в Биг-Пике он толком даже не успел им насладиться. Хотя лесная крыша и не позволяла увидеть его во всём великолепии, но Михаил чувствовал его неудержимую силу, ту мощь, которая питала мегаполисы в его другой жизни, внезапно оставшейся словно в далёком прошлом. Он снял с лица визор и полной грудью вдохнул утренний воздух. Пахло гнилью, перемешанной с неведомыми ему до этого ароматами. Из всех деревьев он узнал пока только гевею, из сока которой до сих пор делали каучук. В остальном глаза его разбега́лись, не в силах сосредоточиться ни на чём отдельно. Он снял перчатки и потрогал влажную кору, по которой ползали какие-то маленькие букашки. Потом прижался щекой и даже понюхал тонкую зелёную плёнку мха. Сердце его билось, отдаваясь в висках приятными толчками. Но нужно идти. Разведка солнцепоклонников не станет отвлекаться на привычные им уже вещи. Михаил снова надел перчатки и опустил визор. Карта показывала предстоящий маршрут. Он шёл легко и быстро, ловко лавируя между корней и лентами бесконечных лиан. Его сопровождали пёстрые попугаи и стайки маленьких обезьян. Пока можно было позволить такое соседство. Но на предположительной линии пересечения с разведчиками (хотя по замыслу их и должна отделять друг от друга стена леса шириной почти в километр) следовало затаиться и переждать, чтобы ни одна испуганная и взлетевшая в небо птица не могла выдать его присутствия в границах вражеской зоны. Но до этого ещё километров десять можно было спокойно идти. Часа через два пути Михаил почувствовал лёгкую усталость. Решил сделать привал. Да и торопиться не было никаких причин. Ему приглянулось раскидистое дерево с двумя низкорослыми кустами папоротника под ним. Он снял рюкзак и тубус и уселся между кустами, прислонившись спиной к стволу. Он вспомнил свою десятилетнюю дочку, увлёкшуюся в последнее время чтением книг о путешествиях в неведомые края.

— Что читаем? — спросил он у неё дня три или четыре назад и присел рядом, заглядывая в страницы. Там оказались фотографии и рисунки джунглей: опутанные лианами деревья, бурные речки, измазанные в грязи крокодилы и коричневые, улыбающиеся люди с копьями и сетями в блестящих от пота жилистых руках.

— Ты знаешь, кто такая Юлиана Кёпке? — спросила дочка.

— Нет.

— Ей было семнадцать лет, когда самолёт, в котором она летела, потерпел крушение над лесами Южной Америки. Никто из пассажиров не выжил, кроме неё.

— Наверное, это было давно.

— Давно, — согласилась девочка. — Тогда ещё не было таких городов. Но джунгли с тех пор нисколько не изменились.

— И что же дальше?

— Так вот… Несколько дней, раненая, она бродила по сельве, преодолевая кучу трудностей и пытаясь выйти к какому-нибудь посёлку. Тут всё это описано, как она выживала. Ягуары, тапиры, пауки, змеи, смертоносная мошкара, ежесекундно жалящая и оставляющая зудящие раны… И еды у неё почти не было. Но в конце концов ей удалось добраться до людей, и её спасли.

Щёки дочери покрылись румянцем от её возбуждённых чувств. Михаил на расстоянии почувствовал, как тело её стало почти горячим. Удивительно, что эта история так её воодушевила. В этом было что-то настоящее, живое, чему он безотчётно обрадовался. Хорошо, что его дочь не такая, как он. Не расчётливая, не интересующаяся всей той чепухой, которая кружила головы её сверстниц. Конечно, с таким багажом жить будет труднее, но он непременно станет ей помогать, незаметно направлять её романтическую натуру в жестоком потоке реальности, о котором она имеет пока что очень смутное представление. «Незабудочка моя. Ландыш мой весенний», — думал Михаил, вслушиваясь в её торопливые речи. Наконец, видимо, поставив точку в своём рассказе, финал которого Михаил пропустил мимо, она захлопнула книгу и заключила, развернувшись к отцу лицом и обхватив его руками за шею:

— Когда я заработаю много-много джоулей, я сяду в самолёт, который будет пролетать над сельвой, попрошу, чтобы мне открыли дверь, и выпрыгну прочь. Я точно знаю, что не разобьюсь. Точно. Но… Даже если и разобьюсь, то ничего страшного. Ведь скажи, что страшнее этого места в мире ничего уже нет?

— Да что ты такое говоришь, доча, — тихо произнёс Михаил, глядя в её тёмно-серые, широко открытые глаза. — Зачем же выпрыгивать из самолёта? Вот подкопим немного денег — и полетим куда захочешь. Тихо и мирно, без катастроф. А хочешь, с парашютом прыгнем? Прямо посреди джунглей.

— Правда? — воскликнула девочка. — Ты это серьёзно?

— Конечно. Ты же меня знаешь, зря обещать не стану.

— Папулька, — покрывая поцелуями щетинистое лицо отца, воодушевилась она. — Знаешь ты у меня какой? Знаешь?

— Какой?

— Лучший папа на всём белом свете.

