Искатель, 1995 №5 (fb2)

- Искатель, 1995 №5 (пер. Наталия Зворыкина,Геннадий Степанович Дмитриев) (Журнал «Искатель» - 209) 4025K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клиффорд Саймак - Олег Петрович Бенюх (Олесь) - Эрл Стенли Гарднер

ИСКАТЕЛЬ 1995
№ 5

*

Выходит 6 раз в год

Издается с 1961 года

© «Вокруг света»

Содержание:

КЛИФФОРД САЙМАК

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДАР

Роман

ОЛЕСЬ БЕНЮХ

ПОДОЛЬСКИЙ БУМЕРАНГ

Рассказ

КОЛЬКА

Рассказ

ЭРЛ СТЕНЛИ ГАРДНЕР

ДОЛИНА МАЛЕНЬКИХ СТРАХОВ

Рассказ

КЛИФФОРД САЙМАК

БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДАР

ГЛАВА 1

Я продолжал вспоминать своего старого друга и то, что он сказал мне в тот день, когда мы виделись с ним в последний раз. Не прошло и двух дней после этой встречи, как он погиб… Груда искореженного металла, в которую превратился его автомобиль, и следы шин на асфальте не оставляли никакого сомнения, что в него врезалась другая машина, неожиданно выскочившая на встречную полосу. Да, все было ясно, за исключением того, куда исчезла та, встречная.

Я попытался думать о чем-то другом. Однако шли часы, передо мной все так же тянулась серая лента шоссе, за окном мелькали покрытые яркой весенней зеленью долины и холмы, а мысли мои вновь и вновь возвращались к тому вечеру, когда я видел его в последний раз.

Похожий на старого сморщенного гнома, он сидел, почти полностью утонув в огромном ярко-желтом кресле, и перекатывал в ладонях бокал с коньяком, рассуждая о весьма странных вещах.

— Я думаю, — говорил он, не отрывая внимательного взгляда от моего лица, — что мир наводнен привидениями. Я имею в виду всех тех фантастических существ, оборотней и чудовищ, которых воображение рисовало человеку, начиная с того самого дня, когда его древний пращур, сидя у своего костра и вглядываясь в ночную темноту, впервые попытался представить себе, что таится там, за пределами пещеры. Конечно, для него — охотника, собирателя трав, кочевника — это не составляло никакой тайны. Его зрение, слух, обоняние были намного острее, чем у современного человека. И все же он не доверял своим чувствам. Его воображение постоянно рисовало все новые и новые формы жизни, новые опасности…

— И ты полагаешь, то же самое можно сказать и о нас? — спросил я.

— Без сомнения, — ответил он, — хотя, конечно, есть и некоторые различия.

Дверь, ведущая во внутренний дворик, была открыта, и с легким ветерком в комнату из сада проникали тонкие весенние запахи. Издалека доносился гул самолета, который, судя по всему, кружил над рекой, перед тем как приземлиться на аэродроме.

— Да, некоторые различия есть, — повторил он. — Я должен еще над этим подумать, но скорее всего дело в том, что наши чудовища просто другие. Большей частью они — продукт нашего развитого интеллекта, тогда как чудовища древнего человека были не более чем отражением его первобытных страхов.

Мне показалось, что он собирается развить свою странную теорию, но в этот момент в комнату вошел его племянник Филипп Фримэн. Филипп, из госдепартамента, стал рассказывать какую-то смешную историю об одной высокопоставленной персоне, прибывшей в Вашингтон с визитом. Потом разговор перескочил на что-то другое, и к привидениям мы в тот вечер больше не возвращались.

Впереди на шоссе показался знак поворота на Старую Военную дорогу, и я снизил скорость. Свернув, я поехал еще медленнее. После нескольких часов езды со скоростью восемьдесят миль сорок показались мне просто черепашьим шагом. Однако и сорок, пожалуй, было слишком много для той дороги, на которой я сейчас оказался.

По правде говоря, я совершенно не подозревал, что где-то еще остались подобные дороги. Когда-то это была сплошная черная полоса, но со временем асфальт потрескался, трещины засыпали щебенкой, которую колеса постепенно превратили в мелкую белую пыль, и теперь на ней повсюду виднелись причудливые белесые пятна и разводы. Дорога к тому же была очень узкой, и из-за густого кустарника, покрывающего склоны холмов по обе ее стороны, казалось, что едешь по дну неглубокой извилистой канавы.

Шоссе, которое несколько лет назад значительно расширили, проходило по гребню холма, а Старая Военная дорога резко шла под уклон. Мне это, конечно, было известно, но я совсем забыл, что сразу за поворотом начинается крутой спуск.

Совершенно особый мир, думал я, и хотя именно к нему я и стремился, я никак не ожидал, что столкнусь с ним сразу, как только сверну с шоссе. Впрочем, этот мир скорее всего был особым только в моем воображении — я видел его таким, каким хотел видеть.

Интересно, подумал я, произошли какие-нибудь изменения в Пайлот-Нобе за те годы, что меня там не было? На первый взгляд это казалось маловероятным. Вряд ли в этом глухом, отрезанном от мира уголке могло что-нибудь измениться.

Почему, спросил я себя, человек так стремится вернуться к своему прошлому, даже сознавая, что ни одно дерево не будет уже расцвечено такими красками, какие полыхали на нем однажды утром тридцать лет назад, а воды знакомой речушки не будут такими глубокими, прозрачными и холодными, как в детстве, и что, по существу, он смотрит на свое прошлое глазами десятилетнего ребенка, который только и способен так воспринимать окружающий мир?

Я мог бы выбрать любое другое из сотни подобных мест, где также не будет трезвонить ежеминутно телефон и где не надо все время готовить какие-то отчеты, соблюдать сроки, встречаться с нужными людьми, быть хорошо осведомленным во всех вопросах и обладать изысканными манерами. Мест, где можно спокойно думать и писать или, наоборот, позволить себе быть ленивым и беспечным, бриться только тогда, когда хочется, ходить в чем угодно и спокойно болтать о всяких пустяках. Там никто не обратит на это никакого внимания, и тебе не надо лезть из кожи, чтобы казаться умным.

Да, я мог бы отправиться в любое из сотни подобных мест, и тем не менее я с самого начала не сомневался, куда именно поеду. Возможно, я пытался обмануть себя, но, даже понимая это, был счастлив. Я возвращался домой, боясь произнести это слово даже про себя. Все это время я прекрасно понимал, конечно, что того места, которое с детства запечатлелось в моей памяти, нет и никогда не было, что с годами воображение превратило его в одну из тех прекрасных иллюзий, которыми люди любят себя тешить, предаваясь воспоминаниям.

Когда я свернул с шоссе, день уже клонился к вечеру и в небольших долинах, по которым я проезжал, начали сгущаться тени. Вдали на фоне темнеющего неба выделялись белоснежные купола цветущих фруктовых деревьев, и временами с ветром до меня доносился их нежный аромат. Хотя еще только смеркалось, мне показалось, что я также ощущаю какой-то необычный запах испарений, которые поднимались с лугов по берегам небольших речушек.

Многие годы я говорил себе, что знаю эти места как свои пять пальцев, что они запечатлелись в моей памяти навечно, так что, сев за руль, я безошибочно найду дорогу в Пайлот-Нобе.

Но сейчас у меня вдруг возникло подозрение, что все эти годы я заблуждался. Я не находил ни одной знакомой черты в окружающем пейзаже. То есть места, по которым я сейчас проезжал, были, разумеется, именно такими, какими я их помнил с детства, но пока мне не встретилось ничего, что бы мне точно подсказало, где я нахожусь. Положение было отчаянным, даже унизительным, и я со страхом подумал, что, возможно, то же самое ждет меня и в Пайлот-Нобе.

Дорога была просто отвратительна, намного хуже, чем я ожидал. Почему, думал я, те, кто за это отвечает, довели ее до подобного состояния? Они, конечно, ничего не могли поделать с крутыми поворотами, так как дорога проходила по холмистой местности, но как объяснить все эти засыпанные щебенкой выбоины и трещины? И давным-давно пора было что-то сделать с узкими каменными мостками, где не могли бы разминуться и две машины. Правда, мне пока не встретилось ни одной — в этот час я, похоже, был один на этой дороге.

Совсем стемнело, и я включил фары. Уже несколько раз мне приходилось снижать скорость, и временами я тащился в пределах двадцати миль в час. При тех крутых поворотах, что все чаще стали попадаться мне на пути, ехать быстрее было просто опасно.

Пайлот-Ноб, наверное, уже неподалеку, — он находился всего в сорока милях, а я, похоже, проехал уже больше половины пути. Если бы, сворачивая с шоссе, я посмотрел на спидометр, я знал бы точно, где сейчас нахожусь, но, к сожалению, я этого не сделал.

Дорога с каждой минутой становилась все хуже и хуже, а когда я въехал в узкую лощину, она стала совершенно ужасной. По обе ее стороны возвышались холмы, а у самой обочины, почти попадая в полосу отбрасываемого фарами света, громоздились огромные валуны. Погода тоже начинала явно портиться. Появившиеся было на небе редкие звезды теперь исчезли, и вдалеке послышались глухие раскаты грома.

Быть может, подумал я, где-то была развилка, а я ее проскочил и поехал не по той дороге. Мысленно я проверил весь свой путь. С того момента, как я свернул на Старую Военную дорогу, я ехал только по ней, и хотя местами от нее отходили тропинки, все они были расположены под прямым углом к ней.

После очередного резкого поворота я увидел вдали, справа, несколько сбившихся в кучу низких строений, где в одном из окон мерцал свет. Я снял ногу с педали газа и решил остановиться и спросить дорогу. Но потом, сам не знаю почему, передумал и поехал дальше. Кажется, я решил, что в случае необходимости всегда смогу вернуться, а может быть, надеялся встретить другую ферму и спросить дорогу там.

Так оно и случилось. Не проехал я и мили, как увидел другую ферму — кучку прилепившихся к холму низких строений с одним освещенным окошком, которая показалась мне точной копией первой.

Окно отвлекло на миг мое внимание, и когда я вновь взглянул на дорогу, то увидел, что по ней прямо на меня что-то мчится. На какие-то доли секунды я, похоже, просто окаменел — мой мозг отказывался верить чувствам, которые говорили, что передо мной динозавр.

Я мало что смыслю в динозаврах, да и не горю особым желанием расширить свои познания — на свете есть много другого, более интересного. Но однажды, несколько лет назад, я провел летом неделю в Монтане с группой палеонтологов, которые с большим энтузиазмом и рвением вели там раскопки, вскрывая то, что они называли пластом окаменелостей, и вытаскивая на свет один только Бог знает что, связанное с событиями, происходившими шестьдесят миллионов лет назад. Однажды они выкопали почти полностью сохранившийся скелет трицератопса, и хотя это была не ахти какая находка (останки этого рогатого ящера встречаются довольно часто), она привела всех в неописуемый восторг, так как именно этот трицератопс в чем-то, что было ясно только специалистам, существенно отличался от своих ранее найденных собратьев.

И такой вот трицератопс, но только во плоти, мчался сейчас по дороге. Его голова была опущена, и я отчетливо видел широкий загривок и два массивных рога, направленных прямо на меня. Он приближался довольно быстро, и вскоре его огромная туша, казалось, заполнила собой всю дорогу. Было ясно, что удар, нанесенный таким бычком, превратит мою машину в лепешку.

Понимая, что надо что-то делать, хотя и не зная толком что, я резко повернул руль. Может быть, я надеялся избежать удара, въехав на холм, а может быть, хотел развернуть машину и спастись бегством.

Машину занесло. Выхватив из темноты густой кустарник и нагромождение камней, свет фар остановился на склоне холма. Я потерял из виду динозавра и каждую секунду теперь ожидал его сокрушительного удара.

Задними колесами машина увязла в канаве, а передними — дорога была очень узкой — въехала на холм, так что сейчас она стояла накренившись, и сквозь ветровое стекло я мог смотреть только вверх. Мотор заглох, а свет фар стал тусклым. Оставаться здесь, посреди дороги, являя собой отличную мишень, и ждать до утра старину трицератопса было бы безумием.

Я не стал ждать. Распахнув дверцу, я вывалился из машины и, то и дело натыкаясь на кусты и ударяясь о валуны, начал карабкаться по склону. Каждую секунду я ожидал услышать позади себя треск ломаемой машины, но его не было.

Я споткнулся о камень и упал за куст, сильно исцарапав лицо и руки. А внизу, на дороге, по-прежнему царила тишина. Это показалось мне весьма странным. Трицератопс, даже если бы он передвигался шагом, должен был уже давно добраться до машины.

Я выбрался из куста и, присев на корточки, взглянул вниз. Свет фар, отражаясь от склона, слабо освещал дорогу самое большее на сто футов. Я не увидел трицератопса — дорога была пустынна. Но все-таки он должен был находиться где-то поблизости, я был уверен в этом. Я не мог ошибиться, так как видел его вполне отчетливо. Должно быть, подумал я, он притаился в темноте и сейчас поджидает меня, но в следующую же секунду мысль о прячущемся где-то трицератопсе показалась мне полнейшим абсурдом. Такое мощное животное просто не умело таиться.

Скорчившись, я сидел на холме и трясся от страха. Вдали, где-то среди холмов, бушевала гроза, и прохладный ночной воздух был наполнен ароматом цветущих яблонь.

Это просто смешно, думал я, стараясь призвать себе на помощь здравый смысл. Никакого динозавра не было и не могло быть, во всяком случае, здесь, среди знакомых мне с детства холмов, в двадцати милях от Пайлот-Ноба, моего родного городка. Скорее всего он мне просто померещился, я что-то увидел и решил, что это динозавр.

Однако обращение к здравому смыслу не помогало. Я совершенно точно знал, что я видел, так как в своем воображении мог по-прежнему ясно представить себе это огромное животное с его широким загривком и глазами, сверкавшими в свете фар как раскаленные угли. Хотя я и не понимал, что происходит, и у меня не было никакой возможности рационально объяснить появление рогатого ящера на проселочной дороге через шестьдесят миллионов лет после того, как вымер последний трицератопс, я не мог убедить себя, что все это мне привиделось.

Я с трудом поднялся на ноги и осторожно, стараясь не поскользнуться на каменистом склоне, начал спускаться к машине. Раскаты грома становились все мощнее, и каждые несколько секунд вспышки молнии освещали холмы к западу от долины, по которой вилась дорога. Гроза приближалась, и приближалась быстро.

Машина находилась там, где я ее оставил, и вокруг по-прежнему никого не было. Сев за руль, я выключил фары и завел мотор. Однако мне не удалось сдвинуть машину с места. Задние колеса буксовали, разбрасывая в стороны грязь и мелкие камни.

Я попытался дать задний ход, и тоже безуспешно — колеса вращались под вой двигателя, но машина так и не сдвинулась ни на дюйм. Было совершенно ясно, что она застряла прочно.

Я выключил мотор и вылез. Несколько секунд стоял, пытаясь в промежутках между раскатами грома уловить какой-нибудь звук, который бы говорил о таящемся поблизости большом звере, но кругом было тихо.

Превозмогая страх, я пошел вперед. Я был по-настоящему напуган — малейшее движение в темноте, малейший звук могли сразу же обратить меня в бегство.

Впереди показался дом, который я уже видел раньше. Кроме единственного окошка, где по-прежнему горел свет, он был полностью погружен в темноту. Неожиданно вспышка молнии залила все вокруг ярким голубым светом, и я увидел, что дом был настоящей развалюхой. Он весь осел, а его слепленная как попало из разных кусков камня труба, казалось, вся перекосилась под напором ветра.

Выше по склону холма, как бы привалившись к стогу сена, стоял покосившийся сарай, а за сараем был загон для скота, который благодаря длинным ошкуренным жердинам показался мне каким-то диковинным сооружением из белых блестящих костей. За домом, около поленницы, стоял древний автомобиль без задних колес, который удерживался в горизонтальном положении с помощью положенной на козлы доски.

Место было знакомым. Я, конечно, никогда не бывал именно здесь, в этом доме, но знал, что это за место. В детстве, когда я жил в Пайлот-Нобе, мне нередко приходилось видеть такие же точно места (язык не поворачивается назвать их фермами), где потерявшие всякую надежду люди годами выбивались из сил, пытаясь прокормить и одеть свои семьи. Похоже, за двадцать лет здесь ничего не изменилось. В мире могли происходить какие угодно перемены, но здесь люди продолжали жить так же, как жили всегда.

К дому вела дорожка, которую то и дело освещали вспышки молнии, и, ориентируясь на светящееся оконце, я осторожно двинулся по ней. Вскоре я уже стоял перед дверью. Поднявшись по расшатанным ступенькам на крыльцо, я постучал.

Ждать мне не пришлось. Дверь открылась почти мгновенно. Казалось, меня здесь поджидали.

В дверях стоял небольшого роста седой человек в шляпе. В желтых зубах он держал трубку, а из-под полей большой черной шляпы глядели бледно-голубые выцветшие глаза.

— Ну, входи же, — крикнул он мне. — Что стоишь и пялишься? Вот-вот гроза начнется.

Я вошел, и он закрыл за мной дверь. Передо мной была кухня. В печи жарко горели дрова, и повязанная платком крупная женщина в свободном, без пояса, платье готовила на ней ужин. На расшатанном, застеленном зеленой клеенкой столе стояли тарелки и чашки, а в центре возвышалась керосиновая лампа, которая была здесь единственным источником света.

— Извините за беспокойство, — произнес я, — но моя машина застряла внизу на дороге. И мне кажется, я заблудился.

— Да, наши дороги не сахар, — ответил старик, — особенно для тех, кто их не знает. Они все время петляют, а некоторые вообще никуда не ведут. А куда ты направлялся, незнакомец?

— В Пайлот-Ноб, — ответил я.

Он понимающе кивнул.

— Ты ошибся с последним поворотом. Тебе надо было свернуть в другую сторону.

— Не могли бы вы, — сказал я, — запрячь вашу лошадь и вытащить машину на дорогу. Ее занесло, и она увязла задними колесами в канаве. Я вам хорошо заплачу за труды.

— Послушай, незнакомец, сядь, — сказал он, выдвигая стул из-за стола. — Мы как раз собирались ужинать, еды хватит на троих, и ты доставишь нам удовольствие, присоединившись к нам.

— Но автомобиль — напомнил я ему. — Я спешу.

Он покачал головой.

— Ничего не могу сделать, по крайней мере сегодня. Лошадей здесь нет. Они пасутся где-то на холме. У тебя не хватит денег, да и ни у кого не хватит, чтобы заставить меня искать их сейчас, когда собирается гроза и кругом кишат змеи.

— Но змеи ночью спят, — заметил я и сразу же почувствовал, что мое замечание было несколько неуместным и довольно глупым.

— Должен сказать тебе, сынок, — произнес он наставительно, — что о змеях никто ничего толком не знает.

— Извините, забыл представиться, — сказал я, так как мне уже порядком надоело то, что он называет меня то сынком, то незнакомцем. — Меня зовут Хортоном Смитом.

Женщина, стоявшая у печи, обернулась. Она была явно взволнована.

— Смит! — воскликнула она. — У нас такая же фамилия! Вы, случайно, не в родстве с нами?

— Нет, мать, — сказал старик. — Смитов хоть пруд пруди. То, что человека зовут Смитом, совсем не означает, что он наша родня. Но мне кажется, что такое удачное совпадение следует обмыть.

Он сунул руку под стол и вытащил оттуда кувшин, а затем достал с висевшей позади него полки два стакана.

— По виду ты из города, парень, — сказал он, — но я слышал, у вас там тоже любят выпить. Это пойло нельзя назвать первоклассным виски, но оно сделано из лучших сортов кукурузы, и я ручаюсь, что ты не отравишься. Самое главное, не хлебни сразу слишком много, а то задохнешься. Но где-то с третьего глотка тебе уже не надо будет ни о чем беспокоиться. Сказать по правде, в такую ночку нет ничего лучше, чем сидеть себе дома да попивать самогон. Мне продал его старина Джо Хопкинс. Он делает его на островке, на реке…

Продолжая говорить, он поднял кувшин, собираясь наполнить стакан, но вдруг замолчал и бросил на меня колючий взгляд.

— А ты, случаем, не сборщик налогов?

— Нет, — ответил я, — не сборщик.

Наливая стаканы, он произнес:

— Никогда нельзя быть уверенным. Эти ищейки теперь так осторожны, что их сразу и не распознаешь. Раньше их было видно за милю, но сейчас они стали очень хитрыми. Очень уж ловко маскируются.

Он придвинул ко мне стакан.

— Мистер Смит, — сказал он. — Мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь, во всяком случае, сейчас, когда вот-вот начнется гроза. Утром же я с большим удовольствием запрягу лошадь и вытащу вашу машину.

— Но автомобиль стоит прямо поперек дороги. Он мешает движению.

— Мистер, — вступила в разговор женщина. — Это не должно вас волновать. Дорога никуда не ведет. Она кончается чуть выше, у старого заброшенного дома.

— Говорят, — сказал старик, — что в этом доме водятся привидения.

— Быть может, у вас есть телефон? Я мог бы позвонить…

— У нас нет телефона, — ответила женщина.

— Чего я не могу понять, — произнес старик, — так это для чего человеку телефон. Трезвонит целый день. Люди звонят тебе просто так, чтобы почесать языком. Из-за него у тебя нет ни одной спокойной минуты.

— Телефоны стоят денег, — заметила женщина.

— Быть может, я пройду немного назад по дороге, — сказал я. — Тогда внизу была ферма. Они могли бы…

Старик покачал головой.

— Пей-ка лучше самогон. Ты распростишься с жизнью, если пойдешь туда. Хоть я и не из тех, кто сплетничает о соседях, но должен сказать, что никому нельзя позволять держать свору злобных собак. Они, конечно, отлично охраняют ферму, так что ни один подонок туда не проберется. Но я не дам и цента за жизнь человека, который им встретится в темноте.

Я взял стакан и сделал глоток. Самогон был отвратителен, но он зажег у меня внутри небольшой пожар.

— Куда вы пойдете? — произнесла женщина. — Вот-вот начнется Дождь.

Я сделал еще глоток, и теперь самогон показался мне не таким уж и плохим.

— Садитесь-ка лучше за стол, мистер Смит, — сказала женщина. — Я уже все закончила, так что сейчас будем есть. Отец, достань-ка ему тарелку и чашку.

— Но я…

— Ерунда! — воскликнул старик. — Ведь ты не откажешься поужинать с нами, не так ли? Старуха приготовила такую тушеную свинину с овощами, что пальчики оближешь. Никто не приготовит ее лучше. У меня просто слюнки текли, пока я сидел здесь и ждал, когда она будет готова.

Он бросил на меня испытующий взгляд.

— Бьюсь об заклад, что ты никогда не пробовал настоящей тушеной свинины. Городские ее не очень-то жалуют.

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Я ее ел, но много лет назад.

По правде говоря, я здорово проголодался, и тушеная свинина меня вполне устраивала.

— Ну, допивай же, — сказал старик. — Это тебя взбодрит.

Пока я допивал самогон, он достал для меня с полки тарелку и чашку, а из ящика стола вилку, нож и ложку. Женщина принесла и поставила на стол еду.

— Придвигайтесь-ка к столу, — произнесла она. — А ты, отец, вытащи изо рта свою трубку.

Она повернулась ко мне.

— Я уже смирилась с тем, что он никогда не снимает своей шляпы — даже спит в ней, — но я не потерплю, чтобы он сидел за столом еще и с трубкой в зубах.

Она села вместе с нами за стол.

— Угощайтесь, — произнесла она, обращаясь ко мне. — Это, конечно, не какое-то там сверхмодное блюдо, но все приготовлено из хороших продуктов, и много, так что, надеюсь, вам понравится.

Еда оказалась вкусной и сытной, и, похоже, ее действительно было много. Казалось, они с самого начала рассчитывали еще на одного человека.

К концу ужина полил дождь. Он был таким сильным, что нам пришлось повысить голос, чтобы сквозь этот шум слышать друг друга.

— Нет ничего лучше тушеной свинины, — произнес старик, который, очевидно, утолил первый голод и теперь решил снова поговорить, — кроме, возможно, мяса опоссума. Раньше мясо его у нас частенько бывало на столе, но сейчас мы его совсем не видим. Для того, чтобы поймать опоссума, человеку нужна собака, но после смерти Проповедника я не мог заставить себя завести другую собаку. Я просто обожал этого пса и не мог представить себе, что на его месте будет другой.

Женщина вытерла слезу.

— Он был самым лучшим псом из всех, что у нас жили. Прямо-таки член семьи. Спал у печки, и даже когда там было очень жарко и шерсть его начинала дымиться, он, казалось, и не замечал. Мне кажется, он вообще любил жару.

Вас, верно, удивляет, что мы так назвали собаку, но он выглядел настоящим проповедником. Да и все повадки у него были что надо. Он был всегда таким важным, серьезным и печальным…

— Кроме тех случаев, — перебил ее старик, — когда мы охотились на опоссума. — Пес был настоящей грозой опоссумов.

— Не подумайте, что мы какие-то нечестивцы, — снова вступила в разговор его жена. — Никакое другое имя ему просто не подходило. Он был вылитый проповедник.

Мы закончили ужинать, и старик снова сунув в рот трубку, протянул руку к кувшину.

— Спасибо, — сказал я, — но мне больше не наливайте. Пора ехать. Если бы вы разрешили мне взять пару поленьев, я бы подложил их под колеса…

— И не думай ехать, — возразил старик. — Особенно в такую грозу. Я просто не могу позволить тебе уйти. Для меня бы стало настоящим позором выгнать гостя на улицу в такую погоду. Оставайся-ка лучше здесь, в уюте и тепле, и мы выпьем еще. Завтра поедешь. У нас нет второй кровати, но ты можешь лечь на кушетке. Тебе на ней будет очень удобно. Лошади утром вернутся, и мы вытащим твою машину.

— Вы и так уже много для меня сделали…

— Мы очень рады, что ты к нам заглянул, — произнес старик. — Теперь не часто встретишь новое лицо. Мы со старухой вечерами сидим вот так молча и смотрим друг на друга. Сказать нам нечего, мы уже обо всем с ней поговорили.

Он снова наполнил мой стакан и придвинул его ко мне.

— Бери-ка стаканчик и радуйся, что в такую ночь есть где укрыться, а до утра я и слышать больше не хочу о том, что ты собираешься уходить.

Я поднял стакан и сделал большой глоток. По правде говоря, мысль о том, чтобы остаться здесь на ночь, была довольно привлекательна.

— Хорошо все-таки без собаки, — снова заговорил старик. — Хотя, должен признаться, мне чертовски не хватает старины Проповедника. Но когда у тебя нет собаки и не надо ходить на охоту, то появляется много свободного времени. Свободное время — самое дорогое, что есть на свете. Оно дает возможность подумать и помечтать, что приносит только пользу. Большинство сегодняшних прощелыг стали такими именно потому, что они не могут и минуты посидеть спокойно. Они все время куда-то бегут, думая, что им вот-вот повезет, но на самом деле просто пытаются убежать от самих себя.

— Полагаю, вы совершенно правы, — произнес я, думая о себе, и сделал глоток. Самогон был настолько хорош, что я отпил еще.

— Ну-ка, молодой человек, — сказал старик, — давай-ка сюда твой стакан, я тебе еще налью.

Я протянул стакан, и он снова наполнил его до краев.

— Вот мы сидим тут как у Христа за пазухой, — проговорил старик, — и нет у нас иных забот, кроме как сидеть вот так, попивать самогон да дружески беседовать, не обращая никакого внимания на время. Время — лучший друг человека, если использовать его с толком, но и злейший враг, если тратишь его попусту. Несчастные создания те, кто живет по часам. Совсем другое дело — жить по солнцу.

Что-то здесь было не так, я чувствовал это. В этих двоих, и в старике и в старухе, было что-то неуловимо знакомое, словно бы я когда-то их знал, встречал где-то много лет назад. Казалось, еще мгновение, и я вспомню, кто они такие и где я их видел. Но как я ни старался, мне это не удавалось.

Старик продолжал что-то рассказывать, но, занятый своими мыслями, я его почти не слушал. Помню только, что он говорил об охоте на енота и о том, на какую наживку лучше всего ловить зубатку, и еще о чем-то в том же роде. Большую часть подробностей я, однако, пропустил.

Я допил самогон и, не ожидая приглашения со стороны старика, протянул ему свой пустой стакан. Он снова его наполнил.

Мне было очень хорошо и уютно. В печи потрескивали поленья, а на полке рядом с дверью в кладовку громко, но как-то очень по-домашнему тикали часы. Утром все снова войдет в привычную колею, и, выбравшись на нужную дорогу, которую я не заметил, я отправлюсь в Пайлот-Ноб. Но сейчас, сказал я себе, я могу просто сидеть здесь, ни о чем не думая, и отдыхать под мирное тикание часов. Я был уже здорово пьян и понимал это, но продолжал сидеть, пить и слушать, не тревожась о завтрашнем дне.

— Между прочим, — спросил я старика, — как у нас обстоят дела с динозаврами в этом году?

— Попадаются местами, — ответил он равнодушно, — но, похоже, они несколько измельчали по сравнению с прошлыми годами.

Ответив на мой вопрос, старик стал рассказывать о том, как однажды он срубил дерево и обнаружил в дупле мед. Потом вспомнил год, когда зайцы наелись астрагала и так одурели, что принялись гоняться про всей округе за медведем-гризли. Но это, должно быть, произошло не здесь, так как, насколько мне известно, в этих краях никогда не было ни астрагала, ни медведей-гризли.

Наконец я отправился спать. Помню, старик довел меня до кушетки и, пока я раздевался, стоял рядом, светя мне фонарем. Я снял пиджак и повесил его на спинку стула, потом разулся и аккуратно поставил туфли на пол. Покончив с этим, я ослабил галстук и лег на кушетку, которая оказалась очень удобной, как старик и обещал.

— Ты хорошо отоспишься здесь, — произнес он. — Гуляка всегда здесь спит, когда приезжает к нам. Гуляка здесь, а Заводила — на кухне.

И тут до меня дошло! Теперь я знал, кто он такой.

— Ты — Забулдыга Смит, — крикнул я ему, — и ты, и Гуляка Гугл, и Заводила, и Весельчак — вы все из комиксов.

Я попытался сказать что-то еще, но не смог. И потом, все это казалось сейчас не таким уж важным или удивительным.

Я снова лег, а Забулдыга Смит ушел, взяв фонарь с собой. Я лежал и слушал, как дождь барабанит по крыше.

Я уснул под шум дождя.

А проснулся — среди змей…

ГЛАВА 2

Меня спас страх — животный, леденящий сердце ужас, полностью сковавший мое тело на те несколько секунд, которые понадобились мозгу для оценки ситуации и принятия решения.

Прямо над моей грудью возвышалась отвратительная голова змеи. В любую секунду и так быстро, что только с помощью скоростной фотокамеры можно было бы это зафиксировать, змея могла поразить меня насмерть своими ядовитыми зубами.

Если бы в этот момент я шевельнулся, она бы на меня напала.

Но я не двигался… я не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, так как страх, вместо того чтобы побудить мое тело к действию, вызвал полное оцепенение. У меня свело мускулы, а по телу пошли мурашки.

Ужасная чешуйчатая голова змеи была, казалось, вырезана из кости, а небольшие глаза тускло светились, как необработанные драгоценные камни. Под глазами у нее были небольшие углубления, с помощью которых она воспринимала тепловое излучение. Ее раздвоенный язычок мелькал как молния, пробуя, исследуя и передавая в крошечный мозг полученную информацию о том существе, на котором она сейчас оказалась. Тускло-желтое тело змеи покрывали более темные полосы, которые местами образовывали ромбовидный орнамент.

Она была огромной — быть может, не такой огромной, как мне со страху показалось в первый момент, — но все же довольно большой, и я чувствовал ее вес на своей груди.

Crotalus horridus horridus — полосатый гремучник!

Она знала о моем присутствии. Какую-то информацию она могла получить с помощью зрения, хотя оно у нее было довольно слабым. Раздвоенный язычок позволял ей узнать больше. А расположенные ниже глаз углубления давали возможность определить температуру моего тела. Скорее всего она смутно ощущала — насколько это дано рептилиям, — что что-то здесь было не так, но никак не могла решить, кто перед ней — друг или враг. В пищу ей я не годился, так как был слишком велик, однако мог представлять для нее реальную угрозу. И я знал, что при первом же намеке на грозящую ей опасность она нападет на меня.

Я лежал неподвижно, оцепенев от ужаса. Но хотя страх и туманил мне сознание, я понимал, что в любой момент это оцепенение может пройти и тогда я инстинктивно попытаюсь убежать, ускользнуть от змеи. Однако вместе с отчаянием, охватившим меня при мысли о безнадежности моего положения, ко мне вернулась способность трезво рассуждать, и я понял, что должен напрячь всю свою волю и заставить себя лежать неподвижно. В этом заключался мой единственный шанс на спасение. Малейшее движение будет воспринято змеей как угроза, и она нападет на меня.

Очень медленно, стараясь не моргнуть, я опустил веки и теперь лежал в абсолютной темноте, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, а живот сводит судорога. Никакого движения, никакой дрожи, приказал я себе. Я должен оставаться абсолютно неподвижным.

Самым трудным было заставить себя не открывать глаза, но я понимал, что это просто необходимо. Я мог непроизвольно моргнуть, и змея напала бы на меня.

Каждый мой мускул, каждый нерв, вся моя кожа, по которой бегали мурашки, неистово требовали, чтобы я бежал отсюда. Но я сдерживал себя. И неожиданно откуда-то пришла мысль, что, пожалуй, впервые в моей жизни мой разум и тело находились в таком разладе.

У меня было ощущение, что по моей коже бегает миллион маленьких грязных ножек. Мышцы живота свела судорога, меня тошнило, а сердце билось так сильно, что казалось, я сейчас задохнусь.

А на грудь по-прежнему давила тяжесть.

Я попытался угадать намерения змеи по тому, как располагался на моей груди вес ее тела. Не изменила ли она своего положения?

Может быть, что-то побудило ее к действию и уже сейчас она принимает боевую позу, перед тем как на меня напасть. А возможно, она опустила голову и собирается уползти, удостоверившись в том, что я не представляю для нее никакой угрозы?

Если бы только я мог открыть глаза и убедиться в этом. Казалось, это было выше человеческих сил — не видя опасности (если она существовала), узнать о ее приближении и приготовиться к защите.

Но глаза мои оставались закрытыми. Причем я не сжимал веки, так как связанное с этим движение лицевых мускулов вполне могло встревожить змею.

Я старался дышать как можно более незаметно — дыхание ведь тоже было движением, — хотя сейчас змея уже, должно быть, привыкла к моему дыханию.

Змея шевельнулась.

Непроизвольно мышцы моего тела напряглись, и я приложил все силы, чтобы они так и остались в этом состоянии. Змея медленно проползла по груди, потом по животу. Ей, казалось, понадобилась целая вечность, чтобы проделать этот путь. Наконец все кончилось — змея уползла.

Моим первым побуждением было бежать, бежать без оглядки, но я заставил себя лежать неподвижно. Медленно, очень медленно я открыл глаза — сначала чуть-чуть, потом больше и наконец совсем широко.

Когда, проснувшись, я открыл их в первый раз, я не увидел ничего, кроме отвратительной головы змеи.

Но сейчас я заметил, что приблизительно в четырех футах над моей головой нависает каменный свод, и я чувствовал неприятный затхлый запах.

Я лежал не на кушетке, где накануне заснул под шум дождя, а на полу пещеры. Я скосил глаза влево и увидел, что пещера была небольшой. По существу, она представляла собой просто углубление в скале, образовавшееся здесь с годами вследствие выветривания.

Змеиное логово, подумал я! Здесь могло быть сколько угодно змей. Я понял, что должен соблюдать величайшую осторожность, по крайней мере до тех пор, пока не узнаю, есть ли тут другие змеи.

Я лежал у самого входа, и косые лучи утреннего солнца согревали правую сторону моего тела. Посмотрев направо, я увидел под собой уходящее вниз, в долину, узкое ущелье. По ущелью, ниже пещеры, проходила дорога, по которой я ехал накануне, а поперек дороги стояла моя машина. Но самого дома не было. Ни дома, ни сарая, ни загона. Не было вообще ничего. Кроме растущего кое-где мелкого кустарника, густых зарослей ежевики да нескольких деревьев, весь склон холма между тем местом, где я лежал, и дорогой был пуст.

Если бы не моя застрявшая на дороге машина, я бы решил, что это совсем другое место. Но она там стояла, что могло означать только одно — место было тем же самым, а дом исчез. Но ведь это полная бессмыслица, такого вообще не могло быть. Дома, поленницы, загоны для скота и автомобили без задних колес не могут просто так, сами по себе, вдруг взять да исчезнуть.

В глубине пещеры послышался шорох. Что-то скользкое и холодное проползло по моей ноге и юркнуло в кучу прелых листьев перед входом в пещеру.

Мое тело взбунтовалось. Слишком долго страх удерживал его на одном месте. Я действовал инстинктивно, не рассуждая. Не успела змея скрыться, как я уже был на ногах и мчался к выходу. В нескольких шагах от пещеры я остановился и огляделся. Впереди, справа от меня, по склону быстро ползла змея. Добравшись до куста смородины, она нырнула в него, и вскоре шум, производимый ее движением, стих.

Все вокруг, казалось, замерло. Как я ни напрягал свое зрение и слух, я не смог уловить ничего — ни звука, ни движения.

Быстрым взглядом я окинул поверхность холма, потом оглядел его более внимательно. Первое, что бросилось мне в глаза, был мой пиджак. Он лежал на траве аккуратной кучкой, словно, подумал я потрясенно, я собирался повесить его на спинку стула, а стула на месте не оказалось. Чуть выше на склоне холма аккуратно, рядышком, стояли мои туфли. И только сейчас, увидев свои туфли, я почувствовал, что стою в одних носках.

Змей нигде не было видно, хотя в глубине пещеры что-то шуршало. Но там было слишком темно, и я не мог ничего разглядеть. На старое высохшее дерево опустилась птичка с голубым оперением и принялась внимательно рассматривать меня своими круглыми, как бусинки, глазками. Откуда-то из долины донеслось позвякивание колокольчика — вероятно, там паслась корова.

Я осторожно потрогал пиджак ногой. Удостоверившись, что ни в нем, ни под ним ничего нет, я поднял его и встряхнул. Затем взял туфли и, даже не надев их, стал спускаться по склону, но очень осторожно, подавляя в себе жгучее желание броситься бегом к машине. Я шел медленно, внимательно осматривая склон холма, который, должно быть, кишел змеями. Достаточно было вспомнить змею у меня на груди, и другую, которая проползла по моей ноге, и еще одну, которая сейчас, вероятно, находилась в глубине пещеры. Один только Бог знает, сколько их здесь ползало.

К счастью, на своем пути я не встретил ни одной. Однако я наступил правой ногой на чертополох, и остальной путь мне пришлось идти на цыпочках, чтобы застрявшие в носке колючки не вонзились в подошву. Змей не было — по крайней мере я ни одной не видел.

Неожиданно я почувствовал, что весь дрожу. Я уже почти достиг подножия холма, и дорога была прямо подо мной. Выбрав место подальше от кустов и валунов, где могли скрываться змеи, я тяжело опустился на траву и вытащил из носка колючки. Туфли, однако, я надеть не смог — у меня тряслись руки. Только сейчас я по-настоящему осознал, какой опасности мне удалось избежать.

При одной только мысли об этом у меня к горлу подкатила тошнота и меня вырвало. После этого я почувствовал себя лучше и смог надеть туфли. Обувшись, я добрел до машины и привалился к ее боку. Я готов был обнять ее от радости, что наконец-то вновь нахожусь рядом с ней.

И тут я заметил, что машина совсем и не застревала. Канава была намного меньше, чем я думал.

Я сел за руль и, достав из кармана ключ зажигания, завел мотор. Машина с легкостью выбралась из канавы, и, развернувшись, я поехал назад.

Было раннее утро. Солнце, должно быть, поднялось не более часа назад. На придорожной траве еще блестели капельки росы, и отовсюду доносился звонкий птичий гомон.

Доехав до поворота, я свернул и прямо перед собой, у дороги, увидел исчезнувший дом. И поленница дров на заднем дворе, и стоявший рядом старинный автомобиль, и сарай, к которому привалился стог сена, — все выглядело точно так же, как вчера при вспышках молний.

Потрясенный открывшимся мне зрелищем, я стал лихорадочно перебирать всевозможные варианты в поисках разумного объяснения происходящего. Судя по всему, я ошибся, решив, что моя машина стояла на прежнем месте, а дом, который я видел за несколько часов до этого, исчез. Скорее всего дом вообще никуда не исчезал, тогда как меня и мою машину зачем-то перенесли на целую милю вверх по склону холма.

Но какой в этом смысл? И потом, вряд ли такое вообще было возможно. Я хорошо помнил, как прочно увязла машина, которую, несмотря на все мои старания, мне так и не удалось вытащить из канавы. И даже если я был пьян, то не настолько же, чтобы не почувствовать, как меня перетащили на такое расстояние и бросили в змеиное логово.

Все это было довольно странным — и трицератопс, который исчез так же внезапно, как появился, и застрявший в канаве автомобиль, и Забулдыга Смит со своей женой Ловизой, и даже самогон, ведь похмелья, неизбежного при таком количестве выпитого, у меня так и не наступило. Я почти жалел об этом, так как происшедшее лишало меня возможности объяснить все случившееся тем, что я был пьян. Но человек просто не мог выпить такое количество отвратительного пойла и чувствовать себя на следующий день прекрасно. Конечно, меня вырвало, но вряд ли это было как-то связано с похмельем.

И все же сейчас передо мной находился, похоже, тот самый дом, где меня приютили прошлой ночью. Я, конечно, видел это место только при вспышке молнии, но оно было точно таким, каким я его помнил.

Почему трицератопс, задал я себе вопрос, и почему гремучие змеи? Динозавр, очевидно, не представлял для меня реальной опасности (быть может, он даже был галлюцинацией, хотя я так не думал), но гремучие змеи были настоящими. Им явно отводилась страшная роль исполнителей в задуманном плане убийства, но кому понадобилось убивать меня? И даже если кто-нибудь и решил убить меня по причинам, которые были мне неизвестны, он явно мог бы сделать это более легким способом.

Я так напряженно вглядывался в стоявший передо мной дом, что забыл обо всем на свете и чуть не въехал в канаву, едва успев в последний момент выровнять автомобиль.

Все время, пока я разглядывал его, дом стоял без всяких признаков жизни, но сейчас он неожиданно ожил. Со двора выбежала свора собак и с лаем бросилась к дороге. Никогда за всю свою жизнь я не видел сразу такое множество собак. Все они были настолько тощими, что даже на том расстоянии, которое нас разделяло, я заметил их выступавшие ребра. Большинство собак были гончими с висячими ушами и тонкими, как плеть, хвостами. Чтобы отпугнуть меня, некоторые из них с воем бросились к дороге через калитку, тогда как остальные просто стали прыгать через забор.

Дверь дома распахнулась. На крыльцо вышел мужчина и прикрикнул на собак. При первых же звуках его голоса все они, вся свора, стали как вкопанные, потом развернулись и, поджав хвосты, словно нашкодившие мальчишки, побежали назад. Эти собаки хорошо понимали, что не имеют никакого права гоняться за машинами.

В этот момент мое внимание было поглощено не столько ими, сколько человеком, который прикрикнул на них. Когда дверь распахнулась, я сам не знаю, почему ожидал, что сейчас увижу Забулдыгу Смита. Но это оказался не Смит. Он был намного выше его, и к тому же без шляпы и без трубки. И потом я вспомнил, что прошлой ночью не видел никаких собак. Скорее всего сейчас передо мной был тот самый сосед со сворой собак, о котором мне накануне говорил Забулдыга Смит, предупреждая, что если я пойду вниз по дороге, это будет стоить мне жизни.

Однако, напомнил я себе, мое решение остаться со Смитом и пить с ним его самогон тоже чуть не стоило мне жизни.

Это может показаться невероятным, но я был убежден, что накануне разговаривал с Забулдыгой Смитом. Я, конечно, знал, что такого человека нет и не могло быть. И он, и его глупая жена Ловиза были только героями комиксов. Но никакие доводы не могли поколебать моего убеждения.

Если не считать собак и прикрикнувшего на них человека, место было точной копией жилища Забулдыги Смита. И это, сказал я себе, противоречило всякому здравому смыслу.

Затем я заметил некоторое отличие, и хотя это была слишком незначительная деталь и она не объясняла всей этой чертовщины, я почувствовал облегчение. Так же, как и у Забулдыги Смита, здесь стоял древний автомобиль, но у него были все четыре колеса. Правда, у поленницы я заметил козлы и доску, так что скорее всего ремонт был закончен совсем недавно.

Я уже почти проехал мимо, и тут моя машина снова чуть не угодила в канаву, и я с трудом удержал ее на дороге. Повернув голову, я взглянул на дом в последний раз и на столбе, около калитки, увидел почтовый ящик.

Кистью, с которой, очевидно, текла краска, так как виднелись потеки, на нем грубыми мазками была выведена только одна фамилия:

УИЛЬЯМС.

ГЛАВА 3

Джордж Дункан постарел, и все же я сразу узнал его, как только вошел в магазин. Несмотря на седые волосы, трясущиеся руки и старческую худобу, он остался все тем же Джорджем Дунканом, который так часто угощал меня, мальчишку, мятными конфетами, когда мы с отцом приходили сюда. Отец покупал у него продукты, а иногда и мешок отрубей, который Дункан притаскивал из задней комнаты, где у него хранился корм для скота.

Сейчас он находился за прилавком, разговаривал с женщиной, которая стояла ко мне спиной.

— От этих ребят Тома Уильямса, — услышал я громкий скрипучий голос, — всегда были одни неприятности. С того самого дня, как старик Уильямс поселился здесь, его семейка доставляла нам только огорчения. Послушайте меня, мисс Адамс, они неисправимы, и на вашем месте я бы вообще о них не беспокоился. Я бы просто учил их как можно лучше, наказывал бы, когда они этого заслуживали, а больше ни о чем бы и не думал.

— Но, господин Дункан, — произнесла женщина, — они не такие уж и плохие. Естественно, они не получили хорошего воспитания и иногда ведут себя просто ужасно, но, в общем, они совсем не плохие ребята. И им очень трудно. Вы даже представить себе не можете, как к ним все относятся…

Дункан широко улыбнулся, обнажив при этом неровные, выступающие вперед зубы. Улыбка была довольно мрачной, в ней не чувствовалось никакого добродушия.

— Я знаю, — сказал он. — Вы говорили мне об этом, когда им случалось попадать в переделки. Если не ошибаюсь, вы говорили, что от них все отвернулись.

— Вот именно. И не только дети, но и взрослые. Все только и ждут, что они что-нибудь натворят. Вот вы, например, я уверена, не спускаете с них глаз, когда они приходят сюда.

— Конечно. Если бы я этого не делал, они бы у меня все тут унесли.

— Как вы можете это знать?

— Я поймал их с поличным.

— Они обозлены, — сказала она, — и пытаются как-то отомстить.

— Но я-то тут при чем? Я никогда ничего плохого им не делал.

— Может быть, лично вы ничего и не делали, но и вы, и все остальные настроены против них, и они это чувствуют. Они знают, что никому здесь не нужны, и не потому, что что-то такое натворили, а просто потому, что давным-давно все решили, что это никудышная семья. По-моему, именно эти слова вы употребляли — никудышная семья.

В магазине, как я заметил, мало что изменилось. На полках появились новые товары, а каких-то товаров не стало, но сами полки были те же самые. Когда-то лежавший под стеклом круг сыра исчез, но приспособление, использовавшееся в прошлом для резки жевательного табака, было по-прежнему прикреплено к выступу за прилавком. Единственной по-настоящему новой вещью был стоящий в дальнем углу холодильник для молочных продуктов, что, вероятно, и объясняло отсутствие на прилавке сыра. В центре на противне с песком, как и прежде, стояла пузатая печка, а вокруг нее были расставлены стулья. Судя по глубоким царапинам и лоснящейся обивке, они в течение долгих лет служили местом отдыха для посетителей. Вдоль одной из стен тянулись ящики для корреспонденции, а в открытую дверь из заднего помещения, где в мешках и бумажных пакетах хранился корм для скота, в магазин проникал опьяняющий аромат сена.

У меня было такое ощущение, что я заходил сюда только вчера — так незначительны были происшедшие здесь изменения.

Я повернулся к грязному, в пятнах и разводах, окну и бросил взгляд на улицу. Здесь изменения были более заметны. Напротив банка, на углу, где прежде был пустырь, сейчас стояло бетонное здание автомастерской. Перед ней одиноко торчала заправка с единственной колонкой, вся краска на которой облупилась и сошла. Рядом с мастерской находилось небольшое здание парикмахерской, которое осталось точно таким, каким я его помнил, если не считать облезших и явно нуждающихся в окраске стен. За парикмахерской была лавка, которая, насколько я мог видеть, совсем не изменилась.

Разговор за моей спиной явно подошел к концу, и я обернулся. Беседовавшая с Дунканом женщина шла к двери. Она оказалась моложе, чем я думал. На ней был серый костюм, а черные как смоль волосы стянуты у висков и уложены в тяжелый узел. Глаза скрывались за стеклами очков в пластиковой оправе, и на лице — смешанное выражение тревоги и гнева. Походка была по-военному четкой, и вся она, с ее деловым видом и резкими манерами, которые ясно давали понять, что она ни от кого не потерпит никаких глупостей, напоминала личную секретаршу какой-нибудь важной персоны.

У двери она обернулась и спросила Дункана:

— Вы приедете сегодня на представление, не так ли?

Губы Дункана растянулись в широкой улыбке.

— Пока еще я ни одного из них не пропустил. За много лет. Так что не рассчитывайте, что я пропущу сегодняшнее.

Она открыла дверь и вышла. Краем глаза я видел, как решительным шагом она направилась по улице.

Дункан вышел из-за прилавка и, приволакивая ногу, направился ко мне.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, приблизившись.

— Меня зовут Хортоном Смитом, — ответил я, — я договаривался…

— Погодите-ка минутку, — прервал он, вглядываясь в меня. — Когда сюда стала приходить для вас почта, я узнал ваше имя, но сказал себе, что я, должно быть, ошибаюсь. Я подумал, что, возможно…

— Никакой ошибки не было, — произнес я, протягивая руку. — Как поживаете, господин Дункан?

Он схватил мою руку и крепко сжал ее.

— Малыш Хортон Смит, — воскликнул он, — вы частенько приходили сюда с вашим отцом.

— А вы всегда угощали меня конфетами.

Его глаза под густыми бровями приветливо блеснули, и, еще раз крепко сжав мою руку, он наконец отпустил ее.

Все будет отлично, сказал я себе. Старый Пайлот-Ноб все еще существует, и я по-прежнему здесь свой человек. Я приехал домой.

— И это вы выступаете по радио, а иногда мы видим вас по телевизору?

Я кивнул.

— Пайлот-Ноб, — продолжал он, — очень гордится вами. Сначала нам было немного непривычно слушать по радио человека, который вырос в нашем родном городе, или видеть его лицо на телевизионном экране. Но постепенно мы к этому привыкли, и многие слушают вас и потом обсуждают услышанное. Мы верим всему, что вы говорите. Но почему вы приехали? Я, конечно, не хочу сказать, что мы не рады…

— Я думаю какое-то время пожить здесь, — ответил я. — Несколько месяцев… быть может, год.

— У вас отпуск?

— Нет. Я собираюсь кое-что написать. Поэтому и приехал сюда. Мне нужно место, где бы меня ничто не отвлекало, не мешало думать и писать.

— Книгу?

— Надеюсь, это будет книга.

— Мне кажется, — сказал он, потирая ладонью шею, — вам есть что рассказать. Вы, вероятно, просто не могли сказать всего в ваших выступлениях. Например, о тех странах, где побывали. Вы ведь много путешествовали.

— Ну, не так уж и много.

— А Россия? Что вы о ней думаете?

— Русские мне понравились. По-моему, они во многом похожи на нас.

— Вы хотите сказать, что они такие же, как американцы?

— Да, — ответил я.

— Давайте-ка присядем здесь у печки и поболтаем немного. Я ее не разжигал. Думаю, сегодня это не нужно. Я очень хорошо помню вашего отца. Он частенько сиживал здесь, разговаривал с другими. Хороший человек был ваш отец, но я всегда говорил, что он не фермер.

Мы присели на стоявшие вокруг печки стулья.

— Ваш отец жив?

— Да, и он и мама. Они сейчас живут в Калифорнии. Оба на пенсии и, кажется, очень довольны.

— Вам есть где остановиться?

Я отрицательно покачал головой.

— Вы можете поселиться в новом мотеле на берегу реки, — сказал Дункан. — Его построили около двух лет назад. Хозяев зовут Стритеры, они у нас люди новые. Обычно они берут недорого с тех, кто останавливается в мотеле на более долгий срок, чем день или два. Я поговорю с ними о вас.

— Нет никакой необходимости…

— Но вы же не временный жилец, вы отсюда родом. Им непременно захочется узнать о вас.

— А как там с рыбалкой?

— Лучшее место на реке. Они дают лодки напрокат, есть и каноэ, хотя я и не понимаю, как можно рисковать своей шеей, плавая в нем по этой реке.

— Я надеялся найти как раз такое место, хотя и боялся, что мне это не удастся.

— Вы все так же помешаны на рыбной ловле?

— Люблю это занятие.

— А помните, как вы мальчишкой расправлялись с бычками?

— Ну, это было сплошное удовольствие.

— Многие из тех, кого вы должны помнить, все еще живут здесь, — сказал Дункан. — Им всем будет интересно встретиться с вами. Почему бы вам не прийти сегодня на школьное представление? Там будет много народа. Здесь только что была учительница. Ее зовут Кэти Адамс.

— Школа все та же, там ничего не изменилось?

— Конечно! На нас, правда, оказывали давление, чтобы мы объединились с такими же небольшими школами в других районах, но мы проголосовали против. В нашей школе ребятишки получают такое же хорошее образование, какое им дали бы в каком-нибудь новомодном здании, и это обходится намного дешевле. Мы оплачиваем обучение тех детей, которые хотят учиться в средней школе, но их не так уж и много. И это все равно стоит намного меньше, чем если бы мы объединились. Нет смысла тратить деньги на среднюю школу, когда имеешь кучу детей, подобных этим отпрыскам Уильямса…

— Извините, — сказал я, — но когда я вошел, я не мог не услышать.

— Позвольте мне заметить, Хортон, что Кэти Адамс — превосходная учительница, но у нее слишком доброе сердце. Она всегда защищает этих парней Уильямса, которые, я вас уверяю, просто-напросто банда головорезов. Вы вряд ли знаете Тома Уильямса, он появился здесь после того, как вы уехали. Какое-то время он работал на одной из окрестных ферм, и хотя работник он никудышный, ему все же удалось скопить немного денег. Он был уже в летах, когда его скрутила одна из дочек Язвы Картера. Ее звали Амелией. Вы помните Язву?

