Искатель, 1996 №2 (fb2)

- Искатель, 1996 №2 (пер. Виктор Анатольевич Вебер) (Журнал «Искатель» - 212) 3999K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лоуренс Блок - Борис Тимофеевич Воробьев - Вадим Кирпичев

ИСКАТЕЛЬ 1996
№ 2 (212)

*

Выходит 6 раз в год

Издается с 1961 года

© «Вокруг света»

Содержание:

ЛОУРЕНС БЛОК

ПРОФЕССИОНАЛЫ

Роман

БОРИС ВОРОБЬЕВ

ДИК

Повесть

ВАДИМ КИРПИЧЕВ

АМЕРИКАНСКИЙ АКВАРИУМ

Рассказ

ЛОУРЕНС БЛОК

ПРОФЕССИОНАЛЫ

ПРОЛОГ

В одежде Альберт Платт смотрелся лучше. Костюмы ему шил портной из Ист-Сайда, ботинки и галстуки он заказывал в Лондоне. Одетый с иголочки, причесанный, гладко выбритый, ну, вылитый преуспевающий бандит. Голым он более всего напоминал гориллу.

Вот и сейчас, в чем мать родила, он сидел на краешке викторианского кресла с высокой спинкой в гостиной своего «люкса» в «Дезерт-Палмз». Черные волосы курчавились у него на груди и под животом. Лоб и подмышки вспотели.

В правой руке он держал револьвер тридцать восьмого калибра с обрезанным до двух дюймов стволом. Весил револьвер немало, поэтому Платт опирался локтем на валик кресла. Дуло револьвера смотрело в лоб девушки.

Если у девушки и было что-то общее с Платтом, так это отсутствие одежды. Вдвое моложе, в два раза легче, стройная, русоволосая, с аккуратной грудью, длинными ногами, округлыми бедрами. Она стояла на коленях у ног Платта.

— Две сотни баксов, — говорил Платт. — Пятнадцать минут, даже полчаса, и две сотни в кармане. Неплохо, а? Будь хорошей девочкой, и со временем сможешь купить себе «кадиллак».

Девушка слышала слова, но не улавливала их смысл. Кроме черной дыры в стволе револьвера для нее ничего не существовало. Она уже начала делать то, что он от нее потребовал, а револьвер, должно быть, лежал между сиденьем и спинкой, потому что внезапно появился в его руке. Холодный металл коснулся ее лба, и она услышала, что больно не будет, миг, и все закончится, прежде чем она осознает, что же произошло.

— Пулю ты получишь в лоб или в рот, твой очаровательный рот. Бах, и точка.

То, что она делала, журналисты называли оральным сексом. Она никак не могла взять в толк, с чего они так решили. Ей-то подобные желания мужчин представлялись вполне естественными. Пока судьба не свела его с этим типом.

— Как младенец с соской, — промурлыкал Платт. — Будь хорошим младенцем. Так, так, продолжай в том же духе. Ты же не хочешь умереть, малышка. И правильно. Ты не хочешь умирать, ты хочешь получить двести долларов, никто не хочет умирать, вот и ты не хочешь, крошка.

«Важная шишка, — сказали ей внизу. — Донна, детка, человек этот известный, отнесись к нему с пониманием. Банкир, у него обширные связи, в Лас-Вегасе он впервые за три года, Донна, доставь ему истинное удовольствие».

«Да, — думала она, — да, я хочу доставить ему удовольствие. Хоть бы он поверил, что я очень хочу доставить ему удовольствие. Господи, как же мне выбраться отсюда. Двести долларов, да пусть он засунет их в задницу. Нужны они мне, как дыра в голове. Господи, дыра в голове…»

Перед мысленным взором Донны возникла газетная полоса. Ее лицо с огромной дырой во лбу, заголовок, заметка в два абзаца. Донна Маккензи, модель и танцовщица, найдена в пустыне мертвой. Начато расследование. Похороны в…

— О, — выдохнул Платт. — О-о-о, крошка, крошка, крошка!

Не вскакивай, не беги. Оставайся в той же позе, жди, может, Господь Бог заставит его убрать револьвер, Господи, заставь его убрать револьвер, заставь отплатить добром за добро, заставь…

— Извини, крошка.

Господи, что ж ты меня обманул…

Спусковой крючок пошел назад. Вот он, переход в мир иной.

Боек ударил в пустоту.

Раскаты громового смеха. Шаги Платта по ковру в спальне. Захлопнувшаяся дверь ванной.

Она встала. Плюнула на ковер. Посмотрела на пятно. Внезапно гостиная поплыла перед глазами, колени подогнулись. Она чуть не упала.

Натянула платье. Схватила белье, чулки. Надела одну туфельку, второй не нашла. Огляделась, услышала в спальне его смех.

Скинула туфельку. Черт с ними. Сумочка лежала на столике у лампы, она сдернула ее свободной левой рукой. К черту туфли, это дешевые туфли, она купит другие. Двести долларов лежали у нее в сумочке. Она бы с удовольствием разменяла баксы на десятицентовики и затолкала их ему в задницу. А то и на центы. Сукин сын, мерзопакостный сукин сын.

Она метнулась к двери.

ГЛАВА 1

Мэнсо брился, когда в дверь забарабанили. С обернутым вокруг бедер полотенцем, с мыльной пеной на подбородке и одной щеке, он крикнул: «Одну минуту!» — и вновь поднял бритву.

Но в дверь продолжали барабанить, да еще он услышал голос Донны. Хотел крикнуть ей, чтобы подождала, но истерические интонации заставили его передумать. Он направился к двери, с бритвой в руке, все в том же полотенце.

— Я брился. Не ждал тебя… что случилось?

Такой он ее еще не видел. Бледная, трясущаяся, с безумными глазами. Мэнсо хотел что-то сказать, сдержался, повернулся, чтобы закрыть дверь. Когда он вновь посмотрел на Донну, та снимала платье.

— Послушай, крошка…

Ее глаза полыхнули огнем.

— Никогда не называй меня крошкой.

— Не понял.

Она тяжело дышала. Он смотрел на нее во все глаза и действительно ничего не понимал. В Вегас он приехал три недели назад, две последних спал с ней и действительно впервые видел ее в таком состоянии. Она от души веселилась на вечеринках, вела себя более чем сдержанно в казино, пылала жаром в постели. И никогда не впадала в истерику.

— Я вымылась под душем. Я почистила зубы. Снова встала под душ. Горячий душ. Горячий, как кипяток. Эдди, пожалуйста, я не могу сейчас говорить, просто не могу. Душ был горячим, а я замерзала, замерзала, замерзала. Я хочу, чтобы меня согрели, хочу очиститься.

Он ждал.

— Уложи меня в постель. В постель. И ляг со мной. Можешь ты это сделать? Сможешь ты уложить меня в постель? Сможешь?

Потом он закурил, позвонил в бюро обслуживания, попросил принести лед. Наполнил два стакана, вернулся в спальню. Свой она осушила залпом, Мэнсо принес ей второй.

— Я тебе этого не говорила, но я в некотором роде проститутка.

— Я догадывался.

— Правда? Неужели я выгляжу такой дешевкой?

— У любительниц такого опыта быть не может.

— Я серьезно. Как ты догадался?

— Сложил два и два. Вегас, этот отель, ни мужа, ни работы. Ты говорила, что танцуешь, а у танцовщицы ноги и мышцы не такие.

— Я не догадывалась, что ты об этом знаешь. Ты же ничего не говорил. Тебя это тревожит?

— Еще как. Просто превратило в импотента.

— Не шути.

— Сожалею…

— Нет, нет, сожалеть надо мне. Да и от шуток хуже не будет. Но ты ничего не чувствуешь?

— Разве что гордость. Получаю то же самое и даром. О чем ты хочешь поговорить со мной, Донна?

— Я?

— Видишь, едва ли тебе сегодня вспомнились слова монахинь, которые убеждали тебя, что плохие девочки после смерти попадают в ад. Если не хочешь обсуждать со мной воспоминания детства, я возражать не стану. Тем более, шестое чувство подсказывает мне, что поговорить ты хочешь о другом.

— В ад, значит. После смерти. А тебе приходилось стоять на пороге смерти?

— Да.

— Кто-нибудь направлял на тебя оружие, и ты уже думал, что сейчас умрешь?

— Да.

— Правда? А что потом?

С его губ едва не сорвалось: «Потом меня убили», но он вовремя понял, что в данной ситуации подобная шутка неуместна.

— Случалось такое в армии, многократно. Или мне удавалось выстрелить первым или кто-то приходил на помощь.

— Мне сказали, что он банкир. Важная шишка, банкир, но по его разговору и манерам не чувствовалось, что он банкир. Естественно, и у банкира могут быть самые невероятные сексуальные фантазии, но он такой же банкир, как я — парень. Он…

— Начни сначала.

— Я подумала, что он банкир букмейкеров. Или старший букмейкер. Его могут называть и банкиром, потому что он не рядовой букмейкер.

— Начни сначала.

Она повернулась к нему. Их взгляды встретились.

— Я уже в порядке.

— Я знаю, — кивнул он. — Можешь начать сначала?

— Хорошо.

Он не прерывал Донну. Истерика осталась в прошлом, так что девушка смогла достаточно связно все изложить. Мэнсо изредка прикладывался к стакану и думал о том, что полковник, несомненно, прав. Ты должен провести линию через человечество, пусть волнистую, но линию. На одной стороне окажется Добро, на другой — Зло. Добро и зло есть в каждом, чего уж это отрицать, и самый последний негодяй тоже чей-то сын. Знать это хорошо, но когда вопрос вставал ребром в решающий момент, все оттенки пропадали и предстояло четко определять, где — Добро, а где — Зло. Судный день наступал семь раз в неделю.

Когда ее слова иссякли, Мэнсо поднялся.

— Оставайся здесь. Где выпивка, ты знаешь. Никуда не уходи.

— Эдди, у него револьвер. Он тебя убьет!

— Черт, теперь ты, конечно, разочаруешься во мне, но я хочу добриться. Потому что негоже ходить с щетиной на одной щеке и потому что мне надо подумать. Оставайся здесь.

Он открыл воду, размазал по лицу крем для бритья. Выглядел он сейчас чуть старше своих двадцати восьми лет. Обычно же в последние три года он тянул максимум на двадцать три. Но иногда его лицо разом старело на пять лет. Похожее на сердечко, пухлое, с черными кудряшками надо лбом, с ямочками по обе стороны рта. Сегодня же оно закаменело, взгляд стал жестким.

Брился он не спеша, потом промыл бритву, сполоснул лицо холодной водой, протер кожу лосьоном. Подумал, а не отдубасить ли Платта, может, даже убить. Разумеется, Донна могла кое-что присочинить. К примеру, он мог заранее сказать ей, что так он поступает со всеми проститутками, а Донна в какой-то момент решила, что ее действительно хотят убить.

Но он снова и снова возвращался к ее словам о том, что Платт представлялся банкиром. Бандит, владеющий банками?

Мэнсо вернулся в спальню. Донна вновь наполнила стакан, курила другую сигарету.

— Какой банк?

— Что?

— Платт. Какой у него банк? Ты сказала, что он его называл.

— Это же бандит, Эдди. Поверь мне. Поживешь с мое в Вегасе, тоже начнешь сразу отличать бандитов.

— Возможно.

— Есть бандиты с манерами банкиров, но я никогда не встречала банкира, который…

— Понятно. Он называл свой банк?

— Думаю, что да. Он сказал, что у него их три.

— Три банка?

— Нет, скорее два.

— Ты уверена, что не один?

— Не один, никак не меньше двух. Где-то в Нью-Джерси.

— А города ты не помнишь?

— Два города, в каждом по банку.

— Может, вспомнишь?

— Не вспомнила.

— Хэкенсэк, Джерси-Сити, Ньюарк, Трентон? Кэмден… э… Нью-Брунсуик, Ист-Орэндж, Плейнфилд…

— Наверное, я вспомню название, если услышу вновь. Это важно?

— Не знаю. Ты вот говоришь, что вспомнишь, если услышишь. Да я уже перечислил тебе все города Нью-Джерси. Принстон? Сикокас?

— Нет. — Она наморщила лоб. — В названии одного было слово торговый.

— Это облегчит поиски.

— Боюсь, что не очень. Ты… ты ведешь себя так, будто я обязана вспомнить.

— Извини.

— И он вел себя точно так же. Полагал, что я должна узнать то название, с торговлей. Он даже спросил, как такое может быть, неужели я не слушаю радио? Я ответила, что слушаю, и тогда он предположил, что об этом, возможно, еще не сообщали. Я…

Эдди уже вскочил с кровати, направился к телевизору. Они просмотрели последнюю часть фильма, затем пятнадцатиминутный выпуск новостей. Ничего. О чем же, черт возьми, талдычил Платт?

Он поил ее, пока не встало солнце, потом укрыл одеялом и спустился в казино. Лишь за одним столиком играли в «блэк джек». Трое полусонных мужчин пытались показать друг другу, что очень увлечены игрой. Мэнсо присоединился к ним, но быстро заскучал. Полчаса спустя он поднялся из-за стола, разбогатев на несколько долларов, и отправился завтракать.

Как только принесли нью-йоркские газеты, он тут же набросился на них. Нужную статью он нашел на первой странице второго раздела «Таймс». Днем раньше пятеро бандитов в масках скрутили кассира, застрелили охранника и похитили из Торгово-промышленного банка в городе Пассэик, штат Нью-Джерси, триста пятьдесят тысяч долларов.

Мэнсо дважды перечитал короткую заметку, вырезал, перечитал снова, вместе с вырезкой направился к телефонной будке.

— Соедините меня с Тарритауном, штат Нью-Йорк, — попросил он. — Домашний номер полковника Роджера Кросса, — сунул руку в карман, выудил лишь несколько монет. — Разговор оплатит полковник.

Телефонистка спросила его имя, фамилию и номер, с которого он говорит.

— Эдди Мэнсо, — затем продиктовал номер, написанный на телефонном аппарате, она все повторила.

— Скажите полковнику, что звонит капрал Мэнсо, — добавил он. — Капрал Эдуард Джи Мэнсо.

ГЛАВА 2

— Очень интересно. — Полковник помолчал. — Надо бы разобраться, с кем ты там столкнулся. Дай-ка подумать. — Он пробежался взглядом по записям, набросанным по ходу разговора. — Да. Более чем интересно. Знаешь, Эдди, мы что-то давно тебя не видели. Элен буквально на днях говорила об этом. Почему бы тебе не подъехать к нам? Скажем, послезавтра? Это четверг. Думаю, билет ты купишь без хлопот. Хорошо, мы тебя ждем.

Полковник оттолкнулся от стола и в своем инвалидном кресле покатился к западному окну. Посмотрел на автостраду, на реку. С такого расстояния вода в Гудзоне казалась совсем чистой, чуть ли не прозрачной. Именно в такой воде он учился плавать полвека тому назад.

В двадцати пяти милях к северу на берегу той же реки стоял Уэст-Ройнт, где какой-то спортивный журналист впервые написал о нем «этот здоровяк Кросс». Он закрыл глаза, вспоминая, каково было стоять в защите, перехватывая мячи, блокируя нападающих противника, готовя прорыв полузащитников. Воспоминания болью отдались в правой ноге, и он широко улыбнулся, удивляясь, как тесно связаны сознание и тело.

— С чего такое веселье?

Улыбнулся он и сестре. Взял высокий стакан, который она принесла ему.

— Путешествовал во времени. Внезапно заболела правая нога. Забыла о том, что произошло в Лаосе.

— Дать тебе таблетку? Я…

— Нет, нет, это все проделки памяти. Я вспоминал, как играл в футбол. Спасибо, что позаботилась обо мне. — Он поднял стакан. — А сама не будешь?

— Попозже. Звонил телефон? Я выходила во двор.

— Да. Эми Мэнсо.

— Он в городе?

— Нет. Позвонил из Лас-Вегаса.

— О, бедняжка. Наверное, проигрался в пух и прах. Послать ему сотню долларов?

— Нет, не проигрался. Наткнулся на интересное дело.

— Правда?

— Очень интересное.

Лицо Элен затуманилось, когда он упомянул про свою ногу, прояснилось, когда разговор переключился на Мэнсо. Она уселась в одно из обитых кожей кресел.

— Я предложил Эдди заглянуть к нам в четверг.

— Превосходно.

— Возможно, придется собрать и остальных. В зависимости от ситуации. Который час?

— Начало пятого.

— Хочу послать тебя в разведку. Сможешь провести часок в библиотеке? Боюсь, многого тебе не найти, потому что я не очень-то знаю, что ты должна искать.

— И что же сказал тебе Эдди?

— Мои записи на столе. Принеси блокнот и я введу тебя в курс дела.

В ее отсутствие он оставался у окна, любуясь Гудзоном и читая «Марлборо» Черчилла. Он как раз добрался до подробного описания первой крупной победы герцога у Бленхейма. Анализируя стратегию Марлборо, Кросс думал о том, сколь мало изменились за столетия основные принципы ведения боевых действий. Те же удары и контрудары сработали для Марлборо ничуть не хуже, чем для Вильяма у Гастингса на шестьсот лет раньше. Изменялись системы связи, совершенствовалось оружие, армии разрастались, усложнялась их структура, но чем больше происходило изменений, тем незыблемее оставались принципы, основываясь на которых одерживали победы все новые полководцы.

Для Роджера Эллиота Кросса Лаос стал третьей войной. Он командовал взводом в Салерно и Анцио, сражался в Корее. При создании частей специального назначения его пригласили одним из первых, и первым отправили в Юго-Восточную Азию. Его солдаты обучали местные племена и крестьян, совершали рейды на территорию, контролируемую противником как в Лаосе, так и во Вьетнаме.

Война ему нравилась. Ад, как и говорил генерал Шерман, но одновременно и футбол для взрослых, требующий напряжения всех физических и душевных сил. Только близость смерти позволяла столь остро чувствовать радость жизни. Он знал, что когда-нибудь придет время выйти в отставку. В Тарритауне его ждал дом, в котором он вырос. Там жили его сестра Элен и ее муж Уолтер. Бедности он не опасался: деньги остались от родителей, кое-чего он скопил за годы службы, да и военная пенсия полковнику полагалась приличная. Но пока об отставке думать не хотелось: он чувствовал, что еще способен на многое.

А потом одному из его солдат пуля попала в шею в тот самый момент, когда он вырвал чеку из гранаты. Граната покатилась к полковнику Роджеру Кроссу. Очнулся он в госпитале, ноги горели огнем. И лишь протянув руку, он понял, что их нет. Одну ампутировали чуть выше колена, вторую — по середине бедра.

Вот тут он удивил врачей. Ему очень повезло, сказали они, потому что он остался жив. Они ожидали, что он будет проклинать судьбу, сделавшую его инвалидом, а он с ними полностью согласился. Он же остался тем же человеком. Главное для человека — разум, заявил он. Пока голова работает — человек живет.

Поправился он быстро. Из Токио его отправили в Сан-Франциско, оттуда — в Нью-Йорк. К моменту приземления в аэропорту Кеннеди ему уже не терпелось увидеть Элен и Уолтера и начать новую жизнь в их компании. Он знал наверняка, что не будет для них обузой. Инвалидное кресло позволяло передвигаться как по дому, так и по саду, пользоваться им он уже научился. К одиночеству он привык, так что развлекать его не требовалось.

Элен встретила его в аэропорту с красными от слез глазами.