Михаил улыбался, погружённый в приятные воспоминания. Вот ведь у него перед глазами сейчас то, о чём она так мечтала! А он по возвращении даже не сможет ей рассказать об этом. «А ты знаешь, вчера я бродил по джунглям. Ну, так получилось, командировка была такая»… Да… Такую командировку он ничем не смог бы ей объяснить. Для неё он обычный офисный планктон, протирающий задницу в кабинетах какой-то секретной службы. И не приведи бог, чтобы она узнала, кто он на самом деле. И сколько крови на тех руках, которые её каждый день обнимают. Если всё обойдётся, то обязательно увезёт её аж в кругосветное путешествие по самым загадочным закоулкам сошедшего с ума мира. Снимет все деньги со счёта — и увезёт. Это меньшее из того, что он может для неё сделать.

Михаилу стоило бы быть благодарным за такое техническое чудо как «броня». Безопасность в его работе гарантировала не только сохранность его жизни, но и достижение цели, — то, ради чего и напрягались все конструкторские бюро. Но он никакой благодарности не испытывал, а только излишнюю, неуместную, как ходунки для здорового десятилетнего пацана, заботу, и направленную-то вовсе не на него, а просто на какого-нибудь агента номер шестьдесят шесть в секретных бухгалтерских отчётах Штаба. Такой костюм он с удовольствием носил бы, пробираясь к туалету через толпы танцпола, но здесь, среди настоящей жизни, костюм выглядел чужеродным, каким-то нечестным, так что даже змеи, наверное, уползали от Михаила в пренебрежении и обезьяны замолкали, поворачиваясь к нему спиной. Слишком защищённо, чересчур инородно. Только смотри в визор и фиксируй заданные координаты, в сторону которых следовало идти. Он смотрел сквозь живой, шевелящийся купол леса на бронзовые сполохи пробивающегося то там, то тут солнца и понимал, что посреди этого необъятного буйства красок он не видит уже границ и утрачивает контроль над временем. Теперь трудно было отделить настоящее от прошлого или будущего. Всё вокруг представляло бесконечную симфонию рождения и смерти, счастья и боли, света и тени, и между ними стирались границы, менялись местами знаки. Плюс превращался в минус, верх становился низом. И он в центре, в любой момент времени, куда бы ни побежал. Он всегда в центре, и на него все смотрят и всё о нём заранее знают. Броня здесь — вовсе не лавровый венок эволюции, а всего лишь фи́говый лист, прикрывший то, что было позорным свидетельством так и не покинувшего пределы своей пещеры человека.

Хруст ветки далеко в стороне прервал воспоминания Михаила. Но он даже не вздрогнул. Посмотрел вверх — солнечные лучи уже не пробивали кроны деревьев в зените, а спустились на запад, совсем затерявшись за толстыми мшистыми стволами. Чего ему опасаться? Он же в броне. В визоре замигала красная точка, предупреждающая о крупном движущемся предмете метрах в десяти за его спиной. Это не мог быть кто-то из разведки, потому что их тропа проходила далеко впереди, на юге. Значит, какое-нибудь животное, опасности на самом деле не представлявшее, разве что из любопытства можно было встретиться с ним лицом к лицу. Михаил достал из рюкзака крекер, выдавил на него тюбик мясного фарша и, хрустя и щурясь от удовольствия, проглотил его за минуту. Настала пора продолжить свой путь к цели.

***

Всё дальше продвигаясь вперёд по маршруту, Михаил разменял ещё целый час. Красная точка в визоре так и следовала за ним, то приближаясь на опасное расстояние, то вновь удаляясь. Интерес к преследователю становился всё сильнее. В том, что это был хищник, сомнений не оставалось, потому что голоса́ животных, сопровождавшие его до привала, давно стихли, тоже чуя опасность. Ведь у них не было такой брони, как у Михаила, и такого жадного интереса — они-то с этим сталкивались каждый день своей жизни. Их можно было понять. А Михаил настырно всматривался в переплетения лиан, папоротников и деревьев, желая заглянуть своему преследователю в глаза. И наконец это случилось. В тот момент, когда он отвлёкся на открывшийся вид далёкого водопада справа, чуть левее и сзади него раздались частые звуки приближающихся шагов. Он резко обернулся, инстинктивно выхватив из нагрудного кармана лёгкий и длинный нож. В трёх метрах от него, всем телом прижимаясь к земле, замер довольно крупный ягуар, золотистый, усыпанный чёрными кольцами, обрамлёнными белым кантом. Беззвучно оскалив пасть, он смотрел пристально, но без злобы. По крайней мер, так показалось Михаилу. Он вложил своё единственное оружие обратно в ножны и продемонстрировал ягуару свои руки. Тот, судя по всему, оценил этот жест и, слегка привстав, стал медленно пятиться назад. Может быть, таким образом он готовился к прыжку, — Михаил об этом уже не узнал, потому что где-то далеко, там, где предположительно проходила тропа террористов, в небо метнулась стая перепуганных птиц. Ягуар вздрогнул, издал короткий рык и стрелой бросился прочь. Красная точка в визоре быстро удалилась за пределы опасной зоны и растворилась. Михаил присел, стараясь оценить ситуацию. В какой-то степени ягуар его спас, потому что, взлети испуганные птицы над ним, обман с разбившимся парашютистом был бы раскрыт и миссию можно было бы считать проваленной. Второй раз ему повезло в этом походе. Но вот разведчики, судя по всему, не такие уж опытные аборигены, как расписывал их инструктор, раз прокололись на ровном месте. Впрочем, это могло быть и что-то другое. На всякий случай он решил немного переждать, нашёл укромное место и затаился.