Я покачал головой.

— У него еще был старший брат, которого все также звали Язвой. Сейчас уже никто и не помнит их настоящих имен. Все семейство жило на Маскрэт-Айленде. Ну, во всяком случае, когда Том женился на Амелии, он на те деньги, которые скопил, купил этот крошечный участок земли в двух милях от Лоунсам Холлоу и попытался устроить там ферму. Он как-то умудряется сводить концы с концами, хотя, по правде говоря, я не знаю, как это ему удается. И приблизительно каждый год у них рождался ребенок, а он и миссис Уильямс совершенно за ними не смотрели. Уверяю вас, Хортон, что мы прекрасно бы обошлись без этих Уильямсов. От старика Тома Уильямса и его семейки одни только неприятности. Они держат столько собак, что и не счесть, и эти собаки такие же никудышные, как и сам Том. Они дармоеды, день-деньской болтаются без дела. Том говорит, что он просто любит собак. Вы когда-нибудь слышали такое? Никудышный он человек, как и его собаки, да и дети тоже. Все они вечно попадают в какие-нибудь истории.

— По-моему, напомнил я ему, — мисс Адамс считает, что это не только их вина.

— Я знаю. Она считает, что они чувствуют себя отверженными. Она еще говорит, что они неимущие. Это ее второе любимое словечко. А я вам скажу, кто такие неимущие. Эго люди, у которых нет никакой предприимчивости. Никаких неимущих не было бы, если бы все как следует работали да имели бы хоть каплю здравого смысла. Я, конечно, прекрасно знаю все, что говорит о них правительство, как и то, что мы должны помогать им. Но если бы кто-нибудь из правительства приехал сюда и посмотрел на некоторых наших так называемых неимущих, он бы сразу понял, отчего они ничего не могут добиться.

— Интересно, остались ли в этих местах гремучие змеи? — спросил я. — Я почему-то подумал об этом, когда утром ехал сюда.

— Гремучие змеи?

— В прошлом их было здесь довольно много. Интересно, стало ли их меньше?

Он понимающе кивнул.

— Может, и меньше, но их все еще очень много. Холмы просто кишат ими. А вы что, интересуетесь змеями?

— Да нет, не особенно.

— Вам просто необходимо прийти сегодня на школьное представление. Там будет много народа. Некоторых из них вы знаете. Сегодня последний день занятий, дети будут выступать. Кто-то прочтет стихи, кто-то споет, а может, они разыграют какие-нибудь сценки. Затем состоится аукцион, сборы от которого пойдут на покупку новых книг для школьной библиотеки. Мы по-прежнему придерживаемся здесь старых традиций, с годами мы почти не изменились. У нас есть свои маленькие радости. Сегодня вот у нас представление и аукцион, а через две недели в методистской церкви будет клубничный фестиваль. Так что у вас есть возможность повидаться со старыми друзьями.

— Я приду, если смогу, — пообещал я. — И на аукцион, и на фестиваль.

— У меня тут скопилась ваша почта, — сказал Дункан, — за неделю или две. Я все еще здешний почтмейстер. Почта находится здесь же, в магазине, уже почти сотню лет. Но сейчас поговаривают о том, чтобы убрать ее отсюда, объединив с почтовым отделением в Ланкастере, а нашу почту отсортировывать там и присылать сюда. Правительство все никак не может успокоиться. Вечно им надо во все вмешиваться. Они называют это улучшением обслуживания. Хоть убей, не могу понять, чем плохо было наше обслуживание жителей Пайлот-Ноба на протяжении ста лет.

— Я знал, что почты не будет много, — сказал я. — Я договорился, чтобы ее пересылали на ваш адрес, но не слишком спешил с приездом сюда. Я заехал в несколько мест, которые мне хотелось повидать.

— Вы, вероятно, собираетесь взглянуть на старую ферму, где жили раньше?

— Не думаю. Я увижу слишком много перемен.

— Там сейчас живет семья по фамилии Бэллард, — сказал Дункан. — У них двое сыновей, совсем взрослые парни. Они сильно пьют, и иногда с ними просто нет никакого сладу.

Я рассеянно кивнул.

— Вы говорите, что этот мотель находится у реки?

— Да. Поезжайте мимо школы и церкви до того места, где дорога сворачивает налево. И вскоре после поворота вы его увидите. Там еще есть вывеска: «Ривер-Эдж-мотель». Почту я вам сейчас отдам.

ГЛАВА 4

В левом верхнем углу большого конверта мелким неразборчивым почерком был написан обратный адрес Филиппа Фримэна. Я сидел в кресле у открытого окна и в раздумье вертел конверт в руках. Было непонятно, что могло побудить Филиппа написать мне письмо. Конечно, мы хорошие знакомые и он мне нравился, но мы с ним никогда не были особенно близки. Единственное, что нас связывало, — это чувство глубокого уважения и симпатии, которое мы оба питали к благородному старику, погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.

Через открытое окно до меня доносился приглушенный говор реки, ведущей нескончаемую беседу с холмами и долинами, мимо которых пролегал ее путь. Этот говор вызвал в памяти те дни, когда я с отцом часто сиживал здесь, на берегу, и рыбачил — всегда с отцом и никогда один. Река считалась слишком опасным местом для десятилетнего ребенка. Ручей — это совсем другое дело, если я обещал, что буду осторожен.

В детстве ручей был моим неизменным летним другом, но река таила в себе настоящее волшебство.

И оно, это волшебство, родившееся из мальчишеских грез в часы, проведенные на ее берегу, никуда не исчезло, оно и сейчас было здесь, рядом со мной. В глубине души вдруг возник страх, что, живя здесь, у реки, я узнаю ее слишком хорошо и она утратит свое прежнее колдовское очарование, превратившись просто в еще одну, самую обычную реку.

Вокруг царили ничем не нарушаемые тишина и покой… Тишина и покой, подумал я, которые и можно еще найти только в таких вот глухих уголках. Здесь у человека было время и место, чтобы размышлять и мечтать. Мир с его бедами и тревогами казался таким далеким, и прогресс бурным потоком проносился мимо, едва затрагивая этот глухой уголок.

Это место, находившееся в стороне от прогресса, все еще жило старыми понятиями и представлениями. Здесь, как и встарь, свято верили в Бога, и в маленькой церквушке на окраине городка священник мог по-прежнему пугать геенной огненной свою паству, и она слушала его, затаив дыхание. Люди здесь не чувствовали за собой какой-то особой вины, если жили лучше, чем их соседи, по-прежнему считая, что человек должен сам зарабатывать себе на жизнь. В былые времена все это считалось неоспоримой добродетелью, но не теперь, когда в мире царили другие нравы. Однако, подумал я, благодаря подобным взглядам, городок и не погряз в мелочах и пустяках, которые так занимают современный мир. И это относилось не только к быту, но и к мыслям, чувствам и морали. Жители городка все еще были способны веровать, тогда как в окружающем мире царило полное безверие. Для них по-прежнему существовали определенные духовные ценности, пусть, быть может, и ложные, и это в мире, где почти не осталось таких ценностей. Их, как и раньше, глубоко занимали коренные вопросы жизни и всего сущего, хотя в мире большинство людей давным-давно превратились в равнодушных и скучных циников.

Я окинул взглядом свою комнату. Она была маленькой, светлой и чистой и обставлена очень скромно — стены до половины обшиты деревянными панелями, мебель стояла только самая необходимая, а ковер на полу и вовсе отсутствовал. Монашеская келья, подумал я, но так оно, вероятно, и должно быть, потому что человек мало что мог сделать в излишне комфортной обстановке.

Меня окружали тишина и покой, но тогда откуда же взялись гремучие змеи? Возможно, эти тишина и покой были только искусной маскировкой и скрывали, подобно тихим водам мельничной запруды, бурлящий водоворот? Перед моим мысленным взором вновь возникла склонившаяся надо мной чешуйчатая голова гремучника, и я содрогнулся, вспомнив тот ужас, который парализовал мое тело при виде этой отвратительной твари.

Кому и зачем понадобилось убивать меня, и главное — таким диким способом? Кто это задумал и попытался осуществить? Почему он выбрал в качестве жертвы именно меня? И откуда появились две совершенно одинаковые фермы, которые почти невозможно было отличить друг от друга? А Забулдыга Смит и застрявший автомобиль, который, по существу, и не застревал? И откуда взялся трицератопс, который потом внезапно исчез?

Ни на один вопрос ответа у меня не было. Я мог, конечно, сказать себе, что все это мне лишь привиделось, но меня не покидало твердое убеждение, что я видел все на самом деле. Человек просто не способен вообразить все это одновременно. Я чувствовал, что какое-то объяснение здесь было, но найти его не мог.

Я отложил конверт и просмотрел остальную почту, но ничего важного не обнаружил. Пришло несколько писем от друзей, желавших мне всяческих удач на новом месте. Мне, правда, не совсем понравился нарочито бодрый тон этих писем — все, похоже, считали, что я спятил, решив похоронить себя в этой, по их мнению, пустыне, чтобы написать книгу, которая скорее всего окажется просто ерундой. Остальная почта состояла из пары счетов, журналов и нескольких рекламных проспектов.

Я снова взял в руки конверт, распечатал его и вытащил пачку ксерокопий, к которой была прикреплена написанная от руки записка:

«Дорогой Хортон!

Просматривая бумаги в дядином столе, я нашел странные записи и, зная, что вы были одним из его самых близких и дорогих друзей, сделал для вас копию, которую и посылаю. Откровенно говоря, я не знаю, как ко всему этому отнестись. Если бы их написал кто-то другой, я мог бы подумать, что это просто досужая выдумка и по какой-то странной причине — может быть, чтобы что-то прояснить для себя, — автор решил сделать записи. Но дяде, как вы это хорошо знаете, причуды были не свойственны. Возможно, он когда-то говорил с вами об этом? Если так, то вы, вероятно, разберетесь в этом лучше, чем, судя по всему, мог это сделать я».

Прочитав записку, я открепил ее от остальных листов и взглянул на текст, написанный мелким неразборчивым почерком моего друга, так не соответствующим его натуре.

Заглавия не было. Не было вообще ничего, что могло бы как-то объяснить, с какой целью он был написан.

Я устроился поудобнее в кресле и погрузился в чтение.

ГЛАВА 5

«Всю свою жизнь, — писал мой друг, — я питал глубокий интерес к проблеме эволюции, хотя главным для меня как профессора истории был лишь один узкий аспект — эволюция мышления, — который с годами все больше и больше стал меня занимать. Не хочется даже вспоминать, сколько времени я потратил, пытаясь графически изобразить те изменения, которые претерпела человеческая мысль в процессе эволюции. Однако мне это не удалось из-за необъятности материала и огромного количества разнообразных и часто взаимоисключающих факторов. Тем не менее я убежден, что образ человеческого мышления претерпевал изменения на протяжении всей истории, и сейчас мы мыслим совсем не так, как наши предки сто лет назад. Именно этим развитием, изменением мышления и объясняется резкое отличие наших взглядов от тех, что существовали тысячу лет назад, а совсем не нашими большими, по сравнению с предками, познаниями.

Вероятно, кому-то может показаться курьезным такой интерес к эволюции человеческого мышления, однако все это весьма серьезно. Ведь, по существу, только способность к абстрактному мышлению и отличает человека от всех других живущих на земле существ.

Даже при самом беглом рассмотрении процесса эволюции можно выделить ряд важных, переломных моментов, вех, которыми, по словам палеонтологов, отмечен весь путь прогресса, начиная с тех давних времен, когда в первобытном океане зародились первые микроскопические формы жизни.

Первым таким важным моментом был, конечно, выход некоторых форм жизни из океана на сушу. Без сомнения, способность к смене среды обитания возникла не сразу. Она появилась в результате довольно длительного и мучительного процесса, и многие особи, не сумев приспособиться к новым условиям жизни, погибали. Однако сегодня все это воспринимается нами как отдельное событие в процессе эволюции. Другой важной вехой было возникновение хорды, которая через миллионы лет превратилась в позвоночник. Следующим этапом было прямохождение, но лично я не придаю особого значения этому событию. Если говорить о человеке, то не его способность передвигаться на задних конечностях, а способность думать о событиях за пределами данного момента и мыслить иными категориями, чем «здесь» и «сейчас», сделала его тем, кем он является сегодня.

Процесс эволюции состоит из длинной цепи событий. Ряд направлений здесь оказались тупиковыми и захирели, что привело к вымиранию многих видов. Однако всегда существовал какой-то фактор или даже группа факторов, обусловливавших вымирание одних видов и появление и развитие других. Все это говорит о том, что, несмотря на повороты и тупики, существует генеральное направление эволюции, ведущее к созданию какой-то конечной формы жизни. На протяжении миллионов лет вплоть до наших дней этим генеральным направлением было, судя по всему, создание и совершенствование мозга, которое в конечном счете и привело к появлению разума.

Здесь, мне кажется, следует отметить одно обстоятельство. Сейчас мы можем, хотя и с трудом, найти какое-то объяснение всем важным этапам эволюции, но никакой наблюдатель, если бы он существовал в то время, не мог бы с уверенностью предсказать эти этапы. Так, пятьсот миллионов лет назад совершенно невозможно было бы предугадать, что не пройдет и нескольких миллионов лет, как некоторые формы жизни покинут океан и выйдут на сушу. По существу, такое предположение показалось бы не только маловероятным, но и просто невозможным, так как эти формы жизни могли существовать только в воде. Суша же, которая в те дни была совершенно бесплодной, могла представляться такой же невероятно враждебной жизни, как сегодня космос.

Формы жизни, существовавшие пятьсот миллионов лет назад, были чрезвычайно малы. Малые размеры могли казаться тогда такой же неотъемлемой частью жизни, как и вода. В те дни, вероятно, невозможно было даже представить себе огромных динозавров более поздних эпох или современных китов. Любой наблюдатель решил бы, что существа таких размеров просто не могут возникнуть. А вообразить, что кто-то может летать, он вообще бы не смог. Для него не существовало даже понятия полета. И если бы ему все-таки пришла в голову такая мысль, он бы отбросил ее как нечто совершенно безумное, не представляя, каким образом это может быть осуществлено и для чего это нужно.

Итак, при всех наших познаниях и способности оценить прошлые события и закономерности всего хода эволюции, мы не можем предсказать, в каком направлении она пойдет дальше.

Хотя вопрос о том, что или кто может прийти на смену человеку, поднимался не раз, все обычно сводилось к пустому теоретизированию. Мне кажется, никто просто не хотел слишком глубоко над этим задуматься. Большинство людей, если бы им пришла в голову такая мысль, сказали бы, что это вопрос столь далекого будущего, что обсуждать его просто бессмысленно. Приматы существуют немногим менее восьмидесяти миллионов лет, а человек, по самым смелым оценкам, всего только два или три миллиона. Учитывая, сколько времени на Земле жили трилобиты и динозавры, впереди у приматов, очевидно, еще много миллионов лет до того, как они исчезнут или перестанут быть доминирующей формой жизни на Земле.

С другой стороны, явно наблюдается нежелание даже думать о том, что человек когда-нибудь исчезнет с лица Земли. Люди, правда, не все могут примириться с тем, что лично они когда-нибудь умрут. Человек может себе представить мир без себя, намного труднее ему вообразить Землю, где вообще не будет людей. Мы ощущаем какой-то странный внутренний ужас при мысли об исчезновении нашего вида. Если не сердцем, то умом мы понимаем, что, будучи людьми, когда-нибудь умрем, и, однако, невозможно себе представить, что сама человеческая раса не бессмертна и не вечна. Мы говорим: человек — единственный вид, создавший средства, с помощью которых может сам себя уничтожить, но в глубине души не верим, что это когда-нибудь произойдет.

Те немногие научные предположения, которые высказывались на этот счет, не затрагивали существа вопроса. Складывается впечатление, что в нас самих существует какой-то психологический барьер, который мешает рассмотрению этой проблемы. Мы почти никогда не рассуждаем о том, что придет человечеству на смену. Самое большее, на что мы способны, — это представить себе будущего сверхчеловека — вероятно, отличного от нас во многих отношениях, чуждого нам в умственном и духовном плане, но биологически все же человека. Все наши рассуждения на эту тему говорят о том, что мы продолжаем упрямо верить тому, что человек будет существовать вечно.

Это, конечно, совсем не так. Если только появление человеческой расы не тупиковая ветвь эволюции, то на смену человеку обязательно придет что-то новое. Но до тупика, вероятно, еще далеко. Весь эволюционный процесс убедительно доказывает, что Природа всегда была весьма изобретательна в том, что касается создания новых форм жизни, способных выжить в изменившихся условиях. Поэтому на основании только тех данных, которыми мы сейчас располагаем, невозможно с уверенностью сказать, что Природа, создав человека, исчерпала все свои возможности.

Итак, что-то должно прийти на смену человеку. Причем это что-то будет не просто каким-то видоизмененным, более совершенным человеком, а чем-то абсолютно от него отличным. И, одновременно ужасаясь и не веря этому, мы спрашиваем себя, что это будет, что способно вытеснить человека, одержать победу над разумом?

Мне кажется, я знаю, что это такое.

Я думаю, уже многие годы оно существует здесь, рядом с нами.

Абстрактное мышление — вот последняя на сегодняшний день ступень эволюции. Никогда ни одно создание, кроме человека, не обладало этим благословенным (или проклятым) даром. Получив его, мы утратили чувство неведения, дарованное другим созданиям, которые сознают, и часто довольно смутно, только то, что происходит здесь и сейчас. Благодаря этой своей способности мы смогли заглянуть в прошлое и, что еще хуже, в будущее. Она дала нам возможность осознать наше одиночество и в то же время породила надежду, которая вскоре сменилась отчаянием, когда нам стало предельно ясно, как одиноки и беспомощны мы перед лицом равнодушного космоса. День, когда первое человекоподобное существо осознало связь пространства и времени с собой, следует считать самым ужасным и одновременно самым знаменательным днем в истории развития жизни на Земле.

Наш разум помогал нам в нашей повседневной жизни при решении практических задач. С его помощью мы вели и теоретические исследования, результаты которых опять же применяли на практике. Однако разум служил нам и совершенно для иных целей. Именно наш разум создал таинственный мир, населенный внушающими страх и благоговение созданиями — богами, ангелами, дьяволами, привидениями, нимфами, феями, домовыми и гоблинами. Нами были созданы и другие, более благодушные мифические существа, такие, например, как Санта-Клаус. Мы не только создали всех этих существ силой своего воображения, но и поверили в них, хотя и в разной степени. Эти создания стали для нас реальностью. Что, если не боязнь встретить такое существо, заставляло крестьян средневековой Европы запирать двери своих хижин на многочисленные засовы с наступлением ночи? И не этой ли боязнью объясняется присущий доселе многим нашим современникам страх перед темнотой? Сегодня мы мало говорим об этих силах тьмы, и тем не менее старые страхи по-прежнему живы, о чем свидетельствует широко распространенная сейчас вера в «летающие тарелки». В наш просвещенный век считается наивным говорить об оборотнях и вампирах, но верить в такого рода фантомы, как «летающие тарелки», совсем не возбраняется.

Что мы знаем сегодня об абстрактном мышлении? Ответ здесь, конечно, будет однозначным — ничего. Как я понимаю, оно, вероятно, связано с энергообменом, так как физики уверяют нас, что на этом основаны все процессы в природе. Но что мы, по существу, знаем об энергии? И если уж говорить напрямик, что мы вообще знаем? Что нам, например, известно об атоме или об этой нашей способности осознавать себя и окружающую нас действительность, которая является главным отличием живой материи от неживой?

Мы представляем себе мышление как какой-то мыслительный процесс, бездумно повторяя вслед за физиками, что это связано с превращением энергии. Но на деле мы знаем о мыслительных процессах не больше, а может быть, даже и меньше, чем древние греки знали об атоме. Демокрит, живший за четыре века до Христа, впервые выдвинул атомарную теорию строения мира, что явилось значительным шагом вперед в развитии мышления. Однако атомы в представлении Демокрита существенно отличались от того, что мы называем сейчас атомами, и чего, между прочим, до сих пор не понимаем. Мы рассуждаем сегодня о мышлении примерно так же, как греки во времена Демокрита могли, вероятно, рассуждать (хотя и без особого убеждения или веры) об атоме, проявляя при этом точно такое же непонимание.

По существу, все наши рассуждения на эту тему являются не более чем пустой болтовней.

Мы, конечно, знаем кое-что о результатах мышления. Все, чем человечество сегодня обладает, является продуктом его мышления. И, однако, это только результат воздействия мысли на человеческое существо, который можно сравнить с действием пара, приводящим в движение двигатель.

Но что происходит с паром после того, как он выполнил свое назначение? Точно так же, я думаю, можно было бы спросить, что происходит с мыслью после того, как она зародилась, точнее, что происходит с той энергией, которая, как нам говорят, была необходима для возникновения мысли?

Мне кажется, я знаю ответ на этот вопрос. Я думаю, что благодаря непрерывному потоку мыслей, энергии мыслей, которые на протяжении столетий рождались в головах миллиардов мужчин и женщин, возникли существа, способные в будущем, и скорее всего, весьма недалеком, вытеснить с Земли человеческую расу.

Итак, в полном соответствии с законом эволюции новые существа возникли именно благодаря тому механизму, разуму, который и сделал человека доминирующей сегодня формой жизни на Земле.

Человек творит не только с помощью своих рук, но и разума, причем, как мне кажется, в последнем случае он делает это намного лучше и совсем не так, как ему представляется.

Мысль одного человека о какой-то таящейся в темноте злобной омерзительной твари не могла бы вызвать ее к жизни. Однако все племя, если бы оно постоянно думало о ней, испытывая при этом страх, легко могло бы этого добиться. Начать с того, что этой твари на самом деле не было. Она существовала только в воображении одного дрожащего от страха человека. И страшащийся он сам не зная чего, но чувствуя, что должен как-то передать свой страх, придать ему конкретную форму, он представил себе какое-то чудовище и рассказал о нем своим соплеменникам, так что и они могли теперь его себе представить. И они делали это так долго и так хорошо, что в конце концов создали это чудовище.

Эволюция идет разными путями. Тот факт, что никогда прежде она не шла этим путем, говорит о том, что только с развитием разума и, следовательно, воображения возник фактор, который и обусловил появление этих существ. Однако здесь участвовало не одно только воображение, но силы и энергия, которые человек пока не понимает и, вероятно, так никогда и не сможет понять.

Мне кажется, что человек с его страхом времени и пространства, смерти и темноты, которые были ему присущи на протяжении тысячелетий, в конце концов создал целый мир невидимых, неуловимых существ, живущих сейчас бок о бок с ним на Земле. Я уверен, что они здесь, рядом с нами, и однажды выйдут из убежища, чтобы вступить во владение своим наследством.

Произведения литературы, как и ежедневный поток новостей, дают много примеров странных, необъяснимых явлений, и с такими подробностями, которые исключают какую бы то ни было фальсификацию…»

ГЛАВА 6

Запись обрывалась на середине страницы, но, перевернув ее, я увидел, что следующий лист был целиком испещрен какими-то примечаниями. Написанные мелким непонятным почерком моего друга, они сплошь покрывали всю страницу, будто она у него была единственной, и он старался использовать каждый дюйм, чтобы втиснуть сюда все нужные ему сведения и результаты исследований. Кое-где почерк был настолько уборист, что казалось, почти невозможно разобрать слова.

Просмотрев остальные страницы и убедившись, что все они тоже содержат примечания, я сложил листы и снова прикрепил к ним записку Филиппа.

Позже, сказал я себе, я прочту эти примечания и попытаюсь в них разобраться. Но на сегодня с меня довольно.

Первой моей мыслью было отнестись ко всему этому как к шутке. Но потом я решил, что мой старый друг никогда не шутил. У него просто не было в этом никакой необходимости. Мягкий по натуре и большой эрудит, он не считал нужным тратить слова на какие-то глупые шутки.

Я снова вспомнил нашу последнюю встречу, когда он, похожий в своем глубоком, грозившем поглотить его кресле на высохшего гнома, произнес, что мы окружены призраками. Судя по всему, он собирался сказать что-то еще, но появился Филипп, и разговор перешел на другое.

Сейчас, сидя здесь, в комнате мотеля на берегу реки, и обдумывая прочитанное, я вдруг почувствовал абсолютную уверенность, что он хотел мне сказать именно то, о чем написал, — мир наводнен всеми теми привидениями, которые когда-либо представлял себе человек, и благодаря разуму и воображению человечество выполнило свою функцию в эволюционном процессе.

Он, конечно, ошибался. Его теория явно была полнейшим абсурдом. И, однако, в глубине души я чувствовал, что такой человек, как он, не мог судить о чем-либо поверхностно. Прежде чем довериться бумаге, даже если он сделал это только потому, что хотел что-то прояснить для себя, он, несомненно, провел тщательное исследование и пришел к каким-то определенным выводам. Я был уверен, что те примечания, которые дополняли его записи, не были единственным доказательством его теории. Скорее всего там были изложены наиболее яркие из собранных им фактов и некоторые мысли, которые возникли у него в процессе работы. Конечно, это не исключало того, что он ошибался, и скорее всего так оно и было. Однако приводимые им доказательства и логичность выводов не позволяли с легкостью отмахнуться от его теории.

Как я полагаю, во время нашей последней встречи он собирался меня с ней познакомить и узнать мое отношение ко всему этому, но приход Филиппа помешал ему. А потом было уже поздно. Через день или два после этого он погиб, когда его автомобиль столкнулся с другой машиной, которая, кстати, так до сих пор и не найдена.

Думая обо всем этом, я вдруг почувствовал какой-то доселе неведомый мне страх. Он проник сюда из другого мира, из того дальнего уголка моего мозга, где хранилась память далеких предков, — леденящий душу ужас, который испытывал первобытный человек, прислушиваясь к странным звукам, издаваемым каким-то существом, рыскающим в темноте вокруг пещеры.

А что, подумал я, если рожденные человеческим разумом силы этого другого мира достигли такого уровня развития, такого совершенства, что могли по желанию принимать любую форму? Не могли ли они на время стать автомобилем, а после столкновения с другой машиной вернуться в тот другой мир, откуда появились?

Не погиб ли мой старый друг только потому, что раскрыл секрет этого мира созданных нашим разумом существ?

И не оттуда ли появились змеи? Хотя нет, вряд ли, я чувствовал, что змеи были настоящими. Но были ли настоящими трициератопс, дом с пристройками, старый автомобиль без колес, Забулдыга Смит и его жена? Быть может, под их маской скрывалась неведомая, созданная нашим разумом сила, и именно она, эта сила, и устроила мне засаду, обманула меня, заставив поверить в то, чего не могло быть, уложила меня не на кушетку в спальне, а на каменный пол в пещере, полной змей?

Но если все случилось именно так, как я предполагал, какую цель она преследовала? Уж не знала ли эта гипотетическая сила о том, что в магазинчике Джорджа Дункана меня ждало письмо от Филиппа?

Это какой-то бред, подумал я. Но не меньшим бредом были трицератопс, Забулдыга Смит, его жена и змеи. Нет, не змеи, снова сказал я себе, змеи были настоящими. Однако если мой старый друг прав, то что тогда в этом мире можно считать настоящим?

Я был взбудоражен сильнее, чем мог ожидать. Я сидел в кресле, устремив невидящий взор в стену, бумаги соскользнули с моих колен на пол, но я не делал попытки поднять их. Если все это правда, думал я, тогда нашему старому надежному миру пришел конец и гоблины, тролли и другая нечисть перестали быть всего лишь героями сказок и существовали теперь во плоти — хотя, нет, наверное, все-таки не во плоти, но они все равно существовали. Плод воображения, говорили мы о них, и были, сами не зная этого, совершенно правы. Да, если все это было правдой, то Природа в ходе эволюции совершила огромный прыжок вперед от живой материи к разуму, от разума к абстрактному мышлению, от абстрактного мышления к какой-то еще неведомой форме жизни, жизни, одновременно, и призрачной и реальной, которая, возможно, могла быть той или другой по своему желанию.

Я попытался представить себе эту форму жизни в стремлении понять, что могло ее радовать или печалить, о чем она думала и к чему стремилась. Однако мне это не удалось — мешала моя человеческая природа. Слишком велико было различие между нами. С таким же успехом трилобит мог бы пытаться представить себе мир гигантских ящеров. Итак, если Природа, постоянно отсеивая один вид за другим, пыталась тем самым создать существо, которое обладало бы наибольшей живучестью, то она, надо сказать, весьма преуспела в этом. Наконец-то появилось существо (если его, конечно, можно было так назвать), обладающее прямо-таки фантастической живучестью, так как в нашем физическом мире не было ничего, абсолютно ничего, что могло бы его погубить.

Я сидел, продолжая размышлять об этой загадочной силе, которая, по словам моего друга, существовала сейчас рядом с нами, и хотя в голове у меня возникали одна за другой все новые и новые мысли, я так и не смог прийти к какому-то окончательному выводу.

Наконец я с усилием оторвался от этих мыслей, которые кого угодно могли свести с ума, и комнату вновь наполнил веселый говор реки, по-прежнему полный для меня неизъяснимого очарования.

Пора было распаковываться, вытащить из машины все ящики и коробки и принести их в комнату. А еще меня ждала рыбалка — каноэ стояло у причала, а в камышах и среди кувшинок притаились громадные окуни. И надо было садиться писать книгу.

А вечером я вспомнил, в школе состоится концерт и мне непременно надо будет побывать на этом празднике.

ГЛАВА 7

Линда Бейли заметила меня сразу же, как только я вошел в здание школы, и ринулась мне навстречу, похожая в своей поспешности на курицу, нашедшую потерявшегося было цыпленка. Она была здесь одной из тех немногих, кого я помнил, да и кто бы мог забыть Линду Бейли. Она жила с мужем и целым выводком вечно грязных ребятишек на соседней с нами ферме, и я не помню дня, чтобы она не забежала к нам занять чашку сахара, или кусок масла, или еще что-нибудь из дюжины других вещей, в которых она, казалось, всегда испытывала недостаток и которые, между прочим, никогда не возвращала. Это была крупная женщина, всегда пестро и крикливо одетая, и мне показалось, что она совсем не изменилась.

— Гораций Смит! — громко воскликнула она. — Малыш Гораций, которого я узнала бы везде.

Она крепко обняла меня, колотя при этом от избытка чувств по моей спине, тогда как я в полной растерянности пытался вспомнить, находились ли наши семьи в таких дружеских отношениях, которые могли бы оправдать этот взрыв эмоций.

— Итак, ты вернулся, — продолжала она, ничуть не понижая голоса. — Ты все-таки не смог остаться вдали от родных мест. Не так-то просто забыть Пайлот-Ноб тому, кто здесь родился. Даже если ты побывал во всех этих варварских странах. Ты ведь был в Риме, не так ли?

— Да, какое-то время я жил там. Но эту страну нельзя назвать варварской.

— Рядом со свинарником у меня растут ирисы, — произнесла она. — Они из собственного сада римского папы… правда, ничего особенного из себя не представляют. Я видела и более красивые ирисы. Другие такие же ирисы я выкопала бы и выбросила давным-давно, но эти сохранила. Не у каждого, надо сказать, растут во дворе ирисы из собственного сада папы. Не подумай только, что я согласна со всей этой ихней чепухой, но ведь то, что эти ирисы из сада папы, как-то выделяет их, не так ли?

— Несомненно, — ответил я.

Она схватила меня за руку.

— Ради Бога, пойдем сядем где-нибудь. Нам о многом надо с тобой поговорить.

Она подтащила меня к ряду кресел, и мы сели.

— Вот ты говоришь, что Рим не варварская страна, — сказала она, — но ведь ты бывал и в варварских странах. Что ты, например, скажешь о русских? Ты ведь много времени провел в России.

— Не знаю, что и сказать, — ответил я. — Некоторые русские по-прежнему верят в Бога. Это только правительство…

— Я слышала, что ты был в Лоунсам Холлоу и приехал сегодня утром по дороге, идущей мимо дома Уильямса. Зачем, скажи, это тебе понадобилось?

Могло ли что-нибудь произойти, спросил я себя, без того, чтобы она об этом не узнала, а за ней и весь город? Новости здесь, очевидно, распространялись с быстротой молнии.

— Я поддался порыву, — сказал я первое, что пришло в голову. — В детстве я нередко ходил туда осенью поохотиться на белок.

Она посмотрела на меня с подозрением, но не стала требовать дальнейших объяснений.

— Ну, не знаю, — произнесла она. — Быть может, при свете дня… Но я ни за какие деньги не отправилась бы туда с наступлением темноты.

Она склонилась ближе ко мне и, понизив голос до шепота, произнесла:

— Там водятся какие-то странные собаки, если это, конечно, собаки. Они с воем носятся по холмам, и от них веет холодом. От всего этого кровь стынет в жилах…

— Вы их сами слышали? — спросил я.

— Конечно! Почти каждую ночь я слышу, как они воют там, среди холмов. Правда, я никогда не подходила так близко, чтобы почувствовать исходящий от них холод. Мне об этом рассказывала Нэтги Кэмпбелл. Ты помнишь ее?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, конечно, как ты можешь ее помнить. До замужества ее звали Нэтти Грэхем. Они жили в Лоунсам Холлоу, в самом конце дороги. В их доме сейчас никто не живет. Они просто оставили все, как есть, и уехали. Их выжили собаки. Быть может, ты видел его, я имею в виду дом.

Я кивнул, хотя и не очень уверенно. Самого дома я не видел, а только слышал о нем от Ловизы Смит прошлой ночью.

— Странные вещи происходят среди холмов, — продолжала Линда Бейли. — Вероятно, потому, что места у нас совершенно дикие. Мне кажется, они такими и останутся.

Комната постепенно заполнялась народом, и я увидел пробирающегося ко мне сквозь толпу Джорджа Дункана. Я поднялся и протянул ему руку.

— Я слышал, вы уже устроились, — произнес он. — Уверен, место вам понравилось. Я позвонил Стритеру и сказал, чтобы он там за вами присматривал. Он сказал мне, что вы отправились на рыбалку. Поймали что-нибудь стоящее?

— Пару окуней, — ответил я. — Думаю, в следующий раз мне повезет больше, но пока я еще не освоился.

— Похоже, начинается концерт, — сказал он. — Я позже подойду к вам. Вам со многими следует здесь повидаться.

Начался концерт. Учительница Кэтти Адамс играла что-то на древнем облезшем органе, а дети выходили группами и пели песни. Потом кто-то прочел стихи, и наконец группа старшеклассников разыграла пьесу, которую, как с гордостью объявила Кэтти Адамс, они сами сочинили.

Все это, даже несмотря на заминки, которые иногда происходили, было замечательно, и мне вдруг вспомнились те времена, когда я сам ходил в эту школу и принимал участие в таких же точно концертах. Мне даже вспомнилась одна учительница, мисс Стайн. Это была странная худая женщина с копной рыжих волос и пугливым характером, которая легко расстраивалась из-за наших постоянных проделок. Интересно, где она сейчас и как вообще обошлась с ней жизнь. Я надеялся, что лучше, чем обходились с ней мы, постоянно донимая ее своими выходками.

Линда Бейли дернула меня за рукав и прошептала:

— Не правда ли, ребята молодцы?

Я кивнул.

— Эта мисс Адамс — превосходная учительница, — продолжала шептать Линда Бейли. — Боюсь только, что она долго здесь не задержится.

Наконец концерт окончился, и Джордж Дункан, пробравшись ко мне сквозь толпу, принялся представлять меня некоторым из присутствующих. Кое-кого из них я помнил, кого-то забыл, но так как все они, казалось, меня помнили, я сделал вид, что узнал всех.

Пока мы ходили по залу, мисс Адамс поднялась на сцену и громко проговорила, обращаясь к Джорджу Дункану:

— Вы забыли или просто делаете вид, надеясь, что вам удастся уклониться? Вы обещали быть нашим аукционистом сегодня вечером.

Джордж громко запротестовал, но я видел, что он доволен. Любой с первого взгляда мог определить, что Джордж Дункан уважаемый человек в Пайлот-Нобе. Он был владельцем универсального магазина, почтмейстером и членом школьного попечительского совета. Это был человек, к которому в Пайлот-Нобе всегда обращались в трудных и ответственных случаях.

Джордж поднялся на сцену и, подойдя к столу, уставленному разноцветными коробочками и корзинками, взял одну из них. Однако, прежде чем начать аукцион, он вышел вперед и произнес небольшую речь:

— Вы знаете, для чего мы устраиваем этот аукцион. Вся выручка от продажи пойдет на покупку новых книг для школьной библиотеки, так что вы потратите свои деньги с большой пользой. Вы не только приобретете корзинку, а с ней и привилегию разделить содержимое с хозяйкой корзины, но и внесете свой вклад в общее дело. Итак, я прошу вас сегодня расщедриться и потратить часть тех денег, которыми набиты ваши кошельки.

Он поднял высоко над головой выбранную им корзинку и громко произнес:

— Друзья, с большим удовольствием предлагаю вам эту корзинку. Она довольно тяжелая. Похоже, в ней полным-полно вкусной еды, и к тому же она прекрасно украшена. Сразу видно, что леди, приготовившая ее, уделила столько же внимания ее содержимому, сколько и внешнему виду. Сообщу вам по секрету, что чувствую чудесный запах жареного цыпленка. Итак, какую цену мне назначить?

— Доллар, — раздался чей-то голос, и сразу кто-то назвал два доллара, а другой предложил два с половиной.

— Два с половиной доллара?! — произнес с оскорбленным видом Джордж. — Да одна корзинка стоит дороже. Неужели вы собираетесь остановиться на этой сумме? Итак, какие будут предложения?

Кто-то крикнул: «Три доллара!» Затем последовали и другие предложения. Постепенно цена корзинки поднялась до четырех долларов семидесяти пяти центов, за которые Джордж ее и продал.

Я огляделся. У присутствующих были веселые, довольные лица. Чувствовалось, что все веселятся от души. И хотя сейчас их занимал аукцион, я знал, что вскоре наступит время и для разговоров. Сначала они поговорят об урожае, потом о рыбалке и новой дороге, которая за двадцать лет так и не была построена, обсудят последний скандал, воскресную проповедь и многое, многое другое. А потом вернутся домой, к своим повседневным делам, и никого из них не будет тяготить груз нескончаемых служебных забот. Как прекрасно, подумал я, что остались еще места, где таких забот не существовало.

Кто-то дернул меня за рукав. Обернувшись, я увидел Линду Бейли.

— Постарайся купить корзинку, которая сейчас продается, — прошептала она. — Эта корзинка дочери священника. Она очень мила, и я думаю, ты будешь рад с ней познакомиться.

— Как вы узнали, что это именно ее корзинка? — спросил я.

— Узнала, и все тут, — ответила она.

Цена на корзинку поднялась уже до трех долларов. Я предложил три доллара пятьдесят центов, и сразу же в глубине комнаты кто-то произнес:

— Четыре доллара.

Я бросил взгляд в ту сторону, откуда поступило предложение, и увидел стоящих у стены троих парней, которым на вид было лет по двадцать. Они смотрели прямо на меня, и мне показалось, что они злорадно усмехаются.

Линда Бейли снова дернула меня за рукав.

— Продолжай, — проговорила она, — и не обращай внимания на этих парней. Один из них — сын Уильямса, а двое других — сыновья Бэлларда. Известные грубияны. Нэнси просто умрет, если кому-нибудь из них достанется ее корзинка.

— Четыре пятьдесят, — сказал я, поддаваясь ее нажиму.

Джордж Дункан громко произнес со сцены:

— Итак, предложено четыре доллара пятьдесят центов. Кто даст больше?

Он взглянул на стоящих у стены парней, и один из них крикнул:

— Пять долларов.

— Предложено пять долларов, — громко произнес Джордж. — Кто больше?

Он посмотрел на меня, но я отрицательно покачал головой, и корзинка была продана за пять долларов.

— Почему ты это сделал? — прошептала Линда Бейли, глядя на меня с ненавистью. — Надо было набавлять цену.

— Ни в коем случае, — ответил я. — Вы что, хотите, чтобы в первый же день своего пребывания в Пайлот-Нобе я перебежал дорогу какому-то юнцу, купив корзинку, которую он жаждет заполучить? Быть может, Нэнси его девушка? Иначе как бы он узнал, что это ее корзинка?

— Но это не так, — проговорила с возмущением Линда Бейли. — Нэнси вообще еще ни с кем не встречается. Она ужаснется, когда узнает, кому досталась ее корзинка…

— Вы сказали, что это сыновья Бэлларда, — прервал я ее. — Не те ли это Бэлларды, которые поселились на нашей старой ферме?

— Они самые. Бэлларды люди вполне приличные. Но эти их сынки! Их боятся все девушки в округе. Эти грубияны только и знают, что бегать на танцы да пьянствовать.

Я бросил взгляд в глубь комнаты. Вся троица была на прежнем месте. Они откровенно наблюдали за мной, и на их лицах играла победоносная улыбка. Было совершенно ясно, о чем они думают. Они видели во мне чужака, которого им удалось запугать и заставить отступить. Все это, конечно, было смешно и глупо, но в таком маленьком городке, где почти никогда ничего не происходит, даже скромные победы и мелкие оскорбления обычно раздуваются до совершенно невероятных размеров.

Господи, подумал я, ну почему мне обязательно надо было натолкнуться на эту Линду Бейли?! Эта кумушка всегда любила совать нос в чужие дела, от нее нельзя было ждать ничего хорошего.

Корзинки раскупались быстро, их на столе осталось совсем немного. Джордж, судя по всему, начал уставать, во всяком случае, он действовал уже не так энергично, как прежде. Быть может, сказал я себе, мне следует все же купить какую-нибудь корзинку, хотя бы только для того, чтобы показать, что я здесь не чужой.

Я огляделся, но Линды Бейли нигде не было видно. Очевидно, я ее полностью разочаровал, и она меня покинула. Думая о ней, я почувствовал прилив гнева. Какое она имела право требовать, чтобы я оградил дочку священника от ухаживаний какого-то неотесанного деревенского парня?!

На столе остались только три корзинки, и Джордж поднял одну из них. Она была довольно маленькой и украшена очень скромно. Держа корзинку над головой, Джордж вновь ринулся в бой, хотя и с меньшим пылом.

Последовало два или три предложения. Когда цена корзинки поднялась до трех с половиной долларов, я предложил четыре.

Один из стоявших у стены парней набавил цену до пяти долларов. Я посмотрел в их сторону и увидел, что все трое злорадно ухмыляются.

— Шесть долларов, — сказал я.

— Семь, — немедленно откликнулся кто-то из парней.

— Предложено семь долларов, — проговорил несколько ошеломленный Джордж, так как эта цена была самой высокой за весь аукцион. — Быть может, кто-нибудь желает набавить цену до семи с половиной или даже восьми долларов?

Несколько секунд я колебался. Я был уверен, что первые предложения поступили не от парней. Они присоединились только после того, как я сделал свое предложение. Было совершенно ясно, что они меня дразнят, и все присутствующие прекрасно понимают это.

— Восемь? — спросил Джордж, глядя на меня.

— Нет, — ответил я, — не восемь, а десять.

Джордж чуть не поперхнулся от изумления.

— Десять, — крикнул он — Быть может, кто-нибудь желает предложить одиннадцать?

Он посмотрел на стоящих у стены парней, которые ответили ему свирепыми взглядами.

— Кто предложит одиннадцать долларов? — спросил он снова. — Надбавка не меньше доллара. Итак, одиннадцать…

«Одиннадцать» не сказал никто. Направляясь к сцене, чтобы заплатить деньги и получить корзинку, я взглянул туда, где стояли парни, но их и след простыл.

Отойдя в сторону, я открыл крышку. Сверху, на завтраке, лежал листок бумаги, на котором было написано: «Кэти Адамс».

ГЛАВА 8

Зацветала первая сирень, и в прохладном вечернем воздухе чувствовался слабый намек на то благоухание, которое в ближайшие несколько недель наполнит все улицы этого маленького городка. Ветер с реки раскачивал подвешенные на перекрестках уличные фонари, и свет от них метался по земле из стороны в сторону.

— Я рада, что все наконец позади. И концерт, и аукцион, да и учебный год тоже. Но в сентябре я вернусь.

Я взглянул на идущую рядом девушку, которая сейчас ничем не напоминала матрону, встретившуюся мне сегодня утром в магазинчике Джорджа Дункана. Она сняла очки и сделала что-то со своими волосами и теперь уже не выглядела классной дамой. Защитная окраска, подумал я, попытка представить себя здешнему обществу именно такой, какой оно желало ее видеть. И это было досадно, так как, по существу, она была очень хорошенькой.

— Вы сказали, что вернетесь сюда в сентябре, — произнес я. — Где же вы собираетесь провести лето?

— В Геттисберге.

— В Геттисберге?

— Геттисберг, штат Пенсильвания, — пояснила она. — Я родилась в этом городе, и там все еще живут мои родные. Я езжу туда каждое лето.

— Я был там только несколько дней назад, — сказал я. — Останавливался по пути сюда. Провел там два дня, ходил по полю сражения и думал о том, что происходило на нем более ста лет назад.

— А до этого вы никогда там не бывали?

— Только раз. Много лет назад. Я был тогда молодым неопытным репортером и жил в Вашингтоне. В Геттисберг я попал с автобусной экскурсией, которая меня разочаровала. Я решил, что когда-нибудь приеду туда один, чтобы без всякой спешки полазить по всем уголкам и посмотреть все, что хочется.

— И на этот раз вам, как я понимаю, это удалось?

— Да. Целых два дня я жил в прошлом, дав волю своему воображению.

— Для нас это потеряло свою новизну, — произнесла со вздохом Кэти. — Мы ко всему уже привыкли. Конечно, мы гордимся, что живем в таком знаменитом месте, но удовольствие в основном получают туристы. Для них это все внове, и потом, они смотрят на все другими глазами.

— Возможно, вы и правы, — сказал я, хотя на самом деле так не думал.

— А вот Вашингтон, — проговорила Кэти, — я люблю. Особенно мне нравится Белый дом. Он меня просто зачаровывает. Я готова часами стоять там у железной ограды и просто смотреть на него.

— В этом вы не одиноки, — заметил я. — У ограды всегда толпится народ.

— Мне очень нравятся белки, которые там живут, — сказала Кэти. — Они такие нахальные. Подходят к самой ограде и выпрашивают лакомства, а некоторые, самые смелые, даже вылезают на тротуар, нюхают землю около твоих ног, а потом садятся рядом и смотрят на тебя своими маленькими, круглыми, как бусинки, глазами.

Я рассмеялся, вспомнив белок.

— Вот уж кто поистине добился всего в этой жизни.

— Похоже, вы им завидуете.

— Возможно, — согласился я. — Они, по существу, живут весьма просто, тогда как мы, люди, невероятно усложнили свою жизнь. Быть может, мы сейчас живем и не хуже, чем раньше, но дело не в этом. Главное, что ничего не улучшается и всегда можно ожидать чего-то худшего.

— Вы собираетесь написать об этом в своей книге? — спросила Кэти.

Я взглянул на нее с удивлением.

— Не удивляйтесь, — проговорила она. — Все в городке знают, что вы приехали сюда, чтобы написать книгу. Интересно, догадались ли они об этом сами, или вы все-таки кому-то рассказали?

— Мне кажется, я упомянул об этом в разговоре с Джорджем.

— Вполне достаточно. Стоит вам что-нибудь сказать хотя бы одному человеку, и через три часа все становится известным целому городку. Еще до полудня все будут знать, что вы провожали меня домой, а на аукционе заплатили за мою корзинку десять долларов. Зачем вы все-таки это сделали?

— Не подумайте только, что я хотел пустить пыль в глаза. Конечно, мне не следовало этого делать, но те трое парней…

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — прервала меня Кэти. — Это были сыновья Бэлларда и младший Уильямс. Не стоило обращать на них никакого внимания. Им хотелось вас проучить. Вы только что прибыли, да еще из столицы. Они просто не могли не попытаться…

— Похоже, я их проучил, — заметил я. — Хотя, конечно, я поступил глупо; мне не стоило им уподобляться.

— Сколько времени вы здесь пробудете?

Я улыбнулся.

— Когда вы вернетесь сюда в сентябре, я все еще буду здесь…

— Но я совсем не это имела в виду…

— Знаю. На книгу уйдет какое-то время. Хочется создать нечто лучшее, чем то, что я написал до сих пор, а для этого нужно время. И потом, я соскучился по рыбалке. Все прошедшие годы я мечтал о ней. А осенью я, может быть, и поохочусь. Здесь, судя по всему, должно быть много уток.

— Думаю, что да, — сказала Кэти. — У нас многие охотятся на них осенью, и тогда неделями все только и говорят, что о прилете уток.

Вот так все и пойдет своим чередом. В этом-то и заключалась вся прелесть таких мест, как Пайлот-Ноб. Здесь ты всегда знал, о чем думают другие, и в любой момент мог присоединиться к разговорам у печки в магазинчике Джорджа Дункана. Говорили обычно о прилете уток, о том, как клюет рыба в Прокторе Слау, об урожае, спасенном благодаря прошедшему накануне дождю, или об ужасной грозе, в результате которой полег весь ячмень и овес. У печки, я помнил, всегда стоял стул для моего отца, которого здесь все уважали. И сейчас, идя рядом с Кэти по ночным улицам Пайлот-Ноба, я вдруг подумал, а поставят ли и для меня там когда-нибудь стул?

— Вот мы и пришли, — произнесла Кэти, сворачивая на дорожку, которая вела к утопающему в зелени большому двухэтажному особняку.

Я остановился и принялся внимательно разглядывать дом, пытаясь вспомнить, кому он принадлежит.

— Это дом Форсита, — напомнила мне Кэти, — банкира Форсита. Я уже три года снимаю здесь комнату, с тех самых пор, как начала преподавать в Пайлот-Нобе.

— Но ведь банкир…

— Да, он умер. Уже давно, лет десять тому назад. Но его вдова по-прежнему живет здесь. Она уже совсем старая женщина. Почти ничего не видит и ходит с палочкой. Говорит, что ей одной тоскливо в таком большом доме. Поэтому она и согласилась сдать мне комнату.

— А когда вы уезжаете?

— Дня через два. Я поеду на машине, так как спешить мне некуда — впереди все лето. В прошлом году я преподавала в летней школе, но сейчас решила от этого отказаться.

— Могу я увидеть вас до отъезда?

Мне почему-то очень хотелось снова встретиться с этой девушкой.

— Ну, не знаю. Вообще-то я буду занята…

— Быть может, завтра вечером? Приглашаю вас поужинать со мной. Мы могли бы отправиться в какое-нибудь уютное местечко. Посидели бы, выпили немного вина.

— Звучит заманчиво.

— Тогда я за вами заеду. В семь не будет очень рано?

— Нет, — ответила Кэти. — И благодарю вас за то, что проводили.

Она явно давала понять, что мне пора уходить, но я никак не мог заставить себя это сделать.

— А вы сможете войти? — задал я совершенно глупый вопрос. — У вас есть ключ?

Кэти рассмеялась.

— Ключ у меня есть, но в нем нет никакой необходимости. Она меня ждет и сейчас наблюдает за нами.

— Она?

— Миссис Форсит. Хоть она и слепая наполовину, но знает все, что делается вокруг. С меня просто глаз не спускает. Когда она рядом, со мной ничего не может случиться.

Мне было одновременно и смешно и досадно. И как я мог забыть, что здесь нигде нельзя было укрыться от любопытных взоров.

— До завтрашнего вечера, — произнес я несколько официально, так как все время чувствовал, что на меня смотрят из окна.

Кэти побежала по дорожке к дому, и не успела она достичь крыльца, как дверь дома отворилась. Она была права — миссис Форсит не спала и наблюдала за нами.

Я повернулся, прошел в калитку и направился по улице. На востоке, прямо над огромным утесом Пайлот-Ноб, который во времена пароходов служил лоцманам ориентиром и дал городку свое имя, сияла полная луна. Лунный свет, проникая сквозь ветви растущих вдоль улицы величественных вязов, образовывал на тротуаре причудливый узор из света и тени, а в воздухе чувствовался аромат сирени.

Дойдя до здания школы, я свернул на дорогу, ведущую к реке. Здесь городок, по существу, уже кончался, и деревья на поднимающемся к Утесу косогоре стояли такой плотной стеной, что полностью заслоняли лунный свет.

Не успел я углубиться в эту густую тень и на несколько шагов, как они набросились на меня. Надо отдать им должное, они застали меня врасплох. Я был сбит с ног, и что-то больно ударило меня по ребрам. Оказавшись на земле, я сразу же откатился в сторону, стараясь избежать следующего удара, и услышал, что кто-то бежит в мою сторону. Мне удалось встать на колени, я начал приподниматься, и в этот момент передо мной выросла тень. Я скорее почувствовал, чем увидел, занесенную для удара ногу и попытался увернуться. Нога попала мне по руке вместо груди, куда она, очевидно, была нацелена.

Нападавший был не один — я слышал, как кто-то бежал сюда. Понимая, что, если в следующую секунду не встану, они начнут бить меня ногами, я сделал невероятное усилие и поднялся. Меня качало из стороны в сторону. В поисках опоры я подался назад, и моя спина коснулась дерева.

Теперь я видел, что их трое. Их тени выделялись более темными пятнами на фоне царившего кругом мрака.

Скорее всего это были те самые парни, которые на аукционе пытались всячески поддеть меня, так как в их глазах я был чужаком и, следовательно, заслуживал того, чтобы меня проучили.

— Эй вы, подонки, — произнес я, — что же вы остановились, давайте, действуйте дальше.

Они напали на меня все разом. Быть может, если бы я попридержал хоть немного свой болтливый язык, они бы этого не сделали, но после подобного обращения их уже ничто не могло остановить.

Мне удалось ударить только один раз. Однако это был хороший удар, я попал кулаком прямо в лицо одному из них. Раздался треск, как будто на морозе ударили по дереву острым топором.

После этого на меня со всех сторон посыпались удары, и я понял, что долго мне на ногах не удержаться. Когда я упал, они дали отдых своим кулакам и принялись пинать меня ногами. Пытаясь хоть немного защитить себя от ударов, я прижал колени к груди и прикрыл голову руками. Вскоре, однако, я почувствовал дурноту и, кажется, на несколько минут потерял сознание.

Придя в себя, я увидел, что остался один. Улица была пустынна. Превозмогая боль, я сел. Все мое тело болело так, будто на нем не осталось живого места. С трудом я встал на ноги, правда, меня шатало из стороны в сторону. Но вскоре я понял, что смогу держаться на ногах и даже идти.

Когда я наконец добрался до своего номера в мотеле, то сразу же прошел в ванную и включил свет. Вид у меня был ужасный. Один глаз совершенно заплыл, вокруг него начал расцветать кровоподтек, а все лицо было в крови от многочисленных ссадин. Осторожно смыв кровь, я увидел, что раны на лице были пустяковыми, а вот с синяком под глазом мне придется покрасоваться несколько дней.