— Вот это ты напрасно, — сердито бросил он. — Главное — остаться в живых. Они сказали, что парень я крепкий. Они сломали три пилы, пока отрезали мне ноги. Немедленно возьми себя в руки. И куда подевался твой муж, черт побери?

Тут она отвернулась и побежала прочь. Он было покатил за ней в инвалидном кресле, но решил, что лучше оставить ее в покое. Несколько минут спустя она вернулась, причесанная, подкрашенная, и ровным голосом, быстро и четко, рассказала, что произошло.

Уолтер умер. Три недели тому назад, когда Кросс начинал осваивать инвалидное кресло, Уолтер Тремонт переписал завещание, уплатил очередные взносы по страховым полисам и повесился в своем кабинете.

— Письма я писала, — продолжила Элен. — Не один раз, но отправить их не смогла. Решила подождать, пока ты вернешься. Роджер, когда его вынули из петли, лицо его посинело, а огромный, черный язык вывалился изо рта. Я…

Предсмертная записка все объяснила. Уолтер Тремонт, который никогда в жизни не поставил на лошадь и двух долларов, потерял почти четверть миллиона на акциях одной канадской горнорудной компании. Сначала он прикупил буквально несколько акций, их цена стала расти, он купил новые, цена упала, он продолжал покупать, надеясь, что положение компании выправится, и к тому времени, когда он сунул голову в петлю, он успел потратить свои деньги, наследство жены и средства, которыми управлял по поручению полковника.

— Но он еще мог вновь встать на ноги, — покачал головой Кросс. — Он же знал, что я его пойму. Такой молодой, он нашел бы выход.

— Роджер, он упал духом. Я… последние недели я только усложняла ему жизнь. Выглядел он ужасно. Я умоляла его обратиться к доктору. Думаю, он бы тяжело заболел, если б не покончил с собой. Роджер, они его убили.

— Они?

Биржевые маклеры, пояснила Элен. Или доверенные лица. Знакомый адвокат по ее просьбе просмотрел бумаги Роджера и объяснил, что же произошло. Кросс проверил его выводы и увидел, что она абсолютно права: они его убили, буквально надели веревку на его шею. Уолтера Тремонта втянули в аферу. Основные действия происходили в Торонто, но два человека втерлись в доверие к Уолтеру и несколько месяцев обхаживали его, заманивая в ловушку.

Кросс нанял детективов. Они выяснили фамилии тех двоих, кто непосредственно вел дела с Уолтером, и их сообщников из Торонто. Он потратил немало времени и денег, собирая компрометирующие материалы, а затем позвонил окружному прокурору и показал их ему.

— Он говорит, что толку от этого не будет, — рассказывал он потом Элен. — Прихватить их не за что. Законы они не нарушили. Все десять заповедей — да, но ни одного закона. Черт побери, но я не могу оставить их безнаказанными!

Днем он читал книги по военной теории и истории, по вечерам пил. И однажды, закрыв том Клаузевица, он отбросил его в сторону. Клаузевиц не объяснял, как добраться до людей, которые, не нарушая законов, обобрали человека до нитки и принудили к самоубийству.

Или объяснял? Может, проблема эта все-таки не юридическая, а военная, и следовало лишь выбрать пригодные стратегию и тактику?

Он написал в Вашингтон. Попросил соответствующие службы Пентагона прислать ему адреса тех, кто служил под его началом в Лаосе, и с тех пор вернулся к мирной жизни. Письмо его долго гуляло по инстанциям, но в конце концов он получил список из двадцати трех фамилий.

Два дня он провел над списком, вспоминая, что за человек стоит за каждой фамилией, оценивая достоинства и недостатки. Сначала он хотел связаться со всеми, потом пришел к выводу, что лишь десяток из двадцати трех согласятся на его предложение.

А в результате выбрал пятерых. Офицера и четырех рядовых. Он позвонил всем. Они приехали в Тарритаун и среагировали, как он и ожидал.

Парни что надо, подумал он. Джунгли остаются джунглями, будь то Лаос или Соединенные Штаты. Те же джунгли, та же война, победить в которой могут только профессионалы. Такие, как Мэнсо, Мердок, Симмонз, Джордано и Ден.

ГЛАВА 3

Симмонз косил траву. Ему не нравилось, когда она вырастала выше полутора дюймов, а потому каждые вторник и пятницу, настроив косилку, перед обедом выкашивал всю лужайку. Он мог это делать в любое время, потому что работал дома и не ходил на службу, но предпочитал ходить за большой ротационной косилкой аккурат в тот час, когда соседи возвращались с работы. Прочими делами по дому он занимался по необходимости. Потому что хотел, чтобы соседи видели, как он косит траву.

— Говард! Говард! — Он выключил электродвигатель, направился к дому. Эстер стояла в дверях, лучи заходящего солнца поблескивали на ее очках.

— Телеграмма.

— Опять, — вздохнул он.

— Я попросила зачитать ее по телефону.

— Так что в ней?

— Раньше они приносили телеграммы. Теперь зачитывают по телефону.

Он с удовольствием накричал бы на нее, чтобы она не толкла воду в ступе, но он не позволял себе повышать на нее голос с их первой встречи три года тому назад. Три года вместе, один родившийся ребенок, второго она носила под сердцем, и ни одного крика. Но ее манера выдавать информацию по каплям бесила его. А из-за солнечных бликов он не мог прочитать выражение ее лица.

Он подошел ближе, взял Эстер за руку.

— Плохие новости?

— Нет. Если и плохие, то для меня. Я все записала, — она повернулась, и он последовал за ней в дом. — На рынок выброшена еще одна коллекция, следовательно, у тебя очередная деловая поездка. Вот.

Он прочитал:

«ВОЗМОЖНОСТЬ ОБГОВОРИТЬ ПРИОБРЕТЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОЙ КОЛЛЕКЦИИ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ВЕК ЦЕЛЕСООБРАЗНО ПРИЕХАТЬ В ЧЕТВЕРГ».

И подпись: «РОДЖЕР КРОСС».

— Полагаю, ты едешь?

— Если тебе нравится, что на столе есть еда, тогда я еду.

— Мне нравится, что на столе есть еда. Но мне нравится и муж в доме. Куда ты едешь?

— Кросс живет в Нью-Йорке, но коллекция может прибыть куда угодно. Сначала я встречусь с ним, а потом поеду, куда он скажет.

— Почему этих коллекций нет в Детройте? Можно подумать, что во всем штате Мичиган нет ни одного коллекционера марок. А может, если им хочется что-то продать, они звонят торговцам в Аризону или в Нью-Мехико? Этот Роджер Кросс и раньше присылал тебе телеграммы?

Симмонз кивнул.

— Понимаешь, у него очень узкая специализация. Если коллекция ему не подходит, он связывается с коллегами. Если я продаю коллекцию, он получает комиссионные.

— Я надеюсь, что на этот раз ты уедешь ненадолго. Все-таки через два месяца ты снова станешь папой. Хорошо бы тебе в это время быть здесь.

Он подошел к ней сзади, обхватил руками, погладил живот.

— Милая у нас крошка.

— Ну перестань.

Его руки заскользили вверх, к ее внушительных размеров груди.

— Повезло нашему младшенькому. Еды хватит с лихвой.

Колокольчиком зазвенел ее смех, она выскользнула из его объятий.

— Эк тебя понесло, Говард Симмонз. Мне, между прочим, надо готовить обед, а тебе — докашивать лужайку. Ты же не хочешь, чтобы соседи говорили, что ты не следишь за своими владениями.

— А это разве не мои владения, госпожа Эстер? — Он уставился взглядом в ее грудь.

— Иди, иди, — улыбнулась Эстер.

После обеда он позвонил в «Нортуэст ориент» и заказал билет на вечерний рейс в среду. Выкупал маленького Мартина, поиграл с ним, уложил в кровать, потом посидел с Эстер перед большим цветным телевизором. Но экрана словно и не видел. Мысли его были далеко. Он гадал, зачем вызывает его полковник.

Иной раз он задумывался, а как относятся к нему остальные. Полковник его любил, в этом он не сомневался, а вот в присутствии других ему иной раз становилось не по себе. У него возникало ощущение, что рядом с ним они чувствуют себя не в своей тарелке. Он знал, что во всем виновата его сверхчувствительность, но, с другой стороны, даже на гражданке он не мог преодолеть армейскую кастовость. Он был офицером, капитаном, они — рядовыми, тем самым их разделяла пропасть.

В ходе их первой операции, в Канаде, он особо остро чувствовал дистанцию между собой и Деном, Джордано, Мердоком и Мэнсо. Больше всего, возможно, с Мердоком, но и с другими тоже. Однако он не мог этого не признать, пропасть эта им не мешала. Пятеро работали в команде, вместе планировали операцию, вместе ее выполняли, а потом, в большом доме полковника в Тарритауне, поровну разделили добычу. Каждому досталось больше пятидесяти тысяч долларов наличными.

— Я хочу поблагодарить вас всех, — подвел итог полковник. — Теперь возвращайтесь по домам, живите, как жили. Не думаю, что мы будем видеться часто. Но, если у кого-нибудь появятся проблемы, любые проблемы, сразу же звоните.

Возникла неловкая пауза, а потом Джордано выразил общее мнение.

— Позвольте сказать, сэр. В прошлом месяце я впервые почувствовал себя человеком, с тех пор как снял форму, сэр.

Все дружно закивали. А Бен Мердок добавил:

— Вы знаете, мы могли бы это и повторить.

Они проговорили всю ночь. В стране хватало нечестных людей и грязных денег, людей, перед которыми пасовал закон. Но деньги, отобранные у них, становились чистыми. Люди это были жесткие, жестокие, но тех, кто прошел Лаос, не впечатляли бугры мышц штатских. Как и говорил полковник, Америка — те же джунгли, а их специально готовили для войны в джунглях. По высшему разряду.

Полковник помог им распланировать личную жизнь. Вам нужна «легенда», сказал он им. Вам нужно иметь легальные источники дохода, чтобы вы могли отмывать грязные деньги и тратить их чистыми.

Для Симмонза «легенда» нашлась сразу. Всю жизнь, с тех пор как во втором классе учитель подарил ему несколько марок с писем, которые получал от матери, жившей в Венгрии, он собирал коллекцию марок. Коллекция не поражала воображение, поскольку больших денег у него никогда не было, но поддерживалась в идеальном порядке. Демобилизовавшись и вернувшись в Детройт, где он женился на Эстер, Симмонз только и мечтал об одном: рано или поздно он накопит достаточно денег и станет торговать марками.

Сам по себе. Без босса, без магазина, даже без общения с покупателями. Объявления в журналах, пересылка по почте. Господи, только бы накопить денег, а уж потом все будет путем. Никаких дешевок, никаких новых стран. Только покупка и продажа коллекционных марок и серий.

Марки оказались идеальным прикрытием. Пятидесяти тысяч, полученных после операции «Акции», хватило на покупку дома и запаса марок. Как выяснилось, дело оказалось выгодным: за последний год прибыль от продажи марок составила двенадцать тысяч долларов. Да две проведенные ими операции принесли неплохой доход. Так что дорогие марки для своей коллекции он мог оплачивать наличными, не вызывая лишних вопросов налогового инспектора об источнике дохода. Кто бы мог подумать, что двадцать семь лет назад эта коллекция состояла всего лишь из нескольких венгерских марок. Иной раз он задавался вопросом, а знает ли Эстер, сколько стоят его марки?

Позже, в постели, после того как он убедил ее, что секс может повредить ребенку, он прислушивался к ее ровному дыханию и жалел о том, что не может поделиться с ней секретами своей тайной жизни. А может, решил Симмонз, оно и к лучшему. Она волновалась даже из-за того, что ему предстояло лететь на самолете. Что бы с ней стало, если б она узнала, чем он в действительности занимался, уезжая осматривать очередную коллекцию.

И все-таки иной раз его так и подмывало рассказать ей обо всем, хотя бы для того, чтобы посмотреть на ее реакцию. Скорее всего она просто ему не поверит, как его покупатели, получавшие марки по почте, не верили, что Говард Симмонз — негр.

ГЛАВА 4

В Джоплине ярко светило солнце, так что Ден решил взять отгул. Обычно он брал отгулы три или четыре раза в неделю, не считая суббот и воскресений. Если погода позволяла, он предпочитал проводить свободное время на поле для гольфа. Если нет, то уж тем более не хотелось обходить квартиру за квартирой, дом за домом. Но раз или два в неделю, когда играть в гольф не очень-то и хотелось, а с неба не капало, он мерил шагами улицы города, в котором оказался, и пытался всучить какому-нибудь бедолаге энциклопедию.

Получалось у него неплохо, потому что он умел расположить к себе людей. Продавал он хорошую энциклопедию, во всяком случае, одну из двух или трех лучших, так что не считал себя обманщиком, уговаривая людей выложить кругленькую сумму.

Поскольку Ден умел ладить с людьми, коммивояжер из него получился превосходный. В неделю он продавал по меньшей мере один комплект, после чего на его счет приходили сто шестьдесят восемь долларов и пятьдесят центов, чуть меньше того, что он тратил. Для себя он решил, что должен платить налоги с десяти тысяч долларов. Разницу он покрывал, покупая комплекты энциклопедии, обычно на выдуманную фамилию, и отправляя их в дома для престарелых или в детские приюты. Комиссионные, естественно, поступали на его счет, обеспечивая ему нужную цифру годового дохода.

Утром он отправился на поле для игры в гольф. Поболтался у домика, где хранились клюшки, пока не подтянулись еще трое игроков. В их компании прошел все восемнадцать лунок, затратив восемьдесят два удара, чуть меньше, чем обычно.

Погода по-прежнему радовала, он даже хотел пройти еще один круг после ленча, но передумал и уложил клюшки в багажник автомобиля. Поехал в один из новых кварталов на Гранд-авеню и начал ходить из дома в дом. В пятнадцати его не пустили на порог. В шестнадцатом дверь открыла миловидная блондинка. Муж работал на заводе, дети учились в школе, так что после двух с половиной часов, проведенных в ее спальне, он мог бы продать ей шесть энциклопедий и подержанный «эдзел», на котором приехал в Джоплин, но не стал и пытаться. Однажды он так и поступил, а потом не мог отделаться от чувства, что он — сутенер.

Вернувшись в мотель, он почитал энциклопедию, от «гидротурбины» до «Джеремии», а тут подошло время обеда. Поел он в центре, потом посмотрел кино, выпил в уличном кафе стакан содовой и вернулся в мотель в половине десятого. Его уже поджидала телеграмма.

В каждом новом городе Ден проводил три-четыре недели. По прибытии он сразу сообщал свой адрес полковнику. Со времени последней операции он отправил в Тарритаун не одну открытку. И сердце его учащенно забилось, когда портье протянул ему телеграмму.

У себя в номере он прочитал: «СОЖАЛЕНИЕМ СООБЩАЕМ ВАША ТЕТУШКА ГАРРИЕТ ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ УМЕРЛА ВО СНЕ ПОХОРОНЫ В ЧЕТВЕРГ. РОДЖЕР».

Телеграмму он оставил на прикроватной тумбочке. На сбор вещей и оплату счета у него ушло двадцать минут. Еще через десять он уже ехал по Дороге 66. «Бедная тетушка, — вздохнул он. — Интересно, упомянула она меня в своем завещании?»

ГЛАВА 5

Когда Джордано открыл туристическое агентство в Фениксе, друзья убеждали его, что ему надо сменить фамилию. «Ты же знаешь, Лу, — говорил ему один из них, — что у нас думают про итальянцев. Я вот занимаюсь строительством. Средний американец это понять может. Но кто захочет иметь дело с туристическим агентством, хозяин которого Джордано?»

«Тот, кто захочет побывать в Риме», — резонно ответил Джордано.

Как выяснилось, желающих оказалось немного. «Туристическое агентство Джордано» заняло три великолепно обставленные комнаты в лучшем деловом центре Феникса, сам Джордано поселился в пентхаузе в Уэнтуорт-Армс, и все знали, что его годовой доход никак не меньше пятидесяти тысяч. Разумеется, в действительности все было иначе. Обилием клиентов агентство похвастаться не могло главным образом потому, что Джордано сам много путешествовал и уделял бизнесу минимум времени. Впрочем, прибыли как раз хватало на жалованье двум девушкам, что работали у него. В его бухгалтерской книге, в которую он заглядывал, когда подходил срок уплаты подоходного налога, значилось, что за прошлый год прибыль составила двадцать одну тысячу долларов. На самом деле год он закончил с незначительными убытками, которые, впрочем, не слишком его волновали.

В тридцать один год Джордано оставался худым как палка. Его каштановые волосы не вились, как у многих итальянцев, кожа плотно обтягивала угловатое лицо. В армию он пришел слабаком, весящим всего лишь девяносто семь фунтов. По нему можно было изучать анатомию человека. Собственно, он и поступал на службу с тем, чтобы хоть немного поправиться и подкачаться. Поначалу он прибавил несколько фунтов, и то мясо, что наросло на его костях, быстро превратилось в крепкие мышцы. Однако внешне он по-прежнему выглядел дистрофиком. В Лаосе он подхватил малярию, и перед демобилизацией вновь превратился в ходячий скелет. В довершение ко всему у него резко ухудшилось зрение. Так что на гражданку он вернулся не просто козявкой, но козявкой в очках.

И люди покупались на его внешность. Тоненькие ножки, узенькая грудка, ручки, как у школьницы, очки с толстыми стеклами на носу, на супермена он явно не тянул. И когда полковник послал их в Филадельфию на операцию «Приманка для ростовщика», именно Джордано сыграл роль болезненного бухгалтера, заваленного грудой больничных счетов. Он занял у ростовщика две тысячи баксов, с тем чтобы получше разобраться во взаимоотношениях последнего с клиентами.

В этой операции они не совсем точно рассчитали время. Ростовщик послал к Джордану вышибал до того, как они успели подготовиться к завершающему удару. Джордано пришел домой и обнаружил в гостиной двух крепких парней. Он пытался играть свою роль до конца, верещал, умолял, обещал расплатиться, но на этот раз вышибалы получили приказ не только попугать, но задать должнику хорошую трепку. Рассудком он понимал, что дергаться незачем, они профессионалы и перетруждаться не будут, дело кончится несколькими тумаками, но, когда они пошли на него, рефлексы сработали автоматически. Одного он впечатал в стену, второму нанес удар ребром ладони по адамову яблоку. Потом стоял над ними и ругал себя последними словами, потому что из-за него вся операция оказалась под угрозой. Если б они вернулись к своему боссу и доложили, что этот болезный бухгалтер на самом деле настоящий головорез, ситуация могла выйти из-под контроля.

Поэтому ребром ладони он переломил шею каждому. Убедившись, что они мертвы, позвонил Мердоку и Френку Дену. Они приехали на грузовике с двумя сундуками, в которых и вынесли вышибал. Сундуки они отправили в Сиэтл. Потом Джордано несколько недель просматривал газеты, но про вышибал так и не написали.

Дурил Джордано и женщин. Они-то жалели его, чувствуя, что на них он не набросится. Итог изумлял их не меньше, чем изумил громил в Филадельфии. Он обставлял все так, будто, ложась с ним в постель, они совершали благое дело, помогая сирому и убогому. Потом же изнемогали от страсти. К утру они по уши влюблялись в Джордано, но второй раз он не встречался ни с одной. Для него это было делом принципа. Он говорил друзьям, что всю жизнь ищет женщину, с которой ему хотелось бы провести вторую ночь, но пока безрезультатно.