Что это вообще за люди, на которых Штаб по Контролю устроил охоту? Ни в какие подробности Михаила не посвящали. А сам он знал о них только по новостям, которым всякий разумный человек уже двести лет как не верил. Впрочем, много ли осталось разумных? Хотят взорвать энергоцентрали? Да он и сам сейчас с удовольствием взорвал бы их вместе со свихнувшимися толпами мутантов. Если бы, конечно, смог сначала вытащить оттуда свою дочку… Построить хижину где-нибудь вон там, у далёкого водопада… И ничего не хотеть больше, кроме того, чтобы встречать вместе с птицами новое утро в мире, где не существует границ и где не нужно их раздвигать с помощью голографических иллюзий в виде бесплотных и бессмысленных морских побережий. Может, эти люди нашли единственно верный выход для всех? Если бы только не дочь… Ей ведь не вырваться самой из Биг-Пика и не выжить без его помощи. С одной стороны, он восхищался её непохожестью на тупоголовых сверстниц, а с другой — не без оснований боялся по той же самой причине. Разумеется, он сделает всё, чтобы осуществить её мечту о тропических островах. Но что потом, когда им придётся снова вернуться домой? Зарабатывал он не так много, чтобы позволить себе такие приключения каждый год. Да даже и раз в пять лет это мало осуществимо — слишком дорого, и для того, чтобы туда попасть, нужны исключительно частные рейсы, а ещё лучше — свой собственный транспорт. Все старые дороги за пределами мегаполисов, служившие когда-то для перемещения на колёсном транспорте, давно рассы́пались в прах и поросли деревьями и травой. Только внутри жавшихся к качерам с другой стороны поместий патрициев ещё можно было покататься по мраморным тропинкам на маленьких электромобилях. Других наземных сообщений между мегаполисами не было. Сами же эти усадьбы патрициев охранялись от непрошеных гостей строже, чем президентский дворец на площади Трёх Героев. Полетишь ты на пассажирском наугад в любой из семнадцати городов — а что если и его тоже взорвут? Хотя, вот Варанаси разминировали, как сказал Командир. Можно полететь для начала туда. Там тоже много чего интересного. В далёкие времена был священным городом для буддистов. Там даже архитектура каким-то образом сохранилась, нетронутая войной, и даже в Ганге до сих пор практикуются священные омовения, и люди, как и четыре тысячи лет назад, приходят сюда умирать, чтобы, отдав концы, быть сожжёнными на кострах и совершить му́кти. Говорят, что до сих пор там бывают случаи сати, когда жёны своих умерших мужей заживо сгорают на тех же погребальных кострах. Впрочем… Дочери его на это вряд ли стоит смотреть. Будет лучше, если он теперь сосредоточится на своей задаче, тогда и в побеге в Варанаси необходимость сама собой отпадёт. Разумеется. К чёрту сомнения.

Михаил вздрогнул. В углу визора снова появилась красная точка. Свет вокруг стал быстро угасать, и так же внезапно, как появился утром, теперь исчез, оставив Михаила во тьме, наедине с приближающимся зверем. Двигаться дальше в темноте уже не было никакого смысла. Нужно дождаться, когда разведчики по своей параллельной тропе уже будут возвращаться обратно. Они-то могут делать это и ночью, убеждённые в том, что диверсант мёртв и никакой опасности теперь нет. Надо отпустить их немного вперёд и только тогда следовать к своему конечному пункту, откуда за работу возьмётся уже дрон. А ягуара он, как и хотел, увидел. Опасности никакой нет. А если включить на броне функцию электрошока, то она сработает автоматически на упреждение, если зверь вздумает снова напасть. Можно даже и вздремнуть, ожидая восхода.

***

Михаил открыл глаза. Вокруг было темно. Неужели он задремал? Сколько часов прошло? Судя по времени, которое показывал визор, скоро уже рассвет. Примерно через двадцать минут. Красный кружок продолжал оставаться в самом углу. Если ягуар хотел на него напасть, то почему не сделал этого ночью? Чего он ждал? Что ему нужно от Михаила? К соседству своего спутника он начинал уже привыкать. Он хотел было позавтракать перед началом пути, но передумал, потому что голода не почувствовал. Неприятные мысли о возможном бегстве с дочерью в Варанаси испортили аппетит. Посмотрел на карту — пройти ещё километров пять до небольшой поляны, откуда можно будет уже запускать дрон. Главное, дождаться каких-то знаков с параллельной тропы, чтобы убедиться, что вся банда в нужный момент будет на месте, в своём укрытии. Показалось, что вдалеке опять началось какое-то движение, не такое явное, как вчера вечером, но всё же неестественно нарушившее тишину ночной сельвы. Возвращаются? Вполне может быть. Красный маячок ягуара опять исчез. Зверь убежал куда-то беззвучно, не хрустнув ни одной веткой. Видимо, тоже почувствовал какую-то опасность. В этом смысле животные более совершенны, чем любой замысловатый прибор. По крайней мере, так хотелось сейчас думать Михаилу.