Больше всего, однако, пострадало не тело, а самолюбие. Вернуться в свой родной город знаменитостью, чьи выступления показывают по телевизору и передают по радио, и в первый же вечер ввязаться в драку с местными хулиганами только из-за того, что смог перебить предлагаемую ими на любительском аукционе цену и получить корзинку учительницы!

Господи, подумал я, если об этом узнают в Нью-Йорке или Вашингтоне, мне просто проходу не дадут.

Я ощупал всего себя, но за исключением нескольких кровоподтеков, ничего серьезного не обнаружил. Дня два, вероятно, я буду чувствовать себя неважно, но этим все и ограничится. В последующие дни, сказал я себе, придется основательно заняться рыбной ловлей. Надо укрыться на реке от любопытных взоров, пока не пройдет глаз. Однако я понимал, что у меня нет никакой надежды скрыть это происшествие от добрых жителей Пайлот-Ноба. А как быть с Кэти, которой я назначил свидание на завтра?

Я подошел к двери, решив перед сном немного побыть на воздухе. Луна теперь висела высоко над утесом, и под напором легкого ветерка, который раскачивал ветви деревьев, шелестела листва. Неожиданно откуда-то издалека до меня донесся протяжный вой. Я замер и прислушался, вспомнив рассказ Линды Бейли о каких-то призрачных собаках, которых видели в Лоунсам Холлоу.

Звук послышался вновь. Это был дикий, неистовый, леденящий душу вой стаи, почти нагнавшей свою добычу. Неожиданно направление ветра изменилось, и звук пропал так же внезапно, как и возник.

ГЛАВА 9

День был чудесный. Рыбалка, правда, у меня не задалась — я поймал только четырех окуньков на свой спиннинг, но как хорошо было побыть на реке, возобновить знакомство с этим полным очарования мирком моего детства. Миссис Стритер приготовила мне на реку завтрак и, передавая его, спросила про синяк под глазом, но мне удалось отделаться какой-то шуткой. После этого я укрылся на реке. Я не только ловил рыбу, но и предпринял ряд экспедиций, направляя свое каноэ в тихие заводи и к небольшим островкам. Хотя я и говорил себе, что просто ищу хорошее место для рыбной ловли, дело было совсем не в этом. Исследуя отрезок водной глади, о встрече с которым я мечтал столько лет, я пытался вновь почувствовать атмосферу реки, вновь обрести настроение, которое в прошлом всегда охватывало меня здесь, в этом чудном мире текущей воды, небольших островков, песчаной косы и поросших густым лесом берегов.

Когда над рекой начали сгущаться сумерки, я поплыл к мотелю, пытаясь с помощью весла удерживать каноэ у берега, так как меня все время сносило течением. Я был уже в двухстах ярдах от пристани, когда кто-то позвал меня — это был еле слышный оклик, который донесся с берега.

Я поднял весло и бросил взгляд на берег. Течением меня медленно стало сносить вниз.

— Сюда, — вновь послышался голос, и на берегу небольшой заводи мелькнуло какое-то яркое пятно. Я опустил весло в воду и направил каноэ к заводи, и там, на бревне, которое одним концом упиралось в берег, а другим уходило под воду, стояла Кэти Адамс. Я приналег на весло, и через несколько минут каноэ уткнулось в бревно.

— Прыгайте сюда, — предложил я, — и отправимся в плавание.

Но Кэти не двинулась с места, ее взгляд был прикован к моему лицу.

— Что с вашим глазом?

Я изобразил на своем лице беспечную ухмылку.

— Столкнулся с небольшими неприятностями.

— Я слышала, вы подрались, — произнесла Кэти. — Мне кажется, вы попали в беду.

— Я всегда попадаю в какую-нибудь беду.

— На этот раз дело серьезное. Они считают, что вы убили человека.

— Ноя могу легко доказать… — ошарашенно начал я.

— Это Джастин Бэллард, — сказала Кэти. — Его тело было обнаружено около часа назад. Это с ним вы дрались прошлой ночью?

Я кивнул.

— Похоже, что с ним. Нападавших было трое, но из-за темноты я не смог рассмотреть их лиц. Тот, кого я ударил, мог быть этим Бэллардом. Я ударил только одного, а потом остальные двое сразу же на меня набросились.

— Эго были Джастин Бэллард с братом и сын Уильямса. Утром они хвастались своей победой по всему городку, и лицо Джастина было разбито.

— Но тогда это подтверждает мою невиновность. Я провел на реке весь день и…

Я вдруг замолчал, так как понял, что не могу доказать этого. Я никого на реке не видел, и вряд ли кто-нибудь видел меня.

— Ничего не понимаю, — произнес я.

— Они разгуливали сегодня по всему городку, похваляясь, как здорово вас отделали. И еще болтали, что собираются поймать вас и прикончить. Потом кто-то обнаружил тело Джастина, а двое других исчезли.

— Надеюсь, никто не думает, что я убил всех троих?

Она покачала головой.

— Я не знаю, что они об этом думают, но весь городок взбудоражен. Некоторые даже собирались отправиться в мотель и схватить вас, но Джордж Дункан отговорил их. Он сказал, что они не должны расправляться с вами без суда, подчеркнув, что нет никаких доказательств вашей вины. Однако все в городке уверены, что это сделали вы. Джордж позвонил в мотель, и ему сказали, что вы на рыбалке. Тогда он велел всем оставить вас в покое и позвонил шерифу, решив, что в сложившихся обстоятельствах самым лучшим будет во всем положиться на закон.

— Но вы? Вы все же пришли предупредить меня…

— Вы купили мою корзинку и проводили домой, а потом назначили мне свидание. Я чувствовала, что должна быть на вашей стороне. Мне не хотелось, чтобы вас захватили врасплох.

— Боюсь, свидание отменяется, — сказал я. — Мне очень жаль, Кэти, что все так обернулось. Я очень надеялся на эту встречу.

— Что вы собираетесь делать?

— Не знаю. Мне надо подумать.

— У вас мало времени.

— Понимаю. Думаю, единственное, что мне остается, — это сидеть и ждать, когда они явятся за мной.

— Но они могут прийти сюда без шерифа, — предупредила Кэти.

Я покачал головой.

— У меня в номере лежит одна вещь, которую мне просто необходимо забрать. Есть во всем этом что-то очень странное.

Да, во всем этом было что-то очень странное. Сначала гремучие змеи, и вот, менее чем через сутки, мертвый парень. Но был ли он мертв? Был ли вообще кто-нибудь мертв?

— Но вы не должны сейчас там появляться, — сказала Кэти. — Вам придется остаться здесь, на реке, по крайней мере до тех пор, пока не придет шериф. Я поэтому и пришла предупредить вас. Если вам что-то надо взять из номера, это могу сделать и я.

— Her, — ответил я.

— Можно зайти в номер с черного хода, со стороны реки, — настаивала Кэти. — Вы, случайно, не знаете, задняя дверь открыта?

— Думаю, открыта.

— Я могла бы незаметно проскользнуть внутрь и…

— Кэти, — прервал я ее, — я не могу…

— Но ведь сами вы не можете пойти туда. Думаю, вам придется какое-то время переждать.

— Вы считаете, вам удастся проникнуть в номер незамеченной?

— Да, конечно.

— Ну, хорошо. Это большой конверт с вашингтонским штемпелем. Внутри лежит толстая пачка бумаг. Возьмите его и сразу же уходите. И держитесь в стороне от всего этого дела.

— А что это за бумаги?

— Ничего изобличающего или незаконного, — ответил я. — Просто никто не должен их видеть.

— Это что-то важное?

— Думаю, что да. Знаете, мне все же не хочется вмешивать вас в это дело. Это было бы…

— Я все равно уже замешана, — ответила Кэти. — Я вас предупредила, тем самым показав себя не очень-то законопослушной гражданкой. Но мне не хотелось, чтобы они застали вас врасплох. Так что оставайтесь пока на реке и…

— Кэти, — произнес я, — я хочу вам сказать кое-что, но боюсь, это вас покоробит. Если вы, конечно, уверены, что хотите попытать счастья и взять этот конверт.

— Конечно. Ведь вас могут заметить, если вы попытаетесь сделать это сами. На меня же никто не обратит никакого внимания.

— Хорошо, — сказал я, ненавидя себя за то, что вовлекаю девушку в дело, которое может оказаться весьма опасным. — Я не только отправлюсь снова на реку, но и попытаюсь отплыть отсюда как можно дальше и быстрее. Не то чтобы я убил кого-то — просто у меня на это есть очень серьезная причина. Конечно, я понимаю, что намного честнее было бы сдаться, но должен, к сожалению, признаться, что мне недостает мужества. И потом, сдаться я всегда успею. Возможно, позже я так и сделаю.

Она не сводила с меня глаз. Я видел, что она испуганна, но не мог винить ее за это. В ее взгляде появилось также что-то похожее на презрение.

— Если вы собираетесь бежать, — произнесла она, — то вам лучше не задерживаться.

— Минутку, — произнес я.

— Да?

— Если вы возьмете конверт, не заглядывайте, пожалуйста, внутрь. Не читайте этих бумаг.

— Ничего не понимаю.

— А я вот не понимаю только одного — почему вы меня предупредили.

— Я вам уже об этом говорила. Вы могли бы по крайней мере поблагодарить меня.

— Конечно. Я благодарю вас от всего сердца.

Она начала взбираться на берег, потом вдруг остановилась и, повернувшись ко мне, произнесла:

— Отправляйтесь. Я возьму ваш конверт.

ГЛАВА 10

Стемнело, я отгреб от берега, которого держался все это время, и направил каноэ на середину реки, где его сразу же подхватило быстрое течение. Я миновал уже два городка, но, к сожалению, оба были далеко на противоположном берегу — я видел только их огни и широкую полосу спускающихся к самой реке пойменных лугов.

Все мои мысли занимала Кэти. У меня не было никакого права рассчитывать на помощь девушки, и я чувствовал себя последним подлецом, позволив ей ввязаться в это дело. Но она сама решила предупредить меня об опасности, сама предложила помочь мне и к тому же была единственным человеком, на которого я мог здесь положиться. Она справится, обязательно справится, повторял я про себя как заклинание. Нельзя допустить, чтобы бумаги моего друга попали в чужие руки и были преданы гласности.

Необходимо как можно скорее связаться с Филиппом и предупредить его. Вдвоем мы, возможно, найдем выход из положения. Главное сейчас — отплыть как можно дальше от Пайлот-Ноба и найти телефон.

Течение было довольно быстрым, и, усиленно работая веслом, я еще больше ускорял движение каноэ.

Продвигаясь вперед, я думал о прошедшей ночи и о найденном теле Джастина Бэлларда. И чем больше я об этом думал, тем сильнее росла во мне уверенность, что Джастин жив. Судя по всему, нападение было совершено теми самыми парнями, которые всячески пытались поддеть меня во время аукциона. Кэти сказала, что утром они похвалялись тем, как здорово меня отдубасили. Но потом они исчезли. Куда? Впрочем, это было не столь уж и важно. Главное, они пропали, и тем силам, которые стояли за всем этим, теперь уже ничто не мешало устроить так, чтобы жители городка обнаружили тело Джастина и обвинили меня в убийстве. Мне грозил арест, а может быть, даже самосуд. Ведь сказала же Кэти, что они собирались меня линчевать, и только вмешательство Джорджа Дункана спасло меня. Если эти силы или энергия, которая была ими, смогли превратиться в дом, автомобиль без колес, двух людей, ужин и кувшин неплохого виски, то создать мертвеца для них — плевое дело. И они вполне могут сделать так, сказал я себе, что исчезнувшие парни вернутся в городок только тогда, когда это не будет иметь для меня уже никакого значения. Конечно, добиваться своей цели таким странным, необычным способом, идти к ней такими окольными путями было верхом глупости. Но пытались же они избавиться от меня, поместив в змеиное логово, а это было не меньшей причудой.

Я надеялся, что вскоре встречу какой-нибудь городок и смогу позвонить Филиппу. Вполне возможно, конечно, что уже была поднята тревога и меня повсюду искали. Но вряд ли шерифу могло прийти в голову, что я уплыл по реке. Если, конечно, они не поймали Кэти. Я гнал от себя эту мысль, но она упорно меня преследовала. Но даже если им удастся меня выследить, я был уверен, что успею позвонить Филиппу. Однако что мне делать после этого?

Может быть, сдаться властям? Может, вообще сначала сдаться и уж затем позвонить Филиппу? Но они могли подслушать наш разговор, а под арестом я уже больше ничего не предприму.

Я был не совсем доволен собой, остро чувствуя свою вину перед Кэти, но, как я ни ломал себе голову, мне не удавалось найти иного, более приемлемого решения.

Наступила ночь, но благодаря слабому свету, который отражался от поверхности воды, мне было хорошо видно все вокруг. Река по-прежнему вела сама с собой нескончаемый разговор, а временами я слышал плеск рыбы, и по воде расходились круги. Казалось, я плыл по огромной равнине, и темные, поросшие лесом берега и дальние холмы были только тенями на ее окраине. Это было царство тишины и покоя. Странно, но я чувствовал себя здесь в безопасности, или, лучше сказать, ощущал свою полную оторванность от всего живого. Я был совершенно один, и вокруг меня простиралась целая необитаемая вселенная. Доносившиеся с берега звуки были настолько отдаленными, что не только не разрушали, но скорее даже подчеркивали эту мою оторванность от всего живого.

Неожиданно моему одиночеству пришел конец. Прямо передо мной вода забурлила и вспенилась, и, пока я отчаянно работал веслом, пытаясь как-то обогнуть эту невесть откуда взявшуюся волну, из воды, развертываясь, стало подниматься что-то длинное и черное — ярды и ярды совершенно непроглядной черноты.

Это была длинная, мощная и гибкая шея, которая оканчивалась совершенно кошмарной головой. Шея поднялась над водой, а потом грациозно склонилась, так что чудовищная голова оказалась прямо надо мной. Оцепенев от ужаса, я, не отрываясь, смотрел в красные, горящие как рубины глаза. Чудовище раскрыло пасть, и я увидел раздвоенный язык и огромные зубы.

Внезапно опомнившись, я опустил весло в воду и сильным рывком бросил каноэ вперед. Пролетая мимо чудовища, я почувствовал на своей шее его горячее дыхание — опускающаяся голова промахнулась только на несколько дюймов.

Бросив взгляд через плечо, я увидел, что чудовище готовится к новому нападению. Положение складывалось явно не в мою пользу. Один раз мне удалось обмануть чудовище, но вряд ли я смогу сделать это снова. Спастись я мог, только достигнув как можно скорее берега. Но он находился от меня слишком далеко. В какой-то момент у меня мелькнула шальная мысль бросить каноэ и пуститься к берегу вплавь, но я был неважным пловцом, и потом, чудовищу, для которого вода — родная стихия, ничего не стоило схватить меня и без каноэ. Существо явно не спешило со мной разделаться. Я все равно был в его власти, и на этот раз оно хотело действовать наверняка. Оно медленно приближалось, склонив голову для удара и раскрыв огромную зубастую пасть.

Я резко повернул, надеясь с помощью этого неожиданного маневра сбить чудовище с толку, и в этот момент что-то со звоном покатилось по дну каноэ.

Услышав этот звук, я вдруг понял, что должен сделать. В этом не было никакой логики или смысла, по существу, это было полнейшим безумием, но я находился в безвыходном положении и терять мне было нечего. По правде сказать, я не надеялся, что мне удастся осуществить этот план, который и планом-то нельзя было назвать, так как действовал я совершенно бессознательно, не рассуждая.

Я развернул каноэ так, чтобы быть лицом к монстру, затем наклонился, поднял спиннинг и выпрямился во весь рост. Вообще-то каноэ не предназначено для подобных упражнений, но мое суденышко было довольно устойчивым — я убедился в этом еще утром, когда ловил рыбу.

К леске у меня была прикреплена блесна с тройником для ловли окуней, довольно тяжелая, возможно, даже слишком тяжелая для такой некрупной рыбы.

Кошмарное существо, пасть которого была по-прежнему широко раскрыта, находилось уже совсем рядом. Я отвел руку со спиннингом назад, примерился и резким движением выбросил ее вперед.

Я зачарованно наблюдал, как блесна сверкнула в отраженном от поверхности воды свете и влетела прямо в открытую пасть чудовища. В следующую же секунду я резко откинулся назад и подсек чудовище.

Почти сразу же последовал сильный рывок — оно было у меня на крючке.

Я не строил заранее никаких планов в отношении того, что стану делать, если поймаю чудовище. Скорее всего я просто не верил, что такое возможно, и действовал исключительно по наитию.

Но сейчас, поймав его на крючок, я поступил так, как требовали обстоятельства. Я быстро присел и крепко сжал удилище в руках. Голова чудовища резко откинулась назад, и катушка спиннинга закрутилась, стравливая леску.

Я снова дернул спиннинг на себя, чтобы тройник вонзился как можно глубже, и вокруг меня тут же забурлила вода и вздыбились волны. Мощное тело стало подниматься из воды, и я подумал, что это никогда не кончится — таким оно было огромным. Голова на гибкой шее вертелась из стороны в сторону, вслед за ней у меня в руках дергалось удилище, и я сам, не знаю почему, держался за него так, будто по пятам за мной гналась сама смерть. В одном, однако, я был уверен — та рыбка, что сидела у меня сейчас на крючке, была мне абсолютно не нужна.

Волны, поднятые пытающимся освободиться чудовищем, бросали каноэ из стороны в сторону, и я, почти свернувшись в комок, уперся локтями в планшир так, чтобы центр тяжести находился как можно ниже и каноэ не могло перевернуться. Неожиданно суденышко ринулось вперед. Оно двигалось все быстрее и быстрее, увлекаемое спасающимся бегством чудовищем.

Я сидел, вцепившись руками в удилище. Конечно, я мог бы бросить его, но не сделал этого, и когда каноэ ринулось вперед, я издал победный клич. Совсем недавно это существо охотилось на меня, видя во мне свою законную добычу, и вот наши роли поменялись, я поймал его на крючок, и сейчас, когда оно в панике спасалось бегством, я был полон решимости загнать его до изнеможения.

Чудовище мчалось вниз по реке, с силой натянув леску, каноэ скользило вслед за ним по волнам, а я громко гикал, как какой-нибудь ковбой верхом на норовистой лошади. На мгновение я забыл, где нахожусь и как попал сюда. Это была дикая скачка. Существо, крутясь и извиваясь, неслось впереди меня, и временами, когда оно делало особенно отчаянный рывок, пытаясь освободиться, над водой показывался мощный спинной плавник, своими острыми зубцами напоминавший пилу.

Внезапно натяжение лески ослабло, и я увидел, что чудовище исчезло. Я снова был один на реке, каноэ швыряло вверх-вниз в бурных волнах, поднятых чудовищем. Когда волнение улеглось, я привстал, сел на банку и стал сматывать леску. Это заняло какое-то время, но наконец блесна со звоном ударилась о борт. Это меня несколько удивило. Я думал, что чудовище освободилось только благодаря лопнувшей леске. Но сейчас мне стало ясно, что оно просто исчезло, растаяло как дым, так как только этим можно было объяснить присутствие крючка, который, как я хорошо знал, глубоко и прочно засел в его пасти.

Я наклонился и поднял весло. Каноэ, увлекаемое течением, медленно скользило вниз по реке. Ярко светила луна, и в ее свете поверхность воды блестела как расплавленное серебро. Я продолжал сидеть с веслом в руке, не зная, на что решиться. Первой моей мыслью было — не мешкая направиться к берегу, пока из речных глубин не появилось еще одно чудовище. Однако, поразмыслив, я решил, что вряд ли это повторится. Появление чудовища, судя по всему, было обусловлено теми же причинами, что и мое пробуждение в змеином логове или смерть Джастина Бэлларда. Похоже, таинственный мир моего старого друга предпринял еще одну неудачную попытку разделаться со мной, и я был уверен, что они не прибегнут снова к средству, которое доказало свою неэффективность. Так что, по крайней мере на данный момент, река была для меня самым безопасным местом на свете.

Мои размышления были внезапно прерваны каким-то писком. Я обернулся и где-то в восьми футах от себя, на планшире, увидел маленькое и чрезвычайно мерзкое гуманоидное существо, показавшееся мне какой-то чудовищной пародией на человека. Все тело существа покрывала густая шерсть, а пальцы ног, которыми оно цеплялось за свой своеобразный насест, напоминали когти совы. Его головка была похожа на конус, и волосы, казалось, росли прямо из верхушки этого конуса, обрамляя лицо существа наподобие головного убора местных жителей в некоторых азиатских странах. По обе стороны головки торчали большие остроконечные уши, а сквозь падавшие на лицо грязные пряди волос на меня смотрели злобные, налитые кровью глазки. Существо что-то пищало, и я понял, что именно этот тонкий писклявый голос и заставил меня обернуться.

— Трижды уйдешь от смерти — останешься цел! — пищало существо. — Трижды уйдешь от смерти — останешься цел! Трижды уйдешь от смерти — останешься цел!

При виде этой мерзости меня чуть не стошнило. Я вскочил и, с силой размахнувшись, ударил по нему веслом. Слабо вскрикнув, существо, как подброшенный битой бейсбольный мяч, взлетело высоко в воздух и начало падать. И вдруг, где-то на полпути к реке, оно исчезло. Словно лопнувший мыльный пузырь. Только что существо было здесь, и в следующий момент его не стало.

ГЛАВА 11

Городок был маленьким, и ни одной телефонной будки мне найти не удалось. Если мне не изменяла память, местечко называлось Вудмэн. Я попытался представить в уме карту местности, но последний раз я был здесь слишком давно и мог ошибиться. Однако, сказал я себе, дело в конце концов не в названии: главное сейчас — найти телефон и позвонить в Вашингтон Филиппу. Быть может, он мне что-нибудь посоветует, а если нет, я, по крайней мере, сообщу ему о том, что происходит. Я был в долгу перед ним за то, что он прислал мне копию записей своего дяди. Хотя, с другой стороны, если бы он этого не сделал, мне, возможно, и не пришлось бы сейчас расхлебывать эту кашу.

Единственным заведением, которое еще не закрылось, был бар в деловой части города. Сквозь его грязные оконца пробивался тусклый желтый свет, и под напором слабого ветерка поскрипывала, раскачиваясь, укрепленная на железном кронштейне вывеска.

Я стоял на противоположной стороне улицы, собираясь с духом, чтобы войти в бар. Конечно, телефона в баре могло и не оказаться, но скорее всего он там был. Я знал, что, переступив порог этого заведения, подвергну себя серьезной опасности, так как шериф почти наверняка уже разослал свое сообщение и меня повсюду искали. Правда, они здесь могли еще ни о чем и не знать, но все равно это был риск.

Каноэ я привязал у пристани к какому-то покосившемуся столбу, чтобы, вернувшись, сразу же отчалить. Вряд ли кто-нибудь даже узнает о том, что я здесь был, ведь никто меня не видел. Весь городок, казалось, вымер.

Позвонить Филиппу и предупредить его об опасности было просто необходимо. Я и так уже, возможно, опоздал. Любому человеку, прочитавшему записи моего друга, грозила смерть.

Несколько минут я мучительно думал, как поступить, и наконец, так толком ничего и не надумав, направился через улицу. Дойдя до тротуара, я взглянул на вывеску. Ее скрип под напором ветра заставил меня очнуться и полностью осознать, что я собираюсь предпринять. Меня разыскивали, и не было никакого смысла заходить в бар, подвергая себя опасности. Я прошел мимо, но, не сделав и нескольких шагов, повернул назад, понимая, что надо на что-то решиться — не мог же я ходить перед баром взад-вперед всю ночь.

Собравшись с мужеством, я поднялся по ступеням и толкнул дверь. В дальнем конце зала, у стойки, сидел, сгорбившись, какой-то человек, а бармен стоял, прислонившись к ней, и, не отрываясь, смотрел на дверь. У него был такой вид, словно он всю ночь напролет ждал, не появится ли какой-нибудь посетитель.

При виде меня бармен даже не шелохнулся. Казалось, он меня просто не заметил. Я вошел, закрыл за собой дверь и приблизился к стойке.

— Что желаете, мистер? — спросил бармен.

— Виски, — ответил я, даже не напоминая про лед, так как, похоже, это посчитали бы здесь дурным тоном. — И немного мелочи, если у вас есть телефон. Мне надо позвонить.

Бармен указал большим пальцем в угол.

— Там, — произнес он.

Я взглянул туда, куда он указывал, и увидел втиснутую в угол кабинку телефона-автомата.

— Ну и отделали же вас, — сказал вдруг бармен.

— Это уж точно, — подтвердил я.

Он поставил стакан на стойку и налил мне виски.

— Припозднились вы, однако.

— Похоже на то, — ответил я и взглянул на часы. Они показывали уже половину двенадцатого.

— Что-то не слышно было, как вы подъехали.

— Я оставил машину в нескольких шагах отсюда. Мне показалось, что все уже закрыто, но потом я увидел ваши светящиеся окна.

Объяснение звучало явно неубедительно, но он не стал допытываться. Ему, очевидно, все это было совершенно безразлично. Он задал этот вопрос просто так, чтобы поддержать разговор.

— Я собираюсь закрываться, — сообщил он. — Кончаю работу ровно в двенадцать. Сегодня здесь, правда, никого нет, кроме Джо, который сидит вон там, у стойки. Он проводит в баре все свое время. Каждый вечер, когда я закрываюсь, мне приходится вышвыривать его отсюда, как какого-нибудь паршивого кота.

Виски было неважным, но оно меня согрело и несколько притупило страх.

Я протянул бармену бумажку.

— Вы хотите получить мелочь на всю сумму?

— Да, если это вас не затруднит.

— Нисколько. Далековато вы, должно быть, собрались звонить?

— В Вашингтон, — ответил я, не видя никакой причины скрывать это от него.

Он протянул мне мелочь. Я прошел в кабину и заказал разговор с Филиппом. Вскоре раздался гудок, и в следующий момент кто-то снял трубку.

— Междугородная, — произнесла телефонистка.

— Господина Филиппа Фримэна, пожалуйста.

На другом конце провода судорожно всхлипнули, и затем воцарилось молчание. Наконец через несколько секунд раздался приглушенный голос:

— Его здесь нет.

— Вы не скажете, когда он придет? — спросила телефонистка.

— Он не придет, — ответил со всхлипом голос. — Я не понимаю. Это что, какая-то глупая шутка? Филипп Фримэн умер.

— Человек, с которым вы заказывали разговор, подойти не может, — произнесла телефонистка, — мне сообщили…

— Неважно, — прервал я ее, — я поговорю с человеком, который ответил.

— Опустите, пожалуйста, полтора доллара, — произнес металлический голос автомата.

Я сунул руку в карман и вытащил полную пригоршню мелочи, уронив при этом несколько монет на пол. У меня так сильно тряслась рука, что я с трудом попадал монетами в прорезь телефона-автомата.

Филипп Фримэн мертв!

Наконец мне удалось просунуть последнюю монету, и голос телефонистки произнес:

— Говорите.

— Вы еще на проводе? — спросил я.

— Да, — ответил дрожащий голос.

— Ради Бога, извините меня, — сказал я. — Я ничего не знал. Это Хортон Смит, старый друг Филиппа.

— Он говорил мне о вас. Я его сестра.

— Мардж?

— Да, Мардж.

— Когда он…

— Этим вечером, — ответила она. — Он стоял на тротуаре, поджидая Филлис, — она с минуты на минуту должна была подъехать на машине, — и вдруг неожиданно упал.

— Сердечный приступ?

Последовало долгое молчание, потом она произнесла:

— Мы так думаем, Филлис так думает, но…

— Как себя чувствует Филлис?

— Она сейчас спит. Доктор дал ей что-то успокоительное.

— У меня не хватает слов, чтобы выразить, как глубоко я вам сочувствую. Вы сказали, это произошло сегодня вечером?

— Всего несколько часов назад. И, господин Смит, я не знаю, может быть, мне не следует говорить вам этого, но вы были другом Филиппа и…

— Много лет.

— Здесь есть одна странность. Некоторые из тех, кто видел, как он упал, говорят, что ему прямо в сердце вонзилась стрела, но ее не обнаружили. Некоторые свидетели заявили об этом в полицию, и сейчас следователь…

Ее голос прервался, и я снова услышал, как она всхлипнула. Потом она сказала:

— Вы знали Филиппа, и вы также знали дядю.

— Да, я знал их обоих.

— Оба погибли, и прямо друг за другом. В это просто трудно поверить.

— В это просто невозможно поверить, — произнес я.

— Вам что-то было нужно? Вы спрашивали Филиппа…

— Теперь уже ничего, — ответил я. — Я возвращаюсь в Вашингтон.

— Я думаю, похороны будут в пятницу.

— Спасибо. И извините меня за мою бестактность.

— Вы не могли этого знать, — сказала она. — Я передам Филлис, что вы звонили.

— Спасибо, — ответил я. Но, по существу, это не имело никакого значения. Филлис меня не вспомнит. Я видел жену Филиппа только один или два раза.

Мы попрощались, и я повесил трубку. Несколько секунд я сидел в полном оцепенении, не в силах сдвинуться с места. Филипп убит, убит выпущенной в него стрелой. Но никто сегодня не пользовался стрелами, чтобы избавиться от врагов. То же самое можно было бы сказать и о морских чудовищах и змеином логове.

Я наклонился и стал собирать мелочь, которую обронил.

В дверцу кабинки постучали. Я поднял глаза и увидел бармена — он стоял, прижавшись лицом к стеклу. Заметив, что я на него смотрю, бармен перестал стучать и махнул мне рукой. Я выпрямился и открыл дверь.

— Что с вами? — спросил он. — Вы, случайно, не заболели?

— Нет. Просто обронил несколько монет.

— Я пришел вам сказать, что закрываюсь, так что, если хотите еще выпить, поспешите.

— Мне надо позвонить еще в одно место.

— Тогда поторопитесь.

Я снял с полки под аппаратом телефонный справочник и спросил:

— Вы не подскажете, как мне здесь найти номер телефона в Пай лот-Нобе?

— Ищите в разделе «Пайлот-Ноб-Вудмэн».

— Это Вудмэн?

— А что же еще, по-вашему? — произнес с раздражением бармен. — Вы что, не заметили дорожного знака у въезда в город?

— Похоже, что так.

Я закрыл дверь и стал листать справочник в поисках нужной мне фамилии. Наконец я ее обнаружил — миссис Джанет Форсит. К счастью, в справочнике оказалась только одна Форсит, что значительно облегчило мою задачу, так как я никогда не знал, а может быть, просто забыл, как звали по имени жену старого доктора Форсита.

Я протянул было руку к телефону, но в нерешительности остановился. До сих пор мне везло. Возможно, не следует больше искушать судьбу? С другой стороны, ведь никто не узнает об этом звонке…

Решившись, я снял трубку, сунул монету в прорезь автомата и набрал номер. Раздался длинный гудок. Я ждал. Наконец в трубке щелкнуло, и чей-то голос произнес:

— Алло.

Мне показалось, что это Кэти, но на всякий случай я спросил:

— Мисс Адамс?

— Да, это я. Миссис Форсит спит и…

— Кэти, — сказал я.

— Кто это.

— Хортон Смит.

— О! — воскликнула она и замолчала.

— Кэти…

— Я рада, что вы позвонили. Все это оказалось недоразумением. Сын Бэлларда нашелся, они все нашлись. Сейчас все в порядке и…

— Минутку, Кэти, подождите, — прервал я ее. Она говорила так быстро, что я с трудом ее понимал. — Если, как вы сказали, Джастин Бэллард нашелся, то что же случилось с телом?

— С телом? — переспросила она. — Вы имеете в виду…

— Да, я говорю о теле Джастина Бэлларда.

— Вы знаете, Хортон, произошла странная вещь. Тело исчезло.

— Как это — исчезло?

Хотя, как мне кажется, я знал ответ на этот вопрос, я хотел быть в этом полностью уверен.

— Ну, они обнаружили тело на опушке леса, к западу от Пайлот-Ноба, и оставили там двух человек — Тома Уильямса и еще кого-то — сторожить до прихода шерифа. И вот, когда они буквально на минутку отвлеклись, тело исчезло. Никто не мог бы это сделать незаметно. Тело просто исчезло. Взбудоражен весь город…

— А как дела у вас? — спросил я. — Вы достали конверт с бумагами?

— Да. Я как раз вернулась с ним домой, когда сообщили о пропаже тела.

— Итак, все в порядке?

— Да, конечно. Вы можете возвращаться.

— Ответьте мне на один вопрос, Кэти. Вы заглядывали внутрь конверта?

Она начала что-то говорить, но остановилась.

— Послушайте, Кэти, это очень важно. Вы прочли бумаги?

— Я только бросила взгляд и…

— Черт возьми, — вскипел я. — Ответьте мне прямо: да или нет?

Кэти тоже рассердилась.

— Да, я их прочла, — произнесла она резким тоном. — Мне кажется, что человек, написавший это…

— Оставьте его в покое. Сколько вы прочли? Все?

— Несколько первых страниц, до примечаний. Хортон, вы что, хотите сказать, что в этом что-то есть? Хотя, что я спрашиваю, конечно, все это — сплошная чушь. Даже мне это ясно, хотя я ничего не знаю об эволюции. Я могу показать вам места, которые просто не выдерживают никакой критики…

— Не тратьте времени. Лучше скажите, почему вы это сделали?

— Ну, я думаю, потому что вы запретили мне читать. Так что в этом виноваты вы. А почему я не должна была их читать?

Она, конечно, была права. Я предупредил ее, чтобы она не читала бумаги, потому что не хотел вовлекать ее в это дело, и вот теперь она увязла в нем по уши. И главное, в этом, как оказалось, не было никакой необходимости. Бумаги могли спокойно оставаться на своем месте. С исчезновением тела Джастина Бэлларда с меня были сняты все подозрения в убийстве. Но если бы все пошло по-другому, сказал я себе, пытаясь оправдаться в собственных глазах, шериф обыскал бы мою комнату в мотеле, нашел бы конверт и я бы попал в весьма затруднительное положение.

— Причина только одна — вы попали в беду. Вы…

— Хортон Смит, — резко перебила меня Кэти. — Вы пытаетесь запугать меня.

— А я вас и не пугаю. Мне просто очень жаль. Я не должен был…

— Чего вам жаль?

— Кэти, — сказал я умоляюще, — пожалуйста, не спорьте и выслушайте меня. Когда вы можете выехать? Вы собирались в Пенсильванию? Вы уже готовы?

— В общем-то, да. Вещи я уже упаковала… Но какое это имеет значение?

— Кэти… — начал было я, но остановился. Она могла испугаться, а я этого не хотел. Но я не знал, как сказать ей об этом так, чтобы она не встревожилась.

— Кэти, человек, написавший все это, был убит, а несколько часов назад убили и того, кто прислал мне бумаги…

— И вы думаете.

— Поймите, каждому, кто прочтет эти бумаги, грозит опасность.

— А вы? Неужели случай с Джастином…

— Несомненно.

— Что я должна делать? — спросила она совершенно нормальным тоном. Во всяком случае, я не заметил в ее голосе особой тревоги, разве что некоторое сомнение.

— Садитесь в машину и приезжайте сюда за мной. Захватите с собой конверт с бумагами. Я не хочу, чтобы их прочел еще кто-нибудь.

— Итак, я заеду за вами, а потом? Потом мы отправимся с вами в Вашингтон. Там есть люди, которые нам могут помочь.

— Например?

— Например, ФБР, — ответил я.

— Не проще ли позвонить туда и…

— Ни за что! — воскликнул я. — Во всяком случае, не по этому поводу. Они воспримут это как розыгрыш. Ведь им звонят много психически ненормальных или просто неуравновешенных людей. Вы даже не представляете, сколько глупостей им приходится выслушивать каждый день.

— Но вы надеетесь их убедить?

— Может быть, мне это и не удастся, — ответил я. — Вот вы, например, мне не поверили.

— Я пока еще не знаю, поверила я или нет. Мне надо все хорошенько обдумать.

— Времени на обдумывание у вас нет, — предупредил я. — Вы должны решить прямо сейчас, не откладывая, заедете вы за мной или нет. Мне кажется, безопаснее путешествовать вместе, хотя я, конечно, не могу дать никаких гарантий. Во всяком случае, вы все равно направляетесь на восток и…

— Где вы сейчас? — прервала меня Кэти.

— В Вудмэне. Это ниже по реке.

— Я знаю. Вам нужно что-нибудь из вещей? Я могла бы заехать за ними в мотель.

— Нет. Главное сейчас, как мне кажется, — это выиграть время. Мы могли бы вести машину по очереди и останавливаться только для того, чтобы заправиться и перекусить.

— Где мне искать вас в Вудмэне?

— Поезжайте медленно по главной улице. Она здесь, по существу, единственная и является продолжением автострады. Я буду ждать вас. Думаю, сегодня ночью здесь будет немного автомашин.

— Я чувствую себя просто идиоткой. Все это настолько…

— Мелодраматично?

— Да, что-то в этом роде. Но, как вы справедливо заметили, я все равно еду на восток.

— Я буду вас ждать.

— Я приеду, — ответила она. — Примерно через полчаса. Может быть, чуть позднее.

От долгого сидения в тесном помещении у меня затекли ноги. Выйдя из кабинки и морщась от боли и прихрамывая, я побрел к бару.

— Вы явно не спешили, — проворчал бармен. — Я уже успел выкинуть Джо и сейчас закрываюсь. Вот ваш стакан. Не засиживайтесь над ним.

Я поднял стакан.

— Буду весьма польщен, если вы ко мне присоединитесь.

— Вы хотите, чтобы я с вами выпил?

Я кивнул.

Он отрицательно покачал головой.

— Я не пью…

Я допил свое виски, расплатился с барменом и вышел. В следующий момент позади меня погас свет и появился бармен. Он закрыл дверь и начал спускаться, но на последней ступени, споткнувшись обо что-то, чуть не упал. Наклонившись, он поднял бейсбольную биту.

— Черт побери этих ребят. После ужина они опять играли здесь, и, видно, кто-то забыл ее забрать.

С раздражением он бросил биту на скамейку у бара.

— Я не вижу вашей машины, — сказал он.

— Я без машины.

— Но вы говорили…

— Знаю. Но если бы я сказал вам, что я здесь без машины, мне пришлось бы давать какие-то объяснения, а я спешил позвонить.

Он взглянул на меня и покачал головой, явно не зная, как отнестись к человеку, который появился невесть откуда, да еще без машины.

— Я приплыл на каноэ и привязал его у пристани.

— И что же вы собираетесь сейчас делать? — спросил бармен.

— Останусь здесь. Я поджидаю друга.

— Того, кому вы звонили?

— Да, — ответил я.

— Ну что же, спокойной ночи, — произнес бармен. — Надеюсь, вам не придется ждать слишком долго.

Он направился вниз по улице, очевидно, домой, но несколько раз замедлял свой шаг и оборачивался, чтобы взглянуть на меня.

ГЛАВА 12

Где-то в лесу, на берегу реки, глухо ухнул филин. В воздухе повеяло прохладой, и я поднял воротник рубашки, чтобы хоть немного защитить себя от холода. Откуда-то вынырнул бродячий кот. Он крадучись шел по улице, но, увидев меня, бросился в сторону и пропал в темноте между домами.

С уходом бармена Вудмэн, казалось, вымер. Сейчас, когда у меня было время рассмотреть его получше, я заметил, что все здесь пришло в полный упадок. Городок явно умирал. Асфальт во многих местах потрескался, и сквозь трещины проросла трава. Дома тоже были отмечены печатью времени, их явно давно не ремонтировали, и вся краска на стенах облупилась и сошла. Архитектура зданий, если, конечно, их форма заслуживала такого громкого названия, относилась скорее всего к прошлому столетию. Когда-то здесь, вероятно, кипела жизнь, город был молод и полон надежд. Очевидно, в те дни существовал какой-то важный экономический фактор, который и обусловил возникновение и процветание городка. И этим фактором, я знал, была река, основной торговый канал того времени. Производимую здесь продукцию свозили на пристань и грузили на пароходы, которые также доставляли сюда товары, нужные местным жителям. Но с тех пор прошло много лет, река утратила свою экономическую роль и вновь стала тем, чем была до прихода сюда человека. Железная дорога и автострады, а также проносящиеся над ней самолеты лишили реку значения, приобретенного ею в прошлом столетии, оставив за ней только то назначение, которое с самого начала было отведено ей в окружающей природе.

И сейчас Вудмэн стоял тихий и заброшенный, такая же заводь в потоке жизни, как и те речные заводи, которые нередко встречаются рядом с бурным водяным течением. Когда-то, вероятно, процветавший, городок теперь пришел в полный упадок. Однако он все еще держался. Он был домом для людей, которые, подобно ему, утратили всякую связь с остальным миром. Маленькие городки, очевидно, задремали, отстали, и сегодня их, возможно, уже не очень-то интересовал внешний мир и живущие в нем другие люди. Они сохранили, а может быть, и создали свой собственный крошечный мирок, который принадлежал им и которому, в свою очередь, принадлежали они.

Я понял, что все это, по существу, не имело сейчас никакого значения, как и сам городок. А жаль, подумал я, ведь сегодня только в таких вот маленьких, забытых всеми городках и можно еще встретить такие редкие человеческие качества, как доброта и сострадание, — ценности, в которых очень нуждался мир, их почти утративший.

Здесь, в этих маленьких городках, людям все еще казалось, что они слышат вой волков-оборотней, тогда как остальной мир боялся услышать более страшный вой летящей на них ядерной смерти. И если выбирать из этих двух звуков, вой стаи волков-оборотней любому показался бы более нормальным, ведь если провинциализм этих маленьких городков считать сумасшествием, то это было легкое, даже в чем-то приятное помешательство, чего не скажешь о сумасшествии остального мира.

Кэти должна была скоро появиться. Я на это, во всяком случае, надеялся. Она обещала заехать за мной, но, поразмыслив, могла и передумать. Я сам, помнится, серьезно сомневался в реальности того, о чем писал мой друг, хотя у меня в то время было больше оснований поверить ему, чем сегодня у Кэти.

Но что же мне делать, если она не появится? Может быть, вернуться в Пайлот-Ноб, собрать вещи и отправиться в Вашингтон? Вряд ли, однако, это принесет какую-то пользу. Куда я там мог обратиться — в ФБР? ЦРУ? И к кому? Мне нужен был человек, который не отмахнулся бы от всего этого, как от бреда сумасшедшего, а внимательно выслушал меня.

Я стоял, прислонившись к стене бара, и смотрел в ту сторону, откуда должна была приехать Кэти, надеясь, что она скоро появится, как вдруг из темноты вынырнул волк и мелкой трусцой направился прямо ко мне.

В волке есть нечто такое, что вызывает у человека неодолимый ужас, от которого мороз продирает по коже. Вид этого хищника пробуждает в нас какой-то древний, полузабытый инстинкт, который говорит, что перед нами враг, убийца, не менее страшный и безжалостный, чем сам человек. В этом убийце нет никакого благородства. Это хитрый, ловкий, неумолимый и безжалостный враг. Между нами не может быть никакого компромисса, так как нас связывает слишком давняя вражда.

И у меня при виде этого невесть откуда взявшегося волка мороз прошел по коже и волосы встали дыбом.

Волк держался самоуверенно. Он не таился, не крался. Было видно, что он занят делом. Это был большой черный зверь.

Я отошел от стены и быстро огляделся. На скамейке лежала брошенная барменом бейсбольная бита. Я наклонился и поднял ее, порадовавшись тому, что она оказалась довольно тяжелой.

Когда я снова бросил взгляд на волка, то увидел, что он не один — за ним бежали еще два, и держались они так же самоуверенно, как и первый.

Я стоял на тротуаре, сжимая в руке биту. Когда первый волк оказался на противоположной стороне улицы, прямо напротив меня, он развернулся и встал мордой ко мне.

Конечно, я мог бы закричать, позвать на помощь, но эта мысль мне как-то не пришла в голову. Это дело касалось только меня и этих трех волков, хотя нет, не трех, так как из темноты, я заметил, вынырнули еще волки.

Я понимал, что это не волки, не настоящие волки, родившиеся и выросшие на этой земле. Они были порождением той же силы, которая создала чудовище, напавшее на меня на реке. Я знал о них от Линды Бейли, и, может быть, именно их вой я слышал прошлой ночью, когда вышел на улицу подышать перед сном свежим воздухом. Линда говорила о собаках, но это были не собаки, это был материализовавшийся древний страх, который на протяжении неисчислимых столетий терзал человечество.

Тем временем волки, действуя четко, как вымуштрованные, подбегали к вожаку и, развернувшись мордами ко мне, становились по обе стороны от него. Потом они все разом, как по команде, сели. Их позы были одинаковыми. Они сидели прямо, но без всякого напряжения, из их открытых пастей свисали языки, и дыхание было совершенно спокойным. И все они, как один, смотрели на меня.

Я сосчитал волков, и их оказалась дюжина.

Я крепко сжал биту в руке, хотя и понимал, что, если они набросятся на меня, мне не устоять. В умелых руках бейсбольная бита могла бы стать смертоносным оружием, и я знал, что прикончу некоторых из них, но был не в состоянии справиться с ними всеми. Я мог бы, хотя это и представлялось маловероятным, подпрыгнуть и попытаться уцепиться за металлический кронштейн, на котором висела вывеска, но я сомневался, что он выдержит мой вес. Он и так уже наклонился, и скорее всего болты или винты, которые его держали, вылетят из прогнившего дерева при самом слабом напряжении.

Остается только одно — драться.

На мгновение я отвлекся, чтобы посмотреть на вывеску, и, когда вновь взглянул на волков, перед ними уже стояло знакомое мне человекоподобное существо с конусообразной головкой.

— Следовало бы сразу отдать тебя им на растерзание, — свирепо пропищало оно, — за то, что там, на реке, ты ударил меня веслом.

— Если ты не заткнешься, — ответил я, — я ударю тебя бейсбольной битой.

Существо от ярости подпрыгнуло.

— Какая неблагодарность! — взвизгнуло оно. — Если бы не правила…

— Какие еще правила? — спросил я.

— Ты должен сам знать, — в ярости прошипело оно. — Их придумали вы, люди.

И тут до меня дошло.

— Ты имеешь в виду это «трижды уйдешь от смерти — останешься цел»?

— К моему глубокому сожалению, — пропищало оно, — именно это я и имею в виду..

— Итак, как я понимаю, после того, как вы, парни, упустили меня три раза, мне уже нечего бояться?

— Именно так, — сказал он.

Я взглянул на волков. Они сидели все в той же позе и, казалось, ухмылялись. Им все равно, понял я. Они могли с одинаковым успехом и наброситься на меня, и уйти отсюда.

— Однако, — произнесло существо, — есть одна вещь…

— Ты хочешь сказать, что здесь есть какая-то загвоздка?

— Вовсе нет. Это вопрос истинного рыцарства.

Мне было непонятно, какое отношение ко всему этому имело рыцарство, но я не стал задавать никаких вопросов. Я знал, что существо само скажет мне об этом. Ему просто хотелось помучить меня и тем самым, хотя бы в малой степени, отомстить за удар веслом.

Бросая на меня из-под свисающих на лицо грязных косм свирепые взгляды, уродец ждал. Я тоже ждал, продолжая сжимать в руке биту. Волки веселились от души. Казалось, они беззвучно смеются.

Наконец существо не выдержало.

— Ты выкрутился, это правда, но есть кое-кто еще, кому может и не повезти, как тебе.

Я похолодел от ужаса, и оно, судя по всему, это почувствовало. Его счастье, что оно находилось вне досягаемости биты.

— Ты имеешь в виду мисс Адамс, — спросил я как можно более безразличным тоном.

— Ты быстро схватываешь, — проговорило существо. — Итак, согласен ли ты, как настоящий рыцарь, подвергнуть себя опасности вместо нее? Ведь если бы не ты, ей бы сейчас ничего не грозило. Я думаю, ты обязан это сделать.

— Я тоже, — ответил я.

— Так ты согласен? — спросило существо, и в его голосе послышалось ликование.

— Конечно.

— Ты согласен подвергнуться…

— Кончай свою болтовню, я тебе уже сказал, что согласен.

Я мог бы, конечно, потянуть время и не соглашаться так сразу, однако я чувствовал, что, поступив так, уронил бы свое достоинство, сохранить которое, как подсказывала мне интуиция, было немаловажным в данной ситуации.

Волки вскочили, напряглись. Сейчас в них уже не чувствовалось веселости.

Я лихорадочно пытался найти хоть какой-то выход, но безуспешно.

С решительным и деловым видом волки не спеша направились ко мне. Им предстояла работа, и они намеревались выполнить ее как можно быстрее. Я подался назад, к стене бара, и замахнулся на них битой. На мгновение волки остановились, но потом снова двинулись вперед. Я прижался спиной к стене и стал их ждать.

Неожиданно из темноты вынырнули две ослепительные фары. Раздался визг тормозов, заглушаемый ревом мотора.

Волки резко развернулись, на мгновение присели, ослепленные светом фар, и бросились врассыпную. Некоторые, однако, действовали недостаточно быстро. Послышался отвратительный хруст, и внезапно, как бы растворившись в воздухе, волки исчезли. Точно так же, я вспомнил, исчезло на реке существо с конусообразной головкой, когда я ударил его веслом.

Машина продолжала тормозить, и я со всех ног бросился к ней. Хотя волки и исчезли, я знал, что почувствую себя в полной безопасности, только оказавшись в машине.

Машина наконец остановилась. Я распахнул дверцу и уселся на сиденье.

— Одно очко в нашу пользу, — произнес я.

— Одно очко?.. — спросила Кэти дрожащим голосом. — Что вы имеете в виду?

Она пыталась скрыть свой испуг, но это ей плохо удавалось.

Я притянул ее к себе и крепко обнял. Вся трепеща от ужаса, она прильнула ко мне. Темнота вокруг нас, казалось, вибрировала от переполнявших ее древних страхов и тайн.

— Что это было? — спросила Кэти с дрожью в голосе. — Они прижали вас к стене… и они были похожи на волков.

— Это и были волки, правда, особые.

— Особые?

— Оборотни. Это были оборотни, во всяком случае, я так думаю.

— Но, Хортон…

— Вы прочли бумаги, — сказал я, — несмотря на все мои запреты, так что вам должно быть известно…

Кэти отодвинулась.

— Но этого просто не может быть, — произнесла она убежденно наставительным тоном школьной учительницы. — Ни оборотней, ни гоблинов, ни какой-либо другой нечисти в жизни нет, они существуют только в сказках.

Я тихо рассмеялся. Оснований для веселья было мало, но меня позабавила ее горячность.

— Их и не было, пока не появился легкомысленный примат и не выдумал их.

Мгновение она молчала, не сводя с меня глаз, потом произнесла:

— Но ведь они на самом деле были здесь, я видела.

— Конечно. Если бы не вы, они растерзали бы меня.

— Я так спешила. Гнала машину на полной скорости и одновременно ругала себя за это. Ведь наши дороги, как вам известно, совершенно непригодны для такой быстрой езды. Однако я чувствовала, что должна торопиться. И я так рада, что успела вовремя.

— Я тоже.

— Что мы будем делать сейчас?

— Отправимся в путь, не теряя ни секунды.

— Вы имеете в виду в Геттисберг?

— Вы ведь собирались именно туда.

— Да, конечно, — ответила Кэти, — но вы хотели попасть в Вашингтон.

— Мне надо быть там, и как можно быстрее. Может быть, было бы лучше, если…

— Если бы я отправилась вместе с вами в Вашингтон, — закончила за меня Кэти.

— Возможно, это было бы намного безопаснее, — сказал я и одновременно подумал: «О чем это я болтаю? Как я мог гарантировать ее безопасность?»

— Тогда давайте трогаться. Путь у нас неблизкий. Вы поведете машину, Хортон?

— Конечно, — ответил я и открыл дверцу.

— Не делайте этого, — воскликнула Кэти, — не выходите наружу.

— Мне надо обойти машину.

— Мы можем и так поменяться местами.

Я рассмеялся, чувствуя себя настоящим героем, смелым и бесстрашным.

— С бейсбольной битой я в полной безопасности. И потом, там сейчас ничего нет.

Однако я ошибался. Как раз сейчас там что-то было. Я увидел его на капоте сразу же, как только выбрался из машины. Оно повернулось лицом ко мне и бросило на меня свирепый взгляд. Его просто трясло от ненависти. Дрожала его конусообразная головка, хлопали большие уши, колыхались грязные пряди волос.

— Я — Рефери, — завопило с гневом существо. — Ты используешь запрещенные приемы. Тебя следует наказать. Я назначаю тебе штраф за нарушение правил.

С меня было довольно. Размахнувшись, я с силой бросил в него биту.

Существо не стало ждать. Оно мелькнуло и исчезло, и бита просвистела в воздухе.

ГЛАВА 13

Я устроился поудобнее на сиденье и попытался заснуть, однако сон не приходил. Мое тело нуждалось в отдыхе, но мой мозг явно противился этому. Каждый раз в последнюю минуту, когда мне казалось, что я уже засыпаю, сон ускользал от меня.

Так я и ехал в каком-то полусне, и в моем мозгу, как в калейдоскопе, мелькали картины, в которых причудливым образом сплелись фантазия и реальность. Мое сознание почти не принимало в этом участия — я слишком устал и не мог ни о чем думать. Я провел за баранкой всю ночь. Где-то под утро мы остановились в окрестностях Чикаго перекусить, и потом до самого восхода солнца я снова вел машину. Утром, когда я уступил руль Кэти, мне удалось наконец немного вздремнуть, но я не чувствовал себя по-настоящему отдохнувшим, и сейчас, после того, как мы позавтракали где-то уже у границы с Пенсильванией, я устроился поудобнее, надеясь на этот раз выспаться как следует. Увы, моим надеждам, похоже, не суждено было сбыться.

…Я снова в Вудмэне, и на меня надвигаются волки. Кэш все нет. Неожиданно волки набрасываются на меня, я наношу удары направо и налево, понимая, однако, что долго мне не продержаться, а висящий на кронштейне Рефери верещит, что я веду нечестную игру. Мои руки и ноги как ватаые, и от отчаянных усилий, которые я предпринимаю, чтобы заставить их двигаться в нужном направлении, у меня ноет все тело и по спине и груди фадом струится пот. Я никак не могу понять, почему так происходит, и вдруг замечаю, что держу в руках не биту, а извивающуюся змею…

Как только я замечаю это, волки и Вудмэн исчезают и перед моим мысленным взором возникает другая картина. Я снова беседую со своим старым другом, который сидит в огромном, грозящем поглотить его кресле. Он указывает рукой на открытую дверь во внутренний дворик, и, проследив за его жестом, я вижу волшебную картину в полнеба. Вдали возвышается прекрасный замок с белоснежными шпилями и башенками, вокруг стоят могучие древние дубы, а по дороге к нему, извивающейся между холмами и утесами, шествует странная процессия, состоящая из рыцарей и чудовищ. «Я думаю, — говорит мой друг, — что мир наводнен привидениями». И не успевает он произнести эта слова, как мимо моей головы со свистом пролетает стрела и вонзается ему в грудь. Откуда-то вдруг появляется знакомое маленькое чудовище с конусообразной головкой, и я кричу: «Что же ты сейчас не требуешь наказания за нечестную игру, ведь убит мой друг!» Но, возможно, он вовсе и не убит, так как на его губах играет улыбка, а в том месте, куда вонзилась стрела, я не вижу крови.