Но прекращать поиски он не собирался. Во вторник вечером, когда зазвонил телефон, он выяснял, не станет ли такой женщиной шестифутовая блондинка-шведка, каждая грудь которой весила не меньше всего Джордано. Звонок раздался в самый неподходящий момент, поэтому Джордано просто сбросил трубку с рычага и вернулся к прерванному занятию. На место он трубку так и не положил, так что с телеграммой полковника ознакомился лишь на следующее утро в туристическом агентстве.

— Возьмите мне билет на дневной рейс до аэропорта Кеннеди, — распорядился он, вызвав в кабинет одну из девушек. — Туда и обратно, обратно с открытой датой. Позвоните в «Юнайтед», но перед тем как подтвердить заказ, узнайте, какой они показывают фильм. Потом свяжитесь с отелем «Плаза» в Нью-Йорке, или с «Пьером», если в «Плазе» не окажется свободных номеров. Скажите, что номер нужен только на одну ночь.

Паковать вещи необходимости не было. Собранный чемодан всегда стоял у него в кабинете. Два костюма, рубашки, носки, нижнее белье, туалетные принадлежности. А также пара метательных ножей, моток очень тонкой и прочной стальной проволоки, мелкокалиберный автоматический пистолет.

Девушка вновь заглянула в кабинет.

— Лу, вы полетите первым или туристическим классом? Вроде бы вы ничего не сказали.

— Первым, — ответил он. — Они дают нам скидку.

ГЛАВА 6

Когда во вторник вечером Мердок добрался до своей комнаты в пансионе, он уже не мог отличить телеграмму от самолета. В Миннеаполисе он работал в бригаде грузчиков, и в этот день они перевозили семью с третьего этажа дома на Горацио-стрит на четвертый этаж на Ван-Дуйзена. Одна лестница стоила другой, а семья очень дорожила кабинетным роялем на колесиках. К тому времени, как переезд закончился, он мог думать лишь о холодном пиве. Полдюжины бутылок «Хэмма» подвигли его на кое-что покрепче. Проснувшись, он вспомнил, что вроде бы с кем-то подрался, смотался из бара, когда хозяин вызвал копов, забрел в другой бар, где его хорошо знали, кажется, добавил еще, решил, что пора домой. Что было дальше, он не имел ни малейшего понятия, но разлепил глаза в собственной постели. Наверное, добрался до пансиона на автопилоте.

Он перекинул ноги через край кровати, сел. Опять же никак не мог припомнить, обещал он боссу прийти на работу или нет. Особого значения этого не имело, все равно проку в этот день от него бы не было, однако, если его таки ждали, то назавтра могли и уволить. А может, и не могли. Эти компании брали на работу всех, кто подворачивался под руку, так что едва ли рассчитывали на ответственность своих работников. Бена Мердока это вполне устраивало: ответственность не входила в число его достоинств.

Рыжеволосый, весь в веснушках, он с детства отличался задиристостью и не раздумывая пускал в ход кулаки. Рос он в Теннесси, его неоднократно выгоняли из школы, а в девятнадцать ему пришлось удирать в Чикаго, потому что он и одна девица по-разному истолковали одно и то же событие. Бен полагал, что она этого хотела, хотя и отговаривала его. Девица же заявляла, что Бен ее изнасиловал. Когда она отправилась в полицию, Бен украл автомобиль и укатил на север.

Кража сошла ему с рук, но месяц спустя его арестовали за распитие алкогольных напитков в неположенном месте. Пил он посреди Стейт-стрит, а бутылку добыл, разбив витрину. Судья дал ему срок условно.

В тюрьме он успел побывать дважды, получив десять и двадцать дней, оба раза за пьянку и дебош. Вскоре после второй отсидки он вновь украл автомобиль и разбил его. Другой судья предложил ему на выбор тюрьму или армию. Он выбрал армию, рассудив, что оттуда удрать легче.

В армии он прослужил пятнадцать лет. Как это ни странно, солдат из него получился преотличный. Его назначили командиром отделения, он стал инструктором по стрельбе. Кто-то сказал ему, что в воздушно-десантных войсках платят в два раза больше. Он ответил, что ни за какие деньги не согласится прыгать с парашютом. А потом один из его дружков поделился с ним мыслями о том, что в ВДВ служба самая тяжелая и набирают туда только черных, потому что белому человеку это не под силу. Бен обдумывал его слова день и ночь, а утром попросил перевести его в ВДВ.

В части специального назначения он записался, как только началось их формирование. Восемь раз его производили в капралы и восемь раз разжаловали в рядовые, но из армии не выгоняли. Он там прижился, армия стала ему родным домом. Бен полагал, что в конце концов его убьют, но пока этого не случилось, хотел оставаться в армии.

А потом, в разведке, он допустил ошибку, попавшись на мушку снайпера. Ошибся и снайпер, поскольку обе его пули попали в левую руку Мердока, не зацепив ничего другого. После того как его подлатали, он спросил, когда он сможет вернуться в свою часть. Ему ответили, что после таких ранений, с одним штифтом в плече и с другим в локте, пути его и армии разошлись.

Ему сказали, что он герой, что ему положена пенсия и он должен радоваться, что все так вышло. Он не радовался. Он клял снайпера за то, что тот не смог его убить, если уж попал. Потому что теперь из-за пары каких-то стальных штифтов, о которых он вспоминал лишь в дождливую погоду, его выбросили из дома, в котором он счастливо прожил пятнадцать лет.

Бен поднялся с кровати, подошел к раковине, прополоскал рот, повернулся, чтобы взять полотенце, и тут увидел лежащую у двери телеграмму. Что в ней написано, он знал, не читая. Но развернул ее и увидел знакомые слова: «ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ ТВОЯ МАТЬ УМЕРЛА ПАПА». Полковнику не нравился этот текст, но Мердок настоял на нем. Если он кого и ненавидел на этом свете, так это свою мать. И телеграмма всякий раз грела ему душу.

Бен вывернул карманы. Одна пятидолларовая купюра, две по доллару. На комоде горсть мелочи. Он достал нож и приподнял линолеум в углу. Подъемные лежали на месте, пять сотенных, две десятки. Эти деньги он не трогал никогда, как бы ни хотелось выпить, каких бы долгов он ни наделал. Тратил он их, лишь получив телеграмму полковника. Для того и берег.

По коридору он Прошел в ванную, принял душ, вернулся в свою комнату, надел лучший костюм. Отполировал башмаки полотенцем.

Все вещи он оставил в комнате. Хозяйка могла сохранить их или выбросить. Его устраивал любой вариант. Он возвращался домой, к парням, которые не могли забыть армию. Безногому Кроссу, Эдди, Френку, костлявому итальяшке и капитану-ниггеру. Видит Бог, там он повеселится всласть.

ГЛАВА 7

Полковник терпеливо дожидался, пока Элен Тремонт нальет каждому кофе и поставит перед ним тарелочку с печеньем. Мужчины сидели за овальным дубовым столом. Как только она вышла из комнаты, Кросс наклонился вперед.

— Альберт Платт. Родился четвертого сентября тысяча девятьсот двадцать первого года в Бруклине. Рос в Браунсвилле. В тридцать шестом осужден за кражу автомобиля. Шесть месяцев провел в исправительной колонии Четуорта. С тридцать восьмого по сорок первый его арестовывали пять раз. По различным обвинениям. От разбоя до изнасилования. Всякий раз доказать его вину не удавалось. В сорок втором призван в армию. В том же году уволен как опозоривший честь военнослужащего. В сорок четвертом арестован за вооруженный грабеж. Опять обвинения сняты за недоказанностью. В сорок шестом очередной арест, по подозрению в убийстве. Свидетели отказались давать показания. Сорок восьмой год, вновь арест, обвинение в убийстве. Свидетель исчез, обвинения сняты.

Полковник отпил кофе.

— После сорок восьмого ни одного ареста. До этого времени Платт ограничивал свою деятельность Бруклином и Лонг-Айлендом. В сорок восьмом он перебирается через реку, в Нью-Джерси. Налаживает связи с группой местных рэкетиров, в том числе с Филином Лонгостини, в узких кругах известном как Фил Лобстер. Лонгостини платили дань несколько ресторанов и ночных клубов в округе Берген, две компании по сбору мусора, корпорация, изготавливающая торговые автоматы, местные прачечные и химчистки. Он контролировал букмейкеров и ростовщиков в северной части Нью-Джерси, а также местные отделения трех профсоюзов.

К пятьдесят второму году Платт стал у Лонгостини главным сборщиком долгов. Действовал он аккуратно, полиции ни разу не удалось получить ордер на его арест, но он приложил руку по меньшей мере к двенадцати убийствам. Или убивал сам, или убивали по его приказу. — Полковник сложил руки домиком, долго смотрел на них. — Где-то я прочитал, что мы все должны радоваться, когда преступники начинают заниматься легальным бизнесом, вроде бы это свидетельство того, что они встают на путь истинный. Глупое суждение. В результате легальное предприятие начинает работать по преступным законам. Опять же я читал, что преступник рано или поздно понесет наказание и плохо кончит. Для Филипа Лонгостини плохой конец наступил в июле шестьдесят четвертого в его поместье в Энгвуд-Клиффз. Он умер во сне в возрасте семидесяти трех лет, оставив наследство, оцениваемое в… впрочем, это всего лишь догадки, не так ли?

Взгляд полковника обежал стол, по очереди останавливаясь на Мердоке, Дене, Симмонзе, Джордано и Мэнсо.

— Эдуард.

— Да, сэр?

— Фотографии.

Мэнсо передал ему большой конверт из плотной бумаги.

Полковник достал из него полдюжины фотографий размером 8 на 11 дюймов.

— Эдуард сделал их в Лас-Вегасе. Альберт Платт присутствует на каждой. На этой фотографии обратите внимание на мужчину справа от Платта. Эдуард?

— Бадди Райс. Шофер и телохранитель Платта.

— Вроде бы ты говорил, что он постоянно носит с собой оружие.

— «Кольт» сорок пятого калибра. В наплечной кобуре. Хорошо владеет ножом.

— Ты все это узнал в Лас-Вегасе? — спросил Ден.

— Задал пару-тройку вопросов.

— Он тебя не вычислил?

— Думаю, что нет. Однажды мы оказались за одним столом. Но он больше смотрел на свою девицу да на кости, которые ложились не так, как ему хотелось бы. Нет, на меня он внимания не обратил.

Полковник подождал, пока фотографии обойдут стол и вернутся к нему. Собрал их, уложил в конверт. Допил кофе, поставил на блюдечко пустую чашку.

— С главным героем вы познакомились. Теперь, полагаю, вам надо кое-что записать. — Он подождал, пока все пятеро вооружатся ручками и блокнотами. — Платт не сумел возглавить всю империю Лонгостини. Как вы понимаете, в газетах об этом не писали, но моя сестра умеет найти то, что нужно. Необходимые подробности она почерпнула в материалах нескольких расследований, проведенных комиссиями сената. Если принять всю преступную деятельность в округе Берген и на прилегающей территории за единицу, то одна треть контролируется Платтом. Весьма высока прибыль и от его легитимных предприятий. Живет он в поместье площадью в четыре акра к югу от Тенафли. Территория окружена забором и патрулируется вооруженными охранниками. По слухам, многие из его исчезнувших деловых партнеров покоятся в лесу на территории поместья.

Помимо слухов, есть и более осязаемые свидетельства его деятельности. Платт расширил масштаб своих операций. И не стал разбрасываться, как Лонгостини. К примеру, полностью отошел от игорного бизнеса, вероятно, получив взамен контроль над ростовщиками. А где-то в шестьдесят шестом заинтересовался банками. Именно тогда он подмял под себя Торгово-промышленный банк Пассэика.

— С его-то криминальным прошлым?

— Банк он контролирует через подставных лиц. Президент банка — Джером Гегнер, законопослушный гражданин, даже не заподозренный в каких-либо правонарушениях. Одно время Гегнер работал менеджером в ночном клубе «Тридцать-Тридцать», что в Патерсоне. Потом вице-президентом и главным бухгалтером корпорации по производству торговых автоматов, «Харко аутометик вендинг, инк.». Оба заведения ранее принадлежали Филипу Лонгостини. В совете директоров Торгово-промышленного банка есть еще несколько доверенных лиц Платта. Один из них слишком молод для директора банка. Его фамилия Силвертри. Правда, он женат на племяннице Альберта Платта.

Полковник помолчал, чтобы остальные успели все записать. Некоторые, он это знал, записывали все слово в слово. Ден или Симмонз. А Мердок, наоборот, писал мало, предпочитая полагаться на память.

— Мне показалось странным, что Платт остановил свой выбор на финансах и банковском деле, — продолжил полковник. — Когда Эдди обратил на него мое внимание, я подумал, что Платт скорее всего организует и финансирует ограбления банков. Мне и в голову не приходило, что преступникам может понадобиться собственный банк. Потом я, однако, узнал много интересного. Выяснилось, что действия Платта вполне укладываются в общую тенденцию, характерную для организованной преступности. В шестидесятых годах такие, как Платт начали подыскивать небольшие банки, которые едва держались на плаву и купить их не составляло труда. Сейчас мы знаем наверняка, что несколько банков перешли под контроль мафии в чикагском регионе, один — на Лонг-Айленде, а если подсчитать, сколько их по всей стране, то получится внушительная цифра.

Банки эти выполняют очень важные функции. Во-первых, обеспечивают идеальное прикрытие для денежных потоков, имеющих место в криминальных предприятиях. Они также позволяют легализировать деятельность ростовщиков. Допустим, бизнесмен хочет занять крупную сумму. Скажем, сто тысяч долларов. В свой обычный банк он обратится не может. Там, зная ситуацию, кредита ему не дадут. Он идет к Платту, который ссужает ему деньги на обычных условиях, базовая ставка плюс какой-то процент, только заемщик подписывает документы на получение не ста, а двухсот тысяч долларов. То есть у Платта остается бумага, свидетельствующая, что им выдано двести тысяч долларов. А уж в том, что его бандиты выбьют долг, можно не сомневаться. Опять же бухгалтерия покажет в графе «прибыль» только полученные по кредиту проценты. А сто тысяч долларов уйдут в неучтенку.

И это только один пример. Вариантов сколько угодно. Платт имеет возможность оперировать крупными суммами. А банк надежно прикрывает его. Несомненно, он отмывает деньги и других преступников. Вы, разумеется, помните похищение Аккермана. Детали опустим, но суть в том, что выкуп составил двести пятьдесят тысяч меченых долларов, и ни одна купюра не вернулась в оборот. Преступник, имеющий в своем распоряжении банк, мог купить эти деньги у похитителей, скажем, по тридцать или сорок центов за доллар и держать их в сейфе в качестве денежного резерва не один год.

Джордано полюбопытствовал, есть ли связь между Платтом и похищением Аккермана. Полковник ответил, что нет.

— Речь о том, как Платт может использовать свои банки.

— Банки? — переспросил Ден.

— Да. Год тому назад он приобрел второй банк. Торговый банк в Нью-Корнуолле, также в округе Берген. Это вы запишите. Итак, мы не знаем, как Платт конкретно использовал свои банки, за исключением одного случая. Тут он проявил незаурядную выдумку: нашел оригинальный способ увеличить прибыль своих банков.

— Какой же?

— Ограбив один из них.

Джордано не мог не признать, что идея блестящая. Он внимательно вслушивался в рассказ полковника, но мысли его уже забежали далеко вперед. Действительно, перспективы открывались более чем интересные. Он-то думал, что знаком со всеми стандартными вариантами. Взять, к примеру, страховку от пожара. Способов подпалить свою собственность ради того, чтобы получить страховую премию, существовало множество. Во многих случаях он задавался вопросом, так ли уж случайно возник пожар? Однако очень часто следов поджога не находили. Если ваша фирма приносит одни убытки, а помещение и все в нем находящееся застраховано на приличную сумму, всего-то делов соединить два проводка и спокойно идти домой. Во-первых, вы получаете живые деньги, во-вторых, не надо искать идиота, который может-таки купить вашу фирму.

Это неплохой выход из критической ситуации, думал Джордано, но не более того: ты получал или одно или другое. То ли у тебя оставалась фирма, то ли тебе вручали страховку. А вот ограбление банка… это уже совсем другой уровень.

Конечно, надо все как следует подготовить. Найти какой-нибудь предлог для того, чтобы в хранилище оказалась крупная сумма. Затем послать своих людей, так будет проще. Возможно, следует несколько раз выстрелить в воздух. Для большей убедительности. Опять же, кто-то должен включить тревогу. Но не сразу, чтобы не создавать себе трудностей. Федеральные инспектора проведут расследование и выяснят, что банк ограбили. После этого Федеральная корпорация страхования депозитов возместит большую часть потерь, а остаток банк проведет по графе «Убытки, то есть сэкономит на налогах. В итоге у тебя остаются украденное плюс деньги, полученные от ФКСД. Да еще убытки, зафиксированные документально. А если часть денег, украденных из банка, окажутся мечеными, так их можно вновь вернуть в хранилище. Пусть вылеживаются.

Когда полковник закончил, Джордано поднял руку.

— Очень изящно, сэр. Но есть один минус. Провернуть это можно только один раз, не правда ли? Платт получил свои триста пятьдесят штук, но повторить этот ход ему не удастся.

— Не удастся, — согласился полковник.

— Потому что феды^[1] тоже не дураки. Возможно, они и сейчас догадываются, что произошло, но им надо поймать грабителей и установить их связь с Платтом, чтобы что-то доказать. А вот если он повторит ограбление банка, его наверняка прижмут к стенке.

— Совершенно верно.

— Но у него же два банка, — вставил Симмонз. — Он может точно так же ограбить второй банк.

— Лет через десять, — уточнил Джордано. — Но не раньше.

— Потому что одно ограбление свяжут с другим, Луи?

— Должны связать, сэр. Этому Платту остается только молиться, чтобы никто другой не решил ограбить один из его банков. Потому что, если такое случится, к мистеру Платту начнут очень внимательно приглядываться.

Он посмотрел на полковника. На его губах заиграла легкая улыбка. Глаза Джордано широко раскрылись: он все понял.

— Операция «Банк», — возвестил полковник.

Джордано кивнул. Оглядел сидящих за столом. Теперь уж дошло и до них.

— Операция «Банк», — повторил полковник. — Торговый банк в Нью-Корнуолле. Банк Платта, господа, и мы намерены на него наехать.

ГЛАВА 8

С обоих боков синего пикапа белела одна и та же надпись: «СТЕДМАН: ХИРУРГИЯ ЛЕСА / ЛАМБЕРТВИЛЛЬ, ПЕНС.». В кузове лежали две пилы, банка креозота, стремянка, несколько отпиленных ветвей. Симмонз в комбинезоне и джинсовой кепке сидел за рулем. Мердок у калитки беседовал с хозяйкой дома.

— Видите ли, мой помощник заметил это с дороги. Честно говоря, я сам ничего не увидел, но для ниггера у него очень зоркий глаз.

— Для негра, — поправила его женщина.

— Да, мадам. Он сбросил скорость, и я сам посмотрел на эту ветвь. Ее уже не спасти, точильщики потрудились на славу. Но дерево пока не тронуто, и ветвь надо обязательно отпилить, иначе они переберутся на ствол. Я не говорю, что пилить надо прямо сейчас, а не то дерево погибнет уже завтра. Но к осени точильщики доберутся до ствола, так что следующей весной дерево уже не спасти.

— Термиты, — вновь поправила его женщина.