Через минуту в небо взвилась зелёная ракета. Сомнений больше не оставалось — разведчики возвращались, а цвет сигнальной ракеты мог означать только одно: отмена тревоги, всё под контролем. Можно было не спеша двигаться дальше. Через час уже стал различим шум далёкого водопада. Если можно было бы свернуть вправо, то через три дня пути перед Михаилом открылись бы бескрайние просторы Атлантического океана. Этого не позволял увидеть визор, но бумажную карту Зумы Михаил хорошо помнил. А если продолжать идти дальше, на север, то обязательно окажешься на берегу Амазонки, где непременно встретишься с броненосцем или трёхпалым ленивцем, с тапиром или с капибарой, с гигантскими выдрой и муравьедом… или с чёрным ягуаром. Всё это Михаил видел только на картинках энциклопедий, потому что даже зоопарков в Биг-Пике не было; помимо домашних собак и кошек, в парке иногда можно было повстречать скучающего заклинателя змей или вертлявого фокусника с кроликом в шляпе и с маленькой проказливой обезьянкой на поводке. Кажется, однажды он видел даже большого красного попугая, поющего скабрезные песни. Вот и всё его знакомство с животным миром. А кстати, где же его попутчик? За весь этот час ни разу не показался на визоре. Неужели потерял интерес? Михаил разблокировал замки на броне, стянул с ног «галоши» и опустил голые подошвы на мокрую от росы траву. По телу до самой макушки пробежала волна блаженства. За все свои несчастные тридцать лет он делал это впервые. Пройдя несколько шагов, он снял с лица визор, потом скинул перчатки и в конце концов обнажил торс, опустив броню до самого пояса, за который предусмотрительно заткнул нож. Получилось что-то вроде шотландского килта. Закинул за спину рюкзак с тубусом и зашагал уже смелее, полной грудью вдыхая влажный тёплый воздух разгорающегося дня. Мошкара облепила его, больно жаля и жужжа в уши. Он терпел, только изредка отгоняя её и улыбаясь. На загорелом от таблетки теле стал выступать пот. Михаил вертел перед собой руки, вспоминая картинки мужчин из книги дочери, и радость его становилась ещё больше. Ему хотелось кричать от нахлынувшего восторга, и он едва сдерживался. Он чувствовал себя полноправным участником этой жизни: двигался легко и беззвучно, как хищник; как птица, перелетал через кусты и лианы, успевая подметить затаившуюся в листве игуану или притворившегося веткой радужного удава. Или ему просто чудилось, что он их видит. Даже названия эти возникали в голове из ниоткуда, а на самом деле никакого радужного удава, может, и вовсе не существовало в природе. Да какая разница. Он не только участник этой жизни, но и её творец.

В таком темпе до поляны он добрался быстрее, чем планировал. Это было продолговатое пространство, окружённое по периметру низкорослым папоротником, довольно необычное, словно сделанное искусственно для каких-то целей. Только уже на почтительном расстоянии от границ снова начинались высокие деревья, тяжёлыми кронами перекрывающие всё небо. Михаил снял рюкзак и хотел уже вынуть из тубуса дрон, когда увидел, как с противоположной стороны на поляну вышел знакомый ему ягуар. Так вот оно что… Михаил принялся было натягивать на тело броню, но остановился. Зачем? Зверь ждал именно этого. Чтобы всё было по-честному. И поляна, как ничто другое, подходила для окончательного выяснения отношений. Адреналин с избытком загулял по его венам. Возможно, это и обернётся его концом, и мегаполисы из-за порыва его самолюбия будут уничтожены вместе с той, которую он любил всем сердцем. Но сейчас он не мог поступить иначе. Потому что это тоже было настоящее, живое, искреннее, от чего нельзя отмахнуться. Наверное, истинная жизнь и состоит как раз из таких моментов, когда сталкиваются две стороны одной и той же реальности. Михаил принимал бой. Крепко ухватив нож и пригнувшись, он посмотрел в глаза ягуару. Тот тоже прижался, зарычал, сверкнул на противника уверенным взглядом и рванулся через поляну. Михаил побежал ему навстречу. Встретившись в самом центре арены, они сплелись в одно целое, готовое вот-вот разорваться на части. Человек первым же ударом успел задеть лезвием по сухожилию правой лапы, но тут же могучая левая зверя выбила нож у Михаила из рук. Теперь всё решали секунды. Задними лапами ягуар пытался порвать Михаилу колени, но там-то как раз его защищала броня. Когти зверя только скользили по ней, и он не мог понять, почему его смертельное оружие не действует должным образом. Левой лапой ягуар упирался в землю. Михаилу удалось высвободить ноги, и он обхватил ими животное, сделав замок на его шее. Правым кулаком мужчина изо всех сил бил соперника в нос, а левой рукой задирал челюсть вверх, не давая возможности пустить в ход клыки. Мощными рывками ягуар пытался освободить голову, но их силы были почти равны. Зверь начал осознавать это, рывки его стали слабее. Было видно, что он собирает силы на последнее движение и постарается на секунду отпрыгнуть от Михаила для попытки новой атаки. Он тоже подготовился к этому. Ослабив немного хватку, Михаил перекинул ногу на грудь ягуару, отбросил его мощным толчком вправо, а сам прокатился по траве влево, где блестело на солнце лезвие спасительного ножа. Однако зверю в этот момент всё же удалось задеть когтями плечо своего соперника. Фонтаном брызнула кровь, резкая боль пронзила тело до самых пяток. Но нож он всё же успел поднять, и уже изготовился в боевой стойке, снова ожидая броска. Но ягуар, тяжело дыша, уже не решался. Он медленно пятился к краю поляны, хромая на правую лапу. Противника он оценил по достоинству. Наверное, нужно было обдумать свой следующий шаг. Михаил поймал себя на мысли, что тоже не испытывает желания выяснять отношения дальше. Ему не хотелось убивать зверя. В нём было достоинство, к которому Михаил проникся искренним уважением. Ягуар, добравшись до папоротника, развернулся и скрылся в чаще.