Потом, так же как волки и Вудмэн, мой друг и его комната исчезают. Какое-то время новых видений не возникает, и я уже начинаю радоваться, как вдруг обнаруживаю, что бегу по дороге к знакомому зданию. Необходимо попасть туда как можно скорее, и я бегу изо всех сил. Наконец я добегаю до дверей и вхожу. Сразу же за дверьми сидит агент ФБР. Я узнаю его по квадратным плечам, тяжелому подбородку и мягкой черной шляпе. Наклонившись к самому его уху, я шепчу ему про ужасный секрет, о котором никто не должен знать, ведь речь идет о жизни и смерти. Он слушает меня с каменным лицом, и, когда я заканчиваю, он произносит, протягивая руку к телефону: «Ты — член банды, я вижу всех вас насквозь». И туг я понимаю, что ошибся — передо мной не агент ФБР, а просто супермен. И как только я это понял, он исчезает и я оказываюсь совсем в другом месте. Посреди комнаты стоит высокий человек с горделивой осанкой, аккуратно зачесанными назад седыми волосами и коротко подстриженными усами. Я сразу же узнаю в нем агента ЦРУ. Встав на цыпочки, шепчу ему на ухо то же самое, что до этого говорил человеку, которого принимал за агента ФБР. Все время, пока я шепчу, высокий человек остается недвижим, а потом протягивает руку к телефону. «Ты шпион, — произносит он, — я вижу всех вас насквозь». И в этот момент я понимаю, что все это мне просто мерещится, что нет ни агента ФБР, ни агента ЦРУ и я по-прежнему нахожусь в машине, а вокруг простирается ровная серая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же серым небом, так что трудно определить, где кончается равнина и начинается небо.

— Постарайтесь заснуть, — произнесла Кэти. — Вам необходимо отдохнуть. Хотите аспирин?

— Никакого аспирина, — ответил я. — Голова у меня не болит.

Однако то, что происходило со мной, было намного хуже любой головной боли. Это был не сон, так как я, по существу, не спал. Все время, пока в моем мозгу прокручивались эти странные картины, я сознавал, что еду в машине, замечал смену пейзажа и проезжавшие мимо автомобили, слышал шум мотора. Но все это словно происходило где-то вдали, не со мной, и никак не влияло на те видения, что сами собой возникали в моем мозгу.

И вот… я снова на равнине. Пустынная безбрежная даль — ни холмов, ни скал, ни деревьев. Простирающееся над равниной небо такое же пустое — ни солнца, ни звезд, ни даже облаков. Непонятно, день это или ночь — слишком темно для дня, слишком светло для ночи. Откуда-то вдруг приходит мысль: может, здесь всегда царят сумерки и ночь так никогда и не наступает? Неожиданно издалека до меня доносится протяжный вой, который я сразу же узнаю, — я уже слышал его однажды, когда выходил из своего номера в мотеле на улицу подышать перед сном свежим воздухом. В страхе озираюсь по сторонам, пытаясь определить, откуда идет звук, и вдруг вдали, у самой линии горизонта, замечаю черный силуэт, смутно вырисовывающийся на фоне серого неба. Это то самое морское чудовище, что атаковало меня на реке. Я не мог бы спутать ни с чем эту длинную гибкую шею и пилообразный спинной плавник.

Я бегу, хотя бежать мне некуда и спрятаться негде. И тут понимаю, что это за место. Оно существовало и будет существовать вечно, здесь никогда ничего не происходило и никогда ничего не произойдет. Внезапно в волчий вой включается какой-то новый звук. Он напоминает одновременно и шелест, и шорох, и шипение. Резко оборачиваюсь и внимательно осматриваю землю. Я вижу их почти сразу же — целое сонмище извивающихся змей, которые ползут прямо на меня. Я бросаюсь наутек. И тут до меня доходит, что это самое безопасное место на свете и бегу я лишь от своих страхов. Но я не в силах остановиться и продолжаю бежать. До меня по-прежнему доносится вой волков, который не приближается и не удаляется, и все так же шуршат за моей спиной змеи. Я чувствую, что начинаю слабеть. Вскоре у меня перехватывает дыхание, и я падаю. Поднявшись, снова бегу и снова падаю. На этот раз я не поднимаюсь, а лежу на месте. Мною вдруг овладевает полное безразличие ко всему. Мне все равно, что произойдет, хотя что здесь может произойти! Я лежу и жду, и меня окутывают тьма и безысходность.

Я проснулся внезапно, как от толчка. Не было ни шума мотора, ни шуршания шин по асфальту, вообще ничего, что говорило бы о движении. Кругом царила тишина, и с легким ветерком до меня доносился нежный цветочный аромат.

— Хортон, — прозвучал встревоженный голос Кэти. — Произошло нечто странное.

Я приподнялся и протер глаза.

Машина стояла, но не на шоссе, а на изрытой колеями проселочной дороге, которая, петляя между валунами, цветущим кустарником и деревьями, вела куда-то вниз. Между колеями росла густая трава, и вокруг не было ни души.

Похоже, мы находились на гребне высокого холма или горы. Весь склон был сплошь покрыт лесом, но здесь, наверху, росло лишь несколько деревьев. Но каких! В основном это были древние могучие дубы. Их мощные ветви от времени искривились и были изборождены многочисленными трещинами, а стволы покрывал толстый слой лишайника.

— Я ехала по шоссе, — продолжала потрясенная Кэти, — и не так уж и быстро — пятьдесят миль, — как вдруг шоссе исчезло и мотор заглох. Но ведь этого просто не может быть! Как могло такое произойти?!

Я снова протер глаза, не столько для того, чтобы прогнать сон, сколько убедиться, что не сплю.

— Все произошло так внезапно. Я не почувствовала ни снижения скорости, ни толчка. И потом, как мы могли вдруг съехать с шоссе?

Дубы казались знакомыми, и я попытался вспомнить, где видел их — не эти, конечно, другие, но очень похожие.

— Кэти, — спросил я, — где мы?

— Вероятно, на гребне Южной горы, я только что проехала Чембесберг.

Я надеялся услышать другой ответ, но, поддерживая разговор, сказал:

— Ах, да, припоминаю, это уже рядом с Геттисбергом.

— Вы что, так ничего и не поняли, Хортон? Ведь мы оба могли разбиться!

Я покачал головой.

— Не могли. Не здесь, во всяком случае.

— Что вы хотите этим сказать? Я вас не понимаю, — недовольно произнесла Кэти.

— Взгляните-ка на эти дубы. Где вы видали их раньше?

— Но я никогда…

— Посмотрите внимательно. Вы должны были их видеть, когда были ребенком. В книжке про короля Артура или Робин Гуда.

От изумления у нее перехватило дыхание, и она невзначай коснулась пальцами моей руки.

— Вы имеете в виду эти странные идиллические картинки?..

— Да, — ответил я. — Вглядитесь. Все дубы здесь точно такие, как в книжке с картинками, да и тополя как нарисованные — огромные и величественные, а ели строго треугольной формы.

Пальцы Кэти сжали мою руку.

— Это то самое место, которое ваш друг…

— Возможно, — ответил я. — Возможно. Несомненно, это было то самое место, иначе мы бы обязательно разбились, сойдя вдруг с шоссе… — Но верилось в это с трудом.

— Но я думала, — сказала Кэти, — что здесь полным-полно всяких духов, гоблинов и прочей нечисти.

— Вы их еще встретите, — сказал я. — Здесь должны быть, однако, и добрые существа.

Действительно, ведь если это место было тем самым, о котором писал мой друг, то его должны населять персонажи всех тех легенд, мифов и сказок, которые за свою долгую историю выдумало человечество.

Я открыл дверцу машины и вышел.

Небо было намного синее обычного, но эта яркая густая синева не резала глаза. Трава также была зеленее обычной, и все же в душе возникало то неподдельное чувство радости, которое испытывает восьмилетний малыш, шагая босиком по весеннему мягкому луговому ковру.

Я стоял и смотрел, и с каждой минутой во мне росла уверенность, что я попал в настоящую сказку. Какое-то необъяснимое, шестое чувство говорило мне, что это не наша старушка Земля. Все здесь было слишком совершенно и не похоже на Землю. Это место напоминало ожившую иллюстрацию.

Кэти тоже вышла из машины и теперь стояла рядом со мной.

— Как здесь тихо! — прошептала она. — Даже не верится.

Какой-то чудной пес взобрался по склону холма и теперь шел к нам, именно шел, а не бежал. Вид у него был довольно нелепый. Большой и неуклюжий, с огромными лапами и гладкой шерстью, он был невероятно тощ. Его длинные уши, которые он пытался держать прямо, постоянно падали, а тонкий, как плеть, хвост был высоко поднят наподобие автомобильной антенны. Создавалось впечатление, что пес улыбается, но что было особенно странным, так это его зубы, они напоминали зубы человека, а не собаки.

Приблизившись, пес остановился, вытянул перед собой передние лапы и положил на них голову. Его зад был высоко поднят, а хвост беспрестанно описывал в воздухе круги. Похоже, он был очень рад нашей встрече.

Внизу кто-то резко и нетерпеливо свистнул. Пес вскочил и повернулся на свист. Свист раздался снова, и, бросив на нас, как бы извиняясь, прощальный взгляд, пес ринулся вниз с холма. Он бежал неук-дюже, его задние лапы опережали передние, мешая им при этом, а хвост вращался как пропеллер.

— Где-то я уже видел этого пса, — сказал я.

— Как? Вы не узнали его? — произнесла с удивлением Кэти. — Ведь это же Плуто, пес Микки Мауса.

Я почувствовал досаду — и как я сразу не узнал этого пса! Но когда ты настроился на то, что вот-вот перед тобой появится фея или гоблин, а на тебя выскакивает персонаж мультфильма, трудно не растеряться.

Но здесь, конечно, будут все они… и Док Як, и Гарольд Тин, и Дэгвуд — и все знаменитые диснеевские герои.

Плуто прибежал познакомиться с нами, и Микки Маус позвал его, а мы с Кэти восприняли это как должное. У любого человека окажись он, как мы сейчас, в этом мире, исчезли бы все сомнения, он бы поверил в происходящее и воспринял все как само собой разумеющееся.

— Хортон, — спросила Кэти, — что нам делать? Как вы думаете, машина пройдет по этой дороге?

— Мы можем ехать помедленнее. И, наверное, нам лучше отправиться прямо сейчас.

Кэти обошла машину и села за руль. Она повернула ключ зажигания, и… ничего не произошло. Стартер молчал.

Я подошел к машине спереди и поднял капот, правда, не знаю, зачем, ведь я не механик.

Я склонился над радиатором и взглянул на мотор. Мне показалось, что все в порядке, но я не заметил бы, даже если бы отсутствовала половина мотора.

В этот момент послышался слабый вскрик и глухой удар. От неожиданности я резко выпрямился и больно стукнулся затылком о капот.

— Хортон! — крикнула Кэти.

Быстро обойдя машину, я увидел сидящую у дороги Кэти. Ее лицо было искажено от боли.

— Моя нога… — простонала она.

Тут я заметил, что ее левая нога застряла в колее.

— Я вышла из машины и, не посмотрев, шагнула назад.

Я опустился на колени и, стараясь не причинить боли, осторожно высвободил ее ногу из туфли. Даже сквозь чулок было видно, что лодыжка покраснела.

— Глупо все получилось, — произнесла Кэти.

— Болит?

— Конечно, болит. Думаю, я растянула связки.

Я припомнил, что при растяжении надо туго забинтовать ногу эластичным бинтом, но бинта у нас тоже не было.

— Первым делом надо снять чулок, — проговорил я. — Если нога начнет распухать…

Кэти приподняла юбку и, отстегнув чулок, спустила его до лодыжки. С большой осторожностью я снял чулок с ее ноги и сразу же увидел, что дело плохо. Лодыжка распухла…

— Кэти, я не знаю что делать. Если у тебя на этот счет есть какие-то соображения…

— Возможно, все не так уж и плохо, — сказала она, — хотя нога, конечно, болит. Но у нас есть машина. Даже если нам не удастся ее завести, это все-таки какое-то убежище.

— Может быть, мы найдем кого-нибудь, кто нам поможет, — проговорил я. — Просто ума не приложу, что делать. Если бы только у нас был бинт. Я мог бы разорвать свою рубашку, но, как я понимаю, бинт должен быть эластичным…

— Найдем кого-нибудь, кто нам поможет? В таком месте!

— Во всяком случае, — сказал я, — мы можем попытаться. Не думаю, что здесь одни вампиры да гоблины. Они уже давно вышли из моды. Здесь должны быть и другие…

Она кивнула.

— Возможно, вы правы. Торчать в машине — не выход. Нам понадобится еда, да и вода тоже. Но, возможно, мы паникуем раньше времени, может, я смогу идти.

— Кто это паникует? — воскликнул я с нарочитой бодростью.

— Не пытайтесь провести меня, — произнесла резко Кэти. — Вы прекрасно понимаете, что мы попали в переделку. Об этом месте нам ничего не известно. Мы чужие в этом мире, у нас нет никакого права находиться здесь.

— Мы не просили, чтобы нас сюда переправляли.

— Но, Хортон, какой толк говорить сейчас об этом.

Конечно, она была права. Сейчас это не имело уже никакого значения. Кто-то, очевидно, хотел, чтобы мы были здесь, и перенес нас сюда.

При мысли об этом я похолодел, но не от страха за себя. Мне теперь любая опасность была нипочем. После змей, морского чудовища, волков-оборотней вряд ли что-нибудь могло испугать меня. Я боялся за Кэти.

— Послушайте, — произнес я, — может, я закрою вас в машине и осмотрюсь здесь немного? Вы будете в полной безопасности.

Кэти кивнула.

— Согласна, но вы должны мне помочь.

Я не стал ей помогать. Я просто поднял ее на руки и посадил на сиденье. Затем дотянулся до противоположной дверцы и захлопнул ее.

— Поднимите стекло, — сказал я Кэти, — и закройтесь изнутри. Кричите, если кто-нибудь появится. Я буду поблизости.

Она начала было поднимать стекло, но потом вдруг снова его опустила и, наклонившись, взяла что-то с пола. Это оказалась бита. Она протянула мне ее через окно.

— Возьмите-ка на всякий случай.

Я чувствовал себя немного по-дурацки, спускаясь по тропе с бейсбольной битой в руке. Однако мне приятно было ощущать в кулаке ее тяжесть, и, потом, она могла пригодиться.

На повороте, там, где тропа огибала огромный дуб, я обернулся. Кэти смотрела мне вслед сквозь ветровое стекло. Я помахал ей рукой и отправился дальше.

Дорога резко пошла под уклон, и вскоре я ступил в густой непроходимый лес. Ветра не было, и могучие деревья стояли неподвижно, только их листва ярко блестела в лучах заходящего солнца.

Я продолжал спускаться. Неожиданно там, где дорога снова огибала дерево, я увидел столб с укрепленной на нем вывеской. Вывеска была старой и изрядно потертой, но надпись, гласившая «Харчевня», и нарисованная под нею стрелка сохранились.

Я вернулся к машине.

— Не знаю, что это за харчевня, — сказал я Кэти, — но думаю, нам надо туда пойти. Это лучше, чем сидеть в машине и ждать неизвестно чего. И потом, вдруг там кто-то сможет подлечить вашу ногу. По крайней мере, мы раздобудем там холодной или горячей воды. Вы не помните, какая нужна при растяжении?

— Не знаю, — отозвалась Кэти. — Мне не очень-то нравится эта затея с харчевней, но, похоже, у нас нет другого выхода. Мы не можем здесь оставаться. Мы должны разобраться, что к чему, чтобы знать, чего нам ждать.

Идея отправиться в харчевню меня тоже не привлекала — мне вообще не нравилось происходящее, но Кэти была права — мы не могли вечно сидеть здесь, на холме, и чего-то ждать.

Я поднял Кэти и перенес на капот. Закрыв машину и сунув ключи в карман, я снова взял девушку на руки и отправился вниз по тропе.

— Вы забыли биту, — произнесла она.

— Не забыл, просто у меня руки заняты.

— Я могла бы держать ее.

— Скорее всего она нам не понадобится, — сказал я, продолжая спускаться с большой осторожностью, так как боялся поскользнуться и упасть.

Сразу же за столбом с вывеской дорога снова делала крутой поворот, огибая беспорядочное нагромождение гигантских валунов. Обойдя их, я увидел в отдалении, на гребне горы, замок. От неожиданности я остановился как вкопанный. Удивительное зрелище открылось моему взору. Припомните все те прекрасные, великолепные, романтические изображения замков, которые вы когда-нибудь видели, и, взяв от каждого самое лучшее, сложите все это вместе. Забудьте все, что вы когда-либо читали о замке, как о дурно пахнущем, грязном, продуваемом ветрами жилище, и вообразите вместо этого волшебный дворец из сказки, Камелот короля Артура или замки Уолта Диснея. Сделайте это, и вы, возможно, получите приблизительное представление о том, как выглядел этот.

Он был соткан из грез, этот замок — олицетворение романтического, рыцарского духа былых эпох. Он стоял во всей своей сверкающей белизне, на гребне дальней горы, и на его шпилях и башенках развевались разноцветные флаги. Сооружение было настолько совершенным, что с первого взгляда становилось понятным, что этот замок — единственный в своем роде и другого такого нет и не может быть на свете.

— Опустите меня, пожалуйста, на землю, Хортон, — произнесла Кэти. — Я хочу просто так посидеть немного и посмотреть на него.

Как вы могли, зная, что здесь находится такое чудо, ни словом не обмолвиться.

— Но я не знал, — возразил я. — Я как увидел столб с вывеской, так сразу же повернул назад.

— Может быть, нам лучше пойти к замку, а не в харчевню.

— Можно попробовать, — ответил я. — Думаю, туда должна вести какая-нибудь дорога.

Я опустил Кэти на землю и присел рядом.

— Мне кажется, — сказала она, — нога болит уже не так сильно. Думаю, смогу доковылять до замка.

Я посмотрел на ее ногу и покачал головой. Об этом не могло быть и речи, лодыжка сильно распухла.

— Когда я была маленькой, — продолжала Кэти, — замки виделись мне в каком-то романтическом сияющем ореоле. Но потом в колледже, изучая историю средневековья, я узнала, какими они были на самом деле. И вот сейчас я вижу перед собой замок, прекрасный и сияющий, именно такой, каким он представлялся мне в детстве.

— Благодаря вам он и возник, — сказал я, — вам и миллионам других маленьких девочек, в чьих романтических головках зародился его сияющий образ.

И это относилось не только к замкам, напомнил я себе. В этом мире сияли все фантазии, когда-либо зародившиеся в мозгу человека. Где-то здесь по реке плыл на своем плоту Гекльберри Финн, Красная Шапочка шла по лесной тропинке навстречу Серому Волку и Микки Маус совершал свои подвиги.

Но какова была цель всего этого? Или, может быть, здесь вообще не было никакой цели? Эволюция часто шла вслепую, и на первый взгляд могло показаться, что она не преследовала какой-то особой цели. Возможно, нам, людям, и не стоит искать в этом какую-то цель, так как наша человеческая природа не позволяет нам представить, а тем более понять другой вид существования, отличный от нашего собственного. Так, динозавры не могли бы воспринять идею (если, конечно, у них были какие-то идеи) человеческого разума, возникшего после них.

Но этот мир, сказал я себе, является частью человеческого разума. Все вещи, создания, идеи, существующие в этом мире, или измерении, или месте, являлись его порождением. Все это было продолжением человеческого разума, местом, где человеческая мысль была использована в качестве материала для создания нового мира и начала нового эволюционного процесса.

— Я могла бы весь день вот так сидеть и смотреть на замок, — сказала Кэти. — Однако нам пора отправляться в путь, если мы хотим когда-нибудь туда добраться. Но идти я, пожалуй, все же не смогу. Вас это не очень огорчает?

— Когда я воевал в Корее, мне однажды во время отступления пришлось тащить на себе раненного в бедро оператора. Мы слишком задержались и…

Кэти рассмеялась.

— …и он был гораздо тяжелее и не таким симпатичным, как вы, — продолжал я. — И все время сквернословил. Я и доброго слова от него не дождался.

— Я обещаю вам кучу добрых слов, — произнесла Кэти. — Все это так замечательно…

— Замечательно! Это с вашей-то травмой да в таком-то месте…

— Но замок! — воскликнула Кэти. — Я и не мечтала, что мне доведется увидеть такое чудо.

— Я скажу вам только одно, — произнес я. — Простите меня.

— Простить? За то, что я растянула лодыжку?

— Нет, за другое. Я виноват в том, что вы вообще здесь очутились. Я не должен был просить вас взять конверт с бумагами. Мне также не следовало звонить вам из этого местечка — Вудмэна.

Кэти нахмурила брови.

— Ноу вас не было выбора. Когда вы мне позвонили, я уже прочла эти бумаги. Поэтому вы и позвонили.

— Они могли вас и не тронуть, но когда мы сели в машину и направились в Вашингтон…

— Хортон, поднимите меня, и пойдемте к замку. Если мы придем поздно, они могут нас и не впустить.

Я наклонился, чтобы поднять ее, но в этот момент с шорохом раздвинулись кусты и на тропу вышел медведь. Он передвигался на задних лапах и был одет в красные в горошек шорты, которые держались на одной перекинутой через плечо помочи. На другом плече он нес дубинку, и на морде его расплывалась сладчайшая улыбка.

Кэти подалась назад и прижалась ко мне, но не закричала, хотя и было от чего — у этого медведя, несмотря на приторную улыбку, был весьма нахальный вид.

Кусты снова зашуршали, и на тропе появился волк. Этот был, слава Богу, без дубинки. Он тоже пытался осклабиться, но его улыбка была куда менее сладкой, в ней чувствовалось даже что-то зловещее. За волком показалась лисица, после чего все они выстроились перед нами в ряд, улыбаясь нам, как добрые друзья.

— Господин Медведь, — произнес я, — и господин Волк, и Братец Лис. Как поживаете?

Я пытался говорить легко и непринужденно, но сомневаюсь, что мне это удавалось. Очень уж не нравилась мне эта троица. Как я жалел сейчас, что не захватил с собой бейсбольную биту.

Медведь слегка поклонился.

— Мы рады, что вы нас узнали. И как хорошо, что мы встретились.

Я полагаю, вы здесь впервые?

— Мы только что прибыли, — ответила Кэти.

— Нам повезло, — сказал Медведь. — Мы как раз искали компаньона для участия в одном весьма прибыльном деле.

— Тут неподалеку находится курятник, — пояснил Братец Лис, — в него явно давно не заглядывали.

— Извините, — ответил я. — Может быть, позже. Видите ли, мисс Адамс растянула связки, и нам нужно найти кого-нибудь, кто мог бы оказать ей медицинскую помощь.

— Ай, как скверно! — запричитал Медведь. — Такого никому не пожелаешь, тем более миледи, которая так прекрасна.

— А как же курятник? — спросил Братец Лис. — Уже вечереет…

— Братец Лис, — прорычал Медведь, — у тебя что, совсем нет сердца? Ты думаешь только о своей утробе, которая, похоже, всегда пуста. Видите ли, — продолжал он, обращаясь ко мне, — курятник прилегает к замку, и его постоянно охраняет свора гончих и разные другие животные, лишая нас всякой надежды туда проникнуть, а это весьма досадно, так как эти жирненькие куры просто просятся в рот. Мы подумали, что кто-нибудь из людей — если бы нам удалось привлечь его на свою сторону — сумеет помочь нам в разработке плана, который, возможно, окажется удачным. Мы обращались к некоторым из них, но все они оказались трусами, на которых нельзя положиться. А может быть, вы нам все-таки поможете? У нас тут неподалеку есть прекрасная берлога, где мы могли бы чудесно расположиться и заняться планом. Миледи могла бы там прилечь, а кто-нибудь из нас сходил бы и привел старуху Мег с ее снадобьями для больной ноги.

— Спасибо за приглашение, — ответила Кэти, — но мы вынуждены отказаться. Мы идем в замок.

— Скорее всего вы уже опоздали, — проворчал Братец Лис, — Они там в замке весьма педантичны в том, что касается закрытия ворот.

— Тогда мы должны поспешить, — сказала Кэти.

Я наклонился, чтобы поднять ее, но Медведь отстранил меня.

— Вы, конечно, не собираетесь вот так просто отмахнуться от этого дела? Вам ведь нравится курятина, не так ли?

— Разумеется, она ему нравится, — проговорил молчавший до сих пор Волк. — Человек — такое же плотоядное животное, как и любой из нас.

— Но привередливое, — уточнил Братец Лис.

— Привередливое! — воскликнул пораженный Медведь. — Да это самые жирненькие, нежные курочки, какие только видели мои старые глаза. Вы просто пальчики оближете. Грех от такого отказываться.

— Как-нибудь в другой раз, — ответил я. — Обдумаем ваше заманчивое предложение, но сейчас нам надо идти.

— Ну да, конечно, в другой раз… — недовольно протянул Медведь.

— Да, — сказал я, — обратитесь ко мне как-нибудь в другой раз.

— Когда вы будете более голодным, — предположил Волк.

— Не исключено, что это сыграет решающую роль, — согласился я.

Я поднял Кэти на руки и шагнул вперед. На мгновение мне показалось, что они нас не пропустят, но троица расступилась и я направился вниз по тропе.

Кэти передернуло.

— Какие ужасные создания, — произнесла она. — Как они стояли и улыбались нам, рассчитывая, что мы отправимся с ними воровать кур.

Мне очень хотелось оглянуться, чтобы удостовериться, что они не идут за нами следом, но я не осмелился — они могли решить, что я их боюсь, я и вправду струхнул.

Кэти обвила мою шею руками и положила голову мне на плечо. Насколько же приятнее, подумал я, нести эту легкую как пушинка девушку, чем моего сквернослова-оператора в Корее.

Я дошел до подножия холма и углубился в лес. Деревья здесь стояли почти вплотную друг к другу, так что теперь я видел замок только изредка, когда позволял случайный просвет между ними, да и то мельком. Солнце уже опустилось почти к самому горизонту, и в сгустившихся сумерках лес, казалось, ожил. Везде вокруг нас я ощущал какое-то таинственное движение.

Неожиданно передо мной оказалась развилка. Здесь тоже стоял столб с доской, на которой были изображены две стрелы. Одна указывала путь к замку, другая — к харчевне. Однако всего в нескольких ярдах от столба дорогу к замку преграждали массивные железные ворота, по обе стороны от которых тянулся высокий забор из колючей проволоки. Сквозь решетку можно было видеть окрашенную в яркую разноцветную полоску будку, прислонясь к которой стоял вооруженный алебардой стражник. Когда я подошел к воротам, стражник даже не шевельнулся. Мне пришлось ударить в ворота ногой, чтобы привлечь его внимание.

— Вы опоздали, — проворчал он. — С заходом солнца мы закрыли ворота и выпустили драконов. Вы не пройдете и двухсот ярдов по этой дороге, как распрощаетесь с жизнью.

Он подошел к воротам и окинул нас внимательным взглядом.

— Я вижу даму. Она попала в беду?

— У нее повреждена нога, — ответил я. — Она не может идти.

— Ну, коли так, — сказал, усмехаясь, стражник, — то я могу договориться об эскорте для нее.

— Для нас обоих, — решительно произнесла Кэти.

Он покачал головой, всем своим видом выражая сожаление.

— Об этом не может быть и речи. Я и так рискую головой, позволяя пройти одному.

— Когда-нибудь, — обнадежил я его, — ты обязательно лишишься головы.

— Катись отсюда со своей потаскухой, — рявкнул разъяренный стражник. — Пусть старая колдунья в харчевне лечит ее своими заклинаниями.

— Уйдем поскорее, — проговорила в испуге Кэти.

— Приятель, — сказал я, обращаясь к стражнику, — сейчас, как видишь, мне не с руки, но я обязательно вернусь и тогда уж угощу тебя на славу.

— Пожалуйста, — сказала Кэти, — ну, пожалуйста, уйдем поскорее отсюда.

Я повернулся и пошел назад. За спиной у нас стражник продолжал изрыгать проклятия и колотить своей алебардой по железной решетке ворот. Дойдя до развилки, я свернул на тропу, ведущую к харчевне. Как только ворота замка скрылись из виду, я остановился, опустил Кэти на землю и присел рядом.

Она плакала, но больше, как мне показалось, от обиды, чем от страха.

— Никто никогда еще не называл меня потаскухой, — сказала она сквозь слезы.

Я не стал ей говорить, что подобный язык и манеры были нередко характерны для обитателей замков.

Неожиданно она обняла меня за шею и, прижав мою голову к своему лицу, произнесла:

— Если бы меня не было с вами, вы бы его избили.

— Это одни угрозы, — сказал я. — Нас разделяла решетка, к тому же при нем была алебарда.

— Он сказал, что в харчевне мы встретим колдунью, — произнесла Кэти.

Я повернул голову и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй.

— Ты пытаешься отвлечь меня от мыслей о колдуньях?

— Я надеялся, что это поможет.

— Но этот забор из колючей проволоки! Где это видано, чтобы вокруг замков стояли заборы? И потом, в то время о проволоке и речи не могло быть.

— Уже темнеет, — сказал я. — Пора отправляться.

— Но колдунья!

Я рассмеялся, хотя, честно говоря, мне было не до смеха.

— Большинство так называемых колдуний — это просто старые женщины, которых никто не понимает.

— Возможно, ты и прав, — сказала Кэти.

Я поднялся и снова взял ее на руки.

Кэти приблизила ко мне лицо, и я поцеловал ее в губы. Она обняла меня за шею, и я еще крепче прижал ее к груди, остро ощущая тепло и нежность девичьего тела. Вокруг нас, казалось, все исчезло, и мы остались одни во вселенной, но в следующее мгновение ночные шорохи в сгущающейся темноте заставили меня очнуться от грез.

Я прошел по тропинке и вскоре увидел слабо освещенный квадрат окна. Вероятно, это и была харчевня.

— Мы почти пришли, — произнес я.

— Я не подведу, Хортон, — сказала Кэти. — Не закричу. Что бы там ни было, я ни за что не закричу.

— Конечно, дорогая, я уверен в этом. И обещаю тебе, что мы отсюда выберемся. Пока не знаю — как, но выберемся.

Насколько я мог разглядеть в сгущающихся сумерках, харчевня представляла собой ветхое, полуразрушенное строение, которое, казалось, прижималось к огромным, возвышавшимся над ним, дубам. Из трубы вился дымок, и сквозь ромбовидные ячейки оконной рамы просачивался слабый свет.

Я уже был почти у двери, как вдруг прямо передо мной возникла какая-то сгорбленная фигура, показавшаяся мне в первый момент просто темной бесформенной массой.

— Ну что же ты стоишь, парень? Проходи, — произнес визгливый голос. — Здесь вам нечего бояться, — ни тебе, ни миледи.

— Миледи растянула связки, — сказал я, — и мы надеялись…

— Разумеется, — перебило меня странное создание. — Вы попали именно туда, куда следует. Сейчас старая Мег приготовит питье, которое сразу поставит миледи на ноги.

Мало-помалу мне удалось рассмотреть странное существо. Без сомнения, это была та самая старая колдунья, о которой говорил стражник. Космы редких волос свисали ей на плечи, а длинный крючковатый нос почти касался подбородка. В руках у нее был деревянный посох, на который она тяжело опиралась.

Колдунья отступила от двери, и я вошел. В комнате, освещенной лишь языками пламени в очаге, царил полумрак. Очаг дымил, и все здесь, казалось, было пропитано запахом дыма, к которому примешивались другие странные ароматы.

— Проходи к огню, — произнесла старая колдунья и ткнула посохом в широкое массивное кресло. — Это настоящий дуб, а сиденье сделано из мешка с шерстью. Миледи будет в нем очень удобно.

Я подошел к креслу и опустил в него Кэти.

— Удобно? — спросил я ее.

Она подняла на меня сияющие глаза и прошептала:

— Очень.

— Мы уже почти дома, — сказал я.

Стуча посохом по полу и бормоча что-то себе под нос, старая колдунья проковыляла мимо нас к очагу. Она склонилась над ним и принялась помешивать кипящее варево в стоявшем на углях котелке. В отблесках пламени, ярко освещавших ее длинный крючковатый нос, острый, торчащий вперед подбородок и огромную волосатую бородавку на правой щеке, она показалась мне еще более безобразной.

По мере того, как мои глаза постепенно привыкали к сумраку, я начал различать отдельные предметы. Вдоль одной из стен стояли три грубо сколоченных из досок стола, на которых белели криво воткнутые в подсвечники свечи. В углу возвышался огромный буфет с кружками и бутылями, которые слабо отсвечивали при вспышках пламени в очаге.

— Сейчас, — произнесла колдунья, — добавим сюда немного высушенной толченой лягушки и щепотку кладбищенской пыли, и питье будет готово. Мы вылечим миледи и примемся за еду. Вот именно — за еду.

С этими словами колдунья визгливо захохотала, весьма, видно, довольная какой-то одной ей понятной шуткой, которая, как я полагаю, имела отношение к еде.

Откуда-то издали доносились голоса. Вероятно, к харчевне приближалась довольно большая группа путников.

Говор становился все громче, я открыл дверь и стал вглядываться в темноту, туда, откуда неслись голоса. По дороге, поднимающейся по склону холма к харчевне, двигалась довольно многолюдная процессия. Несколько человек несли в руках ярко горящие факелы.

За толпой ехали два всадника. Сначала мне показалось, что оба они были на конях, но, присмотревшись, я увидел, что задний ехал на осле, почти доставая ногами до земли. Мое внимание привлек первый всадник, и немудрено — он был невероятно высок и худ и с головы до пят закован в латы. В одной руке у него был щит, а другой он придерживал у плеча копье. Конь, такой же невероятно худой, как и всадник, шел, низко опустив голову и спотыкаясь на каждом шагу. Процессия приблизилась, и в свете факелов я увидел, что конь был дряхлым, от него, похоже, остались только кожа да кости.

Процессия остановилась, и толпа раздалась, освобождая путь этому огородному пугалу в латах. Конь вышел вперед и остановился. Его голова была по-прежнему низко опущена, и я бы ничуть не удивился, если бы в следующий момент этот мешок с костями рассыпался в прах.

Всадник с конем, как и толпа, оставались недвижимы, и, с опаской наблюдая за ними, я ждал, что будет дальше. В таком месте, я знаю, может произойти все, что угодно. Я сознавал, конечно, ирреальность всего происходящего, но это меня не успокаивало — здешний мир жил по своим законам, и мерки, основанные на нормах поведения, принятых в человеческом обществе в двадцатом столетии, были здесь совершенно неприемлемы.

Конь медленно поднял голову. Толпа, видимо, в предвкушении какого-то зрелища, оживленно зашевелилась. С огромным, как мне показалось, усилием рыцарь выпрямился в седле и опустил копье. Я продолжал стоять перед дверью, с интересом ожидая дальнейшего развития событий.

Вдруг рыцарь что-то прокричал, и, хотя его голос был довольно громким и хорошо слышен в ночной тишине, я не сразу разобрал слова. В следующую секунду рыцарь поднял копье, и конь галопом понесся вперед. И только тут до меня дошел смысл его слов.

— Коварный злодей, — кричал рыцарь, — негодяй, грязный безбожник, приготовься защищаться!

И в этот момент я, к своему ужасу, понял, что слова рыцаря относятся ко мне. Конь мчался прямо к харчевне, а копье было направлено на меня. И Бог свидетель, у меня совсем не оставалось времени, чтобы приготовиться к обороне.

Я пустился бы наутек, прекрасно понимая, что перед рыцарем мне не устоять. Но времени у меня не было; к тому же, пораженный дикостью происходящего, я просто не в силах был сдвинуться с места и в течение тех нескольких секунд, показавшихся мне часами, что оставались до нашего столкновения, стоял неподвижно, глядя, как зачарованный, на приближающийся ко мне сверкающий наконечник копья. Доходяга конь мог, похоже, при необходимости развить довольно большую скорость. Сейчас он мчался по дороге, как страдающий астмой локомотив.

Наконечник копья был уже в нескольких футах от меня, когда я очнулся от транса, в котором все это время пребывал. Я резко отпрыгнул назад. Копье прошло мимо меня, но тут рыцарь потерял, видно, равновесие или конь, быть может, споткнулся — я не знаю, что это было, — но в последнюю секунду наконечник копья вдруг резко качнулся в мою сторону, и я инстинктивно выбросил вперед руки, чтобы отвести удар.

Копье вонзилось в землю и выгнулось, неожиданно превратившись в катапульту, так что основанием копья, застрявшим у рыцаря под мышкой, его выбросило из седла и подняло высоко в воздух. В этот момент конь резко остановился, согнутое копье распрямилось и с силой выпущенного из пращи камня несчастного рыцаря выбросило вперед. Он пролетел несколько ярдов по воздуху и рухнул в дальнем конце двора. Раздался лязг и грохот, как будто кто-то ударил молотом по наковальне.

Оставшиеся на дороге люди корчились от смеха. Некоторые из них хохотали, согнувшись в три погибели и обхватив себя руками, другие катались по земле, бессильные перед взрывами хохота, сотрясавшими их тела.

По дороге, спотыкаясь на каждом шагу, семенил лопоухий осел со своим одетым в лохмотья наездником — бедный терпеливый Санчо Панса вновь спешил на помощь своему хозяину, Дон-Кихоту Ламанчскому.

Я знал, что те, кто сейчас корчилися от смеха на дороге, сопровождали рыцаря лишь в надежде повеселиться. Они добровольно взялись нести факелы, чтобы освещать путь этому бедняге; они прекрасно понимали, что рано или поздно какое-нибудь из его нескончаемых злоключений обязательно повеселит их.

Я повернулся к харчевне — харчевни не было.

— Кэти! — закричал я. — Кэти!

Ответа не последовало. Внизу на дороге веселая компания по-прежнему помирала со смеху. В дальнем конце внутреннего дворика харчевни спешившийся Санчо Пансо пытался, но, кажется, безуспешно, перевернуть Дон-Кихота на спину. Но харчевня исчезла, а вместе с ней исчезли Кэти и колдунья.

Откуда-то из лесу, от подножия холма, донесся визгливый смех колдуньи. Я замер, и, когда смех раздался снова, определил направление и ринулся вниз. Я прошел через внутренний дворик и углубился в лес. Корни деревьев цепляли меня за ноги, ветви царапали лицо, но я продолжал бежать, выставив вперед руку, чтобы невзначай не налететь на дерево и не вышибить те последние мозги, которые у меня еще остались. Где-то впереди колдунья продолжала заливаться диким хохотом.

Если я ее схвачу, пообещал я себе, я заставлю ее доставить меня к Кэти или сказать, где та находится. Но мои шансы схватить колдунью были невелики. Неожиданно я налетел на огромный валун и упал. Поднявшись, побежал дальше вниз по склону холма. Все это время визгливый смех колдуньи, не удаляясь и не приближаясь, слышался где-то впереди и манил меня за собой. Я натолкнулся на дерево, но благодаря вытянутым вперед рукам не расшибся, хотя на мгновение мне показалось, что на обоих запястьях у меня хрустнули кости. Несмотря на все меры предосторожности, я все же зацепился за корень дерева и полетел кувырком. Приземлился я, однако, довольно мягко — на краю небольшого лесного болота. Я упал на спину, головой в болото, порядком наглотавшись при этом зловонной болотной воды, так что мне долго пришлось откашливаться и отплевываться, чтобы прийти в себя.

Я сидел в болоте, не зная, что делать дальше. Я мог бы гнаться за этим смехом миллион лет, но так и не поймать колдунью. Меня окружал мир, с которым ни я, ни какой-либо другой человек справиться был не в силах. В этом мире человеку приходилось иметь дело со своими собственными фантазиями, так что никакая логика не могла ему здесь помочь.

Я сидел по пояс в болоте, над моей головой раскачивалась трава, и слева от меня, видимо, лягушка прыгала по грязи. Вдруг справа я заметил свет и медленно поднялся. Но, даже стоя, я плохо различал источник света, так как стоял по колено в болоте и над моей головой раскачивалась густая болотная трава.

Я стал медленно пробираться в направлении источника света. Болото было неглубоким, по облеплявшая меня со всех сторон грязь и густые заросли осоки затрудняли движение.

Вскоре я понял, что источник света находится где-то наверху, у меня над головой. Наконец болото кончилось, и я вышел на берег. Прямо передо мной вздымался крутой склон холма, на вершине которого что-то светилось. Я полез наверх, но склон был скользкий, и где-то на полпути я начал сползать вниз. Внезапно откуда-то появилась большая мускулистая рука, и я почувствовал, как чьи-то пальцы крепко сжали мое запястье.

Я поднял глаза и увидел Черта. Его крупное, с грубыми чертами лицо светилось лукавством, а на лбу красовались небольшие рожки. Он широко улыбнулся, обнажив при этом крупные белые зубы, и, думаю, в первый раз с тех пор, как все это началось, мне стало по-настоящему страшно.

Рядом с протянувшим мне руку Чертом стояло знакомое существо с остроконечной головкой. Заметив, что я на него смотрю, Рефери весь затрясся от гнева.

— Нет! Нет! — орал он. — Не два! Только один! Дон-Кихот не в счет!

Одним рывком Черт втащил меня на вершину и поставил на ноги.

На земле стоял фонарь, и в его свете я увидел, что ростом Черт был немного ниже меня, отличаясь, однако, весьма мощным телосложением и толщиной. Из одежды на нем была только грязная набедренная повязка, над которой нависал объемистый живот.

Рефери продолжал пронзительно визжать:

— Так нечестно, и ты прекрасно это знаешь. Этот Дон-Кихот просто дурак. Он ничего не может сделать как следует. Побить его еще не значит избежать опасности и…

Черт развернулся и взмахнул ногой. В ярком свете лампы было видно, как мелькнуло его раздвоенное копыто. От мощного удара Рефери взлетел вверх и исчез из виду. Его крики перешли в тонкий писк и тут же оборвались. Снизу до нас донесся громкий всплеск.

— Итак, — произнес Черт, поворачиваясь ко мне, — у нас с вами есть несколько спокойных минут, хотя он ужасно настырный и скоро вновь примется нам докучать. Но мне кажется, — сказал Черт, неожиданно меняя тему разговора, — что вы ничуть не испугались.

— Я просто потрясен, — ответил я.

— Никак не могу решить, — пожаловался Черт, помахивая в замешательстве тонким хвостом, — в каком виде я должен являться смертным. Вы, люди, изображаете меня в столь различных видах, что просто невозможно решить, какой из них самый подходящий. Между прочим, я могу принять любой вид, если вы какому-нибудь из них отдаете предпочтение. Хотя, должен признаться, в своем настоящем виде я чувствую себя удобнее всего.

— Мне все равно, так что, пожалуйста, не беспокойтесь.

Черт уже не внушал мне такого ужаса, как в первый момент нашей встречи, но мне все еще было немного не по себе. Не каждый день приходится беседовать с эдакой образиной.

— Если я правильно вас понял, — сказал Черт, — я не очень-то занимаю ваши мысли?

— Думаю, что да.

— Я так и полагал, — произнес печально Черт. — С подобным отношением я сталкиваюсь постоянно на протяжении последних пятидесяти лет. Люди почти никогда обо мне не думают, а если и вспоминают, то без всякого страха. Возможно, они чувствуют себя при этом немного неуверенно, но настоящего ужаса не испытывают. С этим трудно смириться, ведь когда-то, не так уж и давно, я держал в страхе весь христианский мир.

— Но вы и сейчас внушаете страх, — попытался я его утешить. — В некоторых глухих уголках вас, должно быть, многие по-прежнему боятся.

Не успел я произнести эти слова, как тут же пожалел об этом. По его лицу видно было, что они не утешили, а еще больше расстроили его.

Появился Рефери. Он весь вымазался в грязи, и с его волос капала вода.

— Я не потерплю этого, — закричал он на Черта, весь дрожа от ярости. — Мне наплевать на то, что ты говоришь. Ему осталось еще два испытания. Можно засчитать ему волков-оборотней, но никак уж не Дон-Кихота, так как это совершенно никудышный противник. Пойми, что Правило перестает быть Правилом, если…

Черт покорно вздохнул и, схватив меня за руку, произнес, обращаясь к Рефери:

— Ну, хорошо. А сейчас мы тебя покинем и отправимся в какое-нибудь тихое местечко, чтобы там спокойно, без помех все обсудить.

Неожиданно раздался оглушительный раскат грома, в ушах у меня засвистел ветер, в воздухе запахло серой, и в следующее мгновение мы оказались совершенно в другом месте, на возвышенности, под которой простиралась болотистая низина. Мы стояли у небольшой рощицы, невдалеке от беспорядочной груды валунов. Внизу мирно, по-весеннему, квакали лягушки и легкий ветерок раскачивал верхушки деревьев. В целом это место было куда приятнее, чем то, где мы находились прежде.

У меня подкосились коленки, но Черт не дал мне упасть. Он довел меня до валуна и усадил. Валун оказался весьма удобным. Черт сел рядом со мной, положил ногу на ногу и свернул свой хвост таким образом, что тот оказался у него на коленях.

— Ну а сейчас мы побеседуем без всяких помех, — произнес он. — Рефери, конечно, может нас выследить, но на это ему понадобится какое-то время. Не хвалясь, могу сказать, что никто не может превзойти меня в искусстве быстро достичь любого места.

— Прежде чем начать нашу беседу, — сказал я ему, — мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Со мной была женщина, и она исчезла. Она была в харчевне и…

— Я знаю об этом, — прервал меня, усмехаясь, Черт. — Ее зовут Кэти Адамс. Можете не беспокоиться на этот счет. Ее вернули на Землю, я имею в виду на вашу, человеческую Землю. Женщина нам, в сущности, не нужна. Нам пришлось взять ее, так как она была с вами.

— Она вам не нужна?

— Конечно, нет, — ответил Черт. — Нам нужны вы.

— Но послушайте… — начал было я, но он остановил меня взмахом мощной руки.

— Вы нам нужны как посредник. Думаю, я правильно выразился. Мы давно искали человека, который мог бы выполнить для нас кое-какую работу, так сказать, стать нашим агентом, и вот появились вы и…

— Если вы хотели именно этого, — сказал я, — то начали явно не с того конца. Вы приложили все силы, чтобы убить меня, и только благодаря счастливой случайности…

Черт ухмыльнулся.

— Вас спасла не случайность, а необычайно развитое чувство самосохранения. Давно я не встречал ничего подобного. А что до попыток убить вас, то поверьте мне, многие за это поплатились. У них оказался весьма узкий кругозор и слишком большое воображение, так что здесь придется кое-что подправить. Понимаете, я был занят другими вещами и не сразу узнал о том, что происходит.

— Вы хотите сказать, что это правило — «трижды уйдешь от смерти останешься цел»…

Черт печально покачал головой.

— Сожалею, но вынужден огорчить вас. Не в моих силах здесь что-нибудь изменить. Правило есть правило. И потом, вы, люди, сами придумали его, как и множество других, таких же бессмысленных правил. Чего стоит, например, только одна эта глупость: «кто рано ложится и рано встает, здоровье, богатство и ум наживет».

Он снова покачал головой.

— Вы даже не представляете, сколько неприятностей доставляют нам эти ваши правила.

— Но это не правила, — возразил я.

— Знаю. Вы называете их пословицами. Но стоит достаточно большому числу людей поверить в них, как все, они становятся для нас правилами.

— Итак, вы собираетесь еще раз подвергнуть меня испытанию. Конечно, если вы не согласны с Рефери, что мое столкновение с Дон-Кихотом..

— Это вам засчитывается, — проворчал Черт. — Я согласен с Рефери, что с этим помешанным из Испании справится любой ребенок старше пяти лет, но я хочу вытащить вас из этой переделки, в которую вы попали, и чем скорее и с меньшими потерями, тем лучше. Нам надо заняться делом. Одного я не могу понять — зачем вам понадобилось разыгрывать из себя рыцаря и начинать все сначала. Ведь разделавшись с морским чудовищем, вы выполнили все условия и вышли из игры. Почему же вы позволили этому гнусному Рефери уговорить вас?

— Я был в долгу перед Кэти. Она оказалась втянутой во все это по моей вине.

— Знаю, все знаю, — произнес Черт. — Иногда я просто отказываюсь понимать вас, людей. Большую часть времени вы заняты тем, что перерезаете друг другу глотки, втыкаете ножи в спины своих соплеменников и лезете по их головам, чтобы достичь того, что вы называете успехом. Потом вы вдруг делаете поворот на сто восемьдесят градусов и становитесь такими добрыми и благородными, что аж тошнит.

— Но если я был вам нужен — чему, конечно, не верю, — почему вы пытались разделаться со мной? Не лучше ли было просто сразу же перенести меня сюда?

Мое грубое невежество вызвало у Черта тяжелый вздох.

— Мы должны были попытаться вас убить. Это тоже правило. Конечно, в данном случае можно было обойтись и без экзотики. Это все наши стратеги — сидят и сочиняют разные проекты, один фантастичнее другого. Я не возражаю, пусть себе сочиняют, если им нравится такое времяпрепровождение. Но ведь они на этом не успокаиваются. Им непременно надо все проверить на практике. Уму непостижимо, на какие ухищрения они только не пускаются, и все для того, чтобы просто прикончить кого-нибудь. И в этом виноваты вы, люди. Вы делаете то же самое. Разве не ваши писатели, драматурги, сценаристы — эти ваши творческие личности — придумывают дичайшие ситуации и персонажи, а нам потом приходится все это расхлебывать. Именно об этом, кстати, мне и хотелось бы с вами потолковать.

— Тогда говорите, но только поскорее. У меня сегодня был тяжелый день, и я был бы не прочь сейчас завалиться куда-нибудь, да поспать часиков этак двадцать, если, конечно, здесь найдется для этого подходящее местечко.

— Вне всякого сомнения! — воскликнул Черт. — Вот здесь, между валунами, на куче листьев. Их нанесло сюда ветром еще с осени. Вы прекрасно на них выспитесь.

— Вместе со змеями?

— За кого вы меня принимаете! — оскорбился Черт. — Вы что, думаете, у меня не осталось ни чести, ни совести и я пытаюсь заманить вас в ловушку? Клянусь, что никто и ничто вас не потревожит, пока вы спите.

— А потом?

— Потом вам придется пройти еще одно, последнее испытание, чтобы соблюсти правило. Но вы можете быть уверены, что, каким бы оно ни было, я от всего сердца желаю вам удачи.

— Ну, что же, испытание так испытание, тем более что, как я понимаю, мне от него все равно не отвертеться. Однако не могли бы вы замолвить за меня словечко? Я чувствую себя несколько измотанным, и мне не хотелось бы сейчас иметь дело еще с одной змеей.

— Обещаю вам, — торжественно произнес Черт, — что никаких змей не будет. А сейчас давайте-ка займемся нашим делом.

— Ну, хорошо, — проговорил я устало, — выкладывайте.

— Дело в том, — начал Черт с некоторым раздражением, — что мы сыты по горло вашими вздорными фантазиями. Как можно надеяться создать порядочную цивилизацию из всей этой чепухи и бессмыслицы, которую вы продолжаете нам подсовывать?! Откуда нам, я вас спрашиваю, в подобной ситуации брать приличный материал? Конечно, я не отрицаю, что вы обеспечили нас прочным, солидным фундаментом благодаря существовавшим в прошлом твердым убеждениям и неколебимой вере. Но сейчас вы утратили всю вашу былую серьезность, и создаваемые вами персонажи выглядят одновременно неестественными и нежизнеспособными, а такой материал не только не способствует усилению нашей мощи, но и подрывает то, чего мы уже добились в прошлом.

— Вы хотите сказать, — начал я, — что для вас было бы лучше, если бы мы продолжали верить в чертей, вампиров, гоблинов…

— Намного лучше, — ответил Черт, — конечно, если бы вы верили в это по-настоящему. Но сейчас вы превратили нас в объект шуток.

— Нет-нет, — запротестовал я. — Вы должны помнить, что человеческая раса фактически не имеет ни малейшего понятия о том, что вы действительно существуете. Да и как она может об этом узнать, когда вы продолжаете убивать каждого, у кого возникает малейшее подозрение, что этот мир существует?!

— Все дело в этом вашем так называемом прогрессе, — проговорил с горечью Черт. — Вы можете добиться почти всего, чего пожелаете, и продолжаете желать все большего и большего, забивая себе голову всякими несбыточными надеждами вместо того, чтобы обратить все внимание на то, что для вас по-настоящему важно — на свои недостатки. В вас нет больше ни страха, ни опасений…

— И того и другого в нас предостаточно, — прервал я его. — Вся разница в том, что сейчас мы боимся совершенно другого.

— Да, конечно, — сказал Черт, — водородных бомб и неопознанных летающих объектов. Надо же придумать такое — летающие тарелки!

— По-моему, — заметил я, — это лучше, чем черт. С инопланетянами у человека есть хоть какая-то надежда договориться, а с чертом — никакой. Вы, ребята, весьма ненадежные существа.

— Да, — печально произнес Черт, — времена изменились. Механика вместо метафизики! Вы не поверите, но у нас здесь полным-полно этих, как вы называете, неопознанных летающих объектов. И все эти мерзкие машины набиты отвратительными инопланетянами всех видов, цветов и оттенков. Но все они какие-то ненастоящие. Они не способны внушить ужаса, какой внушаю я. Совершенно никудышные создания.

— Понятно, вам не сладко, — сказал я. — Даже не знаю, как это все можно поправить. Сегодня, пожалуй, только в нескольких совсем глухих уголках и остались еще люди, которые верят в вас по-настоящему. Конечно, мы часто говорим «иди к черту», «черт возьми», «ни черта не видно», но при этом никто о вас и не думает. Это только поговорки, не более. Веры в вас нет, она исчезла. Думаю, вряд ли здесь можно что-нибудь изменить. Человеческий прогресс остановить нельзя. Похоже, вам не остается ничего другого, как только ожидать дальнейшего развития событий. Может быть, произойдет что-нибудь такое, что изменит нынешнее положение вещей.

— Полагаю, кое-что мы все-таки сможем сделать, — сказал Черт. — Во всяком случае, сидеть сложа руки не собираемся. Мы и так слишком долго ждали.

— Не могу даже представить себе, что можно предпринять в подобных обстоятельствах. Вы ведь…

— Я не собираюсь посвящать вас в свои планы, — произнес Черт. — В вас слишком много хитрости, лукавства и изворотливости, которые свойственны только людям. Я сказал вам все это в надежде, что вы нас поймете и когда-нибудь в будущем согласитесь действовать в качестве нашего посредника.

С этими словами Черт внезапно растаял в облаке дыма, и в воздухе запахло серой. Я остался один на вершине холма. Подул ветер, и я почувствовал озноб, но, думаю, не столько от холода, сколько от пережитого страха.