— Нет, мадам, это точильщики. Термиты живут в домах, в срубленных деревьях, а точильщики…

— К нам заходил мужчина, утверждавший, что наш дом кишит термитами. И обещал избавить нас от них всего за триста долларов, — женщина холодно улыбнулась. — Мы выяснили, что он хотел просто нас надуть.

Кепку Мердок держал в руках. И мял ее, словно от волнения. Так что Симмонз с трудом подавил смешок. Башмаки на толстой подошве, синие джинсы, байковая рубашка — типичный ирландец-деревенщина, подумал Симмонз.

— Понятно, миссис Татилл, понятно, — вздохнул Мердок. — Инспекторы по борьбе с термитами. Мы их знаем как облупленных.

— Он сказал, что проезжал мимо. И по этому поводу готов сделать нам значительную скидку. Как выяснилось, термитов у нас нет вообще.

— А вот точильщики есть, миссис Татилл. Приглядитесь к этому дереву, и вы все увидите сами. С того места, где вы стоите, видно, как странно загибаются листочки. Вон тот дуб. Я на него показываю. Вторая ветвь снизу по правую руку. Видите, листья чуть светлее, чем на всем дереве.

Женщина покивала.

— Я говорю вам правду, миссис Татилл, не то что эти термитчики. Мы не ждем, пока нас позовут. В нашем деле так не получается. Мистер Стедман, он говорит…

— Разве мистер Стедман не вы?

— Нет, мадам, — улыбнулся Мердок. — У мистера Стедмана таких, как я, двадцать человек. В восточной Пенсильвании он самый крупный специалист по защите растений. Он говорит, что к тому времени, когда обычный человек замечает, что дерево болеет, помочь ему может только пила. Этому дубу лет сорок, а то и пятьдесят. Зачем же терять такое прекрасное дерево? Заражена только одна ветвь.

— Возможно, мой муж с вами и согласится, — ответила женщина. — Тогда я позвоню вашему мистеру Стедману и…

— Мадам, если вы позвоните, мы, конечно, приедем. Но работы-то всего на десять долларов, и ради этого гнать машину из Ламбертвилля…

— Только десять долларов?

— Мы все равно здесь, мадам. Отпилить надо одну ветвь, дороже это не стоит. Я понимаю, вы вспоминаете этого инспектора с его тремястами долларов. Разумеется, если хотите, вы можете позвонить в Ламбертвилль…

— Да чего мне звонить, — миссис Татилл рассмеялась. — Десять долларов, а я-то решила… Ради бога, отпилите ее. Десять долларов!

— Нехорошо мы поступили, — бурчал Симмонз. — Отпилили совершенно здоровую ветвь у совершенно здорового дерева.

— Ерунда, — отмахнулся Мердок. — Рано или поздно в ней могли завестись точильщики.

— Ты вот рассказывал ей, какие листочки нормальные, а какие — бледноваты. — Дорога поворачивала налево и Симмонз чуть притормозил. Пикап плавно вписался в поворот. — А надо было бы обратить ее внимание на лужайку. Ты видел, что она вся в проплешинах. Дело в том, что трава подстригается слишком коротко, да набор трав не оптимальный.

— Когда мы закончим это дело, можешь вернуться к миссис Татилл и объяснить ей, как ухаживать за лужайкой.

— Кто-то должен объяснить. И в удобрениях, которыми она подкармливает траву, похоже, переизбыток фосфора. Разумеется, поддерживать в порядке лужайку такого размера непросто…

— Ты собираешься запросить за это те триста долларов, которые она отказалась заплатить инспектору по борьбе с термитами?

Симмонз расхохотался.

— Потели-то, похоже, зря, — продолжал Мердок. — Залезать на это чертово дерево, пилить ветку, замазывать поврежденное место креозотом, и все для того, чтобы при случае получить рекомендацию. А ведь Платт скорее всего ей и не позвонит.

— Полковник полагает, что может и позвонить.

— Платт? Этот гангстер? Да такая милая дама, как миссис Татилл, не захочет с ним разговаривать.

Симмонз пожал плечами.

— Все лучше, чем звонить мистеру Стедману в Ламбертвилль. Могут возникнуть подозрения, потому что никакого мистера Стедмана в Ламбертвилле…

— А сам-то Ламбертвилль существует?

— Очевидно. Полковник говорит, что нам нужна рекомендация. Обычно он оказывается прав. А это поместье Платта, так?

— И кто-то еще будет говорить, что преступления не приносят дивидендов.

Симмонз резко сбросил скорость. Мердок присматривался к деревьям, Симмонз прикидывал, как подобраться к дому. Десятифутовый металлический забор, за ним широкая полоса травы. Вдалеке дом, огромный особняк с массивными колоннами. Слева гараж, над ним — жилые комнаты. Симмонз отметил, что в поместье поддерживаются идеальные чистота и порядок.

— Вероятно, у него есть специалист по защите растений.

— Одно дерево умирает, — возразил Мердок.

— Неужели?

Мердок указал на почтенного возраста клен.

— Жертва грозы. Видишь, куда попала молния? Что бы с ним такое сделать?

— Специалист у нас ты. Тебе и прописывать лекарство.

Мердок заулыбался. Симмонз остановил пикап у ворот. Охранники стояли по обе стороны, высокие, крепкие парни, с револьверами в расстегнутой кобуре. Тот, что оказался ближе к Мердоку, держал в руках карабин.

— Хирургия леса Стедмана, — крикнул Мердок. — Приехали к мистеру Платту.

Охранник с карабином покачал головой.

— Нет дома?

— Нет.

Мердок широко улыбнулся.

— Думаю, я и мой мальчик все рано осмотрим дерево. — Он начал открывать калитку. Охранник привалился к ней, и Мердок подался назад, не мешая калитке вернуться в исходное положение.

— Без разрешения мистера Платта вход на территорию запрещен.

Мердок тяжело вздохнул.

— Что ж, позвоню ему вечером.

— Позвони, позвони, — кивнул охранник.

— Все-таки стоило попробовать, — заметил Мердок на обратном пути.

— Не думаю, что мы могли чего-то добиться.

— Да уж, эти охранники решили поиграть в солдат. А толстяку не хватило револьвера, он еще обзавелся карабином. Ты обратил внимание на пояс и кобуру?

— Кожа ручной выделки.

— Ничего, кроме лучшего. Думаешь, они еще и умеют стрелять?

— Мне представляется, что практика у них богатая.

— Похоже на то. — Мердок достал сигареты, протянул одну Симмонзу. Какое-то время они молча курили. — Я позвоню ему вечером, — продолжил Мердок, — а утром займемся деревом. Лужайка что надо, не так ли?

— Как поле для гольфа.

— Он скорее всего думал о том, чтобы пригласить специалиста, разбирающегося в лечении деревьев, да только руки не доходили. Завтра у нас все получится. А как тебе этот толстяк у ворот?

— Они оба толстые.

— Да. Меня так и подмывало сделать их обоих.

— Меня тоже, — кивнул Симмонз.

ГЛАВА 9

Торговый банк Нью-Корнуолла располагался в северо-западной части города, на углу Броуд-стрит и Ревер-авеню. Броуд-стрит считалась главной торговой улицей города, на нее выходил и фасад банка, а со стороны Ревер-авеню к зданию примыкала небольшая автостоянка. Там Ден оставил свою машину и зашагал к парадному входу. Часы показывали четверть четвертого. Обычно банк закрывался в три, но по пятницам работал до половины шестого.

Ден открыл дверь, вошел. В строгом сером костюме, с кожаным «дипломатом». Оглядел зал. Задача точно определить, кто как сидит, где находятся охранники, куда ведут какие двери, перед ним не ставилась. Джордано, побывав в банке около полудня, когда наплыв клиентов достигает пика, со всем определился. Итальянец не только смотрел во все глаза, но и фотографировал. Ден, однако, хотел составить собственное впечатление, чтобы при необходимости уточнить выкладки Джордано.

Справа кабинки кассиров. Посередине большой стол, за которым вкладчики могли заполнить ордера. Слева три стола для банковских служащих, два из них пустовали. Лестница в дальней стене вела, по всей видимости, в подвал, к хранилищу. Рядом с ней стоял охранник, второй дежурил у двери в боковой стене, третьего он миновал, входя в банк. Охранники могли сойти если не за близнецов, то за родных братьев: поседевшие, с небольшими животиками, квадратными челюстями. Ден догадался, что служба безопасности банка состояла из вышедших на пенсию копов.

Он подошел к единственному столу, за которым сидел банковский служащий. Тот поднял голову от листка с колонкой цифр. Ден сказал, что хотел бы открыть текущий счет. Служащий указал ему на стул, выдвинул один из ящиков, спросил, интересует ли его обычный или особый текущий счет. Начал объяснять, в чем разница, но Ден его перебил, сказав, что обычный счет его устроит. Служащий просиял.

Ден назвался Артуром Мурхедом из Сиэтла, добавил, что получил работу в Нью-Корнуолле и намерен перевезти семью, как только присмотрит подходящий дом.

— Но сначала вы решили присмотреть дом для ваших финансов, — покивал банкир. — Похвально, похвально.

Годом раньше Ден открыл счет в Морском банке Сиэтла. Неделей позже счет он закрыл, но по какой-то давно забытой причине сохранил чековую книжку. И теперь выписал чек на две с половиной тысячи долларов, который и использовал в качестве начального взноса.

Банковский служащий начал что-то говорить насчет проверки, но Ден вновь прервал его.

— Ну, разумеется. Вы должны подождать, пока из Сиэтла придет подтверждение. Никаких проблем. В ближайшую неде-лю-две брать деньги со счета я не собираюсь.

На путешествие чека в Сиэтл и обратно ушло бы никак не меньше десяти дней. А к тому времени банку будет не до Артура Мурхеда.

Заполнив последний из бланков, Ден осведомился насчет сейфа. Ему сказали, что сейфы у них в дефиците, на большие постоянная очередь, но маленький он может арендовать хоть сейчас. Если его это устроит.

Устроило. Банковский служащий ушел на несколько минут, вернулся и с улыбкой повел Дена к лестнице в дальней стене. Внизу их встретила массивная дверь. Пространство между последней ступенью и дверью контролировалось фотоэлементом. Как только они заслонили падающий на него луч, появился охранник. По команде банкира он нажал на кнопку, открывающую электронный замок. За дверью находилось основное хранилище и в стене по левую руку индивидуальные сейфы.

Ден достал из «дипломата» туго набитый конверт из плотной бумаги, перехваченный широкой липкой лентой. Положил конверт в сейф, подождал, пока охранник закроет его на ключ. Конверт Ден набил газетными вырезками.

Из банка он поехал в мотель, где еще раньше зарегистрировался под фамилией Мурхед. На листке бумаги набросал план банковского зала. В довесок к фотографиям Джордано.

Вышел на улицу. Огляделся. Прекрасный день, подумал он. Для гольфа просто идеальный. Сел в машину, поехал на север, потом свернул на запад, на Дорогу 4. Увидел поле для гольфа с тренировочной площадкой, затормозил. Поставив автомобиль на стоянку, достал из багажника клюшки. Купил корзину с мячами. На поле выходить не стал, ограничился тренировочной площадкой. После нескольких ударов решил, что на сегодня достаточно. Корзину с оставшимися мячами оставил на площадке, клюшки убрал в багажник.

Еще через полмили Ден остановился у бензозаправки. Вошел в будку телефона-автомата и позвонил в Тарритаун.

Джордано повесил сушиться последнюю из фотографий. Он сделал шестнадцать снимков, ясных и четких. Фотоаппарат, сработанный японцами, размером не превышал пачки сигарет, и он зарядил его высокочувствительной пленкой. Теперь он разглядывал фотографии и не находил в них изъяна. Фотографии он сделал размером четыре на пять дюймов. Пожалуй, подумал Джордано, можно было увеличить негативы еще больше, без ущерба качеству. Но и эти смотрелись неплохо.

Он вылил реактивы в раковину и поднялся наверх. Элен Тремонт сидела за кухонным столом и читала журнал.

— О, Луи, — воскликнула она. — Я не слышала, как ты зашел. У тебя кошачья походка.

— Надеюсь, я вас не напугал…

— Отнюдь. — Она улыбнулась. — Ты уже закончил? Быстро, однако.

— У вас превосходная фотолаборатория. Работать в ней — одно удовольствие.

— Да, Уолтер проводил там массу времени. Ты видел его фотографии. Вот уж кто умел фотографировать природу, животных. Он говорил, что никакой другой охоты не признает. А ты увлекаешься фотографией?

— Теперь уже нет. Несколько месяцев фотографировал все и вся, а потом до меня дошло, что стол забит фотографиями, на которые я ни разу не взглянул после того, как их отпечатал. И интерес сразу пропал.

— Наверное, другого быть не могло.

— Фотографии у меня получались хорошие, но не более того. Фотохудожника из меня не вышло. Наверное, недостает воображения. А особо мне нравилось работать в фотолаборатории. Наблюдать, как на белой бумаге проступает изображение. Между прочим, нравится до сих пор. И в этот раз фотографии получились отличные.

— Роджер порадуется твоим успехам. Он наверху. Если он тебе нужен, поднимись. Ой, да что же это со мной! Хочешь что-нибудь выпить?

— Если можно, то кофе.

Он посидел с Элен, выпил кофе. Говорили они о хобби и путешествиях, но Джордано с трудом удерживал нить разговора. Допив кофе, он тут же поднялся. Полковника он нашел в библиотеке, на втором этаже.

— Фотографии сохнут. Очень четкие.

— Отлично. Я только что говорил с Френком. Он без труда открыл счет и арендовал сейф. Удалось ему взглянуть и на хранилище. Разумеется, он ничего не фотографировал.

— Его зрительная память не хуже фотоаппарата.

— Он подъедет вечером, хочет вместе с тобой взглянуть на фотографии. Говард позвонил чуть раньше. Они рассчитывают, что завтра утром им удастся попасть в поместье Платта. Если все пройдет, как задумано, завтра вечером мы получим необходимую информацию.

— Да, сэр. Э… я вот… насчет вечера…

— Слушаю тебя.

Джордано помялся.

— Я тут пригласил на обед одну из кассирш. Могу и не идти, если вы скажете, что встреча с Френком важнее, но думаю, это полезное знакомство. Конечно, она лишь кассирша, но может многое знать о внутреннем распорядке банка.

— Да, да, — кивнул полковник. На мгновение задумался. — Ты к ней подходил лишь для того, чтобы разменять купюру, так?

— Да, двадцатку.

— В это время клиентов полно, так что у кассирши не было ни одной свободной минуты.

— Нет, сэр.

— И тем не менее ты успел договориться о свидании?

— Ну…

Полковник хохотнул.

— Понятно. Значит, ночь ты проведешь в Нью-Джерси?

Джордано почувствовал, что заливается краской. Мало того, что он низкорослый, худющий, близорукий. Почему же еще он должен и краснеть?

— Девушка она очень тихая. Не знаю… я хочу сказать…

Полковник развернул кресло, покатил к столу.

— Думаю, ты совершенно прав, Луи. Знакомство полезное. Раз ты пригласил ее на обед, вечер у тебя занят. Я могу позвонить Френку и предложить ему подъехать завтра. Нет, нехорошо. Фотографии высохнут до твоего отъезда?

— Они высохнут гораздо раньше.

— Отлично. Принеси их мне, мы с тобой с ними поработаем, и я буду знать, как и что. А потом я еще раз просмотрю их с Френком. А ты взглянешь на его рисунок завтра утром. Только позвони мне, чтобы я знал, где ты остановился.

— Мотель «Кавалер» на автостраде Один.

— О? — Полковник изогнул бровь. — Ты снял номер до того, как побеседовал с девушкой, или после? Можешь не отвечать, Луи.

Джордано вновь покраснел.

— Пойду посмотрю, как там фотографии, — и вылетел из библиотеки.

ГЛАВА 10

Мэнсо отправился в путь в половине седьмого. Заглянул в четыре ресторана, руководствуясь имеющимся у него списком, в каждом выпил по «Кровавой Мэри». Водка в этом коктейле на него практически не действовала. В каждом ресторане он проводил порядка пятнадцати минут, потом садился во взятый напрокат «плимут» и отправлялся в следующий.

В четвертом ресторане после четвертой «Кровавой Мэри» он почувствовал, что проголодался. Ресторан этот находился в Клифтоне и назывался в честь знаменитого в прошлом боксера, который и работал там метрдотелем. Над стойкой бара висели фотографии других известных боксеров, естественно, с дарственными надписями. Обеденный зал украшали запечатленные в масле боксерские поединки. Все блюда также носили имена боксеров. Желающие могли заказать сэндвич Джейка Ламотта или жареную курицу а-ля Рэй Робинсон. Присутствовало в меню и фирменное блюдо Джерси Джо Уолкотта, особым образом приготовленный лобстер.

Принадлежал ресторан не боксеру. Его владельцем, как и трех остальных, что значились в списке Мэнсо, был Альберт Платт. Он не рассчитывал на встречу с Платтом, но решил, что попробовать стоит. По тому, как Платт проводил время в Лас-Вегасе, чувствовалось, что по вечерам ему дома не сидится. А многие гангстеры любили погулять в собственном ресторане.

О гангстерах Мэнсо знал более чем достаточно. Когда после демобилизации армейский самолет доставил его в Штаты, в кармане у него было почти три тысячи долларов, и он прямиком отправился в Лас-Вегас. Три первых вечера только выигрывал и пришел к выводу, что лучшего способа зарабатывать на жизнь ему не найти. На четвертый вечер в казино «Сэндз» он подошел к игральному столу, имея в кармане уже восемь с половиной тысяч. К полуночи выигрыш достиг двадцати тысяч. Без двадцати три утра от них остались пятьдесят долларов, спрятанные в башмаке.

Заместитель управляющего купил ему завтрак, сказал, что номер можно не оплачивать, купил билет на автобус до Лос-Анджелеса. На автовокзале Мэнсо сдал билет, получил деньги, снял комнатку в пансионе и устроился работать на автоматическую мойку автомобилей. Каждый вечер он проводил в городских казино. Играл по минимуму, так что не проигрывал больше пяти долларов за вечер. А в основном наблюдал.

Питался консервами, экономил на всем. Говорил с людьми, читал книги. Все тщательно обдумал и пришел к выводу, что игорные столы не обманешь. Однако продолжал ходить в казино, ставить пяти- и десятицентовики, делая в уме куда более крупные ставки. Несколько месяцев спустя он изменил свою точку зрения. Остаться в выигрыше можно, но для этого необходимы три условия: знания, капитал и, что самое главное, чутье.

Но даже в этом случае казино не обчистить. Ты можешь научиться настраиваться на игру, ловить миг удачи, ковать железо пока горячо, и давать задний ход, почувствовав, что везению пришел конец. Разбогатеть на этом нельзя, но, имея приличный стартовый капитал, жить можно припеваючи, ни в чем себе не отказывая.

Мэнсо потребовалось немало времени, чтобы скопить тысячу долларов. Но к этому моменту он уже был готов сыграть по-крупному. Он вновь пошел в «Сэндз». И не покидал казино восемнадцать часов кряду. Он делал маленькие ставки за столом, где играли в кости, ожидая, пока возникнет ощущение, что ему по силам покорить мир. Если оно не возникало, он уходил к одноруким бандитам. К трем часам пополудни, после шестнадцати часов, проведенных в казино, он стал богаче на триста долларов. К тому же у него кончились десятицентовики, поэтому он перешел к автоматам, игра на которых стоила четверть доллара, бросил единственную монету и сорвал банк.