Истекая кровью, Михаил подошёл к рюкзаку, выгреб оттуда все вещи, среди которых отыскал аптечку, и достал заморозку. Брызнул на рану аэрозолем. Края её обледенели и стянули кожу. Боль стала тупой, ритмично отдаваясь в висках. Подождав минуту, он достал раневый пластырь и аккуратно наклеил его тремя полосками вдоль трёх борозд, оставленных когтями. Пластырь словно стал врастать в кожу, прижимая друг к другу рваные края изуродованного плеча. Совсем скоро он растворился, и на месте смертельной при обычных обстоятельствах раны остались только едва заметные шрамы. Продукт, созданный в лабораториях так ненавистного ему мегаполиса, теперь спасал его жизнь. «Да уж истекал бы кровью, раз так захотелось слиться с природой», — подумал Михаил. Собрал раскиданные вещи обратно в рюкзак, отошёл немного в глубину леса и, найдя подходящее дерево, защищённое с двух сторон паутиной лиан, сел, чтобы придти в себя и настроиться на работу. Нотка разочарования, прозвучавшая только что в его голове, снова вернула к мыслям о дочери.

Рана на плече ныла. Вкупе с болью от воспоминаний это невозможно стало терпеть. Он вынул из аптечки небольшой тонкий цилиндр, одним концом упёр его в грудь и с силой надавил. Раздался тихий щелчок — обезболивающее подействовало моментально. Он покрутил плечом. Нормально. Натянул на тело броню, одел перчатки, «галоши», визор и активировал замки. Достал из тубуса дрон и стал синхронизировать его интерфейс с визором, чтобы можно было проследить за передвижением этой смертоносной игрушки. Вроде правильно. Включил камеру дрона — в визоре появилась картинка. Её можно было увеличивать почти до бесконечности и уменьшать до маленькой точки.

Предпоследний этап операции. Наверное, самый важный из всех. Михаил воткнул глубоко в землю треногу, укрепил на ней тубус, снова, как снаряд, вложил в него приведённый в действие дрон, точно выверил направление запуска, совместив на визоре мушки, и нажал пуск. Дрон взвился почти беззвучно, застыл над макушками деревьев и медленно скрылся из зоны естественной видимости. Но в визоре картинка была чёткой. В голове у Михаила промелькнула шальная мысль: а что если быстренько смотаться до водопада? Но он её тут же отбросил. Контроль. Да и всю запись полёта потом будет рассматривать комиссия во главе с Командиром. Спокойно. Дрон был величиной со среднюю птицу и не оставлял за собой температурного следа, так что радары засечь его не могли. Можно было бы при особой внимательности заметить его в бинокль, но за пару километров до цели было предусмотрено приземление, а уже почти у самого логова — погружение в воду небольшой речки, которая петлёй огибала невысокий холм, внутри которого и был обустроен почти неприступный бункер. Михаил наблюдал за маневрами дрона с интересом, позабыв о боли. Он не должен был вмешиваться в его работу, разве что в случае каких-то непредвиденных обстоятельств. Но пока всё шло по плану. Словно в компьютерной игре, Михаил передвигался по замысловатому маршруту: между лианами и стволами деревьев; под водой, где на него смотрели стайки перепуганных рыб; а потом и под землёй, когда дрон, словно крот, стал прорывать сквозь берег нору в глубину холма, стараясь выйти внутрь бункера чуть выше уровня реки. И вот дрон вышел на свою финальную точку. Потоки воздуха, разворачиваясь в этом тупике, двигались обратно к выходу из бункера. Каким образом произошёл выброс Т-16, Михаил даже не заметил. Забеспокоился, всё ли в порядке с работой дрона. Но в визоре появилась однозначное оповещение: «Т-16 в работе, используйте антидот и двигайтесь к цели». Так Михаил и поступил. Потом сунул пустой шприц обратно в аптечку, собрал рюкзак и поспешил к последнему рубежу.