В небе стояла луна, заливая холм бледным мертвенным светом, и кругом было пустынно и тихо. В этом ничем не нарушаемом безмолвии чудилось что-то зловещее.

Черт говорил о куче прошлогодних листьев между валунами; поискав, я вскоре обнаружил ее. Я ткнул в нескольких местах ногой, но змей не было. Я и не думал, что наткнусь на них, так как Черт не производил впечатления существа, способного на такую уж наглую ложь. Я пролез между валунами, разгреб листья так, чтобы было удобнее, и улегся.

Я лежал в темноте, слушая завывание ветра и благодаря Бога за то, что Кэти была сейчас дома, в безопасности. Я говорил ей, что мы все же выберемся из этого места вдвоем. И не подозревал — не пройдет и часа, как она окажется дома. В этом, конечно, не было никакой моей заслуги, это сделал Черт. И хотя я понимал, что действовал он никак уж не из сострадания, я все же испытывал к нему теплое чувство.

Я думал о Кэти, пытаясь вызвать в памяти ее лицо, каким оно было в тот момент, когда она повернулась ко мне и в отблесках пламени от очага колдуньи я увидел на нем выражение счастья. Мне показалось, еще немного, и я его вспомню, и за этими стараниями не заметил, как заснул.

А проснулся я в Геттисберге.

ГЛАВА 14

Меня разбудил толчок в бок. От неожиданности я резко вскочил и ударился головой о валун, да так, что искры посыпались из глаз. Как в тумане, я увидел какого-то человека, который, склонившись, внимательно меня разглядывал. Дуло ружья смотрело прямо на меня, однако было не похоже, что человек в меня целится. Скорее всего он просто толкнул им меня в бок, чтобы разбудить.

Фуражка едва держалась на его густых, давно не стриженных волосах, а выцветшую синюю тужурку украшали металлические пуговицы.

— Поразительно, — произнес он добродушно, — как это некоторые умудряются заснуть когда и где им заблагорассудится.

Отвернувшись, он выпустил изо рта струйку жевательного табака на один из валунов.

— Что происходит? — спросил я.

— Мятежники продолжают подтаскивать пушки. С самого утра этим занимаются. Должно быть, притащили их уже с тысячу. Вон там, на противоположном холме, они стоят, жерло к жерлу.

Я покачал головой.

— Не тысячу. Самое большее двести.

— И то правда. Откуда этим чертовым мятежникам взять тысячу пушек?

— Это, должно быть, Геттисберг? — спросил я.

— А что же еще, по-твоему, — ответил с раздражением солдат. — Не притворяйся идиотом. Не мог же ты находиться здесь столько времени и ничего не знать. Ну и каша заваривается, скажу я тебе. Если не ошибаюсь, очень скоро здесь станет жарковато.

Конечно, это был Геттисберг. Недаром, когда я прошлой ночью взглянул на рощицу, она показалась мне смутно знакомой. Прошлой ночью! — может, это произошло за сто лет до прошлой ночи?

Я сидел, скорчившись, на куче листьев, и голова у меня шла кругом. Вчера — рощица и груда валунов, сегодня — Геттисберг!

Нагнувшись, я выполз из своего укрытия, но подниматься не стал, а продолжал сидеть в том же положении, глядя снизу вверх на разбудившего меня солдата. Он отправил свою табачную жвачку за другую щеку и, вглядевшись в меня, спросил с нескрываемым подозрением в голосе:

— Ты из какой части? Что-то я не припоминаю таких франтов.

Я не нашелся что ответить. Со сна я еще весь был как в тумане, да и голова у меня после удара просто раскалывалась. Мало прибавило мне сообразительности и осознание того факта, что я неожиданно оказался в Геттисберге. Я понимал, что должен что-то сказать, но мой язык, казалось, прилип к небу, так что я смог только молча покачать головой.

Прямо над нами, на вершине холма, были установлены в ряд пушки, около которых, глядя прямо перед собой на противоположный холм, стояли навытяжку канониры. Офицер застыл в седле, и только лошадь под ним от возбуждения нервно била копытом. Ниже пушек длинной неровной линией расположилась пехота. Одни укрылись за наспех сооруженными брустверами, другие лежали на земле, а кое-кто и сидел. И все они смотрели в одну и ту же сторону — туда, где находился неприятель.

— Не нравится мне это, — произнес обнаруживший меня солдат. — Ох как не нравится. Если ты из города, нечего тебе здесь делать.

Внезапно сильный удар сотряс воздух. Я стремительно вскочил и бросил взгляд напротив. Над верхушками деревьев, растущих на гребне противоположного холма, поднималось облачко дыма. В следующее мгновение под деревьями полыхнул огонь, будто там открыли и тут же закрыли печную заслонку.

— Ложись! — заорал солдат. — Ложись, идиот…

Последние слова потонули в оглушительном грохоте где-то за моей спиной.

Я бросился ничком на землю. Невдалеке лежали, распластавшись, остальные. Снова раздался грохот, теперь слева от меня, и краешком глаза я увидел, как на противоположном холме приоткрылись, казалось, сразу несколько печей. Что-то просвистело у меня над головой, и в следующее мгновение мир взорвался.

И продолжал взрываться снова и снова.

Земля подо мной ходила ходуном. Оглушительный грохот канонады заполнял, казалось, все окружающее пространство, заглушая собой остальные звуки. Над землей стлался густой дым. Внезапно сквозь грохот канонады я расслышал еще какой-то странный свистящий звук, и с той ясностью мысли, которая часто приходит вместе со страхом, понял, что это были летящие со всех сторон и осыпающие склон осколки металла.

Я лежал, прижавшись лицом к земле. Осторожно повернув голову, взглянул вверх на гребень холма. Однако смотреть было не на что. Всю вершину заволокло густым серым дымом. Он висел не более чем в трех футах над землей, так что мне были видны только ноги суетящихся у пушек канониров да несколько лафетов. Все остальное тонуло в клубах дыма.

В этот момент стелющийся над землей дым прорезали ослепительные вспышки огня, и над моей головой прокатилась волна горячего воздуха. Это ответили наши пушки. Они гремели, изрыгая пламя и дым, и, что странно, грохот пушек, стрелявших прямо за моей спиной с вершины холма, доносился как бы издалека, заглушаемый грохотом сотрясавших холм взрывов. Снаряды разрывались где-то надо мной, но дым был настолько густым, что вместо ярких ослепительных вспышек света я видел только вспыхивающие огоньки красно-оранжевого цвета, которые пробегали по гребню холма на манер светящейся неоновой вывески. Неожиданно что-то ярко вспыхнуло, земля содрогнулась от мощного взрыва, и сквозь окружавшую меня серую пелену я увидел огромный столб черного дыма. Вероятно, один из снарядов попал в ящик с порохом.

Я прижался к земле еще сильнее. Я подумал, что скорее всего место, где я находился, было сейчас самым безопасным на всей Кладбищенской Гряде. Если мне не изменяла память, в этот день сто лет назад пушки южан целились слишком высоко, так что большая часть снарядов перелетала через вершину и разрывалась на другом склоне.

Я снова повернулся лицом к противоположному холму. Там, на Семинарской Гряде, над верхушками деревьев разрасталось еще одно облако дыма, а ниже вспыхивали яркие огоньки, отмечая места расположения пушек южан. Я сказал солдату, нашедшему меня, что пушек было не более двухсот, и теперь я припомнил, что их было сто восемьдесят против наших восьмидесяти… восьмидесяти с небольшим, как говорилось в книгах. И сейчас, наверное, пошел уже второй час, так как, если верить учебникам, канонада началась сразу же после часу дня и продолжалась более двух часов.

Где-то на противоположном холме наблюдал за перестрелкой, сидя на Путешественнике, генерал Ли, и там же где-то находился Лонгстрит, мрачно размышлявший о том, что атака, приказ о которой он вынужден будет вскоре отдать, наверняка окажется неудачной. Он понимал, что такую атаку могли бы начать янки — это был их способ ведения войны, — но не южане, которые всегда придерживались тактики жесткой обороны, тем самым вынуждая противника атаковать и выматывая его силы.

Однако, сказал я себе, нарисованная мною картина имела весьма существенный изъян. На противоположном холме не могло быть сейчас ни генерала Ли, ни Лонгстрита. Та, настоящая битва, которая разыгралась здесь, на этой равнине, была сто лет назад и повториться не могла. То, что видели сейчас мои глаза, было просто материализованным представлением о ней последующих поколений.

Внезапно прямо передо мной, срывая травяной покров, в землю врезался кусок металла. Я осторожно протянул руку, но тут же ее отдернул, даже не дотронувшись — от металла пахнуло нестерпимым жаром. Было ясно, что, упади этот осколок чуть ближе, он убил бы меня, будто в настоящей битве.

Справа от меня на склоне холма была небольшая рощица, куда сто лет назад докатилась цепь южан, а сзади, и тоже справа, должны были стоять невидимые сейчас из-за густого дыма огромные безобразные ворота кладбища. Все здесь, я был уверен, выглядело точно так же, как в тот день более ста лет тому назад, и этот спектакль, судя по всему, будет разворачиваться по возможности в полном соответствии с событиями настоящего сражения. И все же какие-то мелкие детали, о которых последующие поколения не знали или не хотели знать, предпочитая правде красивый вымысел, будут совершенно не такими, как тогда. Все то, о чем знали или только подозревали с большей или меньшей степенью уверенности собиравшиеся раз в месяц за «круглым столом» стратеги Гражданской войны, найдет, конечно, свое отражение в этом спектакле, но в нем не будет того, что могло быть известно только непосредственным участникам сражения.

Вокруг меня по-прежнему царил ад кромешный — лязг металла, грохот, стоны, дым, яркие вспышки пламени. Совершенно оглушенный, я лежал, прижавшись к земле, которая продолжала содрогаться подо мной.

Впереди по обе стороны от меня виднелись одетые в синее фигуры. Многие из них, как и я, лежали распластавшись на земле, другие солдаты, скорчившись, за валунами или в наспех вырытых неглубоких окопах, сжимали в руках ружья, направленные в сторону противоположного холма. Все они с нетерпением ждали того момента, когда прекратится канонада и длинные ряды южан, марширующих как на параде, двинутся по равнине вперед.

Интересно, сколько времени все это уже продолжалось. Я поднес к глазам руку. Часы показывали половину двенадцатого. Но этого просто не могло быть, ведь канонада должна была начаться в час или чуть позже. С тех пор, как меня закинуло в этот идиотский мир, я впервые решил взглянуть на часы, и теперь у меня не было никакой возможности узнать, как соотносилось здешнее время со временем на Земле, и вообще, существовало ли в этом месте такое понятие, как время.

Я решил, что канонада началась не более пятнадцати или двадцати минут назад, хотя на первый взгляд казалось, что времени прошло гораздо больше, что было совершенно естественно. Во всяком случае, уверенный, что стрельба прекратится еще не скоро, я устроился так, чтобы представлять собою как можно меньшую мишень, и приготовился к долгому ожиданию. Иного мне и не оставалось. Но что я буду делать, когда канонада прекратится и волна южан с развевающимися на ветру яркими боевыми знаменами и сверкающими на солнце саблями и штыками двинется вверх по склону? Как поступить, если кто-нибудь из них бросится на меня со штыком? Бежать, конечно, если будет такая возможность. Многие, вероятно, так и сделают, хотя вряд ли офицеры и солдаты на другом склоне встретят приветливо покинувших поле боя. Я прекрасно понимал, что обороняться не смогу, даже если мне удастся раздобыть ружье. Эти ружья представляли собой самую несуразную вещь на свете, какую когда-либо приходилось видеть человеку, и к тому же я не имел ни малейшего понятия, как из них стрелять. Судя по всему, они заряжались с дула, а я совершенно ничего не знал о такого рода оружии.

Дым становился все гуще, затмевая даже солнце плотной серой пеленой. Всю равнину заволокло дымом, он висел почти над головами солдат, расположившихся рядом со мной на склоне перед изрыгаю щими огонь пушками. Я бросил взгляд вниз, и мне показалось, что я смотрю в какую-то узкую щель, над которой полощется на ветру грязно-серое полотнище.

Далеко внизу, у подножия холма, что-то шевельнулось — не человек, а какое-то существо намного меньше человека. Небольшая собака, подумал я, случайно забредшая сюда, хотя видом этот зверек с пушистой коричневой шерстью мало напоминал собаку. Скорее всего это был сурок. «Эй, дружок, — обратился я к нему, — на твоем месте я бы нырнул поскорее в нору да и посидел там какое-то время». Вряд ли я произнес эти слова вслух, но даже если и произнес, это не имело никакого значения, ибо в таком грохоте никто, включая ненормального сурка, не услышал бы меня.

Какое-то время сурок оставался на месте, а потом направился прямо ко мне.

В этот момент склон холма прямо передо мной заволокло густым дымом, и я потерял сурка из виду. Пушки за моей спиной продолжали стрелять, однако вместо привычных громовых раскатов я слышал только тяжелые вздохи — все заглушал рев и грохот низвергающейся сверху на холм огненной лавины. Тяжелыми металлическими каплями проливались на землю из нависшей дымовой тучи осколки снарядов, которые иногда были так велики, что при падении срывали дерн, оставляя за собой длинные черные борозды.

Постепенно дым рассеялся. Странное существо заметно приблизилось, и я понял, что это совсем не сурок. Как мог я не распознать эту копну волос и торчащие уши?! Даже на таком расстоянии мне следовало бы догадаться, что это Рефери, а не сурок или собака.

Сейчас он с вызовом смотрел на меня, всем своим видом напоминая готового броситься в атаку бентамского петуха. Убедившись, что я его вижу, он поднес растопыренную пятерню к лицу и показал мне нос.

Я потерял голову. Мне следовало бы полностью проигнорировать его, но это оказалось выше моих сил. Вид кривоногой наглой твари, показывающей мне язык, привел меня в неописуемую ярость.

Забыв обо всем на свете, я вскочил на ноги и бросился к нему. Но не успел сделать и шагу, как что-то сильно ударило меня по голове. Я плохо помню, как все произошло. Мелькнувший над головой раскаленный кусок металла, неожиданное головокружение, чувство, что падаю на землю и кубарем качусь вниз по склону холма, — вот и все, что осталось в моей памяти.

ГЛАВА 15

Казалось, я уже целую вечность карабкаюсь куда-то вверх среди царящего кругом мрака, хотя, по правде сказать, я не мог этого знать наверняка, так как веки мои были сжаты. Однако это ощущение меня не покидало; мне казалось, что всей своей кожей я чувствую окружающий меня мрак. Вот будет потеха, если, открыв глаза, я увижу сияющее в небе полуденное солнце. Но глаз я не открывал, будто боялся увидеть то, что ни одному смертному видеть не полагалось. Все это, конечно, было просто плодом моей фантазии. Меня окружали мрак и пустота, а ведь совсем недавно здесь бурлила жизнь и ни о какой пустоте не могло идти и речи.

Медленно, с большим трудом я продолжал карабкаться по склону холма, не зная, куда лежит мой путь и зачем я стремлюсь туда. И тем не менее я покорно продолжал ползти вперед — иначе я не мог поступить, ибо даже мысль остаться на месте вызывала во мне неодолимый ужас. Я не помнил, ни кем или чем я был, ни как оказался в этом месте и когда начал карабкаться вверх по склону холма. По существу, мне казалось, что я всю свою жизнь тем только и занимался, что полз в темноте по этому бесконечному склону.

Постепенно во мне возникли новые ощущения. Я чувствовал под собой землю и траву, а когда мое колено ударялось об острый камень, тело пронзала боль, лицо мне холодил свежий ветерок, от дуновения которого где-то над моей головой шелестела листва. Что-то изменилось, подумал я, в этом мире тьмы. Похоже, он снова ожил. Затем в мое сознание проникли наряду с шумом и другие звуки — топот ног и отдаленные голоса.

Я открыл глаза. Вокруг, как я и представлял, было темно. Сразу за мной находилась знакомая рощица, а на вершине холма стояла покосившаяся пушка, силуэт которой, с глубоко осевшим колесом и направленным вверх жерлом, четко вырисовывался на фоне звездного неба.

При виде этой картины я вспомнил, что нахожусь в Геттисберге, и понял, что никуда не полз. Я лежал на том же — или почти том же — месте, где и днем, когда кривлянье Рефери вывело меня из себя и заставило вскочить на ноги. Так что все мое карабканье вверх по склону холма существовало лишь в моем воспаленном мозгу.

Я поднял руку и коснулся головы. С одной стороны на ней образовалась твердая короста. Отняв от головы руку, я почувствовал, что пальцы мои стали липкими. С трудом я привстал на колени и какое-то время оставался в таком положении, пытаясь сообразить, насколько серьезно я ранен. Та сторона моей головы, которой я коснулся, ощущала боль при прикосновении, но сама голова была ясной — в глазах у меня не рябило, и я четко воспринимал окружающее. Судя по всему, ничего страшного со мной не произошло. Осколок только слегка оцарапал кожу на голове.

Мне было ясно, что Рефери чуть не добился того, чего хотел. Лишь доли дюйма отделяли меня от смерти. Интересно, подумал я, разыгрывалось ли это сражение исключительно для меня, для того, чтобы поймать меня в западню? Или это был постоянно происходящий через определенные промежутки времени запланированный спектакль, который и будет разыгрываться снова и снова, пока людей на моей Земле волновал и интересовал Геттисберг?

Я поднялся. Ноги у меня не подкашивались, однако где-то внутри я ощущал странную тупую боль, которую, как я вскоре понял, вызывал голод. Последний раз я ел, когда мы с Кэти останавливались недалеко от границы Пенсильвании. Для меня, конечно, это было только вчера — я не имел ни малейшего представления о том, как текло время на этом изрытом снарядами холме. Обстрел, судя по моим часам, начался на два часа раньше, чем следовало, хотя среди историков до сих пор не было твердого мнения на этот счет. Во всяком случае, он должен был начаться не ранее часа дня. Однако, сказал я себе, все это скорее всего не имело никакого отношения к происходящему здесь. В этом чертовом мире занавес мог подняться в любое время по желанию режиссера.

Я направился вверх по склону, но, не пройдя и трех шагов, зацепился за что-то ногой и полетел на землю, выбросив в последний момент перед собой руки, чтобы не удариться лицом. Самое худшее ждало меня потом, когда я повернулся, чтобы взглянуть на то, что вызвало мое падение, и испытал настоящий ужас. Вокруг виднелись и другие тела, великое множество тел, которые совсем недавно были живыми людьми и сражались здесь, на этом холме, не на жизнь, а на смерть. Теперь же они покойно и недвижно, как колоды, лежали в темноте, и легкий ветерок шевелил их одежду, как бы напоминая, что когда-то они были живыми.

Люди, подумал я… хотя нет, не люди. Здесь не было ничего, о чем бы стоило горевать, разве что только в память о том, другом времени, когда все на этом холме происходило на самом деле, а не было какой-то дурацкой пантомимой.

Иная форма жизни, полагал мой старый друг. Возможно, даже более совершенная, чем наша, форма, возникновение которой стало поворотным пунктом в продолжающемся до сих пор эволюционном процессе. Быть может, это была мыслительная энергия. Пойманная и материализованная здесь абстрактная мысль, которая, приняв ту или иную форму, жила и умирала (или притворялась, что умирала), и опять обращалась просто в мыслительную энергию, чтобы потом снова ожить в этой же или какой-то другой форме.

Это лишено всякого смысла, подумал я. Но ведь так можно сказать о чем угодно. Какой, например, был смысл в огне, когда человек еще не овладел им? Или в колесе до того, как кто-то его придумал? Или в атомах, пока пытливые умы не предположили и не доказали (так и не поняв их сути) их существование, и в атомной энергии — до того дня, когда необычный огонь вспыхнул в Чикагском университете, и потом, позже, когда в пустыне расцвело огромное грибовидное облако?

Если эволюция представляла собой непрерывный процесс, целью которого было создание независимой от окружающей среды формы жизни, тогда здесь, в этом мире, несомненно, она была близка к своему завершению и последнему триумфу. Существующая здесь жизнь фактически не была материей, однако она могла стать, по крайней мере в теории, любой формой, обладая способностью автоматически приспосабливаться к какой угодно среде.

Но какой во всем этом смысл, спросил я себя, продолжая лежать на земле рядом с погибшими в бою людьми (людьми ли)? Хотя, если подумать, вероятно, еще слишком рано искать здесь какую-то цель. Ес ли бы какие-нибудь разумные наблюдатели могли видеть безволосую плотоядную обезьяну, бродившую охотничьими стаями по Африке два миллиона лет назад, они бы сочли ее существование еще более бесцельным, чем существование странных созданий этого мира.

Я снова поднялся на ноги и пошел вверх по склону холма мимо рощицы, мимо разбитой пушки. Я увидел, что разбитых пушек было довольно много.

Вскоре я достиг вершины и бросил взгляд на противоположный склон.

Декорации были расставлены. Внизу, протянувшись цепочками огней на юг и восток, горели бивачные костры, вдалеке слышалось позвякивание конской сбруи и скрип движущихся фургонов, а может быть, артиллерии. Откуда-то со стороны Раунд-Топс доносился крик осла.

Над всем этим возвышался небесный свод, усыпанный яркими летними звездами, чего, насколько я помнил, быть не могло, так как вскоре после последней атаки на обреченный холм хлынул ливень, уровень воды в реке поднялся и некоторые раненые, не в силах двинуться с места, утонули. Солдаты прозвали такую погоду пушечной. Сильнейшие грозы, нередко разражавшиеся сразу после ожесточенной битвы, порождали в них уверенность, что причиной дождей была стрельба из тяжелых орудий.

Весь склон вокруг меня был усеян мертвыми телами. Кое-где виднелись трупы лошадей, но раненых, судя по всему, не было. Я не слышал ни жалобных стонов, ни плача, ни душераздирающих воплей, обычных после любого сражения. Не могли же они за такое короткое время найти и унести всех раненых. А может, подумал я вдруг, раненых здесь вообще не было? Может, здешние режиссеры немного подчистили и отредактировали историю?

В этих распростертых вокруг меня мертвых телах чувствовались мир и спокойное величие смерти. Я не видел ни одной неестественной позы, все они лежали так мирно и спокойно, будто просто заснули. Все, даже лошади. Ни у одной из них я не заметил ни вздутого живота или нелепо вывернутых ног. Все было изящно, аккуратно, благопристойно и Немного романтично. Да, здесь поработали редакторы, но скорее не этого, а моего мира. Так представляли себе эту войну люди во времена Геттисберга, так представляли ее себе и последующие поколения, когда прошедшие годы стерли из памяти людей жестокость, грубость и ужас этой войны и, набросив на нее романтический покров, превратили ее в легенду.

Я понимал, конечно, что передо мной прекрасная иллюзия, не более. Я знал, что в действительности все происходило совсем не так. И, однако, глядя сейчас вниз, я почти забыл, что это только спектакль, чувствуя в душе лишь гордость и сладкую ностальгию по тем героическим временам.

Осел наконец умолк, и где-то у костра затянули песню солдаты. В рощице за моей спиной тихо шелестела листва.

Геттисберг, подумал я. Еще совсем недавно я стоял на этом самом месте — правда, все происходило в другом времени или даже на другой Земле, — пытаясь представить себе, как все здесь происходило на самом деле, и вот сейчас я смог увидеть все это или, по крайней мере, часть этого собственными глазами.

Я начал было спускаться вниз, как неожиданно кто-то меня окликнул:

— Хортон Смит!

Я резко обернулся, но никого не увидел. Несколько мгновений я напряженно вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть того, кто со мной заговорил. Наконец на сломанном колесе подбитой пушки я заметил смутные очертания знакомой фигуры, лохматую конусообразную головку и торчащие уши. На этот раз, однако, Рефери сидел спокойно и не бесновался.

— А, это опять ты, — проговорил я.

— Тебе помог Черт, — пропищал Рефери. — Стычку с Дон-Кихотом нельзя было засчитывать, а уж пережить эту канонаду ты и вообще не смог бы без помощи Черта.

— Ну, хорошо, мне помог Черт. И что из этого следует?

— Ты признаешь? — спросил он с надеждой в голосе и подался вперед. — Ты признаешь, что тебе помогли?

— Конечно, нет, — ответил я. — Это ты так говоришь, а я этого просто не знаю. Черт ничего мне не сказал о том, что собирается помочь.

Рефери весь как-то сразу сник на своем насесте. Он выглядел явно расстроенным.

— Ну, что же, тогда ничего не поделаешь, — сказал он удрученно. — Три раза уйдешь от смерти — останешься цел. Закон есть закон, и я не могу ставить его под сомнение, хотя, — он резко повысил голос, — мне бы этого очень хотелось. Вы мне не нравитесь, мистер Смит, совсем не нравитесь.

— Наше чувство, — заметил я, — взаимно.

— Шесть раз! — продолжал он причитать. — Это просто аморально! Это совершенно невозможно! Никому никогда не удавалось даже трижды избежать смерти.

Я подошел к самой пушке, на которой, скрючившись сидел Рефери, и встал рядом, не спуская с него пристального, неприязненного взгляда.

— Если тебя это утешит, — произнес я наконец, — я не заключал никакой сделки с Чертом. Я попросил его замолвить за меня словечко, но он отказался, сказав, что правило есть правило и он ничего не может для меня сделать.

— Утешит! — завопил он, раздуваясь от ярости. — С чего это тебе вдруг захотелось меня утешить? Уверен, это какая-то новая хитрость. Еще одна подлость, на которые вы, люди, такие мастера.

Я резко повернулся к нему спиной.

— Иди ты к черту, — сказал я ему. Это ничтожество явно не заслуживало того, чтобы с ним церемониться.

— Мистер Смит! — закричал он мне вдогонку. — Мистер Смит, ну, пожалуйста!

Я не обратил на него никакого внимания, продолжая спускаться по склону холма.

Неожиданно в темноте слева от меня проступили неясные очертания белого фермерского дома, обнесенного таким же белым частоколом. В одном месте я заметил дыру в этой ограде. В окнах горел свет, и где-то за домом била копытом лошадь. Судя по всему, здесь размещалась штаб-квартира генерала Мида. В этот час он должен был находиться у себя. Если бы я захотел, я мог бы сейчас войти и увидеть его, но я даже не замедлил шага, продолжая спускаться по склону холма. Ведь, по существу, этот Мид, как, впрочем, и дом, да и пушка тоже, были ненастоящими. Все это было просто подделкой, хотя, должен признаться, весьма искусной, ведь там, на вершине холма, мне удалось проникнуться атмосферой, которая царила на поле боя в былые времена.

Мало-помалу до меня стали доноситься отовсюду голоса, хотя людей я по-прежнему не видел. Иногда я слышал звуки шагов и замечал скользящие мимо смутные тени — кто-то, вероятно, спешил со служебным поручением или по каким-то своим делам.

Неожиданно дорога резко пошла под уклон, и, вглядевшись, я увидел внизу, прямо перед собой, узкое ущелье, в дальнем конце которого, у небольшой рощицы невысоких деревьев, ярко пылал бивачный костер. Я резко повернулся, собираясь уйти; я не хотел никого видеть, но, как оказалось, меня не могли уже не заметить, — люди были совсем близко. Под ногами у меня зашуршали и с шумом покатились вниз мелкие камешки. Меня резко окликнули.

Я остановился и застыл на месте.

— Эй, кто там? — повторил тот же голос.

— Друг, — сказал я. Ответ был явно глупым, но другой мне в этот момент просто не пришел в голову.

В свете костра блеснул ствол мушкета.

— Да не пугайся ты так, Джед, — процедил чей-то голос. — Нет здесь никаких мятежников, а если бы даже и были, то они и пикнуть бы не посмели.

— Я просто проверил, только и всего. Что-то не хочется рисковать после сегодняшнего.

— Не волнуйтесь, — проговорил я, направляясь к костру. — Я не мятежник.

Чтобы дать им возможность как следует меня рассмотреть, я остановился. Солдат было трое — двое сидели, а третий стоял, держа в руках мушкет.

— Мне кажется, вы не из наших, мистер, — произнес солдат с мушкетом, очевидно, Джед. — Кто вы?

— Меня зовут Хортон Смит. Я газетчик.

— Да ну? — протянул ленивый голос. — Вот чудеса-то. Подсаживайтесь к нам, если, конечно, у вас есть время.

— Время у меня есть, — сказал я.

— Мы можем вам все об этом рассказать, — вступил в разговор молчавший до того солдат. — Мы все время были там, в самой гуще, прямо у рощи.

— Постой-ка, — прервал его ленивый голос. — Не надо ему ничего рассказывать. Сдается мне, я уже видел этого джентльмена. Какое-то время он был там с нами. А может, он вообще оттуда не уходил. Я его сразу приметил, но потом там стало так жарко, что я начисто забыл обо всем на свете.

Я подошел поближе к костру. Джед прислонил к невысокой сливе свой мушкет и уселся на свое место.

— Мы туг жарим свиной окорок, — сказал он, указывая на сковороду, стоящую на извлеченных из костра угольях. — Так что, если хотите есть, присоединяйтесь, еды у нас на всех хватит.

— Но нужно здорово проголодаться, — произнес кто-то из них, — чтобы она тебе полезла в горло.

— Думаю, сейчас тот самый случай, — заверил их я, подойдя почти к самому костру и присев рядом на корточки. Около сковороды, где жарилась свинина, закипел в котелке кофе. — Похоже, я пропустил завтрак, да и обед тоже.

— Ну, тогда она у вас пойдет, — заметил Джед. — У нас есть еще пара липших галет. Я сделаю вам сандвич.

— Не забудь только, — проговорил лениво цедящий слова солдат, — хорошенько постучать их обо что-нибудь и вытрясти оттуда всякую живность. А то ему с непривычки вряд ли понравится свежее мясо.

— Послушайте, мистер, — сказал, глядя на меня, самый молчаливый из них. — Сдается мне, вас где-то зацепило.

Я прикоснулся рукой к голове, и мои пальцы сразу же стали липкими от крови.

— Да, меня слегка задело. Какое-то время я был без сознания, только недавно пришел в себя. Думаю, это осколок.

— Майк, — обратился Джед к солдату с ленивым голосом, — почему бы вам с Эйсой не посмотреть, что там у него, а я пока налью ему кофе. Думаю, он ему не помешает.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал я, — это просто царапина.

— Все же лучше взглянуть на нее, — процедил Майк. — А потом поезжайте в сторону Тейнитаун-Роуд. Чуть дальше к югу, если вы пойдете по этой дороге, вы найдете костоправа, он отлично вас подштопает.

Джед протянул мне кружку с кофе, который оказался весьма крепким и таким горячим, что, сделав глоток, я сразу же обжегся. Майк тем временем занялся моей раной. Нежно, как женщина, он водил по ней носовым платком, время от времени смачивая его водой из своего котелка.

— Точно, что просто царапина, — наконец произнес он. — Немного содрало кожу, только и всего. Но я на вашем месте все-таки показался бы доку, а то как бы не было гангрены.

— Я так и сделаю, — ответил я.

Да ведь эти трое, подумал я вдруг с удивлением, на самом деле верят в то, что они солдаты армии северян! В их поведении не было никакой фальши. Они казались именно такими, какими, по-моему, и должны были быть. Вероятно, они, или, вернее, та сила (если это была сила), которая в них материализовалась, могла принять какую угодно форму. Но, приняв ее, она и внутренне, по сути своей становилась тем, чью форму приняла. Через какое-то время эти солдаты, вероятно, распадутся на те элементы, из которых возникли, а свободные элементы пригодятся для создания чего-нибудь другого. Но пока этого не произошло, они будут оставаться солдатами северян, только что ожесточенно сражавшимися на изрытом снарядами холме.

— Больше я ничего не могу сделать, — произнес Майк, вновь усаживаясь на свое место. — У меня нет даже чистой тряпки, чтобы наложить вам повязку. Ничего, вы найдете дока, и он все сделает как надо.

— Вот ваш сандвич, — сказал Джед, протягивая его мне. — Я постарался вытряхнуть из галет всю эту гадость. Кажется, мне это удалось.

Сандвич выглядел весьма неаппетитно, а галеты оказались ужасно черствыми, как и писалось о них в книгах, но я был голоден, а это была какая-никакая, но еда. Джед сделал сандвичи и для остальных, так что какое-то время мы все просто сидели и молча жевали. Кофе к этому времени слегка остыл, и я смог сделать несколько глотков, запив им почти несъедобный ужин.

Наконец мы покончили с едой, и Джед налил каждому еще по кружке кофе. Майк достал видавшую виды трубку, покопавшись в своем кармане, набил ее табачной крошкой, затем с заметной опаской вытащил из костра головешку и прикурил.

Проделав все эти манипуляции, он произнес:

— Газетчик… Вероятно, из Нью-Йорка?

Я отрицательно покачал головой. Нью-Йорк был слишком близко отсюда, и кто-то из них мог знать журналиста из Нью-Йорка.

— Из Лондона, — сказал я. — Газета «Таймс».

— По выговору не скажешь, что вы англичанин, — заметил Эйсе. — Они так смешно произносят слова.

— Я не был в Англии уже много лет, — ответил я. — Мотался по всему свету.

Это было, конечно, весьма слабым оправданием, но на какое-то время оно, по-видимому, удовлетворило их.

— В армии Ли есть один англичанин, — сказал Джед. — Его зовут Фримэнтл или как-то вроде этого. Вы, наверное, его знаете.

— Я слышал о нем, — ответил я, — но никогда не встречал.

Итак, они начали проявлять любопытство. Пока еще они были, конечно, настроены вполне дружелюбно, но их любопытство мне не нравилось. К счастью, они оставили эту тему. Им было о чем еще поговорить.

— Когда вы будете писать обо всем этом, что вы скажете о Миде? — спросил Майк.

— Пока не знаю, — ответил я. — Еще не думал об этом. Конечно, он про вел здесь отличное сражение, вынудив южан начать атаку. По существу, на этот он раз прибегнул к их собственной тактике. Мощная оборона и…

Джед в сердцах сплюнул.

— Может, все это и так, — сказал он, — но, по-моему, он простоват. Вот Мак — совсем другое дело, в нем есть настоящий шик.

— Шик, может, в нем и есть, — вступил в разговор Эйсе, — но при нем нас вечно били. Приятно, скажу я вам, хоть раз да победить. Как вы думаете, — обратился он ко мне, — победили мы на этот раз?

— Конечно, — ответил я. — Ли завтра начнет отход. Возможно, он уже сейчас его начал.

— Не все так думают, — возразил Майк. — Я тут разговаривал с ребятами из Миннесотского полка, так вот они считают, что эти сумасшедшие мятежники попытаются еще раз атаковать нас.

— Не думаю, — произнес Джед. — Сегодня днем мы сломали им хребет. Черт возьми! Они поднимались на этот холм, будто участвовали в параде. Они шли прямо на нас, на наши пушки. А мы били по ним, как по мишеням. Да… Нам все время говорили, какой умный генерал этот Ли, но ответьте мне, какой умный генерал направит своих людей прямо на пунши?!

— Так сделал Бернсайд во Фредериксе, — заметил Эйсе.

Джед снова сплюнул.

— А кто когда нибудь говорил, что Бернсайд умный?!

Я допил свой кофе, поболтал остатки и вылил их в костер. Джед протянул руку к котелку.

— Нет, нет, спасибо, — сказал я, — больше не надо. Мне пора идти.

Уходить, однако, не хотелось. С каким удовольствием я побыл бы здесь еще часок-другой, болтая о том о сем с этой троицей. Так хорошо было сидеть у костра.

Однако интуиция мне подсказывала, что надо убираться отсюда как можно скорее, пока не произошло что-нибудь еще. Все-таки этот осколок пролетел слишком близко. Конечно, теоретически я был чист, выполнив все условия, но я не доверял ни этому миру, ни Рефери. Чем скорее я уйду отсюда, тем лучше.

Я поднялся.

— Спасибо за еду и кофе. Это как раз то, чего мне недоставало.

— Куда вы сейчас?

— Думаю, сначала поищу доктора.

Джед кивнул.

— На вашем месте я бы так и сделал.

Я повернулся и пошел вперед, каждую секунду ожидая, что они меня окликнут. Но они этого не сделали, и я продолжал идти по лощине, то и дело спотыкаясь в темноте.

Я помнил, хотя и весьма приблизительно, карту этой местности, так чтосмог по пути наметить себе маршрут. Тейнитаун-Роуд отпадала — это было слишком близко к полю сражения. Я пересеку Тейнитаун-Роуд и буду держать все время на восток, а добравшись до Балтимор-Пайк, пойду по ней в юго-восточном направлении. Непонятно только, почему я вообще так стремился куда-то. Какое значение имело то или иное место в этом странном фантастическом мире. По сути, у меня не было никакой определенной цели, я просто хотел уйти отсюда. Черт сказал мне, что Кэти была в безопасности на нашей Земле, однако он не объяснил, как к ней добраться, и потом, я не вполне верил его словам насчет Кэти. Черт был слишком ненадежным субъектом, и ему не следовало доверять.

Лощина кончилась, Тейнитаун-Роуд была прямо передо мной. Вокруг горели бивачные костры, и я пошел в обход. Я продвигался, спотыкаясь в темноте, как вдруг что-то фыркнуло и меня коснулась чья-то теплая волосатая морда. Я отпрянул назад и, прищурившись, различил силуэт лошади, привязанной к остаткам какой-то ограды.

Лошадь настороженно прянула ушами и тихонько заржала. Она, видно, стояла здесь уже давно и натерпелась страху. У меня было такое чувство, что она обрадовалась, увидев перед собой человеческое существо. Лошадь была оседлана и привязана к ограде.

— Привет, дружище, — сказал я. — Как дела?

Лошадь тихонько фыркнула; я подошел к ней и погладил по холке. Она повернула голову и потерлась о мое плечо.

Я отошел на несколько шагов и огляделся. Убедившись, что никого вокруг нет, я отвязал ее от изгороди, перекинул ей поводья через шею и кое-как взобрался в седло. Лошадь, казалось, была рада, что ее отвязали, и повиновалась каждому моему жесту.

Вся Тейнитаун-Роуд была запружена фургонами, но мне удалось пересечь ее, не привлекая ничьего внимания. Оставив дорогу позади, я направил лошадь на юго-восток, и сразу же, перейдя в галоп, она устремилась вперед.

По пути мы встречали небольшие группы солдат, бредущих куда-то по своим делам, а однажды нам пришлось дать здоровенный крюк, чтобы обойти артиллерийскую батарею. Наконец встречное движение прекратилось, мы достигли Балтимор-Пайк и направились по ней прочь от Геттисберга.

ГЛАВА 16

В нескольких милях от Геттисберга дорога кончилась. Мне следовало этого ожидать, так как на вершине Южной горы, где мы с Кэти впервые столкнулись с этим миром, была только тропа и ничего похожего на дорогу. Очевидно, и Балтимор-Пайк, и Тейнитаун-Роуд, и все другие дороги, а может, и сам Геттисберг были лишь декорациями к сцене боя, и за ее пределами всякая необходимость в них отпадала.

Когда дорога кончилась, я перестал следить, куда еду, и предоставил лошади полную свободу действий. По существу, продолжать путь было бессмысленно, и все же я не остановил лошадь. У меня было такое чувство, что чем дальше я уберусь отсюда, тем лучше.

Стояла мягкая летняя погода, и все небо было усыпано яркими звездами. Продвигаясь вперед, я вдруг подумал, что впервые с тех пор, как здесь оказался, у меня появилась возможность спокойно обо всем поразмыслить. Мысленно я обозрел все то, что произошло со мной с того момента, как я свернул с шоссе на дорогу, ведущую к Пай-лот-Нобу. В голове моей вертелось множество вопросов, но ответов на них я не находил. Вскоре мне стало ясно, что я занимаюсь совершенно бесполезным делом, пытаясь объяснить происходящее здесь с помощью своей человеческой логики, которая не имела к этому никакого отношения. Судя по всему, единственным возможным объяснением здесь была теория моего старого друга.

Итак, я находился в мире, где сила-сущность (довольно неуклюжий термин, должен признаться) воображения стала основой создания материи, или ее подобия, или какого-то нового ее вида. Некоторое время я напряженно думал, пытаясь найти верную формулировку, которая охватывала бы всю ситуацию, и свести все эти бесчисленные «может быть» и «если» к каким-то адекватным определениям, но это оказалось безнадежным делом, и, наконец, просто для того, чтобы все это как-то обозначить, я назвал то место, где сейчас пребывал, Страной-Фантазией и успокоился на этом. Вероятно, мне не следовало так уж сразу сдаваться, но я утешал себя мыслью, что, возможно, позже кто-нибудь найдет для всего этого более точное определение.

Итак, вокруг меня был мир, где ожили все фантазии, все выдумки, все сказки, легенды и мифы человеческой расы. В этом мире существовали все создания и ситуации, когда-либо зародившиеся в живых умах легкомысленных приматов. Здесь (каждую ночь или только в канун Рождества?) проносился по небу в своих влекомых оленем санях Санта-Клаус. Здесь со своим длинным ружьем шел крадучись по лугам Кентукки легендарный Дэниэль Бун. И здесь же происходила битва у Геттисберга (снова и снова или только по особым случаям?), которая в отличие от настоящей была слишком красива и величественна и почти бескровна, что отражало представления о ней последующих поколений. Здесь же, возможно, разыгрывались и другие кровавые и великие сражения прошлого, оставившие неизгладимый след в истории человечества, такие, как Ватерлоо и Марафон, Шилох и Аустерлиц. А в будущем, также превратившись в легенду, частью этого мира станут бессмысленные, жестокие и бесчеловечные битвы первой и второй мировых войн, Кореи и Вьетнама. В последующие годы в этом мире могут также появиться — если уже не появились — и ставшие легендой бурные двадцатые с их енотовыми шубами, легкомысленными женщинами и гангстерами, умело прятавшими пулеметы в скрипичных футлярах.

С точки зрения человеческой логики все это, конечно, выглядело чистым безумием, и все же это безумие было здесь, рядом со мной. Я ехал по местности, которой никогда не было, да и не могло быть на Земле. Меня окружала волшебная страна, вся залитая звездным светом, и среди этих звезд я не мог найти ни одного знакомого мне по Земле созвездия. Это был мир невозможного, где пословицы и поговорки являлись законами и где не существовало никакой логики, так как, созданный воображением, этот мир отвергал всякую логику.

Лошадь продолжала бежать вперед, временами в труднопроходимых местах переходя на шаг, а затем вновь пускаясь вскачь. Голова у меня все еще слегка побаливала, и когда я дотронулся до раны рукой, мои пальцы снова стали липкими от крови. Но рана, похоже, начала понемногу подсыхать. Я чувствовал себя намного лучше и утешался тем, что еду по этой залитой звездным светом волшебной стране.

Каждое мгновение я ожидал встретить кого-нибудь из странных обитателей этого фантастического мира, но никто не появлялся. Лошадь набрела на более проторенную тропу, чем те, по которым мы ехали до сих пор, и пустилась галопом. Миля проносилась за милей, стало заметно холоднее. Время от времени я различал вдали какие-то строения, а однажды мне показалось, что вижу обнесенный частоколом форт из тех, что возводили устремившиеся на запад пионеры в борьбе за новые земли Кентукки. Иногда в разреженной звездным светом темноте мелькали яркие огни, но они находились слишком далеко, чтобы догадаться, что это было.

Внезапно на полном скаку лошадь остановилась как вкопанная. Только чудом я удержался и не вылетел из седла. Лошадь стояла, прядая ушами и раздувая ноздри, как будто учуяла что-то в темноте прямо перед собой.

Вдруг она испуганно заржала, прыгнула в сторону и, развернувшись, сумасшедшим галопом понеслась в лес. Я прильнул к ее шее и вцепился в гриву, что не только помогло мне удержаться в седле, но и спасло от другой, не менее страшной опасности — низко растущие ветви деревьев могли вышибить мне мозги.

Мои органы чувств не могли сравниться с чутьем лошади, поэтому лишь спустя несколько секунд я услышал какое-то странное мяуканье и сопенье, а с ветром до меня донесся слабый трупный запах. Позади нас с треском ломались ветви деревьев, будто какое-то огромное неуклюжее животное торопилось вслед за нами.

Я бросил взгляд назад и краем глаза успел заметить, что за нами по пятам следует какая-то масса тошнотворного грязно-зеленого цвета.

Неожиданно лошадь подо мной исчезла. Не успел я и глазом моргнуть, как она растаяла, растворилась, будто ее вообще никогда не было. Я не удержался на ногах и, проехав несколько футов по лесному суглинку до края откоса, скатился вниз. Хотя меня всего трясло и я сильно исцарапался при падении, я сразу же вскочил на ноги и повернулся лицом к той тошнотворной зеленой твари, что спешила ко мне через чащу.

Я совершенно забыл, что Геттисбергское представление может закончиться в любую минуту. И вот оно закончилось, и сейчас там, на склонах холмов и в долине, все еще живые люди и разбросанные по полю мертвые тела, как и разбитые пушки, ядра и боевые знамена — все то, что было вызвано к жизни для этого представления, — просто исчезло. Спектакль был окончен, актеров и декорации убрали, а поскольку моя лошадь являлась частью реквизита, то убрали и ее.

Итак, я оказался один в небольшой долине, со всех сторон окруженной лесом, из которого с минуты на минуту должен был появиться преследовавший меня тошнотворно-зеленый кошмар, тошнотворный не столько из-за цвета, сколько из-за исходящего от него сильного запаха падали. Мяуканье твари стало еще более угрожающим, а временами я слышал сопенье и жуткий присвист, от которого кровь стыла в жилах. И тут я понял, что это такое. Создание, придуманное Ловкрафтом, пожиратель мира, существо из древних индейских легенд, исконный враг рода человеческого, когда-то сброшенный с Земли; оно было сейчас здесь, — омерзительное ненасытное чудовище, сдирающее мясо с костей своих жертв и парализующее их души, тела и разум леденящим ужасом.

Меня охватил дикий страх; я почувствовал, что у меня на голове шевелятся волосы. Я был на грани безумия. И в этот момент во мне вспыхнул гнев, который, я уверен в этом, и спас меня, не дав сойти с ума. Проклятый Рефери, подумал я, грязный вонючий мошенник! Он, конечно, ненавидел меня — ведь я дважды его облапошил и с презрением отвернулся от него, когда он, сидя на перевернутом колесе разбитой пушки, хотел поговорить со мной. Но правила есть правила, я их не нарушил и сейчас по праву мог рассчитывать на полную безопасность.

Зеленое пятно приближалось — это была мертвенная, нездоровая какая-то зелень, и пока мне не удавалось рассмотреть, как мой преследователь выглядит на самом деле. Трупный запах лез в нос, глотку, он стал почти нестерпимым. Пожалуй, самым ужасным во всем этом был запах, от которого меня всего просто выворачивало.

И вот за деревьями показался мой преследователь. Темные стволы заслоняли его, не давая разглядеть как следует, но и того, что я увидел, было вполне достаточно. Похоже, мне не забыть этого зрелища до конца моих дней. Вообразите себе нечто среднее между огромной раздувшейся жабой, змеей и ящерицей, и вы получите об этом представление, правда, очень и очень слабое. В действительности же зрелище было настолько ужасным, что просто не поддавалось описанию.

Задыхаясь от нахлынувшей вони, трясясь от страха, я повернулся, чтобы бежать, и в этот момент земля покачнулась и меня с силой швырнуло куда-то вперед. Я грохнулся на какую-то твердую поверхность, ободрав себе при этом кожу на лице и руках и, кажется, сломав зуб.

Но запах исчез, стало намного светлее, и, встав на ноги и оглядевшись, я увидел, что лес тоже куда-то подевался.

Я посмотрел себе под ноги, увидел бетонированное покрытие, и мозг пронзила страшная мысль. Взлетно-посадочная полоса? Автомагистраль?

Ничего не соображая, я тупо смотрел вниз, на длинную бетонную полосу.

Я стоял прямо посреди шоссе, но опасности никакой не было. На меня не мчались со всех сторон автомобили. Автомобили здесь, конечно, были, но все они стояли.

ГЛАВА 17

Я еще не понимал, что произошло. Сначала я испугался, увидев, что стою в самом центре скоростной автострады. Я сразу же догадался, что это такое, по широкой бетонной полосе, разделенной надвое травяным газоном, и тянущемуся по обе стороны от нее массивному стальному ограждению. Потом испытал нечто вроде шока, заметив неподвижные автомашины. Одна такая машина, стоящая на обочине с поднятым капотом, не удивила бы меня — это было довольно обычным зрелищем, но увидеть в таком положении около дюжины машин было совсем другое. Вокруг ни души, одни машины, некоторые из них с поднятым капотом. Казалось, у всех у них одновременно заглох мотор и они стали прямо на шоссе. Насколько я мог видеть, вереница неподвижно стоящих машин тянулась по всей автостраде.

И тут до меня дошло — я понял то, что должен был сообразить сразу же, как только здесь очутился.

Я снова был на Земле! Я покинул этот странный мир Черта и Дон-Кихота!

Если бы я не был так расстроен видом этих замерших автомобилей, я испытал бы, думаю, настоящее счастье. Но эта неподвижная вереница машин тревожила меня, мешала в полной мере радоваться своему возвращению.

Я подошел к ближайшему автомобилю и заглянул внутрь. На переднем сиденье валялись какие-то туристические проспекты, карта и термос, а на заднем я заметил лежащий в углу свитер. Из пепельницы торчала трубка; ключей зажигания на месте не было.

Я осмотрел еще несколько автомашин. В некоторых из них оставались какие-то вещи, как будто пассажиры вышли только на минутку.

Солнце уже довольно высоко поднялось над горизонтом, и воздух постепенно нагревался.

Вдали над автострадой виднелась арка перехода, казавшаяся отсюда тонким размытым штрихом. Там должен быть перекресток, где я мог бы сойти с шоссе. Я направился в ту сторону среди не нарушаемой ничем тишины. За ограждением в рощице порхали птицы, но, видно, это была какая-то молчаливая разновидность, так как привычного гомона я не слышал.

Итак, если Черт сказал правду, подумал я, то я, как и Кэти, дома. Но где она сейчас на Земле? Скорее всего дома, в Геттисберге, и в полной безопасности. Как только доберусь до телефона, пообещал я себе, позвоню туда и проверю.

По пути мне попалось несколько стоящих автомашин, но я не стал к ним подходить. Главным для меня сейчас было сойти с автострады и найти кого-нибудь, кто бы объяснил, что происходит. Вскоре мне встретился дорожный указатель. Итак, я находился на Семидесятом шоссе, ведущем на юг. Прочитав надпись, я понял, что я в Мэриленде, где-то между Фредериком и Вашингтоном. Лошадь, похоже, покрыла за ночь довольно большое расстояние — если, конечно, география того, другого, мира соответствовала земной.

На табличке с надписью «Съезд» было название городка, о котором я никогда даже не слышал. Я пошел к съезду и там, где он соединялся с узкой дорогой, увидел заправочную станцию. На ее двери висел замок, и вокруг не было ни души. Пройдя чуть дальше по дороге, я вышел на окраину городка. Везде по обочинам стояли неподвижные машины. Я зашел в первое же попавшееся мне небольшое кафе — маленькое блочное здание, окрашенное в отвратительный желтый цвет.

У буфетной стойки не было ни одного посетителя, но откуда-то из заднего помещения доносился шум передвигаемых кастрюль. Позади стойки, под титаном, горел огонь, и кругом витал сильный кофейный аромат.

Я сел на стул перед стойкой, и сразу же из заднего помещения ко мне вышла неряшливого вида женщина.

— Доброе утро, сэр, — произнесла она. — Раненько вы пожаловали.

Она достала чашку, наполнила ее кофе из титана и поставила передо мной.

— Что будете заказывать? — спросила она.

— Яичницу с ветчиной, — сказал я, — и пока вы ее жарите, я хотел бы позвонить, если у вас найдется мелочь.

— Мелочь-то у меня найдется, — ответила женщина, — но вам она ни к чему. Телефон не работает.

— Вы хотите сказать, что он сломался? Может, в другом месте, поблизости?

— Нет, я имела в виду совершенно другое. Не работают все телефоны. Они молчат уже два дня, с тех самых пор, как остановились машины.

— Я видел машины…

— Ничего не работает, — прервала меня женщина. — Не знаю, что с нами станет. Ни радио, ни телевизор. Ни машины, ни телефоны. Ума не приложу, что мы будем делать, когда кончатся припасы. Я могу купить яйца и цыплят у фермеров, но моему сыну придется сгонять туда на велосипеде. Но что я буду делать, когда у меня кончится кофе и мука, да и все остальное?! Грузовики тоже стоят, как и автомобили.

— Вы в этом уверены? Я имею в виду машины. Вы уверены, что они остановились повсеместно?

— Ни в чем я не уверена. Знаю только, что за последние два дня здесь не проехала ни одна машина.

— Но в этом-то вы уверены?

— В этом да. Ну а сейчас я пойду и приготовлю вам завтрак.

Интересно, подумал я, не было ли это все тем самым планом, о котором упомянул Черт? Но тогда, сидя на Кладбищенской Гряде, он сказал о нем как-то походя, так, что у меня сложилось впечатление, что еще ничего не решено, тогда как на самом деле план уже осуществлялся. Может быть, он был приведен в действие в тот самый момент, когда машина, в которой ехали мы с Кэти, внезапно свернула с шоссе и очутилась в призрачном мире человеческого воображения. Здесь, на Земле, машины просто остановились, тогда как нашу перебросило в другой мир, на проходящую по гребню горы проселочную дорогу. И тут я вспомнил, что и Кэти, несмотря на все ее старания, так и не удалось тогда завести мотор.

Но как это произошло? Как можно было так сразу остановить все машины?

Колдовство, сказал я себе, не иначе как колдовство. Но сама мысль о колдовстве казалась полнейшим абсурдом.

Конечно, в том мире, где я сидел сейчас, ожидая, когда мне приготовят завтрак, это было абсурдом. Но, вероятно, не в мире Черта, где колдовство было принципом таким же твердым и незыблемым, каким в нашем являются законы химии и физики. Этот принцип вновь и вновь утверждался в старинных волшебных сказках, древних мифах и легендах, да и вообще во всех фантастических историях вплоть до настоящего времени. На протяжении многих и многих лет люди верили в колдовство, и даже в наши дни многие продолжают относиться к этому вполне серьезно, не желая отказываться от старых преданий и почти веря во все это. Мало ли среди нас таких, кто делал крюк, только чтобы не проходить под лестницей? Или тех, кто испытывал дурные предчувствия, видя, как черный кот перебегает им дорогу? А сколько таких, кто носил с собой втайне лапку кролика, а если не ее, так какой-нибудь другой талисман на счастье, например, монету, или еще что-нибудь не менее глупое в том же роде? Все это, возможно, и не преследует каких-то особых целей и часто делается просто так, на счастье, но сами эти действия говорят о том страхе, который остался в нас с первобытных времен, о вечном стремлении человека обрести защиту против всего того, что мы называем невезением, черной магией, сглазом.