Тут же он перешел к столу с костями и довольно-таки быстро выиграл пять тысяч долларов. Все шло как по маслу. Он поставил очередные тысячу долларов и готовился бросить кости, когда в его голове что-то щелкнуло, поступил какой-то сигнал. Мэнсо снял тысячу со стола и поставил фишку в пять баксов в сектор «Не выпадет».

— Вы ставите против себя, — заметил крупье.

Выпало пять^[2].

Мэнсо обратил фишки в наличные, получив пять тысяч и пять долларов. Оплатил счет в отеле, вернул долг заместителю управляющего. И первым же самолетом улетел в Лос-Анджелес. Когда полковник позвонил Мэнсо, тот работал на авиационном заводе, подумывая над тем, а не вернуться ли ему в армию.

Вопроса, что делать со своей долей, полученной после первой операции, у Мэнсо не возникало. Две необходимых составляющих, знания и чутье, он уже имел, теперь появился стартовый капитал. С такими деньгами он уже мог иной раз и проиграть.

И Мэнсо зажил как в сказке. Из Лас-Вегаса кочевал в Пуэрто-Рико, потом в Нассау, возвращался в Вегас. Летал в Европу, но тамошние казино ему не показались: слишком все чопорно, формально. А вот американские, в отелях, очень даже нравились. Роскошные номера, вышколенный персонал, всевозможные развлечения, красивые, готовые на все женщины, отменная еда, и возможность играть в любое время дня и ночи, без всяких ограничений. Выигрывал он больше, чем проигрывал. Уходил от столов, как только чувствовал, что удача отвернулась от него. Теперь у него не было желания играть двадцать четыре часа в сутки. Он мог потратить время и на другие, не менее приятные занятия.

Кого он не любил, так это гангстеров. С ними он сталкивался постоянно. И в Лас-Вегасе, и на Карибах. С некоторыми Мэнсо раскланивался, с другими выпивал. Они признавали в нем классного игрока, который не слишком много оставляет на их столах, но и не старается сорвать крупный куш. Они с ним мирились. Он же их презирал, но мысли эти держал при себе.

А теперь, в ресторане Платта, он перешел с полупустым стаканом за столик у дальней стены и заказал бифштекс и салат, гадая, покажется-таки Платт или нет.

Мэнсо допивал вторую чашку кофе, когда гангстер вошел в ресторан. Его сопровождали трое: мужчина, на полголовы выше и на сорок фунтов легче, чем Платт, с запавшими глазами и ввалившимися щеками — чувствовалось, что на этом свете он не жилец. И две блондинки лет двадцати семи, как показалось Мэнсо, высокооплачиваемые шлюхи. Он смотрел на спутницу Платта, прикидывая, ждет ли ее тот же трюк с револьвером.

Мэнсо допил кофе и попросил чек. Пока он дожидался сдачи, в дверях появился Бадди Райс. Мэнсо тут же опустил глаза, подпер подбородок локтем, словно пребывая в глубокой задумчивости. Платт дважды посмотрел на него, но не признал. Да и не мог признать. А вот Райс, его телохранитель, признал бы обязательно. Запоминать лица и вспоминать, где он их уже видел — его работа.

Мэнсо осторожно огляделся. Бадди сидел у другой стены, так чтобы держать под наблюдением и зал, и столик Платта. Официант принес сдачу. Получил от Мэнсо скромные чаевые. Как только бывший боксер и нынешний метрдотель лично подошел к Бадди Райсу, чтобы засвидетельствовать свое почтение и поинтересоваться, чего желает уважаемый гость, Мэнсо поднялся и вышел из ресторана.

На тротуаре закурил и зашагал налево. Райс появился в ресторане через пять минут после Платта. Вероятно, парковал лимузин. Мэнсо прошел мимо автомобильной стоянки ресторана. Обслуживал ее один человек, худосочный юноша в плохо подогнанной униформе. Отгонял ли автомобили на стоянку или только охранял их? Мэнсо пересек улицу, чуть отошел в сторону, нырнул в дверную нишу, постоял несколько минут, пока к стоянке не подкатил автомобиль. Юноша сменил водителя за рулем, въехал на стоянку и припарковал автомобиль.

Значит, Райс высадил Платта и его компанию у дверей ресторана, отогнал автомобиль за угол к въезду на стоянку и передал юноше.

А вот когда придет время забирать автомобиль, Райсу, судя по всему, не придется объезжать угол. Развеселившиеся Платт и его друзья скорее всего пройдут пешком несколько десятков ярдов, что отделяли двери ресторана от въезда на стоянку. Но в любом варианте, вне стоянки выполнить намеченное Мэнсо не успевал.

Еще какое-то время он постоял в нише, обдумывая ситуацию. Затем направился к своему автомобилю, припаркованному за перекрестком. Отъехал чуть подальше, оставил автомобиль напротив дома, в котором не светилось ни одного окна. Снял пиджак, галстук, сменил начищенные кожаные туфли на кроссовки. Вернулся назад, к дому, что примыкал к автостоянке. По подъездной дорожке прошел во двор. Почва на лужайке мягко пружинила: днем траву обильно полили водой. Когда вспыхнул свет в одном из окон, Мэнсо мгновенно распластался на мокрой траве. Ему тут же вспомнилась Боливия, операция по уничтожению партизан. Он также вжимался в болотную траву, а совсем рядом партизаны чирикали на своем странном испано-индейской языке. Свет погас. Мэнсо полежал еще секунд десять-пятнадцать, потом легко вскочил, бесшумно двинулся к забору, внимательно осмотрел его.

Металлическая сетка высотой до подбородка. Ячейки слишком малы, чтобы всунуть носок. Верхние концы вертикальных проволок оголены, торчат как копья. Мэнсо разделся до пояса, затем вновь надел рубашку. А майку скатал в плотный цилиндр и положил поверх забора.

Присел на корточки, замер.

ГЛАВА 11

Вывеска над дверью гласила:

«КНИГИ СВОБОДЫ»

Витрина пестрела написанными от руки цитатами из Библии, Декларации независимости и конституции. Помимо нескольких десятков книг ее украшали фотографии Джорджа Вашингтона, Адольфа Гитлера и губернатора одного южных штатов, объявившего о своем желании стать президентом. Наклейка на бампер, каким-то образом оказавшаяся на стекле, рекомендовала читателю поддержать местную полицию.

Мердок долго, с видимым интересом изучал витрину, затем вошел в магазин. Когда он открывал дверь, звякнул колокольчик. Несколько секунд спустя из задней комнаты появился хозяин магазина. В байковой рубашке с отложным воротником и закатанными по локоть рукавами. На одной руке синела татуировка «моя мать — моя страна». Боже ты мой, подумал Мердок.

— Добрый день, — поздоровался он. — Проходил вот мимо, увидел вашу витрину, решил зайти, перекинуться несколькими словами.

— Всегда рад хорошей компании, — ответил мужчина.

Мердок пригляделся к нему. В возрасте, но парень крепкий. Отрастил, правда, живот, наверное, много пьет пива, но сила в нем осталась.

— Таких мест тут, поди, не найдешь. Все заполонили так называемые либералы. Нормальных людей уже днем с огнем не найдешь.

Мужчина улыбнулся, но взгляд остался настороженным.

— Каждый думает, как хочет. Свободная страна, и все такое.

Произношение показалось Мердоку знакомым. Хозяин магазина рос или в Огайо, или в Индиане.

— Свобода бывает разная. Дома меня учили, что одно дело — уличная преступность, а совсем другое — думать, о чем хочется.

— Вы, видать, тоже с юга.

— Теннесси. Округ Хэмблен.

— А я знаю, где это, — выговор стал совсем южным. — Ратледж? Нет, это другой округ. Морристаун?

— Административный центр нашего округа, вы попали в точку. Я и представить себе не мог, что так далеко на севере встречу человека, который слышал о Морристауне или об округе Хэмблен. Я-то родился недалеко от Расселлвилля. Каких-нибудь восемь миль, и ты в городе.

— А мои предки жили в сотне миль оттуда. Округ Клей. В Кентукки. К северо-западу. В Гузроке. Еще не встречал человека, которого угораздило там родиться.

— О Гузроке не слышал, но округ Клей знаю. Черт, да я бывал в этом округе. — Мердок помолчал. — Фамилия моя Купер. Но обычно меня зовут Бен.

— Джон Рей Дженкинс. Бен, раз ты знаешь округ Клей, тогда тебе известно, чем славятся наши края. Подожди.

Он прошел в заднюю комнату, вернулся с бутылкой, на две трети наполненной беловатой жидкостью. Они выпили все. Потом Дженкинс бросил пустую бутылку в корзину для мусора.

— Ну и лето, — вздохнул Мердок. — С каждым днем все жарче. И одному богу известно, как подействует солнце на этих, что с курчавыми волосами.

— Черт, да здесь об этом даже нельзя говорить. — Дженкинс рыгнул, сплюнул. — Ниггеры могут бить окна, стрелять, а белому человеку замечать этого не положено, а не то его обвинят в дискриминации его цветных братьев.

— Слышал, в прошлом году у вас было плохое лето.

— Плохое! Наверное, можно сказать и так.

Мердок долго изучал пол.

— Парни, которые из наших мест, они знают, что держаться надо вместе. Это страна белых людей. Округ Клей, округ Хэмб-лен, вы понимаете, о чем я говорю.

— Черт, конечно, понимаю.

— Так вот, может, вы знаете, с кем мне можно потолковать, кто не дружит с неграми и сам не приехавший из-за границы еврей. Понимаете, я живу в двух кварталах отсюда, а погром они могут начать в любой момент. А я не могу пойти в магазин и купить себе револьвер. И это называется свободной страной!

— Свободные люди имеют право носить оружие, — покивал Дженкинс. — В конституции так и записано. Право на ношение оружия.

— Эти слюнтяи из Вашингтона, да разве они хоть раз заглядывали в конституцию?

Дженкинс облизал верхнюю губу.

— Слушай, окажи мне услугу. Закрой дверь на засов и опусти жалюзи. Покупателей в этот час ждать не приходится. Знаешь, Бен, мы не в округе Клей и не в округе Хэмблен, однако и здесь есть люди, которые считают, что эта страна должна быть свободной. Пойдем-ка со мной.

Симпатичная негритянка в платье свободного покроя и кожаных сандалиях поставила на карточный столик три тарелки с едой. Мужчины с ней не разговаривали, и девушка молча вышла из комнаты.

Мужчина поменьше ростом, звали его Чарлз Мбора, тут же отправил в рот вилку окры^[3], пожевал, проглотил.

— Еда для души, — воскликнул он. — У хонки души нет. Хонки ест мертвую пищу, у него мертвая белая кожа, а внутри — мертвая душа. Мертвые душа и сердце. Знаешь, почему он остается на ногах?

Говард Симмонз кивнул.

— Крадет нашу душу.

— Высасывает ее, как вампир. Наши кровь, сердце, душу. Сейчас они стараются нас убить, поверишь ли, брат, у них уже готовы газовые камеры. Хонки не знает, что с нашей смертью умрет и он. Он живет за наш счет, брат мой. Мы умрем, и он погибнет. Не будет крови, которую можно сосать, сердца, которое можно сосать, души. Хонки просто погибнет от голода.

Третий мужчина, черный как уголь и толстый как Будда, промолчал. В присутствии Симмонза он еще не произнес ни слова, а Симмонз провел вместе с ним и Мборой уже три часа, сначала в кафетерии на Атлантическом бульваре, потом на пятом этаже кишащего крысами дома в самом сердце негритянского гетто в Ньюарке. Еда для души, думал он. Как только они купили дом, он наказал Эстер: никаких бобов, никакой окры, никакой требухи и уж, ради Бога, никакой кормовой капусты. «Никакой еды для ниггеров, — твердо заявил он, словно и не замечая, как не понравилось ей последнее слово. — И я говорю это, потому что так оно и есть. Триста лет наши люди ели это дерьмо, ибо ничего другого им не доставалось. Все знали, что есть это могут только ниггеры. Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы наши дети выросли, не зная, что такое еда для ниггеров».

А нынче, думал он, она стала едой для души. Еда черных людей, а ты должен гордиться тем, что ты черный. Он понимал, что без гордости им не выжить, а чем еще можно гордиться, если на улицах убивают без счета, а в вонючий подъезд страшно зайти.

А вот ему и так было чем гордиться. Он гордился тем, что он — Говард Симмонз. Он гордился собой, и ему не было нужды подкармливать свою гордость рассуждениями о том, что он черный, ест кормовую капусту и обожает негритянскую музыку. Он слушал Рея Чарлза и Отиса Реддинга, потому что они ласкали слух, но он слушал и Владимира Горовица и будапештский струнный квартет по той же самой причине. И он же находил Махали Джонсона талантливым, но занудным, и не любил Мамашу Мэбли. Он гордился своим домом, лужайкой, женой, детьми, собой и деньгами, которые мог заработать руками и головой. Так что поводов для гордости ему хватало и без окры.

Однако съел он все. Еда ему не понравилась, будь его воля, он бы к ней не притронулся, но приходилось притворяться, что угостили роскошным лакомством.

А Мбора все говорил и говорил.

— И вот что еще. Два человека, один сосет кровь другого, и что это означает? Один — сущее зло, а второй — круглый дурак, а дурак заслуживает того, чтобы зло кормилось с него. Покорная жертва ничуть не лучше злодея. Эти евреи шли в газовые камеры, словно овцы на бойню. Есть ниггеры, которые поведут себя точно так же. Сейчас они позволяют сосать свою кровь, потом покорно пойдут на смерть. Овцы на бойню!

— Не все из нас — овцы.

— Одни разговоры. Разговоры и разговоры. — Мбора поднялся, заложил руки за спину, заходил по комнате, словно зверь в клетке. В очках в роговой оправе. С глазами навыкате. Одевался он, впрочем, как белый человек. Пиджак на трех пуговицах, белая рубашка, черный узкий галстук. Худой, угловатый, он кого-то напоминал Симмонзу, но тот никак не мог вспомнить, кого именно.

— Вот что я тебе скажу. Знаешь, почему я трачу на тебя время? — Его палец мелко подрагивал у носа Симмонза. — Потому что, поговорив с тобой две минуты, я понял, есть у тебя голова на плечах. А в голове не опилки, а мозги. Ходишь по этим улицам и видишь, до чего же невежественный у нас народ. Мы не успеваем родиться, как нам начинают вдалбливать, что ниггеры тупы. Тверди об этом ребенку с колыбели, и он действительно вырастет тупицей. Так оно и происходит. Голова есть, а как ей пользоваться, никто не знает. Поэтому, когда я встречаю брата, который умеет думать, я остаюсь с ним, говорю с ним, стараюсь, чтобы мои слова выдавили яд хонки из чистой и прекрасной черной души. Ты понимаешь меня, брат?

— Я тебя понимаю.

Мбора прошествовал к окну, помахал кому-то рукой.

— Люди внизу не думают. А начинать надо с теми, кто мыслит, мыслит правильно, мыслит как черный, а те, что внизу, они способны только следовать за тобой. Или как овцы на бойню, или на священную войну за права черных. Чтобы идти за лидером, ума не надо.

Кого же он мне напоминает, думал Симмонз. Память отказывалась ему помогать. А мысли эти мешали сконцентрироваться на разговоре.

— Мы тряхнем этот город, брат. Тряхнем так, что мало не покажется. Не город весь штат, и другие штаты…

Симмонз еще мог понять, почему такие дома надо сжигать. Так поступали в Детройте. Были там дома, которые никто не хотел реставрировать или сносить, и люди, которые в них жили, поджигали их, потому что лучше жить под открытым небом, чем в этих клоповниках.

Но убийства и грабежи… нет. С этим он согласиться не мог. Результат-то предсказуем: истекающие кровью черные тела на асфальте. Если такое случится, расисты прямо заявят: видите, мы были правы, черные — те же звери. Симмонз знал, что такое война, как она начинается и что на ней происходит. И давно уяснил, что участвовать можно лишь в той войне, где у тебя есть шанс на победу. Вьетнам или Ньюарк — разницы никакой. Если уверенности, что будешь со щитом, нет, лучше остаться дома.

— Мозги у тебя есть, брат. — Дрожащий палец вновь оказался перед hqcom Симмонза. — Но одних мозгов недостаточно. Отличные черные мозги надо кое-чем подкрепить. Знаешь, чем? Оружием, которое поможет мозгам.

Симмонз энергично кивнул. Сукин сын, подумал он. Ему даже не пришлось поднимать этот вопрос. Мбора все сделал сам. И тут же он понял, кого напоминает ему Мбора. Черного Вуди Аллена, в этом сомнений у Симмонза не было.

ГЛАВА 12

Кассиршу звали Патриция Новак. Лет двадцати восьми, как предположил Джордано, последние два или три года в разводе. С ее двумя детьми Джордано познакомился, когда заехал за ней. В дом ее родителей. Двадцать восемь лет, разведенная, с двумя детьми и живет в доме родителей. Добавить, пожалуй, нечего.

Обычная женщина, не красавица, но и не страшненькая. Ростом чуть повыше Джордано, с тяжеловатыми талией и бедрами, с излишне широким лицом. От этих недостатков она могла избавиться без труда, если б на несколько месяцев заменила в своем рационе углеводороды на белки. А вот что прилипло к ней навечно, так это глупое выражение лица. Причем по отдельности с носом, губами, скулами, подбородком все у нее было в порядке. Но Джордано знал, что отдельные черты — не главное. Лицо определяет характер человека. И если женщина выглядит глупой, значит, она и впрямь глупа…

— Отличный обед, Пат, — улыбнулся он ей. — Едва ли я сам смог бы найти такой хороший ресторан.

— Я не знала, нравится ли тебе итальянская кухня.

— Да с ней не может сравниться никакая другая!

— Все говорят, что это лучший итальянский ресторан.

— Значит, эти все — сумасшедшие, подумал Джордано. Макароны переварены до неприличия, а соусы… его мать поставила бы на стол бутылку кетчупа, если бы ей предложили попотчевать семью таким соусом. С другой стороны, всем известно, что неаполитанцы не могут даже вскипятить воду. Ресторан-то назывался «Дыхание Неаполя». Выходило, что на семьдесят процентов Неаполь дышал горчицей.

Он открыл для нее дверцу автомобиля, помог ей сесть, обошел автомобиль, скользнул за руль. Подумал, а сколько раз ей открывали дверцу автомобиля. Прекрати, одернул он себя. Ты не просто должен провести с ней вечер. Ты должен привязать ее к себе на неделю, потому что работает она в нужном тебе месте и знает ответы на вопросы, которые ты еще даже не сформулировал. И если уж ты собираешься целую неделю долбить этот кусок мяса, ты должен максимально расположить ее к себе. Соблазнить ее скорее всего не проблема, сложнее соблазнить себя, а для этого первым делом надо перестать жалеть эту крошку.

Он завел двигатель, но не притронулся к рычагу переключения передач.

— Знаешь, Пат, я вот думаю насчет кино.

— Я с удовольствием, Джордан.

Джордан Льюис — так представился он Патриции. С вымышленными именами у него была проблема: он их все забывал. А вот сочетание Джордан Льюис как-то прижилось: в прошлом он часто им пользовался, поэтому и запомнил.

— Я тут заглянул в газету. Посмотрел, где что идет. Выбор небогатый.

— В каждом городе Джерси три кинотеатра, так что по всему штату идут три фильма.