***

Он насчитал двадцать семь. Двадцать семь человек, тела которых были разбросаны внутри и снаружи. Яд, видимо, действовал настолько быстро, что никто из этих людей не смог даже подумать о том, что происходит что-то не по их плану. Смерть застала их за привычными им делами: бородатый мужчина в военной форме уткнулся лицом в рацию; молодой парень, словно споткнувшись, лежал у входа в бункер с опрокинутым котелком, в котором ещё полчаса назад была горячая уха; другой, за длинным столом, заставленным железными тарелками и початыми бутылками вина, как будто задумался, откинувшись на спинку стула — под рукой у него был включённый планшет с не доигранной шахматной партией…

Михаил был спокоен. Сердце его билось ровно, безрадостно, холодно. В голове не было ни одной мысли. При иных обстоятельствах он, наверное, восхитился бы видом небольшого озера под обрывом, с которого тонким, туманным от брызг потоком срывался бурный ручей, метрах в десяти от бункера. Но не теперь. Теперь в голове пусто. И в сердце пусто. И дочери он уже точно ничего не станет рассказывать об этих джунглях, даже если будет и можно. Всё его приключение поблекло, превратившись в протоколы отчёта о рутинной операции в сложных условиях. Наверное, и премию выпишут. И даже повысят в ранге. И он поведёт свою девочку в парк на колесо обозрения и будет кормить мороженым и улыбаться, стараясь больше не вспоминать о том, что видел в эту минуту. И они полетят на частном самолёте на необитаемый остров. И… Нет, он не думал об этом. Но если бы мог сейчас думать, то только так и никак иначе. Он просто поворачивал лица и фиксировал их на визор. «Бородатый» и «шахматист» как раз оказались теми двоими, которые были известны Штабу как обладатели запускающих кодов. Он их фотографии видел. Где-то среди остальных наверняка был и третий. Должен быть, иначе по возвращении Михаил застанет последний в своей жизни солнечный день.

Внутри бункера было прохладно и сыро. Это Михаил понял, когда снял перчатки. Продвигаясь всё глубже, он наткнулся на тело девочки. Совсем маленькая, может быть, всего на год младше его дочки, в тёмно-жёлтом платье и с босыми ногами. Она лежала на краю широкой скамьи у стены с висевшей на ней картой Европы. На карту, возле некоторых мегаполисов, были нанесены красные точки. Михаил заметил, что и рядом с Бик-Пиком тоже имелась такая метка. Да теперь это неважно. Одна рука девочки свешивалась почти до земли, тонкая, загорелая; на запястье фломастером было нарисовано сердечко; лицо прикрывала копна чёрных густых волос. Откуда здесь ребёнок? Зачем его сюда притащили? Мысли стали вспыхивать одна за одной, словно прожекторы в лабиринте, всё быстрее и быстрее, внезапно превратившись в ураган слепящего света. Безымянные мысли, от избытка своего пока ещё невнятные и не имеющие конкретной формы. Михаил осторожно убрал с лица девочки волосы. Перед глазами поплыл туман. То ли визор заглючил, то ли глаза его не хотели больше ничего видеть. Михаил наугад сделал снимок, сорвал со своей головы прибор и стал тереть пальцами глаза. Зрение восстановилось. И он увидел, как рука девочки дёрнулась и медленно потянулась к кулону, висевшему у неё на шее. Михаил даже отшатнулся от неожиданности. Визор вырвался из руки, и, пятясь, мужчина наступил на него всем своим весом, чувствуя как затрещало под ногой стекло. Да и хрен с ним, он сделал уже все нужные снимки, и они наверняка успели передаться по защищённой спутниковой линии в Штаб. А последний отрезок маршрута он помнил наизусть. Девочка открыла глаза и посмотрела на него в упор. Она дышала медленно и неровно. Смесь ужаса и радости охватила его. Она жива! Девочка прикрыла рукой кулон и зашевелила губами, пытаясь что-то сказать.

— Эй, эй, — торопливо заговорил Михаил, придерживая её за локоть. — Ты жива? Слава богу, слава богу. Как тебя зовут?

Он понимал, что спрашивает какую-то глупость, будто он никакого отношения не имеет к случившемуся вокруг. Но ничего другого в голову не пришло.

— Сара, — чуть слышно произнесла она. — Онде ста тодо мунду? О ки аконтесеу? Ким е восэ́?

Михаил ничего не понимал. Но он улыбался, и даже всхлипывал от слёз, растекавшихся по щекам, и еле сдерживал себя, чтобы не рассмеяться в истерическом припадке. По лицу девочки тоже проскользнуло что-то похожее на улыбку. Она моргнула и снова лишилась чувств.

Михаил достал из аптечки пустой шприц. Вонзил игру себе в вену. Но с первого раза промахнулся. Сжал кулак, попробовал ещё раз. Получилось. Набрал в шприц собственной крови, в которой ещё должны были остаться следы антидота. Стараясь унять дрожь в руках, перетянул плечо девочки жгутом, нашёл вену у неё на руке и осторожно надавил на поршень. Вот так. Должно помочь. Должно. Если смогла каким-то чудом выжить от смертельной дозы Т-16, то много антидота и не понадобится.