Черт жаловался мне на то, что глупые пословицы и поговорки человечества доставляют немало хлопот его миру, который должен воспринимать их как непреложные законы и принципы, и уж если в том мире действовала такая формула, как «трижды уйдешь от смерти — останешься цел», то колдовство, несомненно, должно быть там главной движущей силой.

Но даже если колдовство и действовало в том мире, как оно смогло проникнуть в наш, где принципы физики наверняка должны бы главенствовать над силами колдовства? Хотя, если подумать, колдовство обязано своим появлением человеку. Его придумал человек, и именно благодаря этому оно и попало в тот, другой, мир, и если сейчас этот мир сделал поворот на сто восемьдесят градусов и использовал колдовство против самого человека, то тому приходилось винить в этом только себя.

Человеческая логика всегда воспринимала колдовство как нечто абсолютно лишенное всякого смысла, но сейчас, когда повсюду стояли неподвижные автомашины, не работали телефоны, молчали радиоприемники и телевизоры, отмахнуться от него, как от чего-то бессмысленного, было уже просто невозможно. Как бы человек ни отвергал действенность колдовства, доказательств того, что оно существует и действует весьма успешно, сейчас хватало.

В сложившейся ситуации, сказал я себе, найти смысл просто необходимо. Если машины не сдвинутся с места, если не будут ходить поезда, то через несколько дней страна будет ввергнута в хаос. С бездействующим транспортом и без всякой связи экономика страны просто развалится. Города сразу же ощутят нехватку продовольствия, а то, что люди немедленно станут делать припасы, еще больше усугубит положение. Начнется голод, и в поисках еды орды голодных людей ринутся из городов, разыскивая ее, где только можно.

Уже должны были появиться первые признаки паники. В обстановке полной неизвестности и отсутствия информации неизбежно возникают различные слухи и домыслы. Через день или два все это вызовет настоящую панику.

Миру человека был, похоже, нанесен удар, от которого он, если не будет найдено ответа, возможно, и не оправится. Современное общество представляет собой весьма сложное сооружение, опирающееся главным образом на скоростное сообщение и молниеносную связь. Убери эти две опоры, и все хрупкое сооружение просто развалится. Не пройдет и тридцати дней, как эта великолепная структура рухнет и человечество будет отброшено назад, к варварству с рыскающими повсюду в поисках еды и пристанища бандами голодных и оборванных разбойников.

У меня был один ответ — ответ на то, что произошло, но, конечно, не было ответа на вопрос, как изменить положение. Я понимал, что даже тот ответ, который у меня был, никому не нужен. Никто этому не поверит, никто скорее всего даже не потрудится выслушать меня. У меня просто не будет никакой возможности убедить всех в своей правоте. Та ситуация, которая скоро возникнет, неизбежно породит поток сумасшедших предположений и догадок, и мое объяснение просто утонет в них, станет еще одной сумасшедшей идеей.

Женщина выглянула из кухни.

— Я вас здесь что-то никогда не видела, — начала она разговор. — Вы, должно быть, впервые в наших местах?

Я кивнул.

— У нас сейчас полно незнакомых людей, — продолжала она. — Застряли здесь, на шоссе. Многие из них живут очень далеко отсюда, они просто не могут ничем туда добраться…

— Но ведь поезда, наверное, ходят…

Она отрицательно покачала головой.

— Не думаю. Ближайшая станция от нас в двадцати милях, и я слышала, как кто-то говорил, что поезда не ходят.

— Где же все-таки находится этот ваш городок? — спросил я женщину.

Она бросила на меня взгляд, в котором сквозило явное подозрение, и заметила:

— Вы, кажется, вообще мало что знаете.

Я промолчал, и, помедлив мгновение, она все же ответила:

— До Вашингтона отсюда миль тридцать по шоссе.

— Благодарю, — сказал я.

— Та еще прогулочка, — проговорила женщина, — особенно в такой денек. Похоже, скоро будет настоящее пекло. Вы что, в самом деле хотите отправиться туда пешком?

— Да вот думаю, — ответил я.

Ничего на это не сказав, женщина вернулась к приготовлению моего завтрака.

Вашингтон, по словам женщины, в тридцати милях отсюда, значит, до Геттисберга где-то миль шестьдесят. И у меня не было никакой уверенности, что я найду там Кэти.

Итак, Вашингтон или Геттисберг?

В Вашингтоне находились люди, которые должны были, имели право знать то, что знал я, хотя вряд ли они согласятся выслушать меня. У меня там среди высокопоставленных чиновников имелись друзья и просто хорошие знакомые, но мог ли я надеяться на то, что они меня выслушают? Поразмыслив, я решил, что среди этой дюжины с липшим людей не найдется и одного, кто отнесется к моей истории с полной серьезностью. Начать с того, что они просто не могли себе этого позволить в страхе перед тем градом насмешек, который неизбежно обрушится на них, если они мне поверят. В Вашингтоне, похоже, я ничего не добьюсь. Убеждать в чем-то этих людей — все равно, что пытаться прошибить лбом каменную стену.

Я понимал это, и все во мне кричало, что мне необходимо как можно скорее найти Кэти. Мир летел в пропасть, и в такой момент нам двоим следовало быть вместе. Кэти была единственным существом на свете, кто знал то же, что и я; она была единственным представителем человеческой расы, которому были понятны мои муки и который мог мне посочувствовать и протянуть руку помощи. Но дело было не только в ее сочувствии, поддержке или понимании. Я не мог забыть тепла и нежности ее девического тела, которые ощутил, когда нес ее на руках, или ее обращенного ко мне счастливого лица, на которое бросало отблески пламя в очаге колдуньи. Наконец после многих лет одиночества и многих женщин в разных диковинных дальних странах я встретил Кэти. Я вернулся в места своего детства, сомневаясь, имею ли на это право, не зная, что найду там, а там была Кэти.

Женщина принесла и поставила передо мной на стойку тарелку, в которой дымилась яичница с ветчиной, и я принялся за еду.

Неожиданно, когда я ел, в голове у меня возникла странная мысль, которая, несмотря на все мои старания избавиться от нее, никак не уходила. Я был уверен, что найду Кэти не в Геттисберге, а в Вашингтоне, прямо перед Белым домом, где она будет кормить белок. И это ни на чем не основанное убеждение росло во мне с каждой секундой.

В ту ночь, когда после аукциона я провожал ее домой, мы говорили об этих белках, и я попытался вспомнить, кто из нас первым затронул эту тему, но в памяти остался только сам факт разговора. Причем я был уверен, что в нем не было ничего такого, что могло бы хоть как-то объяснить, почему я вспомнил о нем именно сейчас. Однако, несмотря на все это, я был глубоко убежден, что найду Кэти прямо перед оградой Белого дома. Я также остро чувствовал, что должен спешить, должен добраться до Вашингтона как можно скорее, иначе могу потерять ее.

— Мистер, — прервала мои размышления женщина за стойкой, — откуда у вас столько царапин на лице?

— Упал, — коротко ответил я.

— Похоже, вы здорово расшибли голову. Как бы не было инфекции. Вам обязательно надо показаться доктору.

— У меня нет времени.

— Старый док Бэйтс живет совсем рядом, — убеждала меня женщина. — Он уже почти не практикует, так что очереди никакой нет и ждать вам не придется. Старый док, конечно, не Бог весть какой врач, но он сможет залечить вашу рану.

— Мне надо как можно скорее добраться до Вашингтона. Я не могу тратить время на такие пустяки.

— У меня в кухне найдется йод. Я могла бы промыть вам рану и залить йодом. Я найду чистое полотенце и обвяжу вам голову. Нельзя ходить с открытой раной, вы можете занести инфекцию.

Какое-то время она молча наблюдала за тем, как я ем, потом произнесла:

— Для меня это не составит никакого труда, мистер. Когда-то я работала медсестрой. У меня, наверное, с мозгами что-то не в порядке, раз я бросила такую работу ради того, чтобы хозяйничать в этой забегаловке.

— Вы говорили, что у вашего сына есть велосипед, — сказал я. — Он не согласится продать его?

— Даже и не знаю что сказать, — ответила она. — Велосипед уже довольно старый и многого не стоит, и потом, сын ездит на нем за яйцами.

— Я хорошо заплачу, — сказал я.

Несколько минут женщина колебалась, потом произнесла:

— Я спрошу его об этом. Но мы можем продолжить наш разговор на кухне. Я все-таки поищу йод. Не хочу, чтобы вы ушли отсюда в таком состоянии.

ГЛАВА 18

Как и предсказывала женщина, на улице было настоящее пекло. От мостовой мне навстречу поднимались волны раскаленного воздуха; небо, казалось, превратилось в пышущую жаром плавильную печь, и при всем этом я не чувствовал ни малейшего дуновения ветра.

Вначале я с большим трудом управлял велосипедом, но через две мили мое тело припомнило ту информацию, которая была заложена в него в детстве, и я начал понемногу осваиваться. И все-таки мне приходилось нелегко. Однако это было лучше, чем идти пешком.

Я сказал женщине, что хорошо заплачу, и она поймала меня на слове. Мне пришлось выложить сотню долларов, так что я остался почти без денег. Сотню долларов за этот перевязанный проволокой древний драндулет, который стоил самое большее десять монет. Но надо было или платить, или идти пешком, а я спешил. И потом, сказал я себе, возможно, это и не так дорого в сложившейся ситуации. Если бы только у меня осталась лошадь! Не исключено, что лошадям и велосипедам скоро просто цены не будет.

По всей автостраде стояли неподвижные автомобили и грузовики, временами попадались автобусы, но людей нигде не было видно.

Я продолжал нажимать на педали, время от времени вытирая рукавом рубашки струившийся по лицу пот и мечтая о глотке воды, и какое-то время спустя достиг окраин Вашингтона.

Транспорт и здесь стоял, но мне встретилось много людей на велосипедах, а несколько человек были на роликовых коньках. На свете, по-моему, нет более смешного зрелища, чем человек в деловом костюме и с атташе-кейсом в руке, который едет по улице на роликовых коньках и пытается при этом сохранить независимый вид. Большинство людей вообще ничего не делали, а просто молча сидели на обочинах, ступеньках домов или на своих лужайках и в садиках. Некоторые, правда, занимались делами, но, похоже, без всякого энтузиазма.

Я остановился у небольшого, типично вашингтонского сквера со статуей посредине, скамейками под деревьями, кормящей голубей старой леди и питьевым фонтаном. Именно этот фонтан и привлек меня. После стольких часов езды на велосипеде в невыносимую жару у меня было такое чувство, будто рот набили ватой.

Задерживаться я не стал. Напившись и отдохнув несколько минут на скамейке, я снова сел на велосипед и поехал к Белому дому.

Приблизившись к нему, я заметил огромную толпу, которая заполнила весь тротуар и даже часть проспекта. Люди стояли молча, не сводя глаз с чего-то, находящегося, по-видимому, у самой ограды.

Кэти, подумал я! Именно здесь я и надеялся ее встретить. Но почему они все уставились на нее? Что происходит?

Я отчаянно заработал педалями и, достигнув толпы, спрыгнул с велосипеда. Бросив велосипед прямо на тротуаре, я ринулся в толпу, расталкивая всех на своем пути. Со всех сторон слышались брань и сердитые окрики, но я, не обращая на это никакого внимания, продолжал протискиваться вперед и вскоре оказался у самой ограды.

Конечно, это была не Кэти. Если бы я хоть на минутку задумался, я бы догадался, кого здесь встречу. Передо мной стоял Дьявол, Его Сатанинское Величество, короче говоря, мой старый знакомый — Черт.

Как и при нашей последней встрече, на нем была только грязная набедренная повязка — единственная дань приличиям, — над которой нависала безобразная жирная складка. В правой руке Черт держал хвост, которым пользовался как зубочисткой, ковыряя им в своих поросших мхом клыках. Небрежно привалившись к ограде и уперевшись раздвоенными копытами в трещину на асфальте, он бросал на толпу наглые взгляды, которые могли кого угодно вывести из себя. При виде меня он, однако, сразу же оставил свой хвост в покое и ринулся навстречу, обращаясь ко мне как к старому закадычному другу, которого, казалось, с нетерпением ждал.

— Приветствую тебя, герой! — трубил он, быстро приближаясь ко мне с распростертыми объятиями. — С возвращением домой из Геттисберга. Я вижу, ты ранен. Где это ты раздобыл такую миленькую повязку на голову? Она идет тебе.

Он уже приготовился заключить меня в свои объятия, но я увернулся. Очень уж я был зол на него за то, что он оказался там, где я надеялся встретить Кэти.

— Где Кэти? — требовательно спросил я.

— А, юная леди, — протянул Черт. — Можешь не беспокоиться. Она в полной безопасности. В том великолепном белоснежном замке на холме. Над домом колдуньи. Полагаю, ты его видел?

— Ты мне соврал, — гневно крикнул я. — Ты говорил…

— Ну, соврал, — развел руками Черт, как бы желая показать, что это не имело никакого значения. — Это один из моих самых незначительных недостатков. Ну что, в самом деле, значит такая мелкая ложь между друзьями. Пока мы с тобой ладим, Кэти будет в безопасности.

— Ладить?! С тобой?! — возмущенно заорал я.

— Но ты же хочешь, чтобы ездили автомобили, — проговорил Черт. — И чтобы болтало радио и трезвонили телефоны. Разве не так?

Толпа явно теряла терпение. Она напирала на нас, и хотя люди в ней вряд ли понимали, о чем идет речь, они все обратились в слух, когда Черт заговорил о машинах и радио.

Однако Черт их полностью игнорировал.

— Докажи, что ты настоящий герой, и устрой переговоры, — произнес он. — Можешь строить из себя важную шишку.

Мне совсем не хотелось быть героем. Толпа, я чувствовал, вот-вот взорвется.

— Мы войдем и поговорим с ними начистоту.

Он указал через плечо большим пальцем в сторону Белого дома.

— Мы не можем просто так взять и войти, — сказал я.

— Но ведь у тебя есть удостоверение пресс-службы Белого дома?

— Конечно. Но это совсем не значит, что я могу вот так запросто взять и войти, когда мне заблагорассудится. Особенно в сопровождении такого субъекта, как ты.

— Так ты хочешь сказать, что мы не можем войти?

— Можем, но не таким образом.

— Послушай, — произнес Черт почти умоляюще. — Ты должен с ними поговорить. Ты сможешь найти нужные слова, и ты знаешь протокол. Один я ничего не смогу сделать. Они не будут меня слушать.

Я отрицательно покачал головой.

В этот момент двое охранников покинули ворота и направились в нашу сторону.

Проследив за моим взглядом, Черт спросил:

— Что-то не так?

— Похоже на то, — ответил я. — Охрана, наверное, позвонила в полицию… хотя нет, они не могли позвонить. В общем, я полагаю, они послали кого-нибудь сообщить в полицию, что здесь что-то назревает.

— Только неприятностей с полицией мне и недоставало, — проговорил Черт, вытягивая шею, чтобы взглянуть на приближающихся охранников. Неожиданно он схватил меня за руку и произнес:

— Пошли-ка отсюда.

Раздался оглушительный раскат грома, земля ушла у меня из-под ног, и я очутился в каком-то месте, где царила абсолютная темнота и страшно завывал ветер. Затем мы оказались в огромной комнате с длинным столом посередине, вокруг которого сидело много людей. Во главе стола был президент.

От прожженного ковра в том месте, где я стоял, поднимались тонкие струйки дыма, и воздух был насыщен запахом серы и горящей ткани. Кто-то бешено колотил снаружи в обе ведущие в комнату двери.

— Скажи им, пожалуйста, — проговорил Черт, — что они не могут войти сюда. Боюсь, двери заклинило.

Какой-то человек со звездами на погонах вскочил на ноги и возмущенно проревел на всю комнату:

— В чем дело?

— Генерал, — сказал Черт, — сядьте, пожалуйста, на место и постарайтесь вести себя как офицер и джентльмен. Никто из вас не пострадает.

В подкрепление своих слов он грозно взмахнул хвостом.

Я окинул быстрым взглядом комнату, чтобы проверить свои первые впечатления, и убедился, что не ошибся. Мы попали прямо на заседание кабинета. А может, даже и нечто более серьезное, чем заседание кабинета, ибо среди собравшихся были также директор ФБР, руководитель ЦРУ, небольшая группа высших военных чинов и еще несколько незнакомых мне мрачноватых личностей. На стоящих вдоль одной из стен стульях застыли очень серьезные и, очевидно, ученые люди.

Вот это да, подумал я, мы все-таки попали куда нужно.

— Хортон, — мягко обратился ко мне государственный секретарь, который совсем не казался взволнованным (он никогда не бывал взволнованным), — что вы здесь делаете? Насколько мне помнится, вы взяли отпуск.

— Да, я взял отпуск, — ответил я, — но, похоже, он оказался не очень долгим.

— Вы, конечно, слышали, что произошло с Филом?

— Да, слышал.

Генерал, который в отличие от госсекретаря был явно взволнован, снова вскочил со своего места.

— Я был бы весьма обязан, — проревел он, — если бы государственный секретарь объяснил нам, что происходит.

В дверь по-прежнему барабанили, только еще сильнее, чем прежде. Похоже, ребята из секретной службы уже взяли стулья и столы и пытались вышибить ими дверь.

— Ситуация весьма необычна, — произнес спокойно президент, — но так как эти джентльмены все-таки здесь, я бы предположил, что своим приходом сюда они преследовали какую-то цель. Поэтому я предлагаю выслушать их, а потом вернуться к нашим делам.

Все происходящее было до чрезвычайности нелепо, и меня не оставляло ужасное чувство, что я так и не покидал Страну-Фантазию, что все еще нахожусь в том мире и что вся эта история с президентом, его кабинетом и другими присутствующими здесь людьми — не более чем неуклюжая пародия, годная разве что для комикса.

— Полагаю, — произнес президент, обращаясь ко мне, — что вы Хортон Смит, хотя, по правде говоря, я бы вас не узнал.

— Яс рыбалки, господин президент, — сказал я. — У меня не было времени переодеться.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — проговорил президент, — все это условности. Но я не знаю вашего друга.

— Я не уверен, сэр, что он мой друг. Он утверждает, что он Черт.

Президент понимающе кивнул.

— Я так и думал, — произнес он, — хотя в это трудно поверить. Но если он Черт, то что он здесь делает?

— Я пришел, — вступил в разговор Черт, — поговорить о деле.

— Что касается остановившихся машин… — начал министр торговли.

— Но это просто бред какой-то, — прервал его министр здравоохранения, просвещения и социального обеспечения. — Я сижу здесь и вижу, как все это происходит, и говорю себе, что этого просто не может быть. Даже если бы такой персонаж, как Черт, существовал… — он повернулся ко мне, ища поддержки, — господин Смит, вы же знаете, что так дела не делаются.

— Вне всякого сомнения, — согласился я.

— Надо признать, — сказал министр торговли, — что предпринятые господином Хортоном действия весьма необычны, но мы находимся в необычной ситуации. Если у господина Хортона и его сатанинского друга есть что нам сообщить, мы их выслушаем. Мы уже выслушали множество других людей, включая наших ученых друзей, — он махнул рукой в сторону сидящих у стены людей, — и пока никто из них не сказал ничего дельного. Все они утверждают о невозможности происходящего. Ученые заявляют нам, что все это опрокидывает законы физики, и они просто не знают, как все это объяснить. А инженеры сообщили нам…

— Но этот Черт! — проревел человек со звездами на погонах.

— Если он, конечно, Черт, — проговорил министр внутренних дел.

— Друзья, — устало произнес президент, — однажды во время войны один великий президент, которого осуждали за его дела с весьма темной личностью из другой страны, сказал, что ради того, чтобы пересечь поток, он пойдет по мосту даже с Чертом. И президент, которого вы видите сейчас перед собой, тоже не побоится иметь дело с Чертом, если это поможет нам справиться с нашей проблемой.

Президент бросил на меня взгляд.

— Господин Смит, — спросил он, — не могли бы вы нам объяснить, что, черт возьми, здесь происходит?

— Но господин президент, — запротестовал министр здравоохранения, — все это слишком нелепо, чтобы тратить на это наше время. Если слухи о том, что здесь произошло, когда-нибудь дойдут до прессы…

Госсекретарь фыркнул.

— Это им ничего не даст. Как, скажите на милость, они смогут это передать? У них же нет никаких средств связи. И потом, господин Смит сам представитель прессы, и если он пожелает, мы не сможем ничего утаить, несмотря на все наши старания.

— Все это пустая трата времени, — произнес генерал.

— Мы уже целое утро потратили на пустые разговоры, — заметил министр торговли.

— На вашем месте, — сказал я им, — я не стал бы и дальше тратить время впустую. Я могу рассказать, в чем тут дело, правда, боюсь, вы мне не поверите.

— Господин Смит, — обратился ко мне президент, — мне бы не хотелось упрашивать вас.

— Ав этом и нет никакой необходимости, — довольно резко ответил я.

— Тогда берите вон те стулья, подсаживайтесь к столу и расскажите нам о том, с чем вы сюда пришли.

Я пошел через комнату за стулом. Черт не отставал от меня ни на шаг, помахивая от возбуждения хвостом. Стуки в обе двери прекратились.

Я чувствовал спиной сверлящие взгляды сидящих вокруг стола людей. Господи, подумал я, ну и положеньице — находиться в одной комнате с президентом, его кабинетом, высшими военными чинами, учеными и советниками. И самое ужасное в том, что, пока я доберусь до конца своей истории, они меня измочалят. Совсем еще недавно, сказал я себе, я гадал, как мне найти хоть одного из высокопоставленных чиновников, который согласился бы выслушать меня. И вот я этого добился. Они сидели передо мной, готовые выслушать то, что я им скажу, И я немного струхнул. Большинство присутствующих, в отличие от министра здравоохранения и генерала, у которых рот, по существу, просто не закрывался, сидели молча, но я знал, что еще до того, как я закончу говорить, они к ним присоединятся и закидают меня вопросами.

Я придвинул стул к столу и сел.

— Расскажите нам по порядку все, что знаете, — сказал президент. — Я неоднократно видел ваши выступления по телевидению и уверен, ваше сообщение будет вполне ясным и несомненно интересным.

Я не знал, с чего начать. Как рассказать этим людям за такое короткое время все, что произошло в последние несколько дней?.. И вдруг меня осенило. Мне надо просто представить, что я нахожусь перед микрофоном и телевизионными камерами, и действовать так, как я обычно действую вот уже на протяжении многих лет. Сейчас мне, конечно, будет неизмеримо труднее. В студии у меня было бы время наметить в уме то, что я собирался сказать, и потом у меня там был под рукой сценарий, так что я всегда в трудные моменты мог к нему обратиться. Здесь мне приходилось рассчитывать лишь на самого себя, что, понятно, меня не очень-то устраивало. Но другого выхода не было, так что мне ничего не оставалось, как постараться рассказать им все как можно более ясно и подробно.

Все они не отрываясь смотрели на меня. Многие, я знал, негодовали на меня из-за того, что я собирался подвергнуть сомнению их интеллектуальные способности. Другие, уверенные в том, что никакого Черта нет и не может быть, рассматривали все это как шутку, ожидая веселой развязки. Среди них было и немало напуганных людей, но это меня почти не касалось, ведь они были напуганы задолго до того, как мы с Чертом появились в комнате.

— Часть того, что я вам сейчас сообщу, — сказал я, — вы сможете легко проверить. Например, смерть Фила.

Произнося это, я бросил взгляд на госсекретаря и заметил, что от удивления он вздрогнул. Не давая ему возможности опомниться, я продолжил:

— Но в основном это нельзя проверить. Я постараюсь изложить все как можно точнее. А вы сами решите, верить мне или нет.

Итак, подумал я, первые, самые трудные слова были сказаны. Дальше все пойдет намного легче. Я представил себе, что я не в Белом доме, а в одной из комнат студии, и как только я скажу все, что мне надо сказать, я просто встану и выйду отсюда.

Все внимательно меня слушали. Иногда, правда, кто-нибудь из них начинал беспокойно ерзать на стуле в надежде помешать мне, но президент сразу же предупреждающе поднимал руку, а потом кивал мне, чтобы я продолжал. Я не следил за временем, но думаю, мой рассказ длился не более пятнадцати минут. Я изложил им самую суть, не вдаваясь в подробности и отбрасывая все лишнее.

Когда я закончил, какое-то время в комнате царило молчание. Я тоже ничего не говорил, внимательно разглядывая их лица.

Наконец зашевелился директор ФБР.

— Весьма занимательно, — проговорил он.

— Да, не правда ли? — ехидно произнес генерал.

— Насколько я понял, — проговорил министр торговли, — ваш друг против того, чтобы мы насыщали эту его мифическую страну слишком большим количеством разнородных элементов, мешая тем самым создать там порядочное правительство.

— Не правительство, — быстро сказал я, пораженный тем, что кто-то может употреблять такие слова в отношении того места, которое я описал. — Культуру. Может быть, образ жизни. Или цель — на мой взгляд, этой стране недостает цели. Каждый развлекается в ней как может. Конечно, вы понимаете, что я провел там всего несколько часов и не могу…

Министр финансов с ужасом взглянул на министра торговли.

— Вы что, — вскричал он, — в самом деле верите этой… небылице, этой…

— Пока еще не знаю, — ответил министр торговли. — Но перед нами заслуживающий доверия свидетель, и нет никаких оснований думать, что он будет давать ложные показания.

— Он был одурачен, — вскричал министр финансов.

— Или это просто какой-то рекламный трюк, — провозгласил министр здравоохранения.

— Если позволите, джентльмены, — сказал госсекретарь, — здесь есть одно обстоятельство, которое поразило меня. По словам следователя, Филипп Фримэн умер в результате сердечного приступа. Ходили, правда, странные слухи, что какой-то человек, одетый как древний лучник, выпустил в него стрелу. Но слухам, конечно, никто не верил. Это представлялось слишком уж невероятным. Как и рассказанная нам сейчас история, но если это так…

— Как, вы поверили тому, что нам здесь сообщили? — удивился министр здравоохранения.

— В это, конечно, трудно поверить, — ответил госсекретарь, но я бы не стал сразу отмахиваться и воспринимать все как что-то несущественное. Надо, по крайней мере, сначала обсудить.

— Может быть, мы начнем с того, что обратимся к цвету нашей науки? — спросил генерал, поворачиваясь в кресле и кивая на сидящих у стены ученых.

Один из них медленно поднялся. Это был совсем немощный старец с белоснежной гривой волос и суетливыми манерами, в котором тем не менее чувствовалось большое внутреннее достоинство. Он говорил, взвешивая каждое слово и подкрепляя свою речь короткими взмахами рук, на которых явственно проступали вены.

— Вероятно, не все мои коллеги будут со мной согласны, — начал он, — и если это так, они, я полагаю, скажут об этом сами. Но по моему глубокому убеждению, то, что нам здесь сейчас поведали, противоречит всем научным принципам. Я бы сказал, что это просто невозможно.

Произнеся последние слова, он ухватился за подлокотники кресла и опустился в него с такой же осторожностью, с какой и поднимался.

В комнате воцарилась тишина. Двое ученых согласно кивнули, однако остальные даже не шелохнулись.

— Эти тупицы, — произнес Черт, обращаясь ко мне, — не поверили ни одному твоему слову!

Черт сказал это достаточно громко, так что в наступившей тишине его могли слышать все, и хотя за глаза их, вероятно, называли так неоднократно — политика есть политика, вряд ли кто-нибудь говорил им такое в лицо.

Я покачал головой, показывая тем самым, что не одобряю использованных им выражений, но согласен с его выводом. Я знал, что они просто не осмеливались в это поверить в страхе перед насмешками.

Черт вскочил на ноги и с силой ударил огромным волосатым кулачищем по столу. При этом из его ушей вырвались струйки дыма.

— Вы создали нас, — заорал он им. — С помощью ваших грязных крошечных злобных умишек, ваших затуманенных умишек, ваших глупых, нерешительных, тоскующих и страшащихся умишек вы создали нас и тот мир, в котором нам приходится жить. Вы сделали это по незнанию, и поэтому вас нельзя винить, хотя, казалось бы, особы, так разбирающиеся в физике и химии, могли бы придумать что-нибудь получше тех несносных созданий, которых, как утверждают ваши ученые мужи, не может быть. Но сейчас, когда вы об этом узнали, когда, можно сказать, в вас насильно вложили это знание, вы просто морально обязаны придумать какой-то выход из той ситуации, которую нам навязали. Вы можете…

Президент вскочил со своего места и, как и Черт, стукнул кулаком по столу, но эффект был не тот, так как из ушей у него дым не шел.

— Мсье Черт, — закричал он, — мне хотелось бы получить от вас ответы на некоторые вопросы. Вы говорите, что остановили машины и радио и…

— Вот именно, — проревел Черт, — я их остановил. Остановил по всему миру, но это только предупреждение, я лишь хотел показать вам, что могу сделать. И я был достаточно гуманен при этом. Машины остановились плавно, так что ни одна душа не пострадала. А самолеты я останавливал уже после их приземления. Фабрики вообще не трогал, чтобы не лишать людей работы, зарплаты и товаров, а…

— Но без транспорта мы все равно ничего не можем сделать, — завопил вдруг министр сельского хозяйства, который до этого не произнес ни слова. — Если мы не сможем обеспечить доставку продовольствия, люди будут голодать. В случае же с товарами это означает полную остановку коммерческой деятельности.

— А наши армии, — вскричал генерал. — Ни самолетов, ни танков, и они лишились связи…

— Это еще цветочки, — сказал им Черт. — Следующим будет колесо. Ни одно колесо в мире не повернется. Вы тогда лишитесь фабрик, велосипедов, роликовых коньков…

— Мсье Черт, — громко крикнул президент, — будьте так добры, говорите потише. Давайте мы все прекратим этот галдеж. Криками все равно ничего не добьешься. Проявим же благоразумие. Я хочу задать вам следующий вопрос. Вы сказали, что вы это сделали. Теперь ответьте, как?

— Ну, я… — Черт запнулся. — Ну, я сделал это, и все тут. Я сказал, чтобы было так — это произошло. Я многое так делаю. Видите ли, таким вы меня придумали. Черт может сделать все, что захочет, только бы это служило злу. Я очень и очень сомневаюсь, что я мог бы добиться такого же успеха в каком-либо добром деле.

— Колдовство, джентльмены, — сказал я им. — Это единственное объяснение. И не вините Черта: мы сами все это придумали.

Старый джентльмен, который выступал от имени ученых, привстал с кресла и, подняв над головой сжатые кулаки, завизжал:

— Колдовство! Его не существует. Это противоречит всем законам науки…

Он собирался сказать что-то еще, но задохнулся и не смог произнести ни слова. Несколько секунд он судорожно ловил ртом воздух, потом сдался и снова уселся на место.

— Может, и так, — проговорил Черт. — Может, это и противоречит науке. Но какое нам до нее дело? Следующим будет колесо, затем электричество, а после него скорее всего наступит очередь огня, хотя я и не загадывал еще так далеко вперед. Ну а когда все это будет сделано, — назад к феодальным замкам и старым добрым временам средневековья, когда люди были искренни в…

— А сейчас, — произнес президент, — если вы закончили с угрозами, я хотел бы вам задать еще один вопрос.

— Мой дражайший сэр, — сказал Черт, очень стараясь быть вежливым, — я не занимаюсь угрозами. Я только предупредил вас, что могу сделать и сделаю, и…

— Но почему? — спросил президент. — Чем конкретно вы недовольны?

— Недоволен! — проревел, забыв о всякой вежливости, возмущенный Черт. — Вы спрашиваете, чем я недоволен? Хортон Смит, у которого еще свежа рана, полученная в Геттисберге, который голыми руками сражался с Дон-Кихотом и гонялся за злобной колдуньей по страшной чащобе, только что рассказал вам, чем я недоволен.

В этом месте он на мгновение остановился, а потом продолжал уже нормальным голосом, как бы сочтя, что нет никакой необходимости кричать о том, что и так само по себе очевидно.

— Когда-то, — сказал он, — наша земля была населена смелым и отважным народом, причем кто-то из нас был по-настоящему добрым, а кто-то по-настоящему злым. Я не шучу, друзья; я был одним из самых злых наших созданий. Но, по крайней мере, тогда у нас была цель, и мы, плохие и добрые, черти и эльфы создали там хорошую жизнь. А сейчас что у нас есть? Я отвечу вам, что у нас есть. У нас есть Лил Абнер и Чарли Браун. У нас есть Маленькая Сиротка Анни и Дэгвуд Бамстед, Гораций Алгер, мистер Магу, Микки Маус…

Президент взмахом руки остановил Черта.

— Думаю, — сказал он, — вы высказались достаточно ясно.

— У них нет никакого характера, — не унимался Черт. — В них не чувствуется никакой изюминки, ничего таинственного. Они все совершенно бесцветные создания. Среди них нет ни по-настоящему злых, ни даже по-настоящему добрых — от их доброты просто тошнит. Я искренне спрашиваю вас, джентльмены, как можно создать стоящую цивилизацию с таким народом?

— Похоже, — заметил министр здравоохранения, просвещения и социального обеспечения, — тошнит не только этого джентльмена. Как можно спокойно сидеть здесь и слушать весь этот бред?!

— Потерпите еще немного, — проговорил президент. — Мне хотелось бы найти все-таки какой-то выход. Пожалуйста, проявите снисходительность.

— Полагаю, — сказал Черт, — вы хотели бы знать, что можно в этой ситуации сделать?

— Вот именно, — ответил президент.

— Вы можете положить конец всей этой вашей глупости. Покончите с Лилами Абнерами и Микки Маусами и вернитесь к настоящим фантазиям. Вы могли бы придумать каких-то по-настоящему злых и добрых существ и верить в них…

Министр сельского хозяйства вскочил на ноги.

— Я никогда в жизни, — орал он, — не слышал столь чудовищного высказывания. Он предлагает ни больше ни меньше как контроль за мыслями. Он хочет, чтобы мы приказывали людям, как им следует развлекаться. Он желает, чтобы мы задушили всякую творческую инициативу. Но даже если мы согласимся на его предложение, каким образом мы это осуществим? Одними законами да указами тут не обойтись. Мы будем вынуждены развернуть настоящую кампанию, причем весьма и весьма секретную, и, по моим предположениям, нам не удастся сохранить все это в тайне более трех дней. А если бы и удалось, кампания потребовала бы не одного миллиарда долларов и огромной изобретательности и настоящего самозабвения от Мэдисон-авеню^[1] на протяжении долгих лет, хотя не думаю, что они справятся с этим делом. Сейчас у нас не времена средневековья, которые, по-видимому, так восхищают этого джентльмена. Мы не можем заставить наших людей — и вообще людей во всем мире— снова поверить в чертей и дьяволов или в ангелов. Я предлагаю закончить обсуждение этого вопроса.

— Мой друг, — произнес министр финансов, — слишком серьезно ко всему этому относится. Я, как и многие из сидящих здесь, просто не могу воспринимать это таким образом. Обсуждать такие нелепости даже в самом гипотетическом плане означало бы в какой-то степени признать их, что, по моему глубокому убеждению, было бы унизительным и противоречащим всякому здравому смыслу.

— Слушайте! Слушайте! — воскликнул Черт.

— Прекратите! — крикнул Черту директор ФБР. — Мы здесь достаточно долго терпели вашу наглость. Далеко не в лучших американских традициях государственному совету сносить злобные выходки от чего-то или кого-то, кто фактически и не существует.

— Все, хватит! — взревел Черт. — Вы говорите, фактически не существует. Хорошо же, простофили, я покажу вам. Следующими будут колесо и электричество, а потом я вернусь, и, возможно, тогда мы достигнем большего взаимопонимания.

С этим словами он схватил меня за руку и произнес:

— Исчезаем.

И мы исчезли, причем наверняка среди дыма и пламени. Комната пропала, и мы опять оказались в кромешной тьме, где не было ничего, кроме воя ветра, а когда свет появился снова, мы уже стояли на тротуаре у ограды Белого дома.

— Ну! — воскликнул победоносно Черт. — Полагаю, я показал им, парень. Я поубавил-таки у них спеси. Ты видел, какие у них были лица, когда я назвал их простофилями?

— Да уж, ты проделал отличную работу, ничего не скажешь, — язвительно заметил я. — У тебя такта, что у борова.

— А сейчас, — произнес он, потирая руки, — колеса.

— Оставь ты это, — предостерег я его. — Ты погубишь наш мир, и что же тогда будет с твоим драгоценным миром…

Но Черт меня не слушал. Он смотрел куда-то поверх моего плеча, и на его лице было странное выражение. Толпа, которая окружала Черта в тот момент, когда я его здесь встретил, разошлась, но в сквере на той стороне улицы какие-то люди возбужденно кричали.

Я резко обернулся.

Не далее чем в полуквартале от того места, где мы стояли, верхом на том мешке с костями, что служил ему боевым конем, скакал Дон-Кихот. Он приближался, и приближался довольно быстро.

Забрало его было опущено, щит поднят. Направленное вперед копье в его руке ярко сверкало на солнце. За ним Санчо Панса яростно подгонял хлыстом своего осла, неуклюжие движения которого напоминали прыжки испуганного кролика. В другой руке оруженосец Дон-Кихота держал ведро, похоже, с какой-то жидкостью, которая при каждом прыжке осла, стремящегося не отстать от коня, грозила выплеснуться на землю. А за ними горделивым аллюром скакал единорог. Его белоснежная шерсть переливалась в лучах солнца, а тонкий, как копье, рог сверкал серебром. Он двигался легко и изящно — олицетворение грации, а верхом на нем сидела боком Кэти Адамс.

Черт протянул ко мне руку, но я с силой ударил по ней. Потом обхватил его за пояс, одновременно просунув свою ногу между металлическими прутьями ограды у себя за спиной. Я действовал инстинктивно, не рассуждая; я даже не уверен, что в тот момент сознавал, почему так поступил. Но, очевидно, подсознательно надеялся, что это сработает. Если мне удастся, думал я, задержать Черта, не дать ему ускользнуть в какое-то другое место, то Дон-Кихот, который вот-вот появится здесь, проткнет его своим копьем, если, конечно, не промахнется. Я также подумал о необходимости закрепиться, и о влиянии металла на Черта, поэтому, очевидно, и просунул ногу меж прутьями ограды.

Черт извивался как уж, пытаясь вырваться из моих объятий, но я держал его крепко. Он невыносимо смердил, и мое лицо там, где оно прижималось к его груди, было все измазано его сальным потом. Он крутился и изрыгал проклятия и колотил меня кулаками, но краем глаза я видел, что сверкающий конец копья приближается с каждым мгновением. Стук копыт был уже совсем рядом. В следующее мгновение я услыхал, как просвистело пущенное Дон-Кихотом копье, и Черт покачнулся. Я выпустил его из рук и упал на тротуар, не в силах подняться из-за застрявшей между прутьями ноги.

Оглянувшись, я увидел, что копье пронзило плечо Черта и пришпилило его к ограде. Он весь изворачивался, хныча и размахивая руками, и в углах рта у него показалась пена.

Дон-Кихот попытался одним рывком поднять забрало, но оно не желало подниматься. Тогда он дернул его с такой силой, что сорвал с головы шлем, который вырвался из его рук и со звоном покатился по тротуару.

— Негодяй, — воскликнул Дон-Кихот. — Я требую, чтобы ты сдался и поклялся, что отныне не будешь вмешиваться в дела людей.

— Катись ты ко всем чертям, — проревел Черт. — Я не сдамся ни одному из тех любителей добрых дел, которые везде вынюхивают крестовые походы и постоянно суют нос в чужие дела. А ты хуже их всех. Ты чувствуешь доброе дело за миллион световых лет и сразу же бросаешься выполнять его. И я этого не потерплю. Ты меня понял? Я не потерплю этого.

Санчо Панса спрыгнул на землю и бросился к нам со всех ног, держа в руке ведро, в котором плавал ковш. Остановившись перед Чертом, он набрал в ковш немного жидкости и плеснул ею на него. Жидкость вскипела и зашипела, и Черт от боли закрутился на месте.

— Вода! — весело воскликнул Санчо Панса. — Освященная добрым святым Патриком. Весьма сильное средство.

Он выплеснул еще один ковш на Черта. Черт корчился и вопил.

— Клянись! — крикнул Дон-Кихот.

— Сдаюсь, — завопил Черт. — Я сдаюсь и клянусь, что не буду вмешиваться в дела этого мира.

— И еще одна клятва, — произнес сурово Дон-Кихот. — Клянись, что то зло, которое ты здесь натворил, будет исправлено, и немедленно.

— Нет, — заорал Черт. — Не хочу, чтобы вся моя работа пошла насмарку.

Санчо Панса отбросил ковш в сторону и поднял ведро, намереваясь выплеснуть все его содержимое на Черта.

— Постой! — заорал Черт. — Убери эту проклятую воду! Я сдаюсь и клянусь исполнить все, что ты требуешь.

— Тогда, — произнес несколько церемонно Дон-Кихот, — наша миссия здесь окончена.

Я не заметил, как они исчезли. Просто их вдруг не стало. Не было больше ни Черта, ни Дон-Кихота, ни Санчо Пансы, ни единорога. Но ко мне бежала Кэти, и я еще удивился, как она может бежать, ведь у нее же растянуты связки. Я попытался вытащить застрявшую между прутьями ограды ногу, чтобы приветствовать ее стоя, но не смог — нога застряла прочно.

Подбежав, Кэти опустилась рядом со мной на колени.

— Мы снова дома! — воскликнула она. — Хортон, мы дома!

Она наклонилась и поцеловала меня, а толпа через дорогу приветствовала этот поцелуй громкими скабрезными шутками.

— У меня застряла нога, — сказал я.

— В чем же дело? — проговорила, улыбаясь сквозь слезы, Кэти. — Вытащи ее.

Я попытался освободить ногу, но мне это не удалось. При этом я испытывал страшную боль. Кэти поднялась и, подойдя к ограде, попыталась помочь мне, но безуспешно.

— Мне кажется, — сказала она, — у тебя распухла лодыжка.

Она со смехом уселась прямо на тротуар.

— Надо же, — воскликнула она. — У нас обоих произошло что-то с нашими лодыжками. Сначала у меня, теперь у тебя.

— У тебя, как вижу, все прошло, — проговорил я.

— У них там в замке был необыкновенный волшебник, — ответила Кэти. — Совсем старый, с длинной седой бородой. У него была чудная шапка, а плащ весь в звездах. Мне никогда не приходилось видеть такого чудесного места. И все были очень добры ко мне. Я бы могла навсегда там остаться, если бы ты был со мной. А единорог! Такое нежное, грациозное создание. Ты видел единорога?

— Да, я его видел.

— Хортон, — сказала вдруг Кэти, — кто все эти люди, бегущие сюда по лужайке?

Я был слишком занят Кэти, счастливый тем, что она вернулась, чтобы смотреть по сторонам. Но при ее словах оглянулся и увидел их. Впереди бежал президент, а за ним цепочкой тянулись все остальные присутствовавшие в комнате.

Президент добежал до ограды и остановился. Его лицо явно не светилось дружелюбием.

— Хортон, — требовательно спросил он. — Что, черт возьми, здесь происходит?

— У меня застряла нога, — ответил я.

— Иди ты к черту со своей ногой, — воскликнул он. — Я имел в виду совсем другое. Клянусь, только что я видел здесь рыцаря и единорога.

Остальные сгрудились вокруг нас у ограды.

Неожиданно раздался крик стоящего у ворот стражника:

— Эй! Глядите! По улице едет автомобиль!

И точно, мимо катил автомобиль.

— Но как же с его ногой? — возмущенно спросила Кэти. — Мы не можем ее освободить, и у него распухнет лодыжка. Боюсь, он ее растянул.

— Надо послать за доктором, — проговорил госсекретарь. — Если автомашины поехали, то, очевидно, и телефоны заработали. Как вы себя чувствуете, Хортон?

— Прекрасно, — ответил я.

— И пригласите кого-нибудь сюда с ножовкой, — произнес президент. — Должны же мы все-таки освободить его ногу.

Я лежал на тротуаре, Кэти сидела рядом, и мы ждали доктора и человека с ножовкой.

Не обращая никакого внимания на столпившихся у ограды людей, несколько белок выбрались на тротуар посмотреть, что происходит. Там они уселись и, грациозно прижав лапки к груди, принялись выпрашивать лакомства.

А мимо катились и катились автомашины.

Перевела с английского Наталия ЗВОРЫКИНА

ОЛЕСЬ БЕНЮХ

ПОДОЛЬСКИЙ БУМЕРАНГ

Ресторан «Счастливая верфь» стоял на высоких сваях, и, даже когда штормило, самая высокая волна не доставала до его бетонного пола. Иван Иванович сидел за столиком у окна и лениво наблюдал за яхтами, которые сновали по заливу. Ему нравился этот тихий городок на юге Франции, недалеко от Ниццы. Он приехал сюда с семьей по совету приятеля, владельца модной туристической фирмы в Санкт-Петербурге и был доволен сделанным выбором. Недорогой коттедж (полторы тысячи долларов за две недели), дешевое питание с маленького местного рынка, немноголюдный — несмотря на бархатный сезон — пляж. Чистый воздух, чистая вода, чистые продукты — чего еще нужно для здорового непритязательного отдыха?

Правда, Иван Иванович без раздумья предпочел бы Ривьере кавказское побережье Черного моря. Новый Афон, Гагры, Пицунда. Там проводил он в молодости каждый отпуск, знал каждую аллею, тропинку, дом отдыха и санаторий, рынки, пляжи, шашлычные, рестораны. Безрассудные студенческие каникулы, знойный медовый месяц. Увы, там сейчас шла война, под сенью пальм стреляли и чадили танки, из пляжных кабин и окон здравниц испытывали свою меткость снайперы. Разумеется, можно было бы отправиться в Крым. Но он был на грани гражданской войны: президент и парламент никак не могли поделить власть. И в довершение к этому из Дагестана пришла холера.

Иван Иванович подозвал гарсона, вновь заказал придуманный им самим коктейль — кампари, джин, тоник и много льда. Сделал пять-шесть глотков подряд, вытер платком несколько попавших на бороду капель. За соседним столиком две американские пары дружно хохотали над чем-то. Иван Иванович поморщился, отвернулся. Ох, уж эти янки — непосредственны, как дети. Во всем, кроме бизнеса.

«Кроме бизнеса», — подумал он и вздохнул. Ему не хотелось вспоминать сейчас здесь о делах, проектах, партнерах. Всему свое время. И место. Как липуча, однако, американская лексика. Бизнес. Чартер. Круиз. Мимо залива величественно проплывал океанский лайнер. Пассажиры разных классов высыпали из своих кают на борт. Наиболее экспансивные и сентиментальные приветственно махали руками тем, кого они видели на берегу. Иван Иванович вспомнил свою поездку на «Леониде Собинове» из Одессы в Батум. Два города, два мира, два уклада жизни, одно государство. Словно тысяча лет прошла с тех пор. Нет уже того государства. Разбежались города по разным странам. И сам он оказался в стране иной.

— Мсье, прикажете подавать буабез?

Иван Иванович обожал это блюдо. Особенно, когда оно было приготовлено, как здесь — из свежайшего улова, который совершался на ваших глазах, с изысканными ароматическими специями. Рыба разных сортов, омары, креветки, петушки, устрицы. Одним словом, Великая Морская Уха.

— Вино успели выбрать?

— Успел, успел. Дайте мне, пожалуйста, бутылку Chateau le Haut du Bois 19… года.

— Слушаюсь. — Гарсон наклонил голову, послушно улыбнулся. «Сколько же, должно быть, денег у этого русского? — думал он, направляясь в погреб. — Вино-то коллекционное. Бутылочка золотая. Более пяти тысяч франков. И сверх всего чаевых дает полтыщи».

Уже прошла неделя отдыха, но былого чувства свежести, бодрости, радости жизни у Ивана Ивановича не появлялось. Он просыпался с ощущением усталости. Стоило больших трудов встать, сделать несколько упражнений зарядки, принять душ. Настроение было необъяснимо подавленное, словно он только что потерпел в чем-то (в игре ли на бирже, в шахматах ли) сокрушительное поражение. Этому способствовала и его болезненная мнительность. То ему казалось, что у него рак предстательной железы, или хронический аппендицит, или стремительный инфаркт.

«Возраст, хочешь не хочешь, а возраст дает себя знать, — покорно думал он. — Совсем не мальчик, в клуб «шестидесятников» вступил. Все чаще хочется уединения, одиночества…» Вчера жена и дочь укатили на три дня в Париж. Он не возражал. Они впервые были во Франции, так многое хотелось посмотреть. И, разумеется, по магазинам пошастать. С ними он отправил и обоих телохранителей — Клочкова и Остапчука. Нечего им в этой глуши мускулы свои демонстрировать. Пусть проветрятся с дамами.

Сегодняшнее утро было неожиданно приятным. Он со вкусом, с удовольствием выкупался в море. Вставал он рано, в семь на пляже не было ни души. Солнце шаловливо прыгало по небольшим волнам, нежный ветер ласкал кожу. После легкого континентального завтрака два часа Иван Иванович играл в теннис с очень сильным инструктором. Потом вновь отправился на пляж. И в третий раз за это утро увидел ее. На ней было мини-бикини. Полулежа в шезлонге, она читала какую-то книгу. Бог ты мой, до чего же она была хороша! Вроде бы на первый взгляд ничего особенного. Курносая. Лупоглазая. Верхняя губа выдвинута над нижней. Это если смотреть в профиль. Но вот она поворачивается анфас, и происходит чудесная метаморфоза. Вздернутый носик задорно прелестен, обжигающие черные глаза распахнуты настежь, припухшие вишневые губы четко очерчены. Умеренно длинные ноги, хрупкая (но не инфантильная, нет!) фигурка, японская — едва заметные холмики — грудь. Иван Иванович любовался девушкой отстраненно, как картиной в музее. Еще бы — жена рядом, дочь на выданье… «А все же крутит лукавый, ох — крутит. Видно, не зря говорят: «Седина в бороду, бес в ребро». Ну, ладно, ладно. Подумаешь, велика беда. Посмотрю, мысленно пооблизываюсь. И все. Хоть и говорится в Писании, что если прелюбодействовал мысленно, то… Но все же невелик грех».

Однако свой шезлонг Иван Иванович расположил почти рядом. Раскрыв томик неизменно любимого Мопассана, он какое-то время наблюдал краем глаза за пляжной соседкой и наконец задремал. Никогда раньше ему не снился его старый, его добрый друг Геннадий. А тут, на тебе, вот он, своей собственной персоной… И главное — улыбчивый, дружелюбный, умиротворенный. Ни обид, ни упреков, ни претензий. Да и что особенного произошло? Лет пять (пять-шесть) назад в Москву приехала группа бизнесменов из Техаса. Нефть. Химия. Компьютеры. Когда были широко открыты границы, в Россию хлынул поток иностранцев. Разные были среди них люди. Наивные, почти неосведомленные и прожженные, великолепно информированные; честные трудяги и отъявленные мошенники и плуты. Что же тут удивительного? Охотников половить жирную рыбку в мутной, взбаламученной беззаконием и безвластием воде было предостаточно всегда и везде. Их Иван Иванович довольно легко определял внутренним своим компьютером — многолетним опытом, приобретенным на руководящей работе в Совете Министров, КГБ, ЦК. Изо всех техасцев он выделил одного — Айка Холланда, нефтяного магната, мультимиллионера, пожилого, прямого, грубоватого англосакса. Используя свои обширные связи и деловую хватку Геннадия, он сумел одним из первых провернуть крупную сделку по продаже нефти. Это была в чистом виде посредническая операция и даже процент комиссионных не был толком оговорен. Не был он зафиксирован и контрактом. То были первые шаги совков в международном бизнесе — опасном, рискованном, зачастую непредсказуемом. Тем большим оказалось его удивление, когда в одну из поездок в Нью-Йорк он обнаружил на своем банковском счету девятьсот тысяч долларов (как потом он выяснил, за рубеж утекла не река, а целое нефтяное море). Довольны были все, кроме Геннадия. Иван Иванович выделил ему двадцать пять «кусков», но тот каким-то образом узнал о полной сумме выплаченного гонорара. «Значит, Боливар не выдержит двоих? — спросил он на одной из презентаций. — Если мне память не изменяет, мы договаривались весь навар делить фифти-фифти». — «Расчет произведен в соответствии с затраченными усилиями, — улыбнулся Иван Иванович доверительно. — Давай лучше выпьем за дальнейшие успехи в коммерции. Жизнь только начинается». — «Мы знакомы более тридцати лет. Не один пуд соли вместе съели. Да, видно, этого мало, чтобы узнать друг друга, чтобы отличить зерна от плевел…»

Чудак, обидчивый, недалекий чудак. И догматик. По теории марксизма докторскую защитил, а творческой интерпретации истины «Бытие определяет сознание» не научился.

— Извините, мсье…

Иван Иванович по-приятельски похлопал продолжавшего кукситься Геннадия по плечу, раскрыл глаза. Приснится же вдруг этакая несуразица. А тут вот он, пляж. Солнце. Море. Благодать. И перед ним стояла она, прелестная незнакомка с японской грудью.

— Я… извините… — протянул он, вставая.

— Нет, это вы меня извините, — улыбнулась девушка. Слегка склонив голову и прикрыв одной рукой глаза, другой она держала сигарету. — Ужасно хочется курить, а зажигалка куда-то подевалась, потерялась, что ли?

— Огонь всегда со мной, мадемуазель. — Иван Иванович достал из брюк свой золотой «ронсон», галантно предложил высокое пламя. Проработав в молодости три с лишним года в торгпредстве в Марокко, он свободно владел французским.

— Судя по произношению, вы не парижанка? — спросил он, пока она прикуривала.

— Да, — ответила она, сделав затяжку и зажмурившись от удовольствия. — Не коренная. Мои родители эмигрировали из Польши и привезли меня сюда еще совсем ребенком. А вы, судя по тому же, — иностранец?

— Русский.

— О, русский? Горбачев. Ельцин. Перестройка.

Иван Иванович кивнул, вежливо улыбнулся, тоже закурил.

— Вспомнила. Кто-то в гостинице, кажется, управляющий, говорил, что здесь отдыхает с семьей русский банкир. Так это вы?

— Похоже, что я.

— А я — Жаннетта, студентка Сорбонны.

— Меня зовут Иван Иванович.

— Ииваан Ивааанооович, — полупроговорила, полупропела она. — Почти два раза «Иван». Это повторение что-то значит?

— Это значит: «Иван, сын Ивана».

Он подумал, что она наверняка специализируется по искусству. И словно угадав его мысли, Жаннетта сказала:

— Я изучаю экономику. Сейчас взахлеб читаю книги великого экономиста. Леонтьефф. Тоже русский. Нобелевский лауреат. — «Бывший русский», — по привычке хотел сказать Иван Иванович, но вовремя спохватился:

— Да-да, русский, конечно.

— А где же ваша семья? — неожиданно задала она вопрос.

— Жена и дочь уехали в Париж на экскурсию. Собор Парижской богоматери. Лувр. Елисейские поля.

— А вы…

— Я уже все это проходил. И давно.