— Это называется блок-показ. — Он решил, что вправе показать свою эрудицию, поскольку сказал ей, что работает рекламным агентом для нескольких радиостанций. — Но дело в том, Пат, что фильмы эти мне нравятся. Один бы я посмотрел, его показывают в открытом кинотеатре, но, честно говоря, не люблю смотреть кино, сидя в автомобиле.

— Полностью с тобой согласна.

— Экран впереди, а звук доносится сбоку. Как-то все нереально. Да еще эти чокнутые подростки, которых в таких местах полным-полно.

— Ты абсолютно прав.

Он повернулся к Пат, застенчиво посмотрел на нее.

— Знаешь, Пат, кино для меня уже не праздник. Мне приходится бывать в кинотеатрах три-четыре раза в неделю.

— Ну, может быть.

— А что еще делать в незнакомом городе, где ты никого не знаешь? Для меня кинотеатр ассоциируется с одиночеством.

— Как я тебя понимаю. Все равно, что сидишь один на один с телевизором…

— Именно так.

Он тронул автомобиль с места, медленно поехал вперед, обе руки лежали на руле.

— Чего я бы действительно хотел, так это поговорить с кем-нибудь. Мне это так редко удается.

— Но ты же постоянно общаешься с разными людьми, Джордан.

— Общаюсь-то общаюсь, а вот со многими ли можно поговорить? По-настоящему поговорить. Расслабиться, сказать то, что думаешь.

— Ты прав, в банк приходит много людей. Я чувствую, что ты имеешь в виду. У меня та же проблема.

Неплохая она девочка, подумал Джордано. Очень неплохая. Просто засунули ее в клетку, вот она там и сидит. С ней можно будет поладить.

Он остановил автомобиль на красный сигнал светофора. Повернулся к Пат.

— Есть у меня одно желание, только боюсь тебе сказать.

— Какое?

— Ну…

— Мне ты можешь сказать все, что хочешь.

— Я это чувствую. Чувствую, что ты меня поймешь. Но как-то… знаешь, я хочу, чтобы мы поехали ко мне, посидели, поговорили, получше узнали друг друга. Но я боюсь, ты подумаешь…

— Но я тебя понимаю!

— Правда? — Красный свет сменился зеленым. Автомобиль набрал скорость, Джордано, не отрывая глаз от дороги, продолжил: — Жизнь у меня одинокая. Каждый день новый город. Я не пью, но, может, нам купить бутылку хорошего вина. Мой отец всегда говорил, что одно дело — напиваться, а совсем другое — пить вино.

— Мудрый человек.

— А какое вино нам подавали в ресторане? Я пил его раньше, но название не запомнил.

— «Кьянти».

— Совершенно верно. Мы можем купить бутылку и поехать ко мне. Я понимаю, о чем ты думаешь, но не люблю я шумные вечеринки и ночные клубы, тушуюсь в присутствии незнакомых людей. Слушай, если тебе это не подходит, так и скажи, я больше об этом и не упомяну.

Он посмотрел на нее и удивился, как изменилось ее лицо. Оно сияло.

А потом ее рука нащупала его, пожала.

— Многие мужчины, если девушка соглашается на такое, воспринимают это однозначно. Но ты совсем другой, я это вижу. Я думаю… да. Я тоже не люблю ходить в кино, Джордан. Я совсем как ты, и не надо рассказывать мне об одиночестве. Да, я поеду к тебе. С удовольствием.

Когда Мердок свернул на автостоянку у мотеля, Симмонз уже ждал его. Открыл дверцу, сел рядом с водителем. Мердок описал по стоянке широкий круг и вновь вырулил на шоссе.

— Как успехи? — спросил Мердок.

— Две штуки. Поверишь ли, всего за пятьдесят баксов. Братья по духу должны держаться вместе. Он не наварил на мне ни цента.

— У меня тот же результат, только заплатил я в три раза больше. Больше, чем в три. Девяносто за «ругер» и семьдесят пять за «смит-и-вессон».

— Калибр?

— «Ругер» — сорок пятого. Старый, но надежный. «Эс-и-ве»— тридцать восьмого, из такого же убили охранника.

— У меня оба тридцать восьмых, но один заряжен патронами «магнум», какие, насколько я помню, достались кассирше.

— Ей могло оторвать руку.

— Без руки мог остаться и тот, кто стрелял. У «магнума» отдача дай бог.

— Уж ты это знаешь. — Они закурили, Мердок глубоко затянулся, выпустил струю дыма. — Они поймут, что револьверы не те.

— Конечно. Для того и делается баллистическая экспертиза. Но они знают, что профессионал второй раз одно и то же оружие не использует, однако марку револьвера или пистолета не меняет. Полковник называет это фактологичностью.

— И что это должно означать?

— Что ты должен носить бюстгальтер, если хочешь, чтобы люди принимали тебя за женщину.

— Держу пари, так и написано в толковом словаре. Слово в слово.

— Только словарь этот называется «За пределами английского языка».

— Я всегда говорю, научишь ниггера читать, так он и не знает, где остановиться.

— Святая правда. Ирландцам, знаешь ли, с этим проще. Еще не встречал ни одного, кто умел бы читать.

— А что тут удивительного, не хуже меня знаешь, как сложно научиться ходить в обуви. Тебе бы послушать, что я только сегодня говорил о ниггерах. И я просто обязан рассказать тебе три-четыре истории, которыми поделились со мной.

— Считай, что мы квиты. Я сегодня пару часов соглашался с тем, что хонки — самое чудовищное создание всевышнего.

— А кто такие хонки?

— Ирландцы.

— Будь я проклят, никогда не слышал такого слова. Откуда оно взялось?

— Понятия не имею.

— Да уж, голь на выдумки хитра. — Мердок притормозил. — Аптека. Ты позвонишь Кроссу или я?

— Давай я. Все равно мне звонить жене.

— Зачем?

— Я звоню ей каждый вечер. Узнать, как она там, и сказать, что у меня все в порядке.

— Понятно, — кивнул Мердок.

Он остановил пикап, подождал, пока Симмонз войдет в аптеку. Посмотрел на окурок, выбросил его из окна.

— А вот мне звонить некому, — произнес Мердок вслух.

Некому, думал он. Вот так набрать номер, поговорить. Некому.

Не то чтобы у него часто возникало такое желание. Но все-таки.

И почему Симмонз упомянул об этом. Хочется позвонить жене, так звони, чего говорить-то? Или он хотел подколоть меня?

Ерунда все это, вздохнул он. Только начни о чем-то задумываться, так сразу сойдешь с ума. Он взглянул на два бумажных пакета по полу, с двумя револьверами в каждом, и при мысли о том, откуда они взялись, тяжелые раздумья смыло словно волной. Мердок расхохотался.

Это та же азартная игра, думал Мэнсо. И здесь наиглавнейший фактор — умение выждать. Быстро и вовремя, так формулировали этот тезис в армии. Сделать, что требуется, надо быстро. Но прежде нужно дождаться благоприятного момента.

Мэнсо лежал на спине под черным «линкольном» Альберта Платта. Лежал уже больше часа. Сначала он сидел у изгороди, дожидаясь, пока служитель будет ставить очередной автомобиль. Когда же юноша сел за руль и поехал в дальний конец стоянки, к улице, Мэнсо отошел на три шага, бросился к изгороди, схватился руками за скрученную в валик майку и сделал сальто над изгородью. Мягко приземлился на носочки, и двумя секундами позже уже спрятался за автомобилем, засунув майку за пояс.

Еще через несколько минут он нашел машину Платта: номер и модель он уже знал: сестра полковника умела добывать информацию. Двери не заперты, ключ в замке зажигания. Он решил было спрятаться у заднего сиденья, но тут же отказался от этой мысли. Вместо этого, опять же дождавшись, пока служитель отвлечется, нырнул в кабину, чтобы дернуть за рычаг, открывающий капот. Когда же служитель по каким-то делам отправился к входу в ресторан, Мэнсо поднял капот и отсоединил проводок, идущий к распределителю зажигания.

Затем забрался под автомобиль.

И остался там, готовый в любую секунду начать активные действия. Мысленно он прошелся по всем этапам намеченного плана и не обнаружил для себя никаких проблем. Позиция, конечно, неудобная — не так-то просто быстро выбраться из-под автомобиля. Однако, он полагал, что особо спешить ему не придется.

Мэнсо напрягся при звуке шагов. Служитель. Он уже узнавал юношу по походке. Тот открыл дверцу «линкольна», сел за руль. Корпус автомобиля чуть качнуло. Юноша повернул ключ в замке зажигания, сработал стартер. Хорошенькое будет дело, подумал Мэнсо, если он отсоединил не тот проводок и чертов автомобиль таки двинется с места. Его просто переедет пополам. Впрочем, если он уже не может отличить нужный проводок от ненужного, то другого и не заслуживает.

Двигатель, однако, не завелся. Юноша терзал и терзал стартер, но искра в цилиндры не попадала. Остановись, мысленно приказал Мэнсо. А не то посадишь аккумулятор. Выметайся из машины, недоумок.

Дверь открылась, юноша вылез из кабины, ушел. Мэнсо выждал несколько секунд, затем начал выбираться из-под машины со стороны сиденья пассажира. Присел за колесом. Увидел, что юноша возвращается с Бадди Райсом. Тот явно злился. Юноша пытался что-то объяснить, а Райс сердито отчитывал его за то, что он, должно быть, еще не научился заводить мотор и залил этот чертов карбюратор. А научиться пора бы, потому что неучей мистер Платт увольняет сразу.

Райс сел за руль, повернул ключ зажигания.

— Видите, мистер Райс? Стартер работает, а искра не проходит. Я подумал…

— Карбюратор не залит. — Райс дернул рычаг, открывающий капот и выскользнул из машины. — Иди сюда! Поднимал капот? И не вешай мне лапшу на уши, если поднимал, я это узнаю. Это большой автомобиль, хороший автомобиль, а мальчишки любят копаться в чужих автомобилях. Своих-то нет. Поднимал капот?

— Мистер Райс, клянусь своей матерью…

— Спички есть? На вот, возьми. Зажги и держи. Держи так, чтобы пламя не дрожало, черт побери. Я же ничего не вижу!

Нож Мэнсо уже держал в левой руке. Из отличной немецкой стали, без рукоятки. Вроде бы для рукопашного боя больше подходили ножи с рукояткой, но Мэнсо нравился именно такой, потому что спрятать его не составляло труда. Прилепить к руке или положить в ботинок. Нож он перехватил правой рукой, левую поднял на уровень лица, выставил вперед локоть. Двигался Мэнсо быстро и бесшумно, по широкой дуге, которая вывела его за их спины.

— Посмотри сюда, дерьмо вонючее! Видишь этот проводок? Ты тут ковырялся и оборвал его.

— Я клянусь, клянусь матерью…

— Да пошел ты со своей матерью.

Больше Райс ничего не сказал. Мэнсо ударил юношу ладонью по шее, в последнее мгновение чуть смягчив удар, и тут же этой самой рукой зажал рот Райсу. Другая рука, с ножом, уже двигалась к цели. Мэнсо вспомнил часового в Лаосе, вспомнил других людей, которые умерли, не проронив ни звука. Воспоминания ожили перед его мысленным взором, когда нож аккуратно вошел в тело Бадди Райса между шеей и ключицей, перерезав артерию и нервные узлы.

Так же быстро Мэнсо выхватил лезвие, вытер нож о пиджак Райса, одновременно опуская его на землю. На юношу он даже не посмотрел. Знал, что тот жив, но придет в себя минимум через десять минут. Мэнсо развернулся, побежал, уже закрепив нож на руке, достал из-за пояса майку, тем же манером преодолел изгородь, пересек лужайку, по подъездной дорожке выбежал на улицу, добрался до «плимута», завел мотор и медленно тронулся с места, подавив желание вдавить в пол педаль газа.

Платт обнаружил Бадди Райса через шесть минут после его смерти. К тому времени Мэнсо проехал уже десять кварталов.

ГЛАВА 13

Ден поднялся наверх с небольшой деревянной салатницей. В ней в шоколадном соусе плавали два шарика мороженого, присыпанные шоколадом и орешками и украшенные зефиром. Полковник посмотрел на салатницу, скорчил гримаску.

— Святой Боже. Неужели ты будешь это есть?

— Это пломбир в шоколадном соусе, сэр.

— Да, я понимаю. А сверху взбитые сливки? Я удивлен, что у Элен нашлись все необходимые составляющие.

— Это зефир, сэр. Не думаю, что нашлись бы. По дороге сюда я заехал в магазин, а потом поставил все в морозилку. — Он положил в рот ложку мороженого, улыбнулся, словно извиняясь. — Я сладкоежка, сэр.

— Просто чудо, что ты не толстеешь.

— Я этим не злоупотребляю, сэр. И потом, очень много двигаюсь. Но вечером просто не могу без сладкого. Все равно, как некоторые не ложатся спать, не пропустив стаканчик.

Полковник покачал головой.

— Я вот не ел ничего такого уже добрых тридцать лет.

— Хотите мороженого? Я мигом все устрою.

— Не надо, Френк.

— Я в этом дока, сэр. Управлюсь в миг, а вы пока еще раз просмотрите мои эскизы.

— Столько мне не съесть. Если только четверть твоей порции…

— Четверть так четверть. Я сейчас.

Полковник склонился над эскизом. У Дена действительно был острый глаз, так что эскиз этот достаточно точно воспроизводил чертеж архитектора, проектировавшего здание Торгового банк в Нью-Корнуолле. Зазвонил телефон. Полковник взял трубку.

Мэнсо. Полковник слушал внимательно, отвечал односложно. Положив трубку, он вновь посмотрел на эскиз, но не смог сосредоточиться. Думал он о жизни и смерти, преступлении и наказании, о бесконечной череде вечных загадок.

Библия лежала на столе. Большой, в кожаном переплете том, с затертостями, пятнами от воды. Хватало пятен и на страницах. В семье Кросса этой Библией пользовались больше сотни лет. Держа ее в руках, он вспомнил, как еще мальчиком обратил внимание на дату на титульном листе. «БОСТОН: MDCCCLVII. 1857». Когда он впервые раскрыл ее, книга казалась ему очень старой. Теперь ему было практически столько же лет, как ей — тогда.

Исход^[4], двадцать первая глава.

«Кто ударит человека, так что он умрет, да будет предан смерти.

Но если кто не злоумышлял, а Бог попустил ему попасть под руки его, то Я назначу у тебя место, куда убежать убийце.

А если кто с намерением умертвит ближнего коварно, то и от жертвенника Моего бери его на смерть…

А если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб».

Полковник положил руки на стол, поднял глаза к потолку. Услышал шаги Дена на лестнице, услышал, как тот переступил порог, но продолжал смотреть в потолок, поэтому Ден, после короткого колебания, ретировался в коридор.

А Кросс перешел от Ветхого завета к Новому, от Отца к Сыну. Евангелие от Матфея, глава 5,38–39: «Вы слышали, что сказано: «Око за око, и зуб за зуб». А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Ветхий завет и Новый, Отец и Сын. Нет ли здесь противоречия?

Сын умер молодым, думал полковник. Молодые — они другие, все видят иначе, видят, каким должно быть то или другое. Возможно, думал он, мысль эту кто-то сочтет за святотатство, но, если бы Сын прожил дольше, Его глаза и Его душа старели бы вместе с Ним, и Он становился бы все больше похожим на Отца. Он противился бы злу, Он бы требовал око за око.

Кросс оттолкнулся от стола, кашлянул, показывая Дену, что тот может войти. Мороженое привело его в восторг. Нет, разумеется, каждый день он есть его не собирался. Но раз в тридцать лет… почему нет? Иногда надо устраивать себе праздник.

— Звонил Мэнсо, — сообщил он Дену. — Телохранитель мертв.

— Райс?

— Бартон Райсс или Бадди Райс, как его не называй. Поджигатель, убийца, телохранитель и шофер. Эдуард говорит, что сложностей не возникло.

— Это хорошие новости, сэр.

— Да, — кивнул Кросс. — Хорошие. А теперь займемся твоими эскизами, Френк.

— О Господи. О, Джорди, о Господи, я никогда не думала…

— Я тоже, Пат. Так уж получилось.

— Я бы не хотела, чтобы ты подумал, будто я…

— Не говори глупостей.

— Ты же знаешь, женщина в разводе, некоторые думают…

— Не говори глупостей.

— Они считают, раз женщина сходила замуж…

— Пат, — он положил руку ей на плечо, потом его рука медленно двинулась вниз. Очень уж она полная, думал Джордано, это не по мне, но кожа такая нежная, гладкая. — Пат, так уж получилось. Просто и естественно, и я этому очень рад. Мы оба — одинокие люди, Пат. Мы нуждались друг в друге, мы нашли друг друга, и нам было хорошо.

— О-о-о.

— Тебе тоже было хорошо, не так ли, крошка?

— Очень хорошо. Теперь даже стыдно, что мне было так хорошо.

— Стыдиться тут нечего. Ты — нормальная женщина. Все естественно, Пат. Патриция.

— Мне никогда не нравилось это имя.

— Ты про Патрицию?

— Да. Очень уж высокомерно оно звучит.

— Слушай, а каково расти с именем Джордан.

— Отличное имя, в нем чувствуется характер, сила, достоинство. Имя, что надо.

— Характер и достоинство не такие уж плюсы, если ты сам костлявый недомерок.

— А что плохого в костлявости, — она коснулась его игрунчи-ка… — Мне бы такое телосложение.

— Перестань. Эта штучка тебе ни к чему…

Когда он первый раз поцеловал ее, поначалу она вся напряглась, а потом приникла к нему, крепко обняла, ее язык нырнул в его рот. Джордано лег на нее, и полные бедра Пат разошлись, приглашая его войти. Он и вошел, в огненную пещеру, ее глаза закрылись, зубы сжались, и через несколько мгновений она уже сладко постанывала от оргазма.

Двигался он медленно, не торопясь, и еще дважды она поднялась на вершину блаженства, прежде чем он почувствовал, что пришел и его черед. Крепко прижался к ее груди и кончил, вскрикнув: «Да-да, сейчас, сейчас, да!»

По пути домой она сказала, что с ним она почувствовала себя богиней.

— Раньше такого никогда не было. О, Джордан.

Выглядела она милашкой. Видать, ей прописали хорошее лекарство, подумал он. И дело тут не в сексе, иначе каждый мог бы считать себя мистером Америка. Причина крылась в романтичности. Уважительное обхождение, чувства, заботливость, благодаря им и раскрылась ее женственность.

— На следующем перекрестке направо. Как мне не хочется ехать домой. В этот дом. С радостью осталась бы с тобой на ночь. Ой, да что я такое говорю. Словно какая-то шлюха.

— Только не ты. Только не моя Патриция.

— Мне нравится, как ты произносишь мое имя. Оно звучит так, словно я — королева.

— Я… тебе понравилось?

— Господи, да. Я не должна так говорить…

— И не говори.

— Сейчас направо, потом налево.

— Я знаю.

Она положила голову ему на плечо, закрыла глаза. Для него наступил тяжелый момент, потому что предстояло изменить привычный порядок. Обычно он старался остудить чувства женщины, подготовить ее к тому, чтобы она не изумлялась, если он ей больше не позвонит. А Патриции, если бы они встретились случайно, он бы больше и не позвонил. Сомнений тут быть не могло. В постели она особого впечатления не производила. Страсти, конечно, хватало с избытком, а вот мастерством похвастаться она не могла. Впрочем, он знал, что со временем она прибавит и в мастерстве, да только он потеряет к ней всяческий интерес. Ее семейная жизнь сексуальным разнообразием не отличалась, он полагал, что вскорости она расскажет ему об этом, после развода она раз пять-шесть встречалась с мужчинами, безо всякой любви, а потому не получила и удовлетворения.