Минут через сорок девочка снова открыла глаза.

***

Михаил смотрел, как исчезают в утреннем тумане две фигуры — девочка в жёлтом платье и такой же жёлтый, в тёмных разводах ягуар. Ягуар прихрамывал и всё время заглядывал в лицо Сары, прижимаясь к её ногам. Михаил и сам будто почувствовал его мягкий горячий бок на своём колене. Фигуры удалялись в сторону той поляны, где ещё вчера мужчина выяснял отношения с этим удивительным зверем, оказавшимся в итоге человечнее его самого. Он появился в бункере ночью, сверкая во влажном сумраке искрами хищных глаз. Сара сидела всё на той же скамье, обхватив руками прижатые к груди колени. В воздухе витал пока ещё едва уловимый запах начинавшей разлагаться плоти убитых Михаилом людей. Михаил подумал, что этот запах и привлёк хищника в бункер. Он инстинктивно схватился за нож, готовый броситься навстречу возможной атаке. Но он заметил на лице Сары радостную улыбку.

— Джанго, — негромко произнесла она.

Огонёк во мраке замер. Раздался тихий короткий рык.

— Нэу тенья ме́ду. Э у амигу, — продолжала ласково говорить девочка.

Когда вечером она окончательно пришла в сознание, то целый час не могла умолкнуть, пытаясь втолковать что-то Михаилу на незнакомом ему языке. Михаил не понимал ни слова, лишь пожимая плечами. Но в этот раз промелькнуло знакомое ему слово — «амигу», то есть, видимо, «друг». Заметив движение Михаила, Сара быстрым взмахом руки сделала ему знак спрятать оружие. Судя по всему, ягуар был ей хорошо знаком. Так оно и оказалось. Уже минут через десять, обойдя дугой Михаила, зверь спокойно разлёгся у ног девочки, с опаской поглядывая на своего недавнего соперника. В это было трудно поверить. Но Михаил видел это собственными глазами. Хорошо, что они с Сарой говорили на разных языках. Иначе он не смог бы объяснить ей того, что произошло в лагере по его воле. Впрочем, она и без объяснений, наверное, всё уже понимала. Не ради же её спасения он здесь оказался. К полуночи, наговорившись сама с собой, Сара умолкла и до самого появления Джанго не проронила ни слова. И до утра только гладила ягуара по голове, бросая на Михаила неопределённые взгляды. Несмотря на всю тяжесть и нелепость ситуации, он с удивлением почувствовал, что ему сейчас стало вдруг хорошо и спокойно рядом с этими двумя существами. Он подумал, что понятие «человеческого» давно уже, наверное, отделилось от самого человека. С каких-то пор оно стало существовать отдельно, само по себе, обогащаясь философией безотносительно к изначальному своему носителю. И чем больше человеческое приближалось к божественному, тем больше сам человек отдавался во власть зла, теряя даже тот облик, который был у него во времена наскальных рисунков. Глядя на Сару и Джанго, он вдруг осознал, что по-настоящему «человеческое» принадлежит здесь только им — ребёнку и зверю. Принадлежит во всей своей физической полноте, вопреки целому миру, спрятавшемуся от Бога за стеной качеров. И от такого открытия у него острыми иглами побежали по спине мурашки.

Две фигуры уже совсем скрылись в густом тумане. За спиной шумел водопад. Первые птицы заголосили где-то в лесу. И только сейчас Михаил понял, что за всю ночь у него ни разу не возникло сомнения в том, что он поступил правильно, сохранив жизнь этой незнакомой девочки, с которой уже никогда не встретится в своей жизни и не получит от неё ни одного сообщения. И это странно. Словно он был здесь ни на каком ни на задании, а просто забежал мимоходом в гости. Мысленно улыбнувшись, он вспомнил наконец о реальном положении дел. Вернулся в бункер, сгрёб со стола разбитый визор, огляделся последний раз, задержавшись глазами на висевшей над скамьёй картой. Шесть красных флажков наверняка обозначали локации заложенных бомб. Биг-Пик, Ватикан, Варанаси, Москва, Вашингтон… Он отыскал города, которым не угрожала опасность. Вот Аркаим. Токио. Аделаида… Знать бы это два дня назад. Теперь уже без разницы. Он развернулся и почти бегом бросился прочь из этого места. Вниз. К реке.

В полупустой деревне его уже ждал катер с двумя явно встревоженными людьми.

— Всё окей? — только и спросил у него один из них.

— Окей, — ответил Михаил, натянув на лицо резиновую улыбку.

Тот зашёл в рубку, склонился над пультом, и через минуту над тем местом, где находился бункер, взвился в небо яркий огненный шар, и сразу вслед за этим раздался оглушительный взрыв. От неожиданности Михаил присел и вопросительно посмотрел на второго мужчину. Тот только развёл руками и сказал с акцентом:

— Такой план. В случае, если всё окей.

Михаил подумал о Саре. Наверняка они с Джанго успели отойти на безопасное расстояние. А если бы он задержался в бункере дольше? Ведь визор был сломан и уже не мог подавать сигналов. Взорвали бы вместе с ним? Вопрос был, разумеется, риторическим. Уехать. Улететь прочь. Он сделал всё, что от него требовалось. И даже больше, но это уже касается только его истерзанной души. А теперь можно убежать с дочкой на самый краешек света и забыть обо всём, что было в его жизни до самого этого утра.