— Живой русский банкир! Это же потрясающе. У вас найдется время ответить на несколько вопросов? То, что пишет пресса о вашей экономике, противоречиво до предела. А тут из первых уст…

Ему импонировал ее энтузиазм.

— Только пусть эти вопросы будут в письменном виде, — пошутил он. Но она приняла шутку за чистую монету:

— Я обязательно их подготовлю к завтрашнему дню.

— А сейчас я предлагаю партию в теннис, — проговорил он осторожно. — Я видел вас сегодня утром на корте. Думаю, часик против вас продержаться я смогу.

— Попробуйте.

Однако играла она намного сильнее, чем он полагал.

— Ну и подача у вас, — кричал он через десять минут игры, взмокнув как мышь. — Что там Макинрой, Сампрас позавидовал бы.

— Подождите, я еще курить брошу, — отвечала она, выигрывая очередной сет…

«Не ухаживать же я собираюсь за ней, — внутренне возмущался он. — Ну, хорошо. Очень. Но она же младше моей младшей дочери. Ну и потом — я то ей зачем? Старый, плешь сверкает, зубы фальшивые. Экзотика? Разве что. Новый русский. Впрочем, экзотика — при определенных обстоятельствах — тоже может дорогого стоить. Эх, мне бы этак годков тридцать сбросить с плеч. Просто Мария. Просто Иван Иванович. Без всякой там экзотики».

Жаннетта мастерски выверенным ударом погасила неуклюжую свечу Ивана Ивановича, поставив финальную точку в игре. В горделивом победном жесте вскинула вверх сжатые в кулачки пальцы, обратив улыбку к воображаемой публике. Вот она смахнула с кончика носа капельку пота, откинула в очередной раз со лба упрямую пепельную челку, накинула на плечики бордовое полотенце со своими инициалами. Вот она грациозными глоточками пьет грейпфрутовый сок. Все в ней ему нравилось, все вызывало трепетный восторг, о котором он уже давно забыл. «Могу же я, в конце-то концов, восхищаться этой девушкой, этой девочкой, как отец, — вяло убеждал он кого-то, даже в мыслях, однако не отважившись назвать себя дедом. — Могу, конечно. Тем более что помыслы мои чисты, как первый снег в поле».

Иван Иванович проводил Жаннетту до дверей ее гостиницы. Придя в свой коттедж, он принял душ и прилег на кровать. Определенно надо бы вздремнуть. Денек был насыщен до предела. Он наглухо задернул шторы (было еще светло), но сон никак не шел к нему. Чертыхаясь, он встал, налил стакан вина с содовой, включил телевизор. Слезливый боевичок с мафиозными разборками. Кровавая драма времен Реставрации. Забавные туземные мультяшки из жизни рыцарей. Стоп. Последние известия. Стоп, стоп, стоп. Россия. Москва. Председатель Центробанка предупреждает банки частные о санкциях за проведение нелегитимных (надо же, какое словечко притащили в наш великий и свободный) операций. Да, пытаемся обойти идиотские в своей первооснове законы, которые ставят нас на грань банкротства. Пытались, пытаемся и впредь будем пытаться. Да, надуваем налоговую инспекцию. Нацисты из кожи заключенных в концлагерях изготовляли сумки, обувь, ремни. Государство хочет нашей шкурой залатать дыры в бюджетном кафтане. Но кто же добровольно отдаст свою собственную (и потому такую любимую) кожу-шкуру? Да, переводим в зарубежные банки сотни миллионов долларов и марок. Во всем мире это нормальная рутинная работа, за которую банк получает свой разумный процент.

Черт знает что творится в нашем российском доме. Кретины в правительстве, недоумки в Думе. И так будет продолжаться полный бардак и произвол, пока мы сами не возьмем власть.

В сердцах он выключил телевизор. Подошел к телефону, набрал номер Жаннетты. «Не отвечает, — с досадой процедил он и бросил трубку. — Похоже, ужинает. Любопытно, с кем?» Он быстро оделся и минут через пятнадцать уже входил в просторный бар ее гостиницы. В нем было довольно многолюдно, но Жаннетты там не оказалось. «Может, она уже в ресторане с каким-нибудь теннисистом помоложе», — ревниво подумал Иван Иванович. Но ее не было и в ресторане. «Что ж, не бегать же мне по всем харчевням этого паршивого городишки, разыскивать случайную партнершу по теннису, раза в три моложе меня. — Он раздраженно смотрел в спину метрдотеля, пока тот вел его к свободному столику. — Бог с ней, с этой Жаннеттой. Ее дело молодое». Без аппетита поужинав, он вернулся в свою тихую, святую обитель. Конечно, и тихая, и святая — ни шумных хмельных вечеринок, ни знойных греховных ночей. Он раскрыл было томик Мопассана, но, не прочитав и четверти страницы, заснул, так и не выключив ночник.

Разбудил его монотонный шум дождя. Ничего себе, славненький бархатный сезон. Часы показывали четверть двенадцатого. Кряхтя, он поднялся, медленно умылся, почистил и вставил зубы. Съев манго и выпив стакан молока, направился в гостиницу. «Ни пляжа, ни тенниса, — вздохнул он. — Хоть в бильярд сыграю». А у самого где-то в подсознании пряталась мысль: «И увижу Жаннетту». И капли дробно барабанили по зонту, по пластику плаща: «Жан-нет-ту! Жан-нет-ту! Жан-нет-ту!» Играть в бильярд он научился в детстве. На отцовской даче стоял полный стол, и он пропадал за игрой целыми днями. С тех пор остался у него на всю жизнь классный удар. Но играть было не с кем, кроме старенького, лысого — как бильярдный шар — маркера. Проиграв три партии подряд с разгромным счетом, маркер решительно запрятал свой кий в деревянный футляр и прошамкал:

— Лет сорок назад я бы дал тебе и фору. А сейчас нет, не могу, отыгрался…

На следующее утро Иван Иванович сел за руль взятого напрокат автомобиля и направился в Монте-Карло. «Разве можно в моем возрасте так поддаваться эмоциям? Еще куда ни шло — «затеять флирт невинный», или как это там поется у Вертинского. К тому же — это у него говорит холостяк. А тут женатый, обросший детьми, чадами и домочадцами, весьма почтенного возраста мужчина — и так непозволительно расслабился. Все, все, прочь дурь из головы. Девочки, амуры — это уже не для меня. Зеленое сукно, рулетка, карты. И удача. Даешь удачу!» Темно-зеленый «ягуар» плавно мчался на восток по приморскому шоссе. Местами оно напоминало дорогу между Гаграми и Сочи. Иван Иванович никогда не лихачил, береженого и Бог бережет. Поздний умеренный ленч в Монако. И вот он наконец знаменитый казино-дворец Монте-Карло. Как ему везло, как ему головокружительно везло! Он дернул за рукоять автомата — и просыпалось семьсот монет. Он объявил «пятый, черный» — и крупье пододвинул ему лопаткой фишек на пятьдесят тысяч. Он все их поставил на «красную, четырнадцать» — и выиграл в двенадцать раз больше. Он рисковал бездумно, одержимо, как солдат, бросающийся в самое пекло битвы. К нему приклеились трое игроков — две дамы я юный офицер. Ставили, как он. Подобострастно, угодливо ему улыбались, заискивающе аплодировали. И выигрывали, выигрывали. Крупье сигнализацией вызвал администратора. Тот пришел с охраной. Что они могли поделать? Все было чисто, игра шла строго по правилам. Заменили крупье, который якобы пожаловался на недомогание. При чем тут крупье? «Он же ничего не пьет, проклятый иностранец, — твердил про себя администратор. — Ни одного глотка. Даже пива». Иван Иванович действительно ничего не пил, несмотря на назойливые предложения. Ему предстояло вести машину назад. Запрет на спиртное за рулем выполнялся им свято…

«Леший с ней, с этой Жаннеттой, — подумал он, едва проснувшись на следующее утро. — Завтра вернутся мои из Парижа. И отпуск, собственно, прошел. И вроде бы и не отдыхал вовсе. Одно название: «Был на Ривьере. Играл в Монте-Карло». Все суета сует». И был пляж. И был теннис. И снова пляж. После ленча Иван Иванович позвонил в Москву. Первый вице-президент совета директоров обстоятельно ответил на все его вопросы… «Тоже хорош фрукт, — подумал Иван Иванович, положив трубку. — Спит и видит, как бы сесть в мое кресло». Он знал, что обвинение это беспочвенно, бездоказательно, но ничего не мог с собой поделать. «Все они такие, — продолжал он распалять себя. — Чем выше степень умственной импотенции, тем гуще концентрация амбициозности и чванства». Он позвонил и заказал пиццу с анчоусами, ветчиной и салями. Он не любил пиццу, даже забыл, когда последний раз ее ел. Но это было единственное горячее блюдо, которое можно было получить через десять минут. И потом — пицца неплохо пойдет с виски. Он пил его, не разбавляя. Обжигаясь, глотал смешной итальянский пирог. «Я выиграл вчера столько денег, сколько не заработал за все годы государственной службы, — думал он с горечью и злостью. — И что же — я стал хуже? Скольким табу мы поклонялись все семь десятилетий. Табу на собственность, табу на мелкий бизнес, табу на веру в Бога. Зашоренные до предела, мы превратились в зрячих слепцов. Правили огромной державой на ощупь. А ведь было, было много прекрасного. Кодекс, если его повнимательнее рассмотреть, включал все Десять Заповедей… Нас погубили лицемерие и злоба. Мы не проиграли Россию. Нет, мы не выиграли и не могли выиграть битву против времени. Не ясна мысль? Мы просто хотели получить очищенного от всех мерзостей и грехов человека, получить в одночасье. Утопия…»

Мрачные мысли его прервал телефонный звонок.

— Говорит Жаннетта, — произнес в трубку голос, который Иван Иванович тотчас узнал и обомлел от радости. — Еще раз хочу поблагодарить вас за теннис, Иван Иванович, — сказала она, музыкально растягивая гласные в его имени и отчестве. — Простыла и отлеживалась. Вот вновь здорова.

— Отлично. Великолепно. А я… — Он собрался с духом и галантно произнес: — А я имею честь пригласить вас на обед.

— А я имею честь с удовольствием принять ваше приглашение, — смешливо ответила она.

Вечером «Счастливая верфь» преображалась. В полутемном зале сверкали гирлянды разноцветных фонариков. Негритянский оркестрик исполнял новоорлеанский репертуар. И дух Армстронга витал над маленькой сценой. Завсегдатаев было немного, ибо ресторан считался дорогим даже по меркам Ривьеры. То и дело свечи исполняли извечный танец приветствия и уюта. Их пламя отражалось в модном хрустале и старинном серебре. Старинная мебель, старинные люстры и канделябры, которые зажигались лишь по особым случаям (свадьбы, круглые даты рождения), старинные одежды гарсонов, старинные меню.

— Я даже не знаю, была ли я когда-нибудь в таком чопорном ресторане, — воскликнула Жаннетта, знакомясь с длинным списком блюд старой французской кухни. И, засмеявшись, добавила: — Ну и наемся я сегодня.

— За чем же дело стало? — в тон ей отвечал Иван Иванович. — Приказывайте.

— Для начала я хочу русской черной икры и русской белой водки.

— Вы уверены?

— А в чем я, собственно, должна быть уверена?

— Русская водка — напиток серьезный.

— Вы хотите сказать — для взрослых? Но ведь и я уже далеко не ребенок. — Она задорно тряхнула головой, откинула челку со лба. — Иногда и мы, студенты, напрягаем карманы наших родителей и смакуем вашу «Столичную», «Столи».

— Ну что ж, водка так водка.

Оркестр исполнил «Вестэндский блюз». Иван Иванович слегка подпевал, в такт слегка барабанил пальцами по столу. Жаннетта была, казалось, поглощена своими мыслями, сидела притихшая. Когда водка и икра были поданы, она подняла рюмку, понюхала, смешно наморщила нос:

— Как-то в кино я заметила, что русские произносят бесконечные тосты. Что ни глоток, то тост.

— Пить без тостов — элементарная пьянка, — усмехнулся Иван Иванович. — А так — плодотворное общение.

— За плодотворное общение, — предложила Жаннетта и, пригубив рюмку, поставила ее на стол.

— Э-э-э, нет. Так не пойдет. Видимо, другого вы не видели в кино, а именно: по русскому обычаю первые три рюмки пьют до дна. Бог любит троицу.

— Мне этот обычай нравится. — Она выпила рюмку и поцеловала наружную сторону ее донышка. Иван Иванович негромко аплодировал.

— По-гусарски, чисто по-гусарски, — одобрительно твердил он и думал, что на Западе, постигая российскую историю, копают не только вширь, но и вглубь.

— Вы были коммунистом? — неожиданно спросила она, ехидно при этом улыбаясь. «Ехидно-снисходительно», — уточнил свое ощущение Иван Иванович и ответил:

— Был членом Коммунистической партии. А это, согласитесь, разные вещи. Без такого членства даже архиталантливый человек ни карьеру сделать, ни за границу или в командировку выехать не мог.

— Странно, — задумчиво протянула она. — Все ваши лидеры — кого ни возьми, Горби, Ельцин, Яковлев — бывшие коммунисты. Все.

— Это лишний раз доказывает мою мысль.

— Значит, называть их перевертышами неверно?

— Умница! В душе они всегда были врагами режима. Я предлагаю тост за умниц. На этом свете явный дефицит в умницах.

— «Надо же, — подумал он, — такая нелегкомысленная девица. Француженка. Студентка…» И вновь, словно прочитав его мысли, она сказала возвышенно:

— О ля-ля, мсье Иван Иванович, многие нас недооценивают. Но мы, студенты Франции, большая сила. Интеллектуальная, да и в любом другом смысле тоже.

Вопреки своей многолетней традиции — не есть ничего тяжелого на ночь, — Иван Иванович заказал себе стейк. Жаннетта махнула рукой: «И мне то же самое». И после третьей рюмки потащила его танцевать. По небольшому пространству, свободному от столиков, мягко скользили под звуки очередного блюза степенные пары. «Ну и пусть, — спокойно решил он, — пусть ухмыляются и злословят — мол, деду на покой пора, а он внучку охмурять пустился во все тяжкие». И такие замысловатые па выделывал, что его партнерша то и дело вскрикивала: «Браво! Браво!» Перед главным блюдом он заказал пару бутылок очень старого вина. Она сразу же отпила из бокала довольно много, зацокала язычком: «Какой букет! Какой вкус!» «Какая цена, душа моя!» — усмехнулся про себя Иван Иванович.

Поставив бокал, Жаннетта подперла кулачками скулы, спросила, глядя задумчиво на ближайшую к ней свечу:

— Я экономист. Широкого профиля. Сейчас всех мыслящих людей на Западе волнует вопрос — что происходит в России. Меня — тоже.

Он сморщился, поднял к лицу ладони:

— Помилуйте? Не хочу ни черта, ни дьявола — никакой ни политики, ни экономики. Я сбежал от них сюда и…

— Нет, нет, — с живостью перебила его она. — Я и не прошу об этом. Вот если бы вы могли рассказать о каком-нибудь эпизоде из жизни русского банкира… Детективном. Ужасно люблю кррровавые истории.

— Эпизод из жизни, — повторил он. — Какой же выбрать?

— Мафия родилась на земле нашего соседа Италии, — словно она подсказывала ему возможную тему. — Мигрировала в Америку. А у вас?

— Есть у нас и мафия, — улыбнулся Иван Иванович. — И ничуть не хуже итальянской или американской. Ничуть не хуже. Я бы даже сказал, что наша мафия самая качественная в мире. И вовсе не по принципу: «Россия — родина слонов». Бытует у нас такая присказка. Дескать, и то мы изобрели, и в этом наш приоритет.

Он замолчал, задумался. Молчала и Жаннетта.

— Месяца за три до отъезда сюда вот какая приключилась история. Крутая, как нынче любят выражаться у нас. — Он крепко потер подбородок, посмотрел на свою собеседницу тяжелым, пристальным взглядом, под которым она зябко поежилась. — Мы, русские, не умеем останавливаться на полдороге, все делаем от души на полную катушку. Любовь, ненависть. Революция, реставрация. Экспроприация, приватизация. Загадочность славянской души — в ее безудержности, бесшабашности, беспредельности. Недаром и в песнях наших поется: «Я упаду на дно морское, я поднимусь на небеса…»

Да, то, о чем я сейчас расскажу, случилось месяца три назад. К тому времени я и сам уже точно не знал размеры своего состояния — сто миллиардов, а может, сто двадцать. Кроме трех банков, мне принадлежала флотилия морских судов, страховая компания, торговый дом. Постулат «Деньги делают деньги» некорректен. Само по себе ничего не делается. Чтобы удвоить капитал, нужен труд. Чтобы удесятерить — труд титанический. И, конечно, удача. Гений финансиста состоит в том, чтобы угадать ситуацию и правильно расставить людей. Людей верных. Управляющим моего ключевого банка был друг детства Андрей Малов. Все десять классов вместе, в школьной самодеятельности мечтали об артистической карьере, поклоняясь одним кумирам — Ливанов, Грибов, Масальский, Астангов, Жаков, Тарасова, Пашенная… С девчонками зимой в парк Горького на каток бегали, летом в Нескучный. Потом пути наши разошлись, но дружбу поддерживали. На свадьбе друг у друга гуляли, по праздникам семьями за один стол садились. Закончил Андрей финансовый факультет Плехановского института и перебивался с хлеба на воду, в разных второсортных конторах планово-финансовыми отделами командовал. Когда я предложил ему место управляющего, он был счастлив. «Верь мне, Иван, — сказал он, — отныне и впредь мой девиз «Без лести предан». Четыре года мы с ним жили (и трудились) душа в душу. Мы оба любители попариться в русской баньке, да с дубовым и березовым веничком. Оба со школьной скамьи фанаты московского «Спартака». Оба не дураки выпить и закусить. Какого, казалось бы, рожна еще надо? Да вот беда: оказывается, большие деньги — это большое благо, но это и большое бремя. Месяцев шесть назад мои тайные ревизоры (а их у меня по трое в каждой самостоятельной ячейке концерна) докладывают, что в ключевом банке творится неладное. По фальшивым авизо и подставным документам на ссуды крупные суммы денег уходят в карликовые акционерные общества и товарищества, которые потом лопаются, как мыльные пузыри. Главное, выловить подделки на этапе оформления не было возможности — авизо приходили сверху, от Андрея, с его визой. Ошибки? Случайность? Я назначаю закрытую аудиторскую проверку. Потери большие — около трех миллиардов. Трагедия невелика, но надо, надо докопаться до сути. Главный аудитор — крупный чиновник Центрального банка, старинный приятель по Госплану. Когда проверка была закончена, я пригласил его на деловой ленч в «Метрополь». Чревоугодник и дегустатор он первостатейный. «Следы ведут в Подольск, — угрюмо сообщил он, сделав, как всегда, заказ поистине королевский. — Ты лучше меня знаешь, что там один из главарей мафии — сынок Малова». Я не знал. Алешка-малыш, такой тихий худенький мальчишечка, как v нас говорится — извините, не к столу будь сказано — соплей перешибешь. Я его на руках носил, конфеты и игрушки дарил, в совминовскую лесную школу устраивал. И вот, на тебе, главарь. «Что собираешься делать?» — осведомился мой сотрапезник, махнув очередную рюмку водки между четвертой и пятой закусками. Я думал. Мне всадил нож в спину человек, которого я считал единственным и вернейшим другом. Чего ему не хватало? Зарплата боярская — десять тысяч долларов в месяц. Выезд — триста лошадей, новехонький «Мерседес-600». Резиденция — ультрамодный двухэтажный коттедж в зеленой зоне Москвы. «Глаза завидущие, руки загребущие» — увы, как это точно отражает суть человеческого естества. «Сдавать Андрея бесполезно, — нарушил молчание аудитор. — Из него ничего не выбьешь. Я наводил справки по нашим каналам. Все денежки он перевел в Лондон». — «Что ты предлагаешь?» — спросил я. «Есть у меня выход на надежных людей. Ты должен помнить, они в прошлом году навестили одного из главных твоих конкурентов в Питере». Я помнил. Действовал профессиональный киллер. Очень дорогой. Но сработал чисто, без брака. Что интересно и редко для нашего российского захолустья, киллер — женщина. «Я должен поговорить с Андреем. Ты мне копии этих авизо передай», — сказал я. «Поговори, — согласился он. — А потом позвони мне. Только не очень тяни. Не то твой друг тебя по миру пустит». Андрей был в командировке в Сингапуре. Вернулся он через полмесяца загоревший, веселый. В тот же вечер прискакал ко мне с докладом. Чего-чего, а пыль в глаза пустить — это по его части. Доложил. «Ну ладно, Вань, поеду. Я еще дома не был». — «Да, — говорю я как бы невзначай, — мы провели аудиторскую проверку, пока ты по тропикам разъезжал». Сам смотрю на его лицо. Молодец, ни единый мускул не дрогнул. «Давно пора, — говорит, — я сам хотел предложить». — «Потери обнаружены — и большие». — «Сколько?» — «Три миллиарда». — «Быть того не может!» — «Фальшивые авизо», — я протянул ему копии документов. «Ничччего нне понимаю», — протянул он. «А вот аудиторы поняли». — «Чего же они поняли?»— «Брось валять дурочку, Андрей. На всех этих авизо одна подпись — твоя». «Ну и что? Я подписал по просьбе клиентов, чтобы ускорить прохождение. У них сделки горели, грозили огромные штрафные санкции». — «Все нити ведут в Подольск». Он покраснел — даже сквозь загар, глаза прищурились, стали злыми. Я впервые видел его таким. «Что ты хочешь этим сказать?»— «Ни-че-го. Если ты сам не имеешь мне ничего открыть». — «Я открою. Я открою, я во всем этом разберусь. Очччень даже разберусь». Он повернулся и вышел вон.

Иван Иванович замолчал, выпил вина, стал доедать свой остывший стейк. Не проронившая за время его рассказа ни слова, Жаннетта медленно рисовала на салфетке одной ей видимые узоры. Подняла глаза, едва слышно спросила: «Дальше?» Он чертыхнулся, выплеснул в тарелку остатки вина из бокала, налил в него до краев водки, залпом выпил. «Дальше? — переспросил он. — Дальше я позвонил главному аудитору и сказал, что, пожалуй, он прав».

— Заказное убийство?! — В голосе Жаннетты звучал и ужас, и восторг.

— Так может сказать только студент. — Он замолчал, подумал. И добавил с улыбкой: — Студент жизни.

— А знаток жизни, как бы он сказал?

— Знаток сказал бы: «Единственно возможное при сложившихся взаиморасчетах…»

Иван Иванович не очень ясно помнил завершающую стадию ужина — все эти фрукты, кофе, ликеры, сыры. Не помнил он и того, как они добрались до его коттеджа. Когда он пришел в себя, он обнаружил, что сидит в прохладной ванне. И между его ног — женские. Он поднял голову. Перед ним в роскошной шубе из пены сидела улыбавшаяся Жаннетта.

Он смотрел на нее и видел нескончаемую череду своих бывших пассий — всех возможных национальностей, возрастов, комплекций, мастей и статей. Все они были голенькие, аппетитные, бесстыжие. «Как их много, однако, было, — улыбнулся Иван Иванович, — сотни, может, тысячи…» И ласкал, ласкал ее и их лица, груди, бедра.

— Вы знаете, Жаннетта, как-то в молодости цыганка мне гадала и напророчила, что я пропаду от какой-нибудь прелестницы. «Остерегайся, женщин, красавец!». Я запомнил эти ее слова на всю жизнь. И всю жизнь остерегался… плохих женщин. А хороших… ну нет. — Он захохотал, стал пригоршнями лить воду на Жаннетту. — «И примешь ты смерть от коня своего…» Ха-ха-ха!

— Мы с вами были близки, а все еще на «вы», — сказала она. — Выпьем на брудершафт.

Жаннетта вышла из ванной, не смыв хлопья пены. Через минуту она принесла два стакана виски. Он пил без удовольствия безвкусную жидкость и вдруг подумал: «Вот до чего допился! Мне уже кажется, что она — француженка — говорит по-русски». И целовал опять ее, их всех — жадно, страстно…

Самолет «Air France» летел над Атлантикой. Жаннетта уютно устроилась в кресле кабины первого класса, заказала водку с тоником и раскрыла свежий выпуск «Фигаро». На первой же полосе в правом нижнем углу была помещена следующая заметка:

«Позавчера в арендованном коттедже под Ниццей был обнаружен труп видного российского банкира Ивана Ивановича Ковалева (68). Вскрытием установлено, что смерть наступила в результате сердечной недостаточности.

Общий капитал концерна «Ковалек» оценивается в 2 500 000 000 франков.

Жена Татьяна (55) и дочь Антонина (32) будут сопровождать гроб с телом покойного в Москву».

С газетной полосы на нее глядел задумчивый Иван Иванович.

Жаннетта сделала большой глоток, поставила стакан на столик, закуталась в плед. «Алешка сдержал слово, — тихо проговорила она по-русски самой себе. — Отличный яд. И вправду не оставил никаких следов».

— Простите, вы что-то сказали? — обернулась к ней сидевшая впереди пожилая матрона.

— Мысли вслух, — улыбнулась Жаннетта, пожав плечами. — О бренности жизни.

Матрона понимающе кивнула.

КОЛЬКА

Ему было десять лет, когда отец бросил семью. Остался без работы, запил и вдруг уехал из дома. «В Мытищах бабу себе нашел, — плакалась вечером мать соседке, думая, что Колька уже спит. — Я видела ее как-то издалека. Ни рожи ни кожи. За что мне это адское наказание? Как теперь Кольку-то подымать? Такое лихолетье, такое безвременье — и одна». Соседка успокаивала, заверяла: «Попрыгает, поскачет — и вернется. Не он первый, не он и последний. Знаем мы этих бегунов. Небось недолго его мытищинская краля содержать будет. Не то время. Теперь всем бо-о-льшой кошелек нужен». Она ошибалась — там была редкая по нынешнему бездуховному сволочизму любовь, неожиданным ключом к которой оказалась уникальная сексуальная совместимость.

Мать сгорбилась, плохо спала ночами, осунулась. Колька по-своему жалел ее, подсовывал кусочек повкуснее, ночью вставал, тихонько подходил к ее кровати, поправлял вечно сбитое одеяло. Мать замирала, делала вид, что спит. Тайком от нее он звонил отцу, встречался с ним изредка на площади трех вокзалов. Небритый, небрежно одетый, он торопливо вел сына в ближайшую сосисочную. Высунув горлышко бутылки из кармана, умело наполнял стакан, взятый якобы для минералки, привычно оглянувшись, выливал в себя одним махом. Шумно зажевывая водку залежалым куском холодной рыбы или бутербродом с блеклой колбасой, виновато улыбался, подсовывал сыну черствое пирожное: «Ешь, Коль, ешь. Мы еще пробьемся, еще не вечер, не ушел еще наш поезд». Даже Колька знал, что поезд ушел. Он обожал отца и побаивался его, хотя тот не только не тронул сына и пальцем, но никогда даже голоса на него не повысил.

Двое из троих Колькиных приятелей тоже жили без отцов. Тема была больная, и мальчики редко ее касались. Разве что изредка вырвется невзначай: «Батя брал меня на рыбалку, когда я еще совсем пацанчиком был»; «К парной папа меня приучил»; «Мужчина, как мой отец, должен быть военным». И книжки они читали все больше «мужские»: детективы, приключенческие, фантастику, путешествия. Только вот на чтение и на игры с недавнего прошлого не стало ни времени, ни особой охоты. Как-то поздней осенью собрались все вчетвером после школы в подвале Петькиного дома. Был у них там заветный закуток — за бойлерной.

— Братцы, — начал Юрка, — а чего бы нам не заработать денежки? Надоело клянчить дома на мороженое и коку.

«У нас с мамой и на хлеб с молоком не всегда хватает», — вздохнул молча Колька.

— И работа клевая, — продолжал Юрка, — бегай между машинами, пока они стоят, и мой стекла.

— Или журнальчики продавай с голыми бабами, — заметил Борька. Ему уже исполнилось одиннадцать лет и он считал себя взрослым.

— А как же школа? — протянул Петька. — Школа! — передразнил его Борька. — Подумаешь. Можно не каждый день за партой просиживать. Вон Горький почти совсем не учился — а писатель.

— То когда было, — протянул Колька. — Сейчас таких не бывает. Мы тоже с Петькой стихи сочиняем. Но мы же не поэты.

Петька зарделся.

— Рифмоплеты! — презрительно присвистнул Борька.

— А вот, может, и будем! — выкрикнул Петька. И слезы навернулись ему на глаза.

— Подумаешь, обиделся, — фыркнул Юрка. — Сам зовешь Борьку жиртрестом, он же не обижается.

— Да ладно, пацаны, — примирительно произнес Колька. — Никто и не думал обижаться. Лучше о деле поговорим.

— Верно, — согласился Борька. — Я знаю мужика, который журналы дает для продажи. И всякие жидкости и щетки, чтобы окна машин мыть. — Из соседнего двора? — подсказал Юрка. — Ага. Его Серафимом кличут. Чего кота за хвост тянуть? Айда к нему.

СПУСТЯ ПОЛГОДА.

Серафим, крупный мужчина лет сорока пяти, удобно расположился на большой бульварной скамейке, расстегнул рубаху, подставив мощную волосатую грудь скупым лучам апрельского солнца. По правую руку от себя он разместил две полдюжины бутылок «хайнекена» в фирменных картонках, по левую — объемистую коробку с крупными креветками. Ел он аппетитно, обильно поливая дары моря майонезом. Его чапаевские усы и карабас-барабасовская борода, смоченные ароматной пеной, отливали смолью. Зорким взглядом он охватывал всю обстановку на бульваре и вокруг. Вот прошли с колясками две юные мамаши, одна из них давно положила на него глаз, улыбается, подмаргивает. Вот вдали появилась плотная фигура знакомого мента. Помаячила минуту-другую и исчезла. Вот протрюхали два пьяненьких салажонка, лет по семнадцати-восемнадцати. Еще только час дня, а они уже нализались, как котята валерьянки.

Хорошо идет пивко! И креветки — закусь что надо. Оно, конечно, раки были бы сподручнее. Да за ними надо на Черемушкинский рынок тащиться. И есть они не всегда. И отваривать их — тоже морока. А эти подлецы-креветки как пионеры — всегда готовы на зуб прыгнуть, только покличь.

— Серафим Акимович!

Серафим скосил глаза. За его спиной на жухлой прошлогодней траве стоял Колька.

— Молодец, что разыскал меня. Надо будет зайти в одно местечко. О, да ты, я вижу, прибарахлился. И курточка фартовая, и кроссовки самому Лужкову не стыдно напялить.

Серафим аккуратно поставил пустые бутылки в картонки, чешую ссыпал в коробку, все это мягко опустил в мусорную урну.

— Превратим Москву в образцовый коммунистический город! — Он произнес эту фразу врастяжку, ожидая реакции Кольки. И улыбнулся, махнув рукой: — Ты же был еще в проекте, когда вся столица захлебывалась этим лозунгом.

Они пошли вдоль бульвара, и Серафим внимательно осматривал Кольку. Наконец он, глядя прямо перед собой, словно поведал кому-то, только ему видимому:

— А еще говорят, что Серафим кровопивец! Мальчишек, душегуб, рабством затерзал! А они процветают на моем горбу. Про-цве-тают!

И, сделав долгую паузу, вновь искоса глянул на Кольку. Тот старался идти, не отставая, смотрел сосредоточенно себе под ноги. «Серафима хлебом не корми — дай поплакаться в жилетку, — думал он. — На его горбу! Где сядешь, там и слезешь».

У одного из перекрестков прямо под «стаканом» гаишников стояла новенькая голубая «мазда». Шик. Блеск. Красота. Серафим, небрежно улыбнувшись регулировщику, достал из кармана новенький носовой платок, смахнул с крыши автомобиля голубиный помет, протер белой тряпицей, отполировал навакшенной бархоткой. Делал он это не спеша, обстоятельно, приговаривая при этом добродушно:

— Ты думаешь, Николай (он всегда звал всех мальчиков полным их именем), только ты умеешь драить машины профессионально? Шалишь, брат, я этой наукой тоже владею. Верно, разница в том, что ты туалетишь чужие, а я — свою. Но ведь ты и башли гребешь за это, а я имею хрен с маслом. Зато какчество — загляденье! — Наклонив голову, он вновь полюбовался результатом своей работы, одобрительно поцокал, открыл дверцы: — Прошу вас, сэр. — Они довольно долго ехали по Садовому кольцу, у Самотеки свернули к Центральному рынку, миновали Трубную площадь и на подъеме к Сретенке свернули во двор. В центре его была когда-то детская площадка. Теперь там возвышался обширный навес, обнесенный колючей проволокой. Под ним уютно разместились разных размеров ящики и бочки с иностранной маркировкой. И лишь из-за невесть чьего халатного недосмотра уцелевшие ребячьи качели уныло нарушали победный строй зарубежной тары. На добротных воротах красовалась рукописная надпись: «Центр благотворительной помощи». С обеих сторон у ворот выстроился десяток иномарок. — Командиры отовариваются! — подмигнул Кольке Серафим, кивнув на машины. — Однако у них своя компания, у нас — своя.

Осторожно поставив машину у обшарпанного подъезда, Серафим степенно вошел в трехэтажное строение. Следуя за ним по полутемной лестнице, Колька зажал нос — нестерпимо воняло кошачьей мочой. На третьем этаже была только одна дверь. Кнопку звонка справа от нее уверенно нажал Серафим. Кто-то долго рассматривал их через глазок. Наконец дверь, оказавшаяся сложной металлической конструкцией, бесшумно отворилась, и лысый мужик хмуро воспросил:

— Это еще что за шкет? — С Марфой обговорено, — тихо ответил Серафим и, легонько отодвинув плечом лысого, увлек за собой Кольку.

— Проходь, хлопчик, не стесняйся. — Парень, которого Колька сразу окрестил про себя «супертяжеловес» за гигантский рост и бицепсы Геркулеса, стоял посреди комнаты у стола, смотрел с добродушной усмешкой. Серафим подошел к пожилому человеку (ого, тут какие господа прописаны — лондонский вечерний костюм, рубашка от Пьера Кардена, галстук-бабочка, штиблеты-лак), склонился, стал что-то говорить уважительно, с необычным для себя причмокиванием. Колька, набычившись — лысый не сводил с него глаз, — осматривался. В комнате пять дверей — входная и четыре в разные, видимо, изолированные комнаты. «Бывшая коммуналка, — соображал он. — В такой точно у Борькиных родителей была комната». Мебель афигенно дорогая, Колька видел такую в итальянском специализированном салоне у «Бауманской». Посуда классная, бокалы и рюмки из цветного хрусталя, бутылки только «заграмоничные». На полу пушистый красный ковер, потолок затянут бордовой тканью, окна плотно зашторены светло-коричневым крепом.

— Бля, бля, бля, какой фартовый Фертик к нам пожаловал. — На диване жеманно изогнулась девица лет двадцати пяти. — Оченнна хотца выпить с вами на брудершафт.

— Оставь пацана. Сосунок еще совсем. — «Супертяжеловес» попытался было увещевать девицу.

— Не лезь, Сазан, — мягко приказал грудной женский голос, однако Колька так и не обнаружил его хозяйку. — Пусть позаботится. Действуй, Эклер, и не торопись.

— Пойдем, Фертик, я тебе чтой-то такооое покажууу, — Эклер двинулась вихлястой походкой к дальней правой двери, маня Кольку пальцем изогнутой за спиной руки. За дверью было две комнаты. В маленькой на широкой кушетке барахтались три голых человека. Колька стыдливо отвернулся, однако недостаточно быстро, чтобы не определить: «Два мужика, одна баба». Вслед им долетело выдохнутое почти в унисон женским и мужским голосами: «Вали к нам!» В большой комнате чернявый юноша, сидя на пуфике перед старинным трюмо, втягивал в нос что-то белое, насыпанное на лезвие безопасной бритвы.

— О, бля, и мы хотим, и мы хотим! — пропела Эклер. Подбежав к чернявому, чмокнула его в пробор и, получив лезвие с порошком, протянула царственным жестом руку Кольке: — Зажми одну ноздрю, а другой втяни. Бля! Теперь наоборот. Ууу, бля!

Минут через десять Колька почувствовал себя легко и свободно. Будто он плывет в теплой воде, и усилий особых не надо — течение сильное и ласковое. Вдруг прямо перед ним вынырнуло чье-то лицо. Брови насурмлены, щеки нарумянены, губы замазаны густым слоем помады. Эээ, бля, это же Эклер! Глаза желтые-желтые, кошачьи, ширятся, ширятся, вот они уже занимают все лицо, искрятся смехом, подергиваются поволокой. И губы, губы растут, становятся огромными, как скалы, и — раскрываются темной бездонной пропастью.

— Лечу! Я лечууу, — кричит Колька и, кувыркаясь, падает в черную бездну. Проходит какое-то время, и он уже парит над землей на пушистом кудрявом облаке. Внизу проносятся изумрудные лужайки, шаловливые рощицы, веселые речки с перекатами. Разноцветные домики, строгие замки. Стада коров и овец на пастбищах, кареты и повозки на дорогах, всадники, пешеходы, собаки. И он видит, видит, что земля круглая! Какое облако, какое волшебное облако!..

— Ну, бля, Фертик, ты молоток! — Пришедший в себя Колька осоловело смотрел на улыбчивую Эклер. — Потом еще слетаем. Сейчас я выпить желаю. С тобой. А ты, — небрежный жест рукой чернявому, — ты, Джокер, гуляй!

— Я никогда не пил водки?! Еще как пил-то! — Колька жадно, большими глотками вливал в себя омерзительно пахнущую горькую жидкость.

— Ай да Фертик, ай да герой! — подзадоривала его Эклер. Она расстегнула кофту и юбку, под которыми не было ни бюстгальтера, ни трусиков. Гладила свои груди, ляжки, приговаривала: — Видишь, какая бархатная кожа?

— Шшшелковая, — подтвердил, заикаясь, Колька и стеснительно отвел глаза.

— Тебе понравился порошочек? — спросила Эклер. — Знамо дело, клевый кайф. А думаешь, легко его надыбить? Ой, тяжко. Вот ты и будешь курьером. Где, бля, взрослый лох завалится, там такой шкет, как ты, запросто пронырнет, как юла. И ты должен все уметь, все знать. Вот так…

Эклер положила его ладонь на розовый торчащий сосок.

— Ты что — млеешь? Или никогда еще не трахался? Да ты и впрямь никак целка у нас? Ну-ка, дай я брючки тебе расстегну. Вот так. Сейчас мы тебя распечатаем. Сейчас. Сей-чассс…

Она зачмокала губами — громко, странно, со стонами, причитаниями: — Ой, мама… ой, бля, сука… ух ты, ух ты, ух ты, хрен мооржовенький… — Колька чувствовал, как его всего обжигает, голова мчится каруселью, дрожит сладкой-пресладкой дрожью каждая клеточка — от пяток до ушей. Всего тебя крутит, выворачивает наизнанку. Вдруг — взрыв с ослепительной вспышкой. И ты, весь превратившись в сверкающую ракету, летишь — непонятно куда, и где, и зачем. И сердце переполнено сладким ужасом. И грудь стискивает неизведанный дотоле страх, что это звериное блаженство вот-вот кончится. «Еще, хочу еще!» — кричишь ты, и рычишь, и стонешь, и плачешь — необъяснимо, неудержимо…

А Борька-то, Борька заходился в восторге от онанизма… Несмысленыш…

Очнулся Колька от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. С трудом разлепил глаза. Над ним склонился лысый.

— Подымайся, юный трахальщик, — прохрипел он. — Сопля, шкет, а туда же, ядрена вошь. Пошли, Марфа кличет.

Спотыкаясь, Колька побрел за ним. Ни Эклер, ни Джокера он в комнате не увидел. В углу прямо на ковре барахталась какая-то парочка, да за маленьким столиком у дальней стены, тихо переговариваясь, выпивали две девицы. «Сколько же я здесь пробыл? — тоскливо думал Калька. — Часы показывают десять. Вечера? Утра? Мать, наверно, с ума сходит. Плохо». В центральной комнате за столиком сидело шесть мужчин. Гляди-ка, разодеты, как министры, пузатые, с перстнями, в золотых очках. А денег-то, денег на столе сколько — и все «зеленые», марки, еще какие-то. В картишки дуются. Житуха!

Лысый потянул Кольку за рукав в небольшую дверь, скрытую в стене. За ней оказалась просторная комната с окном во всю стену. В неярких лучах московского солнца холодно поблескивал полированными боками внушительный письменный стол. Крышка его была затянута зеленым сукном, на котором стоял солидный бронзовый чернильный прибор — кавалер обнимал даму, слева от них высилась башня замка, в нее были вделаны часы. «Динь-дон», — пробили они мелодично и громко. «Четверть одиннадцатого. Целую ночь здесь провалялся», — с ужасом отметил Колька. За столом сидела женщина. Когда Колька вошел в комнату, она медленно поднялась и вышла на ее середину. Точь-в-точь манекенщица из загранки, каких показывают по телеку! Сама плоскодонка, ноги длинные и худые, скулы торчат, глазища навыкате и взгляд такой, будто говорит: «А ну, попробуй взять меня за руль двадцать!» Улыбнулась, вывернув пухлые губы:

— Хеллоу, Николай.

Голос был грудной, теплый, с хрипотцой.

— Здрасьте. — Колька тихо ответил, отвел глаза в сторону.

— Тебе у нас нравится?

Колька конфузился, молчал.

— Не мутит после вчерашнего? Выпей холодного пива, помогает.

Она потянула книжную полку, отворилась дверца холодильника (корешки были фальшивыми, накладными): «Пей, баварское, лучшее».

Блаженство. Зажмурившись, Колька жадно глотал холодную жидкость. Лафа!

— Полегчало? Ну вот, садись. Нам приятно, что все, с кем ты в контакте, хвалят тебя. Дружки твои, например. А Серафим, тот вообще в тебе души не чает. Ты, мол, и работник совестливый, и сын любящий. Похвально. Вот и Эклер рассказала мне, что ты хороший парень. Серьезный. Толковый.

Колька исподтишка разглядывал ее блейзер из тончайшей замши, строгую юбку, лодочки. Вот это да, баба — самая главная!

— Нашей фирме такие сотрудники нужны, — продолжала она. — Будешь четко и честно работать — будешь иметь все, что твоей душе угодно. И еще — все, что видишь, о чем тут узнаешь, — о том молчок.

— А что за работа-то?

— Порошочек вчерашний понравился? Вот с ним будешь дело иметь. Доставка. Встречи. Передачи. Джокер и другие введут тебя в курс. Ну как, согласен?

— Согласен, — протянул Колька негромко. Спросил: — Дело-то опасное? — Марфа усмехнулась, отошла к окну, закурила. Долго молчала. Наконец ответила:

— Как ты думаешь, сон — занятие опасное? А ведь многие во сне Богу душу отдают.

СПУСТЯ ГОД

— Здорово, Николай батькович. — Швейцар Президентского отеля любезно осклабился.

— Здорово, Филимон, коль не шутишь, — отвечал без улыбки Колька. И, наскоро пожав протянутую руку, прошел к лифту. Швейцару что, он ничем не рискует, схватил свою пятерку «зеленых» — и гуляй. Пропустил в гостиницу постороннего? Кого? Этого молокососа? Да ничего подобного. Я отвернулся на секунду, он и прошмыгнул. Такие вот дела, господа-власти.

Колька поднялся на седьмой этаж. На условный стук дверь люкса открыл молодой, франтовато одетый кавказец.

— Чего тебе нужно, мальчик? — с насмешливым недоумением спросил он. «Говорит, совсем как русский, без акцента. А глаза, как два пистолетных дула», — подумал Колька, поежившись. Оглянулся по сторонам, коридор был пуст. «Черешни нет, могут подать ежевику», — внятно проговорил он слова пароля. Кавказец помолчал. С удивлением произнес слова отзыва: — Ежевику не ем. Предпочитаю фейхоа. Жестом пригласил Кольку в номер.

— Слушай, такой молодой. Молодец! Умница Марфа. Проходи, садись. Я — Гиви. А ты? Николай? Великолепно. Товар принес?

Колька снял курточку, рубаху. Не торопясь отстегнул широкий, специально сшитый пояс из темной плотной материи.

— Сколько? — деловито спросил Гиви, взвешивая пояс на руке.

— Ровно пять кило.

Кавказец раскрыл один из клапанов пояса, взял щепотку, понюхал, попробовал на язык. Чмокнул. Зажмурился.

— Так. Отлично. — Он взял телефонную трубку, набрал номер. — Здоровье тетушки превосходное. Она уже дома. Приезжай.

Он отнес пояс в спальню и через минуту вернулся в гостиную.

— Такое дело следует отметить, ты ведь не торопишься. — Гиви не советовался, он командовал. — Это ресторан? Алло, это ресторан? Примите, пожалуйста, заказ. Значит, так — полдюжины шампанского, бутылку виски, да-да, «Джони Уокер», black label. Бутылку «Смирновской». А что у вас есть сухого? Нет, кавказского. Это приятный сюрприз. Две бутылки «твиши». Закуску холодную и горячую подберите сами. Икра обязательно. Черная. И шашлык по-карски. Нас будет четверо. Нет, карт сегодня не надо…

Колька с интересом рассматривал кавказца. Великолепно сложенный, крепкий. Борец, наверно. Или штангист. Они все там или борцы, или штангисты. Смазливый, с усиками. Костюм в черную и серую полоску, галстук — разноцветная размазня. Из рассказов Эклер (всегда под большим секретом) Колька знал, что кличка этого кавказца «Оборотень»; что он один из самых жестоких, безжалостных, бессердечных членов организации из ее Южного филиала; что он разбогател на крови своего брата и дяди; что он лично выполнил несколько — три, может, четыре — заказных убийств по самому высшему разряду. И связи у него ого-го какие! В самом Кремле. А сегодня, перед тем как Колька отправился на эту встречу, Геркулес шепнул ему, выйдя за ним аж во двор: «С Оборотнем держи ухо востро. Киллер. Ему пришить лоха просто так, ни за понюх табаку, легче, чем тебе раздавить клопа. И мстительный, как тройной кровник. Случайного косого взгляда не прощает». Да, дядя серьезный…

— Расскажи-ка мне, Николай, в каком классе ты учишься, — рассеянно произнес Гиви, просматривая в то же время какие-то бумаги.

— Ни в каком, — буркнул Колька.

— Как же так? — Кавказец оторвался от бумаг, внимательно посмотрел на мальчика. — Все где-то учатся.

— Все учатся, а я — нет. Бросил.

— В мое время это было невозможно.

— То в ваше, — ухмыльнулся Колька.

— А как же родители?

— Родители не возражают.

«Может быть, сегодня они и правы. Сегодня надо выжить. А мальчишка зашибает деньгу немалую, как пить дать». Раздался стук в дверь.

— Все флаги в гости к нам, — неторопливо отреагировал на него Гиви, и Колька не понял, доволен был этим хозяин номера или нет. — Войдите, не заперто.

Дверь широко распахнулась, у порога стоял генерал-лейтенант авиации. Молодцеватый, моложавый, кряжистый. Он снял папаху, и пышная седая шевелюра резко оттенила густые черные брови, большие карие глаза навыкате.

— Гиви, дорогой!

— Николай, дружище!

Они крепко обнялись, звучно расцеловались. Снимая шинель, генерал настороженно посмотрел на Кольку.

— Это мой племянник, — перехватив его взгляд, быстро пояснил кавказец. — Между прочим, твой полный тезка — Николай Авраамович.

«Даже отчество знает», — вздрогнул Колька. — Марфа не знает, а этот знает».

— Не путать с Абрамычем, верно? — хохотнул генерал. — Хотя и близко, а сооовсем другое.

Он пожал руку Кольке, подошел к бару, открыл дверцу.

— Что, только «Белый аист»? — разочарованно протянул он. — Невысоко летаем, невысоко. Не парим-с.

— Сейчас все будет, — досадливо поморщился Гиви.

— То самое?

— То, то.

Генерал прошелся раз-другой по гостиной, покосился на экран телевизора («Опять эта мексиканская блевотина!»), подошел к Гиви.

— Какие на сегодняшний день проблемы? — оживленно спросил он, потирая руки. — Нет проблем? Помнишь, как говаривал когда-то генералиссимус? «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы». Гениально, а?

— Есть человек, вернее — люди. И есть проблемы. — Гиви хмуро сделал ударение на множественном числе. — Ты, Коля, посмотри пока этот сериал. Мы сейчас.

И с этими словами он увлек генерала в столовую. Колька сидел в глубоком кресле. Оно стояло так, что, хотя мужчины говорили вполголоса, их разговор ему был хорошо слышен.

— Вам передали пятьдесят миллиардов наличником — как вы и хотели? — спросил Гиви.

— Да, спасибо. Однако за вами еще семьдесят пять миллиардов — за стрелковое оружие, боеприпасы, ракеты. Поставки, говоришь, не завершены? Но ведь уговаривались о полной предоплате. А, помнишь? В древней Трое из-за чего война была? Из-за любви, из-за красавицы Елены. А у нас с вами яблоко раздора поважнее. Деньги. Деньжищи! Ну, как войной на вас пойдем? Мы — можем. Да ты не тушуйся, я шучу. Ха-ха-ха! Пиф-паф, ой-е-ей!!! А в остальном… в остальном порядок в танковых войсках.

— А вот у нас с танками непорядок. И с истребителями.

— Как это может быть?! — На сей раз голос генерала прозвучал напряженно, почти зло. — Вы же получили три танка в прошлом месяце. И четыре «ястребка».

— Два, два танка и три, три истребителя, — холодно парировал Гиви.

— Два и три, говоришь? — Генерал явно недоумевал. — Проверим, уточним, исправим. Все будет сметено могучим ураганом. Мы — армия. Будут вам и три, и четыре, и пять! — Он вновь захохотал. — Пока суд да дело, давай глотнем хоть «Аиста» за наше боевое содружество! Ура!

Появились официанты, бесшумно вкатили две тележки, уставленные белыми металлическими посудинами с фигурными крышками, бутылками, начали сервировать обеденный стол. Продолжая разговаривать, Гиви и генерал перешли в гостиную. Проведя бессонную ночь у постели матери, которая лежала с воспалением легких, Колька задремал, заснуть мешала беседа.

— Есть еще одна пустячная просьба. — Гиви взглянул на Кольку, сидевшего с закрытыми глазами и слегка посапывавшего, негромко продолжал: — Сейчас сюда пожалует звезда отечественной эстрады и экрана. Надо бы доставить ее в Германию на самолете ВВС. Ну и чтобы без досмотра, сам понимаешь — унижать такую фею таможенными подозрениями…

— ВВС страны почтут за великую честь… Ну, Гиви, ну, ас светских интриг! Кто она? Кто?

Словно по мановению волшебной палочки дверь тихо отворилась, и в комнату вошла женщина. Не вошла — впорхнула. И тут же разразилась вдохновенным монологом:

— Целых пятнадцать минут машина стыла в пробке на Пушкинской. Куда только власть смотрит! Опять эти сталинисты демонстрируют. СэСэСэРэ им назад подавай! Советскую власть восстанавливать требуют. Голь перекатная, пенсионная все грезит о возврате большевистского маразма. Хоть вы все лопните — не бывать этому! Разошлись ваши звезды напрочь. Вашего парада планет больше не состоится!

— Ванга! Российская Ванга! Богиня златокудрая! Анфиса Великая! — выдохнул восторженно генерал и бросился целовать женщине ручки.

— Я вас знаю, генерал? — насмешливо поинтересовалась она.

— Вы меня — нет. Но вас знает все государство, весь мир.

— Анфиса, генерал любезно согласился довезти тебя с комфортом до Берлина, — поспешил сообщить актрисе Гиви.

— О-ля-ля, я разве хочу в Берлин?

— Спишь и видишь прокатиться с гастролями по Неметчине, — Гиви строго ей подмигнул. — Мы только вчера, после концерта, обсуждали с тобой эту поездку. — И, повернувшись, к генералу. — Вот что делает с нами излишняя доза спиртного.

— Теперь смутно припоминаю, — замялась женщина. Тут она увидела Кольку, подошла к нему, бесцеремонно его разглядывая:

— Ты карлик?

— Нет, — Колька встал, покраснел, насупился.

— Это племянник Гиви, — услужливо пояснил генерал. Актриса с минуту изучала Колькину физиономию.

— Не похож, — безапелляционно резюмировала она, направляясь в столовую. Гиви предложил ей руку, шепнул, улучив момент:

— Дура. Товар повезешь. Десять штук «зеленых» валяются? — Анфиса поцеловала его в висок, в щеку:

— Нееет, не валяются! Мерси.

— Так охмуряй солдафона, действуй!

— Пойдем, тезка, — позвал Кольку генерал. — Наше место в буфете.

За столом Анфиса оказалась рядом с генералом. Смех, остроты, поцелуи. Гиви подливал и подливал себе и Кольке, невзначай мешал виски с «твиши», пиво с водкой. Дважды Колька порывался уйти, но Гиви витиеватой восточной вязью тостов и притч удерживал его. Внезапно позвал его в туалет.

— Порошочки экстра-класс, — сказал он, подавая Кольке лезвие с «белой мечтой». Колька принял двойную дозу. Дождавшись, когда «племянник» поплыл по реке забвения, кавказец перенес его на огромную «королевскую» кровать, раздел, обнажился сам. Прерывисто дыша, стал лихорадочно растирать мальчишечью грудь, спину, ягодицы розовым маслом. Сунувшийся было в спальню генерал выскочил оттуда с вытаращенными глазами: «Пле-мян-ни-чек!», резко захлопнул дверь и потащил сговорчивую Анфису на диван…

СПУСТЯ ДВА ГОДА

Ноябрь выдался холодный, промозглый. Неделями не было видно солнца. Почти каждый день шел снег вперемежку с дождем. Ветви деревьев покрыла тяжелая наледь, они не могли ее сдержать, ломались, с треском падали на стылую, покрытую гололедом землю. В домах было неуютно— топили еле-еле. Люди, особенно старики и дети, ходили и сидели в квартирах, скукожившись, набросив поверх свитеров и пуловеров одеяла и пледы. Свирепствовал грипп. Останавливались сотни заводов и фабрик, цены прыгали ежедневно, как проголодавшиеся блохи, и разгул инфляции праздновал беспредел. На окраинах некогда Великой Империи шли этнические войны, кровь лилась реками. Колдуны и предсказательницы обещали скорый приход антихриста и мучительный конец света. Высокооплачиваемые бодрячки-оптимисты из государственного TV уже который год уверяли обезумевших от беспросветного лихолетья обывателей в том, что «глубокий кризис, неизбежный при любых революционных изменениях, скоро закончится и наступит период действенной стабилизации…».

В подвале Петькиного дома в закутке за бойлерной собрались все вчетвером. Теперь собирались редко, хотя их «конференц-зал» был оборудован, как никогда — старый, но вполне еще сносный диван, пара потертых, однако бодрящихся кресел, стулья, столики (б/у, разумеется, но не рухлядь) и даже видавший виды ковер. И даже портрет в громоздкой золоченой раме. Аляповатый портрет — масло на холсте — Джона Ф. Кеннеди.