Мужчины глупы, думал он. Они читают книги, учатся каким-то приемам, изучают схему эрогенных зон, словно штурманы, прокладывающие курс корабля. Они думают, что главное — возбудить женщину, разжечь, а затем запрыгивать на нее, Это долгий путь, далеко не всегда приводящий к цели.

Нужно ведь другое: пробудить в женщине любовь к себе. Не поцелуями или ласками, а словами, интонациями, выражением лица.

Как только они влюбляются, считай, что ты на коне. Влюбившись, они сами возбуждаются, разжигают себя.

Вот и ее дом. Он притормозил, Патриция шевельнулась, открыла глаза. Он нежно поцеловал ее в губы.

— До завтра…

ГЛАВА 14

Этот темно-бордовый шелковый халат Платт заказал в Италии. С монограммой AJP. Второго имени у Платта не было, но что это за монограмма АР? То ли информационное агентство, то ли торговая компания, магазины которой разбросаны по всей Америке.^[5]

Платт затянул пояс, сунул ноги в шлепанцы, повернулся, сверху вниз посмотрел на Марлен. Глаза закрыты, дыхание ровное, как во сне, но он прекрасно знал, что жена не спит. Она всегда притворялась спящей после выполнения своих супружеских обязанностей. До их выполнения, если у него возникало желание, он всегда мог разбудить ее, шлепнув по заднице: раз жена, значит, должна. А потом, сходив в ванную, чтобы смыть его сперму, уже по пути к кровати она словно впадала в коматозное состояние. Лишь бы не общаться с ним.

Обычно его это не волновало: он засыпал до ее возвращения из ванной. А вот сегодня и в другие редкие вечера, когда он не мог заснуть, его просто бесило.

Он все еще смотрел на нее. Потом наклонился, дернул простыню. Пробежался взглядом по очертаниям ее спины и ягодиц, прикрытых ночной рубашкой. Она не шевельнулась. Платт вновь накрыл ее простыней.

Даже во сне, или в имитации сна, чувствовалась порода. Густые черные волосы, белая кожа, классические черты лица. Именно эта породистость побудила его жениться на ней вскоре после смерти Лобстера, когда дела у него шли особенно хорошо и он решил обзавестись хорошим домом и достойной хозяйкой. Именно ее породистость мешала ему дать ей хорошего пинка под круглый задок и вышвырнуть вон. Она же заставляла его и ненавидеть жену. Она не имела права так держаться, черт побери. Она же никто, какая-то Марлен Пивник с Ошен-Паркуэй, а какой, к черту, породистости можно набраться на Ошен-Паркуэй?

Он вновь посмотрел на жену.

— Доброго тебе сна, сучка, — и оставил ее одну.

В халате и шлепанцах спустился вниз, вышел из дома, обогнул угол. И тут же ему в лицо ударил луч мощного фонаря.

— Отведи фонарь. Это я.

— Извините, мистер Платт. Не признал.

— Не за что тебе извиняться, парень. Это твоя работа, быть начеку.

Он двинулся дальше, даже не посмотрев, кто из четверки ночных охранников наткнулся на него. Ему нравилось, что дом и поместье охраняются круглосуточно. Лонгостини, который первым завел такой порядок, терпеть не мог присутствия охранников. Говорил, что они словно подчеркивают, что он постоянно живет под дамокловым мечом. А ведь все живут под мечом, думал Платт. Без единого исключения. Если ты что-что из себя представляешь, если ты чего-то добился, будь любезен принять определенные меры предосторожности. Охранники, так охранники. Он воображал себя президентом с собственной, пусть и маленькой, секретной службой.

Платт направился к тому месту, где несколько часов тому назад сняли прямоугольник дерна, чтобы затем положить его обратно. Ни надгробного камня, ни гроба, ничего. Только тело Бадди Райса, забросанное землей. Оставленное на съедение червям. Да и зачем мертвому надгробия и гробы?

Когда убивают твоего человека, ты не вызываешь полицию, не звонишь в газеты. Ты тайком хоронишь его, пока тело еще не успело остыть.

Он покачал головой, вспоминая события вечера. Этот глупый мальчишка не мог замочить Бадди, никак не мог. Кретин клялся, что Бадди оглоушил его, чему Платт поверить не мог, да и ножа поблизости не нашли. Бадди же убили ножом, а ходить ножи не умеют.

И началась вся эта суета. Сначала ему пришлось искать машину, чтобы развезти по домам девок. Потому-то ему и пришлось трахать Марлен. Он-то намеревался позабавиться сразу с двумя блондинками, потому что Кохлер уже вышел в тираж. Думал он только о смерти, толку от него было не больше, чем от дивана. И он едва не умер, увидев Бадди. Короче, он отправил домой и Кохлера, затем вызвал машину с двумя крепкими парнями, чтобы отвезти Бадди в поместье и упрятать его в землю до того, как в это дело сунется полиция.

Платт достал из кармана сигару, развернул, засунул целлофан обратно в карман, щелкнул зажигалкой, раскурил сигару. Дерн положен так аккуратно, что и не сразу найдешь место, где его снимали. Если уходишь, то уходишь навсегда, и нечего требовать, чтобы о тебе вспоминали. Сколько лет пробыл с ним Бадди? Много, и десять последних личным телохранителем. Но едва могилу закопали, к Платту подошел один из парней. С надеждой в глазах.

— Мистер Платт, Бадди был моим другом, но вам нужен человек, чтобы водить автомобиль и все такое.

— Ты хороший водитель?

— И механик, мистер Платт. Я починил «линкольн» на стоянке у ресторана. Управился меньше чем за три минуты.

— Ты Глисон, так?

— Лестер Глисон, мистер Платт.

— У тебя кто-нибудь есть? Жена, дети, постоянная подружка?

— Нет, сэр.

— Мать, отец, тетушка, которую ты должен навещать каждую третью среду?

— Никого у меня нет.

— Бадди Глисон.

— Лестер, мистер Платт. Или Лес, или…

— Бадди Глисон. Так?

— Да, сэр, мистер Платт.

— Бадди.

— Комната на первом этаже. Из вещей Бадди возьми те, что приглянутся, остальные выброси. Сегодня ночуешь здесь.

— Да, сэр.

Десять лет Бадди Райс был рядом, и вот сколько времени потребовалось, чтобы найти ему замену. Этот Глисон, этот Бадди Глисон… Справится ли он? Выяснить это не составит труда. Возможно, он ездит слишком быстро. Эта ошибка свойственна многим. Они стараются показать, какие они классные водители, и едут быстрее, чем тебе того хочется. А может, он не так уж ловко управляется с пистолетом, или не сумеет держать язык за зубами в компании шлюх или деловых партнеров. Вот с этим у Бадди, другого Бадди, все было в порядке. Он знал, когда надо молчать, и неплохо смотрелся в костюме. Во всяком случае, не напоминал гориллу.

Кто же его убил? Платт этого не знал, да особо и не хотел. Может, и Глисон. Если хотел получить работу Бадди. Тогда оно и к лучшему. Работал-то профессионал. Вывести из строя мотор, чтобы отвлечь внимание Бадди, потом прирезать его. Бадди и сам отлично владел ножом, так что зарезать его мог только мастер своего дела.

Или надо искать женщину, предположил Платт. Возможно, причина в этом. Так или иначе, Бадди наступил кому-то на мозоль, и этот кто-то или сам пришил Бадди, или кого-то нанял. И убрали Бадди так, чтобы удалось обойтись без вмешательства полиции. Платт решил, что за это убийцу можно только поблагодарить.

Небо уже начало светлеть, когда он вернулся в дом. Спать он не спал, а теперь уже и не уснуть. Впрочем, в ночь на субботу заснуть обычно не удавалось: хватало и других дел.

Платт прошел в ванную на первом этаже, выпил две таблетки «дексамилла», разбудил черную кухарку, велел поджарить яичницу и сварить кофе.

Он еще читал газету, когда позвонил охранник, дежуривший у ворот. Что-то насчет защиты растений. Те парни, что приезжали днем раньше.

Только этого ему и не хватало. Райс мертв, с Марлен нелады, двух блондинок оттрахать не удалось, а теперь у него еще гибнут деревья. Он платит садовникам пятьсот баксов в месяц, а его деревья умирают.

— Пропусти их, — распорядился Платт. — Пусть подъезжают к дому.

ГЛАВА 15

Двухэтажный дом находился на Керлайн-авеню в Пассэике. Кеннет Хоскинс жил на втором этаже. Добротная, массивная мебель, восточный ковер. На всех горизонтальных поверхностях либо фарфоровые собачки, либо деревянные статуэтки, либо декоративные пепельницы. Чему где стоять решала миссис Хоскинс, полная бабулька с блестящими глазками. Мистер Хоскинс не протестовал, да и едва ли его протесты могли что-то изменить.

— Я уже столько раз об этом рассказывал, — говорил он Дену. — От начала и до конца. Конечно, очень жаль Фреда. Фреда Янгвуда, которого застрелили? И, разумеется, Элис, но нам хоть сказали, что с ней все будет в порядке, медицинские счета ей оплатят и она получит денежную компенсацию. Я про Элис Филлмер, кассиршу, ее подстрелили?

Дена удивляло, что многие люди превращали утверждение в вопрос. Оставалось только гадать, какой реакции они ждали от собеседника. Он кивнул, и Хоскинса это вполне устроило.

— Я столько раз общался с полицией. С детективами, сотрудниками центрального управления, с ФБР.

— Они приходили сюда, — вставила миссис Хоскинс, — а несколько раз Кеннету приходилось заезжать к ним. А Кеннет и так много работает.

— Они показывали мне фотографии, — пояснил Хоскинс. — Очень много фотографий. — Он задумался. — Целые альбомы или книги? Фотографии преступников?

Ден кивнул дважды.

— Мне очень жаль, что я отнимаю у вас время. Особенно в такой чудесный день.

— Это их сад, — ответила миссис Хоскинс.

— Не понял?

— Внизу. Садик принадлежит хозяевам, они живут на первом этаже. Раньше такой день мы провели бы в саду. Но дом у нас был большой, и мы его продали, когда дети выросли и разъехались, так что здесь мы только снимаем квартиру, а сад принадлежит им.

— Тем, кто живет внизу? Хозяевам? — добавил Хоскинс.

— Да, — Ден глубоко вдохнул. — Но моих издателей интересует свежий взгляд. Неожиданный ракурс, вы понимаете. И впечатления только непосредственных свидетелей. Случай-то интересный, а подозреваемых пока нет…

— Вы сказали мне название вашего журнала, но забыл.

— «Расследование: реальные факты».

— Думаю, я слышал о нем.

— Один из ведущих в своей области. У меня с собой схематичное изображение…

— Вы работаете в этом журнале? — встряла миссис Хоскинс.

— Совершенно верно.

— То есть каждую неделю вы получаете чек, так?

— Видите ли, я не в штате. — Ну и зануда, подумал Ден. Такой он не стал бы и пытаться продать энциклопедию. Просто повернулся бы и ушел. — Я пишу статьи по договору.

— И вам платят за то, что вы написали, — она кивнула. — Сколько?

Школьный приятель Дена работал в отделе криминальной хроники какой-то одной газеты в Канзас-Сити и иногда писал статьи для журналов, специализирующихся на этой тематике, поэтому Ден знал, что почем. За статью журналы платили сто долларов, больше, если к ней прилагались хорошие фотографии. Но она ему не поверила бы, что бы он ни сказал.

Поэтому услышали они от него совсем другое.

— Мне выделена определенная сумма на расходы, миссис Хоскинс. Так что я могу выплатить вашему мужу компенсацию за время, которое займет наш разговор.

Час времени Хоскинса оценили в двадцать долларов. Инвестиции оказались столь удачными, что Ден решил и в будущем подмазывать свидетелей. Поскольку Хоскинсу платили, он не отвлекался на другие темы и говорил только по делу, выуживая из памяти очень интересные подробности. Да и миссис Хоскинс молчала. Только ради этого стоило расстаться с двадцаткой.

Прошлым вечером Ден и полковник так долго работали с планом Торгового банка в Нью-Корнуолле, что теперь могли нарисовать его с закрытыми глазами. Но стоящая перед ними задача не ограничивалась только ограблением. Они должны были оставить улики и в основных моментах повторить действия тех, кто ограбил банк в Пассэике, чтобы самый тупой коп в Нью-Джерси смог бы связать эти ограбления. Разумеется, немало материала они почерпнули из газет, но полковник подчеркнул важность показаний очевидцев. Только они могли сообщить мельчайшие подробности, благодаря которым сразу становилось ясно, что действовали одни и те же люди: какая-нибудь фраза, брошенная одним из грабителей, их позиции друг относительно друга, короче, детали, которые не попадают ни в газетные статьи, ни в полицейские донесения.

Хоскинс, к примеру, упомянул, что у одного из грабителей на тыльной стороне ладони была бородавка. Соорудить муляж бородавки на чьей-то руке не составляло никакого труда. А определить, что кроме бородавки ничего общего у участников первого и второго ограбления нет, не сможет никто: очевидцами станут совсем другие люди. В полицейских же донесениях эта бородавка будет фигурировать. Вот и еще один довод в пользу того, что работала одна и та же банда.

Ни один из участников первого ограбления в архивах полиции не значился. Как, впрочем, и команда полковника Кросса. А бородавка есть бородавка.

— Я думаю, это все, что я могу вспомнить, — подвел черту Хоскинс. — Разумеется, сейчас я мог что-то и упустить. Но скорее всего сказал лейтенанту Фрейзеру. Вы можете спросить у него. Вы с ним уже встречались?

Шагая к своему автомобилю, Ден взглянул на часы. Автомобиль он оставил за углом, чтобы Хоскинсы не могли переписать номерной знак. Лейтенант Фрейзер, думал он. Почему нет? Негоже криминальному репортеру опрашивать очевидцев, но не заглянуть в полицейский участок. И полковник всегда говорит, что лучшая оборона — удачное наступление.

И какими только глупостями иной раз не приходится заниматься, думал Мердок. Сколько времени и сил потратили они на то, чтобы миссис Татилл позволила им спилить ветку. И все для того, чтобы она при случае порекомендовала их Платту. Да только тот плевать хотел на рекомендации. Наверное, гангстеры все такие. Им и в голову не приходит, что их могут надуть по мелочам. Они думают, что мошенники их боятся. Вот и Платт не дал им упомянуть про миссис Татилл.

— Насчет деревьев я знаю одно — с них падают листья, — услышали они от него. — А если они умирают, заменить их нельзя. Вместо каждого надо сажать крошечное деревцо, а через пятьдесят лет, когда под ним можно будет сидеть, ты уже отправишься на тот свет. Я не хочу, чтобы мои деревья умирали. Слишком много денег вбухано в это поместье. Вы видели сад? Лужайку? У меня все в лучшем виде. Я могу заплатить за самое лучшее.

Мердок обхватил ствол руками, осторожно поставил ногу на следующую ветвь. От земли его отделяли уже тридцать футов. Он посмотрел вниз, улыбнулся Симмонзу. Симмонз тоже мог забраться на дерево, но особой сноровки у него не было. А посторонние наверняка полагали, что тот, кто зарабатывает на жизнь, защищая лес от болезней и вредителей, должен прыгать с ветки на ветку не хуже белки. Мердок это умел. Высота его не пугала. В первые десять прыжков с самолета он накладывал в штаны, на одиннадцатом обошелся без этого, а уж потом небеса стали ему родным домом.

Ветвь показалась ему достаточно крепкой, он наступил на нее ногой, поднялся на следующую, также предварительно проверив ее надежность. По крайней мере сейчас он мог ничего не пилить. Они сказали Платту, что сейчас им хотелось бы обойти все поместье и осмотреть деревья. Потом доложить боссу, а уж тот сможет оценить стоимость всех работ. Пожалуй, это был лучший ход. Платт хотел все самое лучшее. Цена его не волновала, главное, чтобы лужайка, сад, деревья не доставляли никаких хлопот.

Мердок поднялся еще на несколько футов, огляделся. Толщина ветвей позволяла подняться еще на несколько ярдов, но он решил не рисковать. Высота и так достаточная, листва не мешала обзору. А с земли его уже не видно.

Он открыл брезентовую сумку, что висела на боку, достал миниатюрный фотоаппарат. Джордано объяснил, как им пользоваться, утром он потренировался еще раз. Впрочем, особых сложностей и не было. Направляешь объектив куда надо, нажимаешь на кнопку. И так двенадцать раз. Потом вставляешь новую пленку и повторяешь процесс.

Он отщелкал всю пленку, охватив весь периметр, все 360 градусов. Как его и учили в армии, ссылаясь на собаку, которая никогда не ляжет на землю, не оглядевшись вокруг.

Потом Мердок снял заднюю панель фотоаппарата, вынул пленку, бросил в сумку, вставил новую. И, насвистывая, начал спускаться.

— Это Эдди, сэр, — раздался в трубке голос Мэнсо. — Я проехал мимо дома в тринадцать десять. Наши лесные хирурги еще работают.

— Хорошо.

— Я вот думаю, когда начинать.

— Как ты?

— Нервничаю. Но я должен нервничать, так? Я хочу сказать, с его точки зрения.

— Да. Ты спал этой ночью?

— Какое-то время.

— Достаточное для отдыха?

— Конечно, сэр. Я думаю, что тянуть не стоит.

— Разумеется, но и спешка нам не нужна.

— Нет, конечно, но он сейчас дома, а мне кажется, что лучше приехать к нему домой.

— Возможно. Ты не думаешь, что он сочтет странным практически одновременное появление трех незнакомых ему людей?

— Сэр, если уж лгать, то по-крупному. Это же наша практика. Все равно я буду нервничать. А мне кажется, что сейчас самый удачный момент.

— Что ж, тебе виднее, — полковник помолчал. Мэнсо уже хотел что-то сказать, но Кросс продолжил: — Я бы подождал несколько часов. Пусть наши друзья закончат свои дела.

— Понято, сэр. Мы полностью уверены в достоверности информации?

— Да, Элен много чего раскопала. Основные факты точны. Время и место совпадают. Такое могло случиться. Доказать обратное достаточно сложно.

— Я все-таки буду напирать на неопределенность. Вроде бы могло, а вроде бы и нет.

— Да. Эдуард, если решишь потянуть, я ни в коей мере не стану возражать. Момент ты определишь сам. День-два ничего не решают.

— Как раз решают. Или могут решить. А ждать труднее всего. И я не знаю, что наметили Говард и Бен. Я думаю, пятнадцать ноль-ноль — самое время. Плюс-минус несколько минут.

— Полагаю, ты прав.

— Примерно в это время я войду в поместье. Не знаю, смогу ли я выбраться от туда, чтобы позвонить, однако, если Говард «подцепит» автомобиль, я смогу подать вам сигнал. Так что, если я не дам о себе знать в течение семи или восьми часов…

— Будь осторожен, Эдуард.

— Вы не дали мне закончить. Я хотел сказать, чтобы вы начинали раскопки во дворе Платта, если я не дам о себе знать. Будем надеяться, что до этого не дойдет, так? Все будет хорошо, сэр. Это семечки. Со мной все будет в порядке.