Часа два плыли вверх по течению. Никто за это время не проронил ни слова. И хорошо. Совершенно не хотелось ни о чём говорить и натягивать на лицо маски. Михаил впервые за все эти дни почувствовал наконец настоящую усталость, которая копилась и сдерживалась на периферии его сознания. Он был опустошён. И только жадно пил воду из бутылок, любезно предложенную проводниками. Один из мужчин смотрел на него с тревогой. Видок у него, наверное, был под стать мыслям — в дрожащем от вибрации катера стекле рубки Михаил видел только чёрную тень своего отражения. Нестерпимо захотелось курить, несмотря на то, что не курил уже лет пять. Но так и не решился попросить сигарету. Как-нибудь после.

На маленьком аэродроме его уже ждал самолёт. Внутри было душно. Под потолком мельтешили на маленьком мониторе, видимо, кадры новостей, но звук был выключен. Помимо пилота был ещё один человек. Сидел в кресле напротив и полдороги молчаливо разглядывал Михаила, улыбаясь с каким-то жалостливым выражением лица. Михаил в конце концов не выдержал его взгляда и посмотрел в его сторону со свирепым блеском в глазах. Тот оценил жест, иронично поднял руки и выдохнул:

— О, пощади! Сдаюсь!

Однако дурацкая улыбка исчезла с его холёной не по-военному физиономии. Минут через пять он заговорил:

— Михаил?

Михаил вздрогнул.

— Мы знакомы? — он внимательно всмотрелся в лицо мужчины, но оно не показалось ему знакомым.

Тот достал сигарету и, встряхнув цветастую пачку, молча протянул её Михаилу, предлагая поддержать компанию. Это было весьма кстати. Желание закурить одолевало его всё сильнее. Михаил вынул сигарету и знаком попросил огонька. Незнакомец слегка улыбнулся, разжал перед его лицом пустую ладонь — и ладонь сама по себе вспыхнула настоящим огнём. Михаил отдёрнулся назад, сигарета повисла, прилепившись к нижней губе. Что-то подобное он уже видел в своей прошлой жизни, о которой долгие годы предпочитал не вспоминать и которая стала причиной того, что он оказался на этой работе в Штабе по Контролю.

— Слёзы Христа, — тихо произнёс мужчина. — Огненный Ангел.

Да. Именно это и выплыло из тумана его памяти. И оглушило его, так что с минуту он ещё не мог пошевелить ни умом, ни телом.

— Неужели никогда не приходило в голову то, что должно было придти в первую же минуту? — спросил мужчина, кривясь в жалостливой улыбке. — В который раз вижу одно и то же. Вы все ведёте себя одинаково. Ненавижу этот мир.

Мужчина прикурил от своей ладони и откинулся на жёстком, затёртом сотнями задниц кресле.

Медленно, словно в кошмарном сне, Михаил начал осознавать то, о чём говорил собеседник. Значит… Значит, обитель всегда была всего лишь филиалом Штаба, рекрутирующим прирождённых убийц!? Когда Брат предложил ему нарушить главную заповедь ради какой-то сакральной справедливости, доступной только для избранных, он, как и многие, согласился. Его руку с уже занесённым над жертвой стилетом вовремя отвели и с позором изгнали из монастыря. Он целый год проклинал себя, скатился на самое дно городской жизни, пока не встретил знакомого, пропавшего из обители два года назад. Тот и предложил ему работу в Штабе. Вот, значит, оно как… Михаил глубоко вздохнул. Да и могло ли быть по-другому в его жизни? Наверное, не могло. Такова уж его сущность. Рано или поздно он всё равно оказался бы в этом самолёте. Он успокоился и снова зна́ком попросил прикурить. Ангел достал из кармана обычную зажигалку и только с третьей попытки сумел высечь из неё пламя. Михаил жадно затянулся и выпустил в салон голубоватые клубы дыма. Ангел нажал кнопку на пульте, включив звук на молча мигавшем до этого мониторе под потолком.

— Не расстраивайся так, — уже без всякой иронии произнёс он. — Не ты первый. Зато ты теперь у нас герой. Жаль только, что почти никто о том не узнает.

На мониторе мелькали новости за последний час. Говорили, что угрожавшая городам «Партия Солнца» наконец уничтожена. Ликвидированы все три человека, знавшие коды для активации заложенных на энергоцентралях бомб. Видимо, уже разрешили рассказать обо всех опасностях, которые нависали над мегаполисами последнее время. Даже фотографии ликвидированных держателей кодов показали во весь экран. На одном снимке лицо убитого было размыто. Михаил не сразу сообразил, поглощённый собственными мыслями. Внимание его зацепилось только за жёлтое платье и за детскую руку, безвольно свисающую со скамьи и упирающуюся развёрнутой кистью о влажную землю. Кадр с его визора до того, как он его разбил. «Аркаим, — вспыхнуло у него в голове. — Время ещё есть».

Май — август 2022 г.