Колька появился последним.

— Забурел наш Николай, — смешливо сощурился Борька, ударив ладонью ладонь друга.

— Ничего не забурел, — возразил Колька. — В «Новоарбатский» заскочил, по пяти отделам прошелся, сорок пять минут как корова языком слизнула. Вот, Петька, держи. — Он протянул увесистую пластиковую сумку. — Накидай закусь в тарелки. А ты, Юрка, готовь рюмки да стаканы. Вот водка, вот виски, вот и джин.

— А тоник, тоник есть? — заискивающе протянул Борька. — Один он щас, знаешь, сколько стоит? Ууу!

— Не верещи. Есть и тоник.

— Гулять будем! — громко восхитился Борька.

— Зови бойлерщика, — приказал Колька.

— Кузьмича? Мигом! — Борька готов был сорваться с места, но Колька остановил его едва заметным жестом.

— Покличь Наташку с Любкой, скажи — я зову.

Кузьмич пришел сразу. Усы рыжие, нос — белорусская бульба, глаза по-детски ясные, синие, лоб лоснится до затылка, по бокам снежком запорошило. Молча поздоровался с каждым за руку, молча выпил стакан водки, молча занюхал квадратиком колбасы («мудреная, вся утыкана разноцветными блямбами»). Присел на краешек кресла.

— Да, Николай, — хрипло заговорил он. — Чай, мать болеет?

— Мама ничего, держится. А вот батя плох. Второй инфаркт свалил.

— Да, все хвори от настроения, — заметил Кузьмич и замолчал. Ему налили еще. Он выпил, поклонился и ушел, бормоча: — «Подфартило, значит. Малец — а деньгу, видать, лопатой загребает. Да…»

— Кузьмич чужие деньги считает, — неодобрительно отметил Юрка.

— Не то, — возразил Петька. — Скорее всего ему жаль, что в такие же годы, как наши, он сам не имел возможности сделать хорошие деньги. Вот мой отец преподавал в одном институте. А у него алименты. Так чтоб в другом институте не мог бы подработать — шиш с маслом. Не разрешали. Боялись, он Дюпоном станет, обогатится не в меру.

— Все основатели крупнейших американских состояний, — голос Юрки звучал мечтательно, ласково, — начинали вроде нас. Дюпон, Мелок, Форд, Рокфеллер… Вон и его дед, — он кивнул на портрет Кеннеди, — тоже небось мальчиком сапоги чистил.

— Наслушался, насмотрелся баек из Останкина, — презрительно скривил губы Колька. — Пушками все делалось, только пушками. У кого рука сильнее и глаз метче, тот и босс.

Появился Борька.

— Привел, — победно улыбаясь, сообщил он. Девочки скинули пальтишки, скромно уселись на свободных стульях.

— Давайте сюда, — коротко предложил Колька, согнав с дивана Петьку. — Сейчас я вам сделаю джинчик с тоником, питье потрясное.

Наташа и Люба, взяв бокалы, нюхали их содержимое, пробовали языком, переглядывались, хихикали:

— А вы что же, мальчики, не будете?

— Обязательно. И неоднократно, — ответил за всех Колька. Стаканы тотчас наполнились. Наконец, поддавшись уговорам, девочки собрались духом и медленно опорожнили свои бокалы. — Ну вот, а то ломаются как тульский пряник на ярмарке.

Закурили все, кроме Петьки. Разговор не клеился. Борька рассказал сальный анекдот. Никто не смеялся.

— Тогда давайте пить на брудершафт, — предложил он.

— А мы и так на «ты», — сказала Наташа. Люба незаметно толкнула ее в бок, прошептала:

— Чего ты? Пускай.

— Ну и что? — возразил Колька. — Все равно интересно.

Сначала целовались по правилам брудершафта — заложив руку за руку. Но вскоре все осмелели, языки развязались, поцелуи стали затяжными, объятия крепче. Выключили свет. Слабо светила лишь дальняя лампочка в коридоре над входом в бойлерную. Слышался девичий визг, вскрикивания: «Не лапай! Убери руку, кому говорят! Еще раз там тронешь, бутылкой по башке зафигачу!» Колька достал порошочек, быстро насыпал на кожу между большим и указательным пальцем левой руки, занюхал: «Ррраз! Дввва!»

— Ты чегой-то фыркаешь, Кольк? — услышал он у самого уха шепот Любки. — Тебя воротит, да?

— Отстань! — резко оттолкнул он ее. Голова закружилась, и он мягко сполз со стула на пол.

Ему грезилась та теплая, ранняя весна, когда они с матерью выбрались на свой садовый участок под Звенигородом. Первая травка. Первые почки. Первое по-настоящему ласковое солнышко. Мать занялась хозяйством, грядками, а Колька побежал на речку рыбачить. Тропинка шла через лес. Снег и там уже стоял, но было мокро, слякотно. А запахи, запахи обалденные! Пахнет и хвоей, и прелой листвой, и земляникой, и грибами, и полевыми цветами. Ну, честное-пречестное! И птицы поют, щебечут. Во, вроде соловьишко защелкал, засвистел. А говорят — соловьи под Москвой перевелись. Ничего не перевелись! А вон и другой запел. И третий. Или это какая другая птица? Все равно здорово. И краски яркие, резкие, четкие. Зеленое, белое, черное, коричневое, голубое.

Он не поймал тогда даже малого голавлика. Ну и что? Речка-то какая! Набухшая, молодая, игривая. И пахнет свежими огурцами. Какой-то пьяный мужик залез в трусах в воду. Выскочил, враз протрезвел. Зубами лязгает, глаза выпучил, головой водит вокруг, никак не поймет — что с ним, где он. Плакучая ива тихо полощет ветви в реке, смеется. На лодках плывут отдыхающие из пансионата. Говор, смех, брызги. А рыбка — рыбку он еще поймает, и большую и маленькую, целое лето впереди. Днем мальчишки и парни собрались погонять мяч. Замерили лужок, рубахами да штанами определили «ворота». Колька только что проглотил «Вратарь республики». И вызвался стать в ворота. Спорить с ним никто не стал, всем хотелось побегать, постучать. Ну и наглотал он тогда голов, до десяти досчитали, а потом и со счета сбились. Мать согрела шайку воды и отмывала его от футбольной грязюки, приговаривая: «Физкультурник горевый. И глаз подбили, и ноги расцарапали. А все — охота пуще неволи». Спать она улеглась рано. А он сидел у их дома на лавочке, когда появилась соседская дочка. Худенькая, с набухшими уже грудками, смуглая, с короткой стрижкой, Глаза зеленые, так и зыркают.

— А я видела, как ты в футболешник играл, — сказала она, присаживаясь рядом с ним.

— Ну и что? — протянул Колька, краснея.

— Ничего стоял. Тренировочки бы тебе побольше.

— Я знаю, как тебя зовут, — помолчав, сказал он.

— Вот и не знаешь, — девочка тряхнула светлыми кудряшками.

— Алиса. Я слышал, как тебя отец звал.

— Это не отец, — вздохнула девочка. — Отчим.

— А меня Колька.

— Колька-Колька, лет тебе сколько? — смешливо продекламировала девочка.

— Десять, А тебе?

— Двенадцать. Будет в августе.

— Тогда и мне одиннадцать в октябре.

— А знаешь тайну нашего поселка? — Алиса перешла на шепот. Было темно, и Колька, нагнувшись к ней, чтобы расслышать, что она говорит, коснулся щекой ее щеки. Ощущение было таким сладостным, таким необычно сладостным, что он, отпрянув, напрягся, замер.

— Какую? — едва слышно выдохнул он.

— Председатель кооператива вчера ночью повесился. Вот ужас. Правда?

— А почему? — тоже со страхом в голосе прошептал Колька.

— Говорят, у него было две жены.

— Как у Синей Бороды.

— И две семьи, — продолжала Алиса. — Он между ними разрывался.

— Двух сразу любить нельзя, — убежденно сказал Колька.

— А вот и можно! Я в третьем классе сразу в двух мальчиков была влюблена. Один — из нашего третьего «Б», а другой из седьмого.

Колька неопределенно хмыкнул. Долго молчали. Наконец Алиса спросила:

— Только честно, ты с кем-нибудь целовался?

Колька затих, затаился. «Еще чего! — подумал он. — Что я, загуля какой, что ли?»

Алиса на ощупь взяла его щеки в ладони. Поцеловала в губы. И убежала. Колька задохнулся от ледяного ожога. Долго сидел с закрытыми глазами. В ушах звучали последние слова девочки, сказанные с пленительным смешком:

— Умри, но поцелуя без любви не дари…

Когда Колька вернулся из страны грез, вокруг никого не было. Лишь Любка одиноко сгорбилась на диване.

— Где все? — спросил он, наливая чего-то в два стакана.

— Наташка подралась с Борькой и Юркой и убежала. Они пустились ее догонять. Потом ушел Петька.

— А ты чего же осталась?

— Ждала, пока ты оклемаешься.

— Ну ты молоток. Давай выпьем за тебя. Эээ, нет, за себя надо пить до дна. Вот так.

Он сел вплотную к ней. Обнял. Стал расстегивать ее кофточку, брючки.

— Пусти, дурак, — не особенно рьяно отбиваясь, заявила Любка. — Я твоей маме… ой… пусти же, ну… кому говорят… я Анне Павловне все расскажу…

— Испугала ежа голой задницей… Ну что, что ты ей, бля, рас-ска-жешь, шалава дворовая? Что мы, бля, вместе водку пили? Что я к тебе в джинсы, бля, двадцать первый палец засунул? Ну и што! Подумаешь, удивила. Она и не то про меня знает. Молчит. Мать ведь. А я — кормилец. Поняла, бля?

И он, отхлебнув еще какого-то пойла, грубо повалил тихо всхлипывавшую Любку на диван…

А недавно Колька сел. Сдали его свои же — Марфа со товарищи. Следователям нужна была жертва, вот его и заложили. Сами откупились. И не то чтобы очень дорого, такса известная. В СКВ. А пацан — ничего, пацан посидит-посидит, да и выйдет. «Молодой ищо».

Мать не вынесла Колькиного ареста, вновь слегла. «Коленька, сынок, как же это? Зачем же это?»— металась она в бреду. Районный врач терялся в догадках, какой диагноз определить. Дней через десять ее не стало. Отец пережил ее на два месяца. Заснул в электричке, да так и не проснулся. Узнав об этом, Колька вспомнил слова Марфы. «Выходит, и сон занятие опасное», — вздохнул он.

Дали Кольке, учитывая особую опасность преступления — и в то же время его юные годы, — семь лет. Он почти сразу же активно включился в тюремную самодеятельность. Взахлеб читает книжки из местной библиотеки — детективы, приключения, фантастику, путешествия. Стенку камеры украшают его стихи:

Зекам стихи нравятся. Они считают, что у них теперь есть собственный поэт. И он обрел наконец-то свой настоящий дом. На всю жизнь. Дом и семью. Другой-то у него нет.

ЭРЛ СТЕНЛИ ГАРДНЕР

ДОЛИНА МАЛЕНЬКИХ СТРАХОВ

Говорят, будто стоит человеку почувствовать колдовские чары пустыни, как у него тотчас зарождается к ней любовь или ненависть. Что правда, то правда. К этому следует лишь прибавить: если возникшее чувство — ненависть, оно зиждется на страхе.

Знатоки пустыни утверждают, что, единожды сформировавшись, ваше отношение к ней останется неизменным, как бы долго потом вы ни прожили среди ее песчаных просторов. Тут, однако, они заблуждаются. Мне довелось стать свидетелем одного случая, к которому это правило не подходит. Пустыню трудно понять, и правил к ней не подберешь.

Этот случай известен лишь немногим, он произошел с человеком, который в пору моего с ним знакомства носил на шее собачий ошейник и пребывал в юдоли маленьких страхов.

Нельзя сказать, что люди не знали о собачьем ошейнике. Хотя человек этот всегда наглухо застегивал свою рубаху, тщательно прикрывая ошейник воротом, один раз или дважды он забыл это сделать, и окружающие имели возможность мельком увидеть его кожаный ошейник, украшенный серебряной именной табличкой и крошечными заклепками из полированного металла.

Вести об этом немедленно расползлись во все стороны, как это бывает в пустыне, где слухи и слушки, переданные тихим шепотком, просачиваются из одного места в другое с непостижимой быстротой. Пустыня — это страна шепота. Пустынный суховей шевелит песок, который, шурша, обтекает стволы кактусов, и звук при этом получается такой, словно кто-то шепчется. Когда же ветер крепчает, песчинки начинают сильнее тереться друг о дружку, производя престранный шорох — тихий говор песков.

По ночам, завернувшись в одеяла, невольно прислушиваешься к песчаному шепоту. Иной раз померещится даже, что можно разобрать отдельные слова; засыпая же, вдруг вообразишь, будто услышал целую фразу, которую тихонько кто-то шепнул тебе на ухо. Но рядом никого нет — просто перешептываются сыпучие пески.

То, о чем я хочу рассказать, произошло у самой восточной окраины Долины Смерти^[2], неподалеку от высохшего озера Амаргоса-Синк. Природа между горами Фьюнерал-Маунтине и хребтом Кингстон-Рейндж прямо-таки с ума сошла. Ей, похоже, было мало того, что тут протекает Амаргоса-Крик, эта речка-уродец. Многие квадратные мили здешней территории усыпаны лапиллями^[3]; в этом районе есть местность, именуемая Пепельными лугами из-за того, что вся она покрыта сплошным слоем вулканического пепла. Вода в большинстве здешних ручьев и ключей непригодна для питья, а растительность настолько скудна, что о ней и говорить нечего. Вдобавок ко всему окружающие горы раскрашены минералами в ядовитые оттенки красного, коричневого и зеленого цветов, на фоне знойного неба их голые остроконечные вершины громоздят ввысь жуткие свои вулканические очертания. Пустынные ветры, с шипением низвергаясь с горных склонов, глубоко вгрызаются в песок и гонят его шептать и пересыпаться по равнинам. Таково царство владычицы-пустыни.

Район изобилует залежами всевозможных руд, некоторые месторождения разрабатываются, обеспечивая занятость горстке старожилов, или, как их тут называют, старых песчаных крыс. Эти люди собираются и проводят свободное время в своих излюбленных заведениях, в числе которых есть один салун — всамделишный салун, а не пародия на него, — и один самый настоящий танцевальный зал, куда приходят женщины; последние, пожив немного в пустыне, в конце концов покидают здешние края, поскольку даже непритязательные девушки из дансинг-холлов не могут долго выносить местных условий. Потерять человеческий облик, всякое представление о приличиях и условностях цивилизованного мира тут ничего не стоит.

И надо же было так случиться, что именно сюда пришел Фред Смит. Он назвался Фредом Смитом и произнес это имя, опустив глаза. Мы сразу же догадались, что зовут его иначе и что придумывать себе фальшивые имена он не мастак.

Время от времени глаза его выдавали какой-то великий ужас, невыразимый страх, который тут же снова прятался в темные глубины его души. Смит боялся пустыни, но страшился он и того, что осталось позади, в его прошлом. Страх загнал его в этот забытый Богом угол, и удерживал его здесь тоже страх.

Ему дали работу на руднике «Красная бонанца»^[4] должность на поверхности — от таких, как он, мало проку под землей, в тесном безлюдье горизонтальных выработок.

Однажды на руднике появился Ник Крайдер — специально ради того, чтобы взглянуть на Смита. Ник служил участковым помощником шерифа и был, как и полагалось по его должности, весьма крутым субъектом. Я тоже находился на руднике, когда он туда зашел.

— А, новенький! — сказал Крайдер.

Смит в это время делал записи в табеле. Рука его стала дрожать так сильно, что перо выскочило за пределы графы.

— Да, сэр, — отвечал он, завороженно уставившись на серебряную звезду, которую Ник носил на куртке.

— Откуда?

— Из Лос-Анджелеса.

— По какой причине уехал оттуда?

— Просто так — по разным причинам, ничего особенного. Там у меня не было возможности утвердить свой характер. Мне захотелось уехать в эти края и начать все заново.

Ник фиксировал его холодным и жестким, выражающим неверие взглядом.

— Хорошо, я наведу о тебе справки. Смотри у меня! Если вдруг окажется, что ты скрываешься от правосудия, то уж, будь уверен, я выведу тебя на чистую воду! — Сказав это, Крайдер зашагал прочь.

Дождавшись, когда Смит вновь поднял глаза от земли, я заметил ему:

— На вашем месте, Смит, я бы не позволил разговаривать с собой подобным тоном. Если Ник и впредь будет безнаказанно кататься на вас верхом, да еще и шпорами погонять, то вы прослывете у здешних ребят трусом.

— А что мне делать? — ответил Смит. — Ведь он — полицейский.

— Прежде всего Крайдер — задира, — сказал я, — как и многие мужчины. Человек же в этом мире заслуживает такого отношения к себе, какого он сам ожидает. Если вы будете вести себя, как щенок, который боится, что его ударят ногой, то вас все начнут пинать, а уж здесь-то люди пинают сильнее и чаще, чем в любом другом месте.

Я полагал, что мои слова заставят его встряхнуться, но ошибся.

Смит продолжал работать помощником табельщика. Дважды еще Крайдер наведывался на рудник и оба раза постарался вволю поизмываться над Смитом. Окружающие слушали и ухмылялись. После этого все стали относиться к Смиту с оскорбительным пренебрежением и заставили его воспринимать это как должное.

Смит поселился в малюсенькой хижине, расположенной в долине за рудником. До этого хижина принадлежала пожилому изыскателю, который затеял вдруг тяжбу с хозяевами рудника и которого в одну из ночей застрелили. Крайдер не очень-то старался найти преступника. Разумеется, Крайдер был пройдоха. В городке, где открыто процветают игорные дома и питейные заведения, помощник шерифа должен быть либо пройдохой, либо тупицей, а уж Крайдера никак тупицей не назовешь.

Как-то в воскресенье после полудня я зашел к Смиту в надежде хоть немного приободрить его, но моя попытка оказалась пустой затеей. Уронив голову на руки, он сидел в своей темной хижине, затхлый воздух которой отдавал ночлегом и устоявшимися запахами стряпни. К ногам Смита жалась собака. По всем статьям это был большой сторожевой пес, начисто лишенный, однако, бойцовского духа.

Когда я переступил порог дощатой веранды, Смит с искаженным от страха лицом вскочил на ноги, а пес, поджав хвост, забился под стол, сверкая оттуда желтым огнем своих глаз.

— Завели собаку?

— Ах, это вы! Да, подобрал на улице пару дней назад. Пес убегал от мальчишек, которые швыряли в него камнями, а я пожалел и привел его домой.

Мне сразу же представились маленький наш городок, раскинувшийся под обжигающим солнцем, пыльная улица и жестокие уличные пострелята, которые усваивают площадную брань едва ли не раньше, чем научатся говорить по-человечески.

— Собака с такими данными, будь она неробкого десятка, могла бы и не позволить швырять в себя камнями, — заметил я.

Фред кивнул, но было видно, что согласился он со мной больше из вежливости. Мы поболтали еще немного, и я ушел. Отойдя от хижины, я в сердцах плюнул в дорожную пыль, решив, что умываю руки в отношении как самого Смита, так и его собаки.

Очередной ход в этой истории сделала Большая Берта. Прибыв сюда, она сразу открыла закусочную, не спасовав перед двумя здешними ресторанами — один из них не выдержал ее конкуренции, а содержатель другого был вынужден сменить поваров.

Крайдер попытался было нагнать страху на Большую Берту; она выслушала все, с чем он к ней пришел, потом четко и ясно объяснила ему свою позицию:

— Слушай, ты, прощелыга с жестяной звездой! Я приехала сюда заниматься своими делами, честно и открыто, и не пристало мне отступать перед кознями такого, как ты, дешевого проходимца — работая в цирке, я прекрасно справлялась со слонами и тиграми. Не нравится моя конкуренция — сам плати отступные! Но если только эти близнецы-бутлегеры^[5], которые пытаются тут командовать ресторанным бизнесом, попробуют применить грубые приемы, пусть сами потом пеняют на себя, им тоже от меня не поздоровится!

Крайдер нанес ей визит, полагая, что без труда сдерет с нее плату за право торговать, якобы предусмотренную постановлением городских властей. Но наш населенный пункт пока еще не имел статуса города, и, зная об этом, Берта наотрез отказалась платить.

Я сидел у нее в закусочной, когда Берта познакомилась с собакой. В тот день Смит первый раз вывел своего пса в город.

— Собакам сюда нельзя, — объявила Берта подошедшему к двери ее заведения Смиту.

Тот кивнул, покорно соглашаясь с этим, и взошел на небольшое крыльцо, пристроенное для защиты основного помещения от мух. Пес улегся снаружи.

— Яичницу с грудинкой, — попросил Смит.

Берта поставила сковороду на огонь и разбила яйца.

Внезапно раздался собачий визг. Они оба, Большая Берта и Фред Смит, посмотрели в ту сторону, откуда донесся этот звук. По улице, поджав хвост, улепетывал пес. Возле двери закусочной хохотал Хэрри Фейн, швыряя в животное камнями.

— Это собака Фреда Смита, — поставила его в известность Большая Берта.

Фейн вошел в закусочную и уселся на табурет.

— Плевать я хотел на то, чья это собака. Если у меня вдруг появляется охота бросить в собаку камень, я никогда не отказываю сеюе в этом удовольствии. Ты хотел что-то сказать, Смит?

Фред Смит не поднимал глаз от стойки.

Большая Берта вернулась к плите. Яичница, заказанная Фредом, была готова и подана ему. Ел он поспешно, явно стремясь поскорее уйти отсюда. Берта встретилась со мной взглядом и пожала своими широкими плечами.

На улице, скуля, показался пес, дожидавшийся Смита; он кружил в отдалении, опасаясь приблизиться к двери закусочной на расстояние полета брошенного камня. Большая Берта вытерла руки о передник и подошла к двери.

— Поди сюда, — позвала она пса.

Пес остановился, глядя на нее своими желтыми глазами. Берта взяла из объедков кусочек мяса и свистнула; пес начал приближаться к ней, затем припал к земле и остаток разделявшего их пространства прополз на брюхе, время от времени тихо скуля. Берта дала ему мясо и стала наблюдать.

В это время Фейн слез с табурета и топнул ногой. Пес жалобно тявкнул и бросился наутек, а Фейн захохотал. Берта повернулась к нему.

— Когда я знакомлюсь с собакой, — проговорила она ровным, холодным тоном, — не люблю, если мне при этом мешают. Это хорошая собака. Ее чем-то испортили, и теперь она боится всех и каждого.

Встретившись с ней взглядом, Фейн заколебался, хотя в этом маленьком городке посреди пустыни он привык делать все, что ему заблагорассудится — ведь в руках у него находился контроль над торговлей спиртным и над всеми дансинг-холлами. Разумеется, Крайдер состоял у него в доле и был с ним заодно.

— Было бы из-за чего сердиться, — пробормотал Фейн.

Большая Берта презрительно хмыкнула и снова позвала пса.

— Собаке не следовало бы связывать свою судьбу с человеком, который напуган, — сказала она, обращаясь к Смиту.

— Кто сказал, что я напуган? — спросил Смит, торопливо, большими глотками доедавший яичницу.

— Я говорю, — ответила Большая Берта.

Смит сунул через стойку монетку и поспешно покинул закусочную. Большая Берта придержала собаку за ошейник.

— Ты останешься здесь, у меня, — сказала она псу.

Я попытался вмешаться:

— Эта собака — единственный друг Фреда Смита.

— Ничем не могу помочь, — отвечала она. — Я люблю животных, а это очень хорошая собака, нельзя ее губить только из-за того, что кто-то испытывает одиночество. Раньше эта собака была полноценной. Может, она потеряла хозяина или же ее украл человек, не знавший толка в собаках. Она утратила собственное достоинство — новый владелец, вероятно, бил ее вместо того, чтобы поговорить с ней. Сначала у нее возник небольшой страх, затем еще один, потом страх стал большим, и в конце концов боязнь сделалась ее привычкой.

— Ее уже не излечишь от страха, — предостерег я, невольно заинтересовавшись этими рассуждениями. — Возьмите, к примеру, Фейна — пес теперь будет его бояться до конца своих дней.

Фейн захохотал. Он принадлежал к людям, которые испытывают удовольствие, если человек или животное боится их.

Большая Берта фыркнула на нас обоих.

— Много же вы понимаете! Разумеется, я не могу одними разговорами или наказаниями заставить пса преодолеть большой страх, но можно выведать его маленькие страхи и устроить все так, чтобы он сумел победить их, а уж с большими песик и сам потом справится. Страхи и сомнения — привычки заразные.

Большая Берта завела пса за стойку и стала говорить с ним. Голос у нее был негромкий, но властный. Пес время от времени скулил, как бы пытаясь ответить ей. Когда я выходил из закусочной, они все еще «разговаривали».

На следующей неделе я дважды видел пса, оба раза улепетывающим со всех ног. В первую из этих встреч я, по правде говоря, не заметил, чтобы Фейн что-либо швырял в него. В другой раз я увидел движение его руки, бросившей камень. Когда Фейн зашел в закусочную Берты, он самодовольно улыбался. Я последовал за ним.

— Фейн, — сказал я ему, — оставь кобеля в покое.

Он взглянул на меня враждебными, выражающими угрозу глазами.

— Разве это твоя забота? — осведомился он.

— Теперь будет моя.

— С чего бы это? — сказал Фейн. — Может, он братишкой тебе приходится?

От моего удара левой он увернулся, правой рукой лапая кобуру с пистолетом слева под мышкой. Тут мой правый кулак попал в цель, Фейн отлетел назад, наткнулся на табурет, ударился о стену и рухнул на пол. Когда он падал, его рука оторвалась от кобуры, и я увидел блеск вороненой стали.

У меня оружия не было — люди в пустыне нынче, как правило, уже не отягощают себя металлоизделиями. Мне оставался единственный выход — бросил», если успею, один из табуретов и, если повезет, преградить пуп» пуле. Я схватил ближайший табурет.

— На сегодня хватит, — небрежно проговорила Большая Берта, перегнувшись через стойку. В руках у нее был сделанный из дробовика обрез, оба ствола которого целили Фейну прямехонько в живот. Тому пришлось опустить свой пистолет.

На место происшествия примчался Крайдер. Как и следовало ожидать, он принял сторону Фейна. Меня оштрафовали на 50 долларов и условно приговорили к месячному тюремному заключению — за нарушение общественного порядка, нападение и оскорбление действием. Хозяйке закусочной пытались пришить уголовно наказуемое правонарушение — угрозу огнестрельным оружием, но Берта сделала хитрый финт — собрала чемоданчик и объявила, что едет в город жаловаться большому жюри^[6]. Крайдеру чуть ли не на коленках пришлось ее упрашивать не делать этого.

Перед Бертой я извинился, заявив ей, что терпеть не могу, когда люди издеваются над собаками. Она пожала широкими плечами:

— Песик сам должен уладить этот конфликт, — сказала она таким обыденным тоном, словно речь шла о самой заурядной проблеме воспитания подростка. — Если собака боится пинка, всегда найдется какой-нибудь тип, который пнет ее. Человек то ведь должен питать уважение к самому себе, чтобы его уважали другие. То же самое относится и к собакам.

Пес лежал у ее ног; мне казалось, он понимает каждое произнесенное ею слово. Я сказал Берте об этом.

— Разумеется, понимает, — ответила Берта. — Это умный песик, только уж больно чувствительный, в этом и состоит его главная слабость. Но он обязательно излечится от своих страхов.

Пес порывисто подвизгивал ей.

— Как назвали его? — полюбопытствовал я.

— Рексом, — ответила она.

— Грозное имя. Назвали бы лучше Плаксой.

Берта нахмурилась.

— Если это, как я догадываюсь, шутка, то совсем не смешная.

Прошло недели три, прежде чем я снова увидел Фейна и пса одновременно. Рядом со мной шагал Фред Смит, заискивающим тоном старавшийся реабилитировать себя в моих глазах. Говорил он слишком много и слишком быстро, и я не очень-то внимательно слушал его длинное разглагольствование о расстроенных нервах и здоровье.

Перед закусочной Берты Фред увидел пса и свистнул ему. Тот затрусил к нам через улицу; было совершенно ясно, что он рад Фреду.

Неожиданно возле его лап взметнулось облачко пыли — от упавшего камня. Я осмотрелся и на углу улицы увидел Фейна, подбирающего с земли другой камень.

Лицо у Фреда сделалось белым. Он испуганно переводил взгляд с меня на Фейна, с Фейна на собаку.

Я не забыл слова Берты о том, что пес должен сам урегулировать свои взаимоотношения с Фейном, но я не забыл также и некоторых обстоятельств последней своей беседы с этим субъектом, поэтому бет колебаний устремился к нему. У полиции мог появиться новый повод засадить меня в тюрьму, теперь уже не условно, так как у нас с Фейном намечался случай поговорить, и на этот раз у меня тоже кое-что имелось слева под мышкой, словом, я был готов к любым крайностям, на какие мог пойти Фейн.

Пес, однако, сам исчерпал этот инцидент.

Сперва было похоже, что ему не терпится задать стрекача, затем он вдруг резко повернулся к своему обидчику, зарычал, и этот звук как бы утвердил его решимость; он стал приближаться к Фейну, и тот выронил камень, словно обжегшись им. Когда пес почувствовал, что Фейн испугался, он ринулся к нему.

Правая рука Фейна потянулась к кобуре за пистолетом. Собака припала на передние лапы, в ее глазах засверкал желтый огонь ненависти. Фейн оглянулся через плечо, увидел гостеприимно распахнувшуюся дверь салуна и юркнул туда. В этот момент пес бросился на него, но дверь уже захлопнулась.

Я взглянул на Фреда Смита. У него на лице боролись противоречивые выражения гордости и стыда — гордости за пса, стыда за себя.

Мы с ним зашли в закусочную, и я рассказал об этом случае Берте.

Она спокойно восприняла мой рассказ.

— Он уже одолел свои маленькие страхи, — объяснила она, — и теперь готов расправиться с кое-какими из крупных. Скоро наш песик совсем выздоровеет. Дрессировать животных — не такое уж и мудреное занятие, если только иметь терпение и помнить, что привычка — самая сильная в мире штука.

Фред Смит навалился грудью на стойку.

— А со мной вы сумеете проделать то же самое? Сможете вылечить меня от того, чем я болен? Я буду совсем как собака. Буду полностью повиноваться вам, стану делать все, как вы скажете, ничего не пожалею ради того, чтобы стать похожим на других людей, вернуть собственное достоинство, а то у меня сейчас прямо кошмар какой-то, а не жизнь. — Он произнес это такой скороговоркой, что некоторые предложения слышались, как одно слово.

Большая Берта внимательно посмотрела на него.

— Вам понадобится какое-то напоминание о том, что вас драгируют, — ответила она ему, — какая-нибудь вещь, которая постоянно бы находилась при вас — перчатка на правой руке, например, или что-нибудь в этом роде.

— На все согласен, — сказал Фред.

— Ой ли? — усомнилась она и задумчиво прищурилась.

Я вышел. Мне показалось, что наедине им легче будет разговаривать. Еще я подумал, что материнский инстинкт Берты заставляет ее принимать слишком большое участие в этом, с позволения сказать, человеке, который до такой степени испорчен страхом, что готов уже бояться собственной тени.

Примерно через неделю до меня дошли первые слухи о собачьем ошейнике, который Фред Смит носит под фланелевой рубахой. Человек, сообщивший мне про ошейник, сказал, что это — признак безумия. Ему я ничего не ответил, но с Бертой поговорил.

— Вам не кажется, что вы слишком уж через край хватили, заставив Смита носить ошейник? — спросил я у нее.

Она пожала своими массивными плечами.

— Должна же я была как-то сделать, чтобы он помнил о своей дрессировке больше, чем о себе? К перчатке рука быстро привыкает, а вот с ошейником человеку свыкнуться не так-то просто.

— Это убьет в нем самоуважение.

— Которого у него нет, — возразила Берта.

— Из-за ошейника люди начнут насмехаться над ним.

— И это будет постоянно напоминать ему, зачем он его надел. Прежде чем он излечится, ему обязательно придется побывать в драке.

— И получить немилосердную трепку.

— Пусть так, но после этого он перестанет бояться избиения. К тому же, когда остальные поймут, что он не остановится перед потасовкой, они оставят свою привычку задевать его.

— Дрессировать собак вы, может быть, и мастерица, — сказал я Берте, — но с людьми такие штучки-дрючки до добра не доводят.

Она даже не сочла нужным возразить мне и сообщила:

— Сегодня у нас хороший ростбиф.

Я съел примерно половину своей порции, когда в закусочную вошел Фред Смит. Он, по всей видимости, побывал в драке, которая закончилась его безжалостным избиением: губы у него были расквашены, один глаз закрылся вовсе, другой сильно заплыл; рубашка была порвана и вся в пыли, под носом виднелись следы запекшейся крови.

Большая Берта обратилась к нему так, будто и не заметила ничего необычного в его внешности.

— Сегодня у нас ростбиф.

— Дайте порцию, — прошамкал он разбитыми губами.

Она подала ему тарелку. Было видно, что он сверх всякой меры возбужден — руки у него дрожали, а вилка выбивала дробь о край тарелки.

— Пес готов вернуться, — сказала Берта.

— Вернуться?

— Да, вернуться к вам. Я выдрессировала его.

Смит выпил стакан воды большими глотками, поперхнувшись на последнем.

Меня за плечо тронул какой-то человек.

— Это вас зовут Данн?

Я кивнул.

— Сэм Флинт послал меня спросить, не можете ли вы незамедлительно приехать на рудник. По очень важному делу.

Я оплатил по счету и вышел с этим человеком на пыльную улицу, где нас ждала машина с работающим двигателем. Мы сели в нее, и мой сопровождающий резко перевел рычаг передач. Я заметил, что несколько других автомобилей в большой спешке тоже покинули свои стоянки.

— Что-нибудь стряслось? — спросил я у человека за рулем.

— Снова ограбление машины с зарплатой.

— Бандитам удалось захватить деньги?

— Да, и в придачу они отправили на тот свет Эда Манса.

Больше мой спутник ничего не сообщил, я тоже молчал. Подробности могут обождать — не исключено, что Сэм Флинт захочет рассказать их мне по-своему. Сэм Флинт являлся самым главным администратором на руднике. Раньше, в молодые годы, это был прекрасный боец, теперь же старел себе потихонечку, но все еще мог скакать верхом и управляться с оружием.

Когда я вошел в контору рудника, Флинт мерил шагами настланные из неструганых досок полы.

— Данн, ты, я слышал, воевал со скотокрадами где-то в Нью-Мексико?

— Да, участвовал в нескольких операциях.

— Ты, говорят, умеешь читать следы?

— Приходилось.

— Хорошо. Руководство рудника нанимает тебя в качестве частного следователя. Жду от тебя действий и результатов. Кроме того, нами объявлена награда в две тысячи долларов тому, кто арестует и докажет виновность человека, совершившего это преступление.

— Какое преступление?

— Убийство, ограбление. Угробили Эда Манса. Сейчас я выезжаю на место происшествия. Есть у тебя, из чего стрелять?

— Лишнее оружие не повредит.

Флинт выдал мне винчестер и допотопный шестизарядный кольт простого действия — из тех, которые перед каждым выстрелом требуют взведения курка вручную. Этот револьвер изрыгает пули, причиняющие человеку страшные раны.

— Пошли, — сказал Флинт.

Горы под послеполуденным солнцем отбрасывали косые пурпурные тени. В разгар лета здесь светло до сравнительно поздних часов. Затих жаркий ветер. Линии горизонта уже застыли в неподвижности, закончив свою знойную полуденную пляску.

Сначала мы тряслись по асфальтовой «гребенке» шоссе, затем свернули на извилистую грунтовую дорогу, ведущую к автостраде на Лас-Вегас. Проехав миль пять-шесть, мы увидели кучку людей, пару автомашин и распростертую на земле фигуру человека, лицо которого было накрыто одеялом. Вид покойника никогда не радует глаз, а если человека застрелили в пустыне в жаркий день, он представляет собой зрелище, которое впечатлительным людям абсолютно противопоказано. Кровь, там где она просочилась из ран не на песок, а на небольшие камни, лежащие на поверхности пустыни, запеклась под жарким солнцем, превратившись из алой в черную. Вокруг, злобно жужжа, носились мухи, они облепили одеяло сплошной кишащей массой.

Сэм Флинт подошел к безжизненному телу. Ник Крайдер стащил одеяло с трупа.

— Он оказал яростное сопротивление, — сказал Крайдер, хотя это было ясно и без его слов. Песок вокруг испещряли многочисленные следы ног, некоторые вмятины в песке были глубже остальных. На лице Маиса виднелись ссадины, полученные до того, как пуля разнесла ему затылок. На теле убитого имелись еще два пулевых ранения, одно в плечо, другое в живот, чуть повыше пряжки поясного ремня. Пистолет, которым Манс был вооружен, исчез.

Сэм Флинт читал следы на песке, точно это были слова, напечатанные на листе бумаги.

— Бандит-одиночка, — заговорил он. — Перегородил своей машиной дорогу и, угрожая пистолетом, заставил Маиса выключить мотор и выйти из кабины. Затем он обезоружил Маиса и протянул руку за сумкой с деньгами. Тут Манс схватился с ним. Бандит, орудуя пистолетом, как дубинкой, ударил Манса по лицу, потом выстрелил ему в плечо, но тот не сдавался. Следующим выстрелом он был ранен в живот и упал на спину. Выстрел, который разнес ему череп, был сделан уже после падения.

Ник Крайдер кивал, соглашаясь со сказанным.

— Так оно все, по-моему, и было.

Сэм Флинт пристально посмотрел полицейскому в глаза.

— Дасти Данн проведет частное расследование этого случая. Администрацией рудника объявлена награда в две тысячи долларов.

Ник Крайдер сдвинул шляпу на затылок. Заходящее солнце высвечивало на загорелой коже его лица крошечные хребты и долины.

— Выходит, я не пользуюсь у вас полным доверием? — спросил он голосом столь же резким, как и его взгляд.

Глядя ему в глаза, Флинт ответил:

— Нет, не пользуешься.

Крайдер обернулся ко мне.

— Хорошо, но тебе, Данн, я должен сказать кое-что. Ты всегда был с нами на ножах. Поэтому можешь заниматься всем чем угодно, только преследовать преступника и производить аресты ты не имеешь права, это входит в мои обязанности, к тому же тебе нельзя носить при себе оружие, если я не назначу тебя своим помощником.

Он шагнул ко мне, но я жестом остановил его.

— Раз уж ты такой службист, — сказал я, — вот тебе мой ответ: по закону я имею право носить оружие, уходя на охоту или возвращаясь с нее.

— При чем здесь охота? Нечего тут изображать из себя чиновника по особым поручениям, не имея на то никаких законных оснований.

Я рассмеялся ему в лицо.

— Я отправляюсь на охоту. Только что вышел поохотиться.

В течение примерно минуты Крайдер раздумывал, как ему поступить, затем обратился к Флинту:

— Ладно, не вздумайте только путать мне карты. Я уже знаю, кто преступник. Это Фред Смит. Он приехал сюда из Лос-Анджелеса, где разыскивается полицией. На самом деле зовут его Фред Гейтс, и он обвиняется в подлоге и растрате. Я наблюдаю за ним, и он это прекрасно понимает. Сегодня многие видели, что у него вся физиономия в синяках, так что убийство и ограбление — его рук дело. Я первый сообщаю вам об этом и, стало быть, могу претендовать на награду, объявленную за поимку преступника.

Флинт откинул свои белые кудри с покрытого испариной лба.

— Арестуй и докажи виновность настоящего преступника, тоща и получишь награду.

Я осмотрел тело. Вокруг пулевых ранений в плечо и голову имелись следы порохового ожога. Вокруг раны в живот вкраплений сгоревшего пороха заметно не было, тут пуля вошла в тело под углом, а не в результате выстрела в упор.

Я сошел с дороги, высматривая в пустыне подтверждение своей догадки. Солнце уже скрылось из виду. На фоне вечернего неба вырисовывался зубчатый силуэт гор Фьюнерал-Маунтине. Пустыней овладела безветренная тишина.

— Что ты там делаешь? — крикнул мне Крайдер.

— Прогуливаюсь, — прокричал я в ответ.

— Иди сюда, поможешь грузить тело в машину.

Я прикинулся, будто не слышу его. После захода солнца здесь быстро темнеет, а мне нужно было кое-что найти.

Тело погрузили, и машина тронулась в путь прежде, чем я обнаружил то, что искал. За небольшой кучей колючих кустарников находилось место, где недавно кто-то лежал, вытянувшись во весь рост. Когда я осматривал сдед, оставленный лежавшим человеком, в поле моего зрения попался блестящий латунный цилиндрик — выброшенная затвором винтовки стреляная гильза. Я поднес ее к лицу — от нее исходил запах недавно сгоревшего пороха.

Мне удалось проследить путь этого человека от самой дороги: он вылез из машины, использованной потом при ограблении, пошел наискосок по пустыне и спрятался за кустами.

Сэм Флинт приблизился к тому участку дороги, куда привели меня следы неизвестного.

— Нашел что-нибудь?

— Да. Их было двое. — Я показал ему следы. — Когда Манса остановили, он видел перед собой только одного. Другой притаился в засаде. Манс выбрал удобный момент и схватился врукопашную с человеком, угрожавшим ему пистолетом. Он сорвал с него маску. Тогда лежавший в засаде выстрелил из винтовки, ранив Манса в живот. Другому бандиту удалось ранить беднягу в плечо. После этих двух выстрелов смертельно раненный Манс упал на спину. Третий выстрел понадобился по той причине, что Манс умирал очень уж медленно. Бандитам необходимо было добить его — он видел лицо человека, остановившего его машину и потребовавшего деньги. Он сорвал с него маску — у него на пальцах кожа была порезана бечевкой. Он очень энергично, должно быть, рванул эту маску.

Сэм Флинт потер ладонью подбородок. Его глаза пристально смотрели на меня сквозь густеющие сумерки.

— Кто бы это мог быть?

— Нутром чувствую, что стоило бы взглянуть на Хэрри Фейна, — сказал я, — нет ли у него на затылочной части головы, возле шеи, рубца, оставленного бечевкой, когда Манс срывал маску.

— А кто находился в засаде?

Я пожал плечами, но мы с ним одновременно посмотрели в сторону Ника Крайдера.

Вернувшись в город, я разыскал Большую Берту.

— Вы случайно не знаете, с кем подрался Фред Смит?

— Он мне не докладывал.

— А куда он от вас направился?

— Не знаю. Он не доел ростбиф, забрал собаку и побил ее. Должно быть, у него аппетит от возбуждения пропал.

Я пристально смотрел на нее, ожидая, что она взглянет мне в глаза, но не дождался.

— А вы не слышали, никто не говорил об ограблении и убийстве перед его уходом? — поинтересовался я.

Несколько мгновений она продолжала смотреть в пол, потом наконец встретилась со мной взглядом.

— Вы с ума сошли! — яростно выпалила она, но слова эти были лишены убежденности, чувствовалось, что она испытывает какое-то сомнение.

Я пошел по тропинке, пролегающей за рудником и ведущей к хижине Фреда Смита. Стало совсем темно, если не считать слабого сияния звезд и серпа молодого месяца, который не достиг еще первой своей четверти.

Сначала под ногами у меня хрустел гравий, потом я пошел по песку, издававшему негромкие, похожие на шепот звуки. Горы впереди сходились все ближе, и скоро я оказался в небольшой долине, переходящей в узкий каньон. В хижине горел свет, за окнами двигались людские тени.

Их было пятеро: Крайдер, Фейн и трое их дружков. Крайдер держал в руках черную сумку, забрызганную чем-то красным и пустую. Он выставил ее перед собой и показывал остальным красные пятна на ней. Фреда Смита в хижине не было.

Я собрался было идти обратно, но тут услышал, что разговор в хижине зашел о линчевании. До меня донеслись ругательства и угрозы.

Я понял, что Смит не пошел по тропинке домой, а поднялся из долины в горы. Тогда, обогнув хижину, я направился к горам, ступая по устилающему долину ползучему песку.

Бесплодная эта долина окружена горами, склоны которых покрыты причудливо окрашенными вулканическими породами. То тут, то там торчат пучки полыни или колючий кустарник, иногда можно встретить чахлый кактус. Месяц стоял низко, звезды давали немного света. Небо казалось перегороженным стеной молчаливых гор.

Через некоторое время я увидел, как темноту позади меня прорезал луч фонарика. Началась погоня. Двое совершивших преступление приготовились свалить все подозрения на ни в чем не повинного человека. Все планировалось так, чтобы он не успел доказать свою невиновность. У меня был единственный шанс помочь ему — находиться между преследователями и намеченной ими жертвой.

Знает ли Смит о грозящей ему опасности? Мне не было также ясно, вовлечены ли трое сопровождавших Фейна и Крайдера в сговор с ними или же они просто одурачены. Разумеется, никакими доказательствами виновности Фейна и Крайдера я не располагал. Мне лишь было ясно как Божий день, что в ограблении участвовали двое и что Манса убили только потому, что он видел одного из преступников в лицо, без маски. Кроме того, оставались еще следы возле колючего кустарника, из-за которого кто-то стрелял.

Подойдя к тому месту, где между склонами гор начинался узкий каньон, я свистнул, давая знать о своем приходе.

— Смит! — позвал я. — Эй, Фред Смит! Это я, Дасти Данн!

Не последовало ни ответа, ни отзвука — пустыня поглощает эхо. Позади уже слышались шаги. Участники погони, освещая себе путь фонарикам, быстро приближались ко мне.

Я не сомневался, что если они меня заметят, то, не раздумывая, начнут стрельбу. Еще раз негромко позвав Смита и снова не дождавшись ответа, я подтянулся на руках, забрался на уступ в склоне каньона, улегся на пласт породы, который еще сохранял дневное тепло, и стал ждать.

Моих следов они не видели — шли, что называется, вслепую. Подойдя и склонам каньона, они разделились на две группы. Хэрри Фейн с Ником Крайдером стали подниматься по тому склону, на котором находился я. Послышался их разговор.

— Надо остерегаться Дасти Данна, — это был голос Фейна.

— Он не осмелится ничего затевать, — сказал Крайдер.

Фейн хмыкнул насмешливо.

— Много же ты знаешь! Он не терял времени даром, разнюхивая следы, и обнаружил место, где кто-то лежал за кустами и откуда стреляли в Манса.

— С чего ты взял?

— Сэм Флинт рассказал об этом кое-кому.

— Погоди-ка, тут надо малость пораскинуть мозгами, — сказал Крайдер. — Это меняет дело.

— А я тебе что говорю?

Они сделали остановку, во время которой Фейн, не переставая, говорил, а Крайдер, раздумывая, молчал.

— Надо действовать крайне осторожно, — заканчивал свою мысль Фейн. — Флинт сказал, будто Дасти Данн знает о том, что Манс сорвал маску, и…

Послышался стук скатывающегося камня.

— На том уступе кто-то есть! — завопил Крайдер и прыгнул вперед.

Раздался лай собаки. Крайдер направил фонарик вверх, на темнеющий склон. Какие-то мгновения луч шарил по склону каньона, затем высветил зеленые собачьи глаза. Луч слегка переместился, и рядом с собакой из темноты возник Фред Смит.

— Я все слышал, — сказал он. — Это вы убили Манса.

Я ущипнул себя: уж не сплю ли я. Неужто этот человек, покинувший укрытие и шедший прямо на двух вооруженных убийц, которые ради своего спасения должны его уничтожить, и в самом деле Фред Смит?

Не останавливаясь, он приближался к ним. Крайдер выстрелил, и пуля высекла искры из камня в нескольких дюймах от Смита, который, желая уклониться от неизбежной очередной пули, оступился и, упав, покатился по склону. Пес прыгнул вперед, сверкая оскалом желтых зубов.

Когда выстрелил Фейн, я решил вмешаться в происходящее и пальнул по фонарику. Попасть в него я не попал, но ответный огонь заставил преступников искать укрытия.

В тот момент пес настиг Фейна. Жаждя вонзить зубы в его горло, он в прыжке с такой силой ударился о грудь своего противника, что оба, и человек, и собака, с глухим стуком упали на землю.

Фред Смит, низко пригнувшись, словно игрок в американский футбол, двигался по прямой на Ника Крайдера, а тот тщательно прицеливался — он не собирался промахнуться на этот раз.

Мне очень не хотелось опять вмешиваться, но, видя, что Фред Смит бежит явно навстречу смерти, я навел револьвер точно Крайдеру в бедро, освещенное лучом фонарика, и выстрелил. Моя пуля опрокинула его за мгновение до того, как возле него оказался Фред.

На крики и выстрелы сбежались остальные участники погони. Я поднялся на уступе во весь рост и не давал им приблизиться. Внизу, в каньоне, Смит и пес заканчивали скоротечную, но бурную схватку со своими недругами. Приспешники Крайдера делали поползновения вступиться за него, но я держал в каждой руке по револьверу, и вскоре мы все вместе отправились назад, в город.

Крайдера пришлось нести, Фейн же не столько пострадал, сколько был перепуган. Когда собака прыгнула на него, он успел выставить перед лицом руки, и пес довольно сильно погрыз их.

По прибытии в город нам оставалось проделать сущие пустяки. Деньги, которые были отняты у, Манса, мы нашли зарытыми возле дома Крайдера. Он-то и подбросил Смиту сумку из-под денег. Фейн, давая показания, постарался всю тяжесть вины свалить на Крайдера, однако тому удалось доказать, что это он, Крайдер, находился за кустами в засаде, следовательно, фатальный выстрел, раздробивший Мансу череп, произвел именно Фейн, и все из-за того, что Манс увидел лицо Фейна, сорвав с него маску.

Когда всеобщее возбуждение улеглось, стало ясно, что Фред Смит оказался чем-то вроде героя. Сэм Флинт удвоил денежную награду и поровну разделил ее между Фредом и мной. Я вспомнил слова Крайдера о том, что Смит вовсе не Смит, а Фред Гейтс, разыскиваемый полицией Лос-Анджелеса, но не стал никому ничего говорить. Меня нанимали ловить бандитов, а не Гейтса. Пусть Флинт сообщает кому нужно, если захочет.

На следующий день ближе к вечеру Фред Смит скрылся. Он словно бы испарился из города, одновременно с ним исчезли Большая Берта и пес. Никто не знал, когда именно или куда они подались.

… Больше двух месяцев я ничего не слышал о них, потом вдруг получил по почте номер газеты «Лос-Анджелес тайме», снабженный пометками. Статья, обведенная карандашом, была довольно короткой.

На первый взгляд в ней не содержалось ничего особо интересного, это был небольшой репортаж о суде над тремя директорами одной корпорации, виновными в растрате, подделке финансовых документов и подлоге. В статье сообщалось, что сначала эти деятели всю вину свалили на помощника управляющего, тот ударился в панику и скрылся из города, хотя и не был ни в чем виноват. Он просто испугался, что суд не поверит его показаниям и станет на сторону директоров. Затем он все-таки вернулся, пересилив страх перед выдвинутыми против него обвинениями и клеветой, потребовал дополнительного расследования и боролся до победного конца — ему удалось найти свидетельства, изобличавшие сговор его противников.

Помощника управляющего звали Фред Гейтс. В статье говорилось, что после своего внезапного исчезновения из Лос-Анджелеса он скрывался под именем Фреда Смита.

Сюда они так и не вернулись. По-прежнему пустует хижина покойного изыскателя. Гонимый ветром песок бьется о ее некрашеные стены и что-то тихонечко нашептывает. Временами может показаться, будто обветшалое жилище и сыпучий песок переговариваются, шепотом передавая друг другу носящиеся по пустыне слухи.

Не раз прислушивался я к этому шепоту, и порой мне представлялось, что старая хижина рассказывает кочующим пескам о том человеке, который одолел свои маленькие страхи, а затем не сробел схватиться и с большими.

Перевел с английского Геннадий ДМИТРИЕВ

…………………..

В следующем номере «Искателя»

читайте захватывающий остросюжетный триллер

популярного американского писателя

Джо Гореса

ВРЕМЯ ХИЩНИКОВ

INFO

Редактор Евгений КУЗЬМИН

Художник Виктор ДУНЬКО

Художественный редактор Валерий КУХАРУК

Оператор компьютерного набора

Людмила ЦЫГУЛЕВА

Компьютерная верстка Алексей ГОРОДЕЦКИЙ

Издатель литературного приложения «Искатель»

АО «Редакция журнала «Вокруг света»

Генеральный директор Александр ПОЛЕЩУК

Рукописи не рецензируются и не возвращаются

Адрес редакции: 125015, Москва, ул. Новодмитровская, 5а

Тел.: 285-88-84

Сдано в набор 03.08.95. Подписано в печать 14.09.95.

Формат 84x108 1/32. Бумага газетная. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 9,4. Усл. кр. отт. 7, 56.

Уч.изд. л.11,1.

Тираж 65 000 экз. Заказ 52111.

Типография АО «Молодая гвардия».

103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

…………………..

Сканирование и обработка CRAZY_BOTAN

FB2 — mefysto, 2025

Примечания

1

Улица в городе Нью-Йорке, где расположены многие рекламные агентства.

(обратно)

2

Место действия рассказа находится на стыке двух американских штатов — Калифорнии и Невады. Долина Смерти — межгорная впадина-грабен, самая глубокая, пустынная и безводная на Американском континенте, расположена между хребтами Амаргоса и Панаминт в северной части пустыни Мохаве. Горы Фьюнерал-Маунтине (в переводе с английского: «погребальные горы») непосредственно служат ее восточной границей, а хребет Кингстон-Рейндж расположен к юго-востоку от Долины Смерти. Пересыхающая река Амаргоса (или Амаргоса Крик) берет начало в штате Невада, протекает на юг по пустыне Амаргоса, огибает хребет Амаргоса, затем течет в северном направлении по Долине Смерти, в сухих песках которой исчезает окончательно. В настоящее время Долина Смерти имеет статус национального парка. (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

3

Лапилли — угловатые или округлые шлаковые и пористые куски лавы, выброшенные при вулканических извержениях вместе с вулканическими бомбами и пеплом.

(обратно)

4

Бонанца (геологический термин) — богатый рудный карман.

(обратно)

5

Бутлегеры — подпольные торговцы спиртным в период действия в США так называемого «сухого закона» (1920–1933).

(обратно)

6

Большое жюри — состав присяжных (от 12 до 23 человек), решающих вопрос о предании кого-либо суду.

(обратно)

Оглавление

Содержание:

КЛИФФОРД САЙМАК БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ДАР

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

ОЛЕСЬ БЕНЮХ

  ПОДОЛЬСКИЙ БУМЕРАНГ

  КОЛЬКА

ЭРЛ СТЕНЛИ ГАРДНЕР ДОЛИНА МАЛЕНЬКИХ СТРАХОВ

INFO