— Я знаю, Эдуард.

Когда Симмонз осмотрел все, что хотел, он вернулся к пикапу. Бросил планшет на переднее сиденье, отошел к кузову. Мердок забрался уже на шестое дерево, и Симмонз надеялся, что на последнее. Ему не терпелось уехать.

Чем-то поместье пугало его. Сначала его потрясли сад и лужайки. Все чистенькое, ухоженное. Шагая по траве, он думал о том, как приятно жить в таком месте.

А потом в голову пришла другая мысль и все испортила. Чего тут приятного, если все сделано руками других? С чего Платту испытывать гордость за свое поместье? Кто-то косил траву, кто-то ухаживал за цветочными клумбами, кто-то подстригал кусты, а Платт… он только выписывал чеки.

Симмонз слышал о таких же коллекционерах марок. Одному он уступил на аукционе превосходную коллекцию немецких марок. Купил ее престарелый джентльмен, владелец огромного ранчо, который не отличал перфорацию от водяного знака. Профессионалы закупали для него марки, профессионалы готовили их к выставкам, коллекция хранилась в банковском сейфе, и посмотреть на нее у него не доходили руки. В конце концов, он продал всю коллекцию, потому что она ему наскучила, но Симмонз полагал, что особого интереса к маркам у него не было с самого начала. И ничем он не отличался от Платта. Хотел иметь самое лучшее, имел возможность заполучить самое лучшее, но то, что покупал, по существу, ему не принадлежало, потому что вкладывал он только деньги.

Симмонз открыл банку с креозотом. Залез в нее рукой, закрыл, направился к гаражу. Невысокого роста, широкоплечий, мускулистый мужчина полировал «мерседес». С «линкольном» он уже закончил, так что тот аж сиял.

— Чего? — осведомился мужчина.

Симмонз поднял измазанную руку.

— Нет ли у вас тряпки? Креозот. Банка потекла.

Мужчина указал на груду тряпок.

— Бери любую.

Симмонза такой вариант не устроил. Тряпки находились далеко от «линкольна». Симмонз взял одну, вернулся к мужчине, без особого успеха пытаясь оттереть креозот. Прошел мимо, держа курс на «линкольн». Почувствовал, что мужчина не спускает с него глаз.

— Не оттирается. Послушайте, а скипидара у вас нет?

— Понятия не имею, — ответил мужчина. — Я здесь первый день.

Замена Райса, догадался Симмонз. Судя по его внешнему виду, Мэнсо придется попотеть.

— Может, посмотрите? Боюсь, попачкаю что-нибудь этим креозотом.

— Пожалуй, этого не нужно, — кивнул телохранитель-шофер. — Пойду посмотрю. Говоришь, скипидар?

Едва он повернулся, Симмонз достал из кармана миниатюрный радиомаячок. Размером в два квадратных дюйма и толщиной в три восьмых дюйма. Как работала его электронная начинка, Симмонз понять не мог. Он наклонился и прилепил «маячок» к стальному каркасу заднего бампера «линкольна». Магнитный держатель гарантировал, что никуда он не денется.

Когда Глисон вернулся, чтобы сказать, что скипидара нет, Симмонз подпирал стойку гаражных ворот. Поблагодарив, он ушел. Несколько бутылок скипидара лежали в кузове, там он и стер вонючий креозот. А вскоре и Мердок спустился с последнего дерева.

ГЛАВА 16

— Если у тебя посылка, давай сюда.

— За нее надо расписаться.

— Так я распишусь.

Мэнсо покачал головой.

— Велено вручить лично. И у меня не посылка, а письмо. За получение должен расписаться лично мистер Альберт Платт.

— Слушай, за всю корреспонденцию расписываюсь я. Мистер Платт очень занятой человек. У него нет времени для посыльных.

Мэнсо поправил фуражку, темно-синюю, с кокардой, на которой значилось «УЭЛЛС ФАРГО». Фуражку Мэнсо купил в магазине спецодежды в Тенафли. Кокарду нашел в магазине в отеле игрушек универмага «Кресдж». Фуражка стоила один доллар шестьдесят девять центов. За кокарду следовало заплатить двадцать девять центов, но у кассы стояла очередь, поэтому он просто положил кокарду в карман.

— Послушайте, я на работе. И выполняю указания.

— А что, по-твоему, делаю я?

— Тогда я уйду и скажу боссу, что к Платту меня не допустили. Он возьмется за телефон, и вам придется объяснять Платту, почему вы не сообщили ему о моем приезде.

Второй охранник нацелил карабин на Мэнсо.

— Слушай, проваливай отсюда. А не то…

— Подожди, Джек. Я позвоню. Хуже не будет.

Он снял трубку. Мэнсо старался не прислушиваться к разговору. Охранник же прикрывал микрофон рукой.

— Он спрашивает — письмо от Лукарелли?

— Фамилию отправителя мне не называли.

Охранник что-то сказал, выслушал ответ, повесил трубку. Знаком предложил Мэнсо вылезти из машины.

— Я тебя обыщу. Потом пойдем в дом. Машина останется здесь.

— Нет проблем.

Обыскивать охранник не умел. Даже не коснулся рук Мэнсо. Впрочем, он все равно ничего бы не нашел: нож Мэнсо спрятал в ботинке. Они направились к дому. Оба не произнесли ни слова. В одной руке Мэнсо держал конверт, в другой — регистрационный журнал.

Платт поджидал их в холле. Рядом с ним стоял невысокий крепыш.

— Ты можешь идти, — бросил Платт охраннику.

Тот повернулся и зашагал к воротам.

— Что я там должен подписывать? — прорычал Платт, глядя на Мэнсо.

— Это моя работа, мистер Платт.

— Да. Давай сюда, — Мэнсо протянул ему конверт, Платт коротко взглянул на него, не распечатывая сунул в карман. — Теперь регистрационный журнал.

— Сначала вы должны прочитать письмо, мистер Платт.

— Я должен что?

Мэнсо кивнул.

— Так мне сказали. Вы должны расписаться после того, как получите и прочитаете письмо.

— И кто же его послал?

— А вот этого мне не сообщили.

Он наблюдал, как Платт рвет конверт и достает лист бумаги. Краем глаза следил и за телохранителем, оценивая, хорош ли тот в деле. Тем временем с лицом Платта происходили разительные перемены. Изумление, шок, раздражение, злость — эмоции чередой сменяли друг друга.

— Ладно, парень. Так кто его написал?

— Я.

— И сам принес?

— Совершенно верно.

— А к чему этот маскарад с «Уэллс Фарго»?

— Чтобы миновать ворота.

— Откуда ты узнал о Бадди?

— У меня хороший слух, вот и услышал.

Платт повернулся к крепышу.

— Слушай, что здесь написано. «Мистер Платт, я ваш новый шофер и телохранитель. Я могу делать все, что умел Бадди Райс. К тому же я жив, а он мертв». — Он посмотрел на Мэнсо. — Да кто ты такой, черт побери?

— Там все написано. Ваш новый телохранитель.

— Кто-нибудь обещал тебе это место?

— Нет. Сам придумал.

— Мог бы придумать что-нибудь и получше. Место занято. Так что вали отсюда.

Мэнсо кивнул в сторону телохранителя.

— Это кто?

— Его зовут Бадди. Сказано тебе, проваливай.

— Еще один Бадди? — Он выпрямился в полный рост. — Вот что я вам скажу, мистер Платт. Если вы хотите, чтобы я ушел, прикажите Бадди вышвырнуть меня.

— Зачем?

— Может, у него не получится.

Платт пронзил его взглядом, затем заулыбался.

— Годится. Ну-ка, вышвырни его, Бадди. А в процессе можешь поучить его хорошим манерам. Приступай.

Бадди усмехнулся, сунул руку за пазуху, вытащил револьвер.

— Вон! Быстро!

— Господи, в чем вопрос. Меня уже здесь нет, — глаза Мэнсо широко раскрылись, словно от страха, руки взлетели вверх, одновременно с ними пошла вверх и правая нога. Бадди еще смотрел на руки и глаза, когда нога Мэнсо ударила его по руке и револьвер взлетел в воздух.

Мэнсо поймал револьвер и нацелил на Платта.

Все застыли.

— Плохо, — Мэнсо покачал головой. — Очень плохо. Вот что я вам скажу, мистер Платт. О том Бадди я слышал только хорошее, а вот от этого просто смердит. Если не умеешь обращаться с оружием, нечего за него и браться. Но хуже другое. Телохранитель не должен стоять столбом, когда кто-то целится в человека, которого он должен охранять. Я бы, мистер Платт, бросился между вами и револьвером.

Платт согласно кивал.

— А потом попытался бы выбить револьвер. А вот стоять столбом — самое последнее дело.

— Мистер Платт, этот говнюк очень опасен.

Мэнсо словно и не услышал его.

— И еще. Если б мой босс велел мне вышвырнуть кого-то вон, а этот кто-то стал заявлять, что справится с этой работой лучше меня, я бы не полез за револьвером, мистер Платт. Я бы постарался произвести хорошее впечатление на своего босса и показать, что могу обойтись без оружия, — он улыбнулся Глисону. — Даю тебе вторую попытку, Бадди, — и положил револьвер на стол позади себя. — Жду тебя, тигр.

Бадди потерял самообладание, чего, собственно, добивался Мэнсо. Бросился вперед, словно разъяренный бык. Мэнсо ушел влево, правой рукой нанес короткий удар в солнечное сплетение.

Бадди согнулся. У него перехватило дыхание. Мэнсо широко улыбнулся.

— А теперь, Бадди, скажи мистеру Платту, что ты подаешь заявление об отставке.

Бадди уже очухался, вскочил. Его рука вновь нырнула под пиджак. Мэнсо очень надеялся, что второго револьвера у Бадди нет, иначе ему пришлось бы действовать очень быстро. Но в руке появился нож с выкидным лезвием. Бадди держал его низко, лезвием вверх. И, пригнувшись, двинулся на Мэнсо.

— Так-то лучше. — Мэнсо по-прежнему улыбался. — Ты даешь мне возможность показать себя, Бадди. Тебе это зачтется.

Бадди наблюдал за глазами Мэнсо. Обычно этого хватало, но в данном случае он допустил ошибку. Он уже должен был понять, что Мэнсо — профессионал. А имея дело с профессионалом, следить надо не за глазами, а за ногами. Профессионал использует глаза, чтобы сбить противника с толку.

Вот и Мэнсо посмотрел в одну сторону, а двинулся в другую, так что ножом Бадди ударил в пустоту. А тем временем правый локоть Мэнсо со всей силы воткнулся Бадди под дых. Мгновением позже он заломил Бадди правую руку, сверху уперевшись в локоть коленом. Легкое движение, и нож вывалился на пол.

— Видите, это же куча дерьма, мистер Платт. От него смердит.

— Это точно.

— Наймете вы меня или нет, мистер Платт, но уж этот телохранитель вам ни к чему. Проку от него нет.

— Он уволен.

— Может, он сам подаст заявление об уходе. Бадди, скажи мистеру Платту, что ты увольняешься по собственному желанию.

Бадди молчал. Мэнсо чуть сильнее заломил ему руку Повторил приказ. Бадди дрожал, в уголке рта показалась слюна.

— Я увольняюсь!

— Господи, — выдохнул Платт.

— Вам он еще понадобится, мистер Платт? Для него найдется какая-нибудь работа?

— Да я не позволю ему выносить мусор.

— Вот и ладненько, — и Мэнсо сломал Бадди руку.

Он вывел Бадди за дверь, бросил у входа. От нервозности не осталось и следа. Нарочитая вежливость в разговоре, похоже, здорово помогла. Главное — не выходить из роли, а остальное приложится. В одном сомнений не было: этих Бадди он щелкал как семечки.

Когда он вернулся в холл, Платт держал в руке револьвер. Нацеленный на Мэнсо. Тот подумал, что Платт вот-вот выстрелит. И едва не поддался панике.

— Я сдаюсь, — он сумел улыбнуться.

— Ты кто, черт побери?

— Меня зовут Эдуард. Наверное, теперь придется сменить имя на Бадди, но я не уверен, что это хорошая идея. Думаю, это имя приносит несчастья.

Губы Платта превратились в узкую полоску.

— Свое дело ты знаешь. Такие, как ты, мне еще не встречались.

— Благодарю.

— Не разевай рта, когда говорю я. Ты — профессионал, ты разыграл длинную комбинацию и думаешь, что уже прошел в дамки, а потому самоуверен. Но игра ведь не закончена. Я могу пристрелить тебя и зарыть в саду. Могу связать и позвать полдюжины парней, которые по очереди поработают с тобой, после чего ты скажешь все, что знаешь и даже не знаешь. Это понятно?

— Да, мистер Платт.

— Я тебя где-то видел. Где?

— Вегас. «Дезерт-Палмз».

— Ты там был? С какой стати?

— Чтобы взглянуть на вас.

— Кто тебя посылал?

— Я приезжал по собственной инициативе.

— Почему?

— Хотел получить место Бадди.

— Ерунда.

— Это правда.

— Ты убил Бадди?

— Зачем мне это?

— Не знаю, но мне представляется, что ты чуть раньше ответил на этот вопрос. Объяснил зачем.

— Я хотел получить место Бадди.

— Почему? Кто же ты такой?

Мэнсо замялся.

— Имя ты мне уже назвал.

— Эдуард.

— А фамилия?

Мэнсо разглядывал ковер.

— Ты хотел занять место Бадди, не назвав мне своей фамилии?

— Пожалуй, — признал Мэнсо. — Я думал, что сначала начну у вас работать, а уж потом посмотрю, что получится. Я думал…

— Сам видишь, к чему это привело.

Мэнсо вздохнул, поднял глаза на Платта.

— Я всегда считал, что меня зовут Эдуард Манн, мистер Платт. Я вырос с этой фамилией, в уверенности, что она моя, что я — Эдди Манн.

— И что?

— А теперь вроде бы получается, что фамилия у меня другая. Я пытался навести справки, но выяснить что-либо наверняка мне не удалось. А из того, что я выяснил, получается, что фамилия у меня должна быть Платт.

Он шумно сглотнул.

— Только не думайте, никаких доказательств у меня нет. Я не могу убедить в этом даже себя. Но вполне возможно, что я — ваш сын.

ГЛАВА 17

— Ее звали Флоренс Маннхайм, но она сократила фамилию до Манн сразу после моего рождения. И переехала в Эстори.

— Откуда?

— Из Восточного Нью-Йорка. Когда она мне все это рассказала, я начал разбираться, что к чему. Узнал, что мы жили на Питкин-авеню. Я поехал туда, нашел дом. Теперь там никто не живет. Окна разбиты, дверь выломана.

— Питкин-авеню, — повторил Платт.

— Она всегда говорила мне, что мой отец умер. Его убили на войне. Его звали Эдуард, как и меня, он служил в ВВС и его самолет сбили над Германией. Я это тоже проверял, но в списках ВВС не числилось Эдуарда Майнхайма. Опять же Маннхайм — ее девичья фамилия. Она не выходила замуж, во всяком случае, в Нью-Йорке. В регистрационных книгах такой записи нет. Я не знаю, отец вы мне или нет, но мой отец не женился на моей матери.

— Флоренс Маннхайм, — Платт уже не целился в Мэнсо. — Бред какой-то. У меня никогда не было сына.

— Она говорила, что ничего вам не сказала.

— Не помню я никакой Флоренс Маннхайм.

— Она говорила, что вы скорее всего ее не помните. Расспросить ее по подробнее я не мог. Она умирала. Я как раз вернулся из армии, она умирала, но сказала, что должна мне кое-что сообщить. Я ответил, успокойся, еще успеешь, однако она уже говорила, что никакого Эдуарда Майнхайма не было и в помине, а мой отец — Альберт Платт. Она сказала, что уехала с Айленда и сдала меня в Дом малютки, поэтому мое рождение нигде не зарегистрировано. У меня действительно не было свидетельства о рождении. И когда мне исполнилось шестнадцать, я с трудом получил водительское удостоверение. Для этого пришлось принести справку из школы, подтверждающую мой возраст.

Платт стоял в глубокой задумчивости, веки прикрыли его глаза.

— И сколько тебе лет?

— В феврале исполнится двадцать восемь.

— Так какого ты года? Сорок первого?

— Совершенно верно. Зачали меня в сороковом, в конце мая или начале июня.

— Я вот и стараюсь припомнить. Сын. Поначалу я не думал о детях, а когда такие мысли начали приходить мне в голову… помнится, я подхватил что-то венерическое. Одна испанка заразила пол-Бруклина. Но уж потом мы с ней посчитались. Готов спорить, больше она никого не наградила триппером, — Платт рассмеялся, но тут же вновь насупился. — Пару лет назад я обращался к врачу. Специалисту. Он сказал, что теперь детей у меня быть не может, а возможная причина — тот самый триппер. И когда же это случилось? Вроде бы в сорок втором или сорок третьем.

Вот и славненько, подумал Мэнсо.

— Май или июнь сорокового. Даже не знаю, то ли ты хитрец, то ли и впрямь мой сын. К этому трудно привыкнуть. Тогда я сам был мальчишкой. Сороковой год. Да мне было всего девятнадцать.

— А моей матери семнадцать.

— Девятнадцать. Да тогда я трахал всех, кто попадался под руку, — Платт улыбнулся, вспоминая те времена. — Чего мы тогда только не вытворяли. Кто-то сказал, что я трахнул бы и змею, если б кто-то держал ей голову. А что она тебе говорила? Мы долго встречались или как?

— Она сказала, только раз.

— Только раз? — фыркнул Платт. — С чего она взяла, что это моя работа?

— Вы были единственным. Она сказала, что вы принудили ее.

— То есть изнасиловал?

— Этого она не говорила.

— Да, — Платт медленно кивнул, — тогда такое случалось. Девок было, хоть пруд пруди. Снимаешь ее, угощаешь стаканчиком, и больше не видишь. Зачастую даже не знаешь, как зовут. Флоренс, в нашем районе это было самое распространенное имя. Только обычно его сокращали до Фло. Нынче оно встречается реже. От чего она умерла?

— Рак.

— Тяжелое дело. Фло Маннхайм? Не припоминаю. Как она выглядела? Какого цвета были волосы?

— Светло-каштановые.

— А у тебя черные. Как у меня, так? Будь я проклят, такого я и представить себе не мог. Какое-то безумие.

Мэнсо кивнул.

— Я тоже сходил с ума все эти месяцы, после ее признания. Или у меня есть отец, или нет, а доказать я ничего не мог. Поэтому я и решил присмотреться к вам.

— Наводил справки?

— Точно. А когда мне сказали, что вы в Вегасе, полетел туда, чтобы познакомиться с вами поближе. Остановился в том же отеле. Как-то вечером сел за один стол в казино.

— Ты много играешь?

— Случается.

— А результат?

— Обычно я в небольшом плюсе.

— А я тогда проигрался. Да и ладно, на отдыхе это дозволительно. Я должен посидеть и подумать. Ты голоден? Хочешь кофе?

— От кофе не откажусь.

— Пошли. Значит, тебя зовут Эдди? Эдди Платт. Знаешь, парень ты симпатичный. Мне понравилось, как ты разделался с этим подонком. Чувствуется класс. Этим я тоже выделялся в молодости. Где тебя научили всем этим приемчикам? В армии?

— Совершенно верно.

— Ладно, давай посидим, выпьем кофе.

Джордано сидел в машине и читал туристический раздел «Санди таймс». В газетном киоске ему сказали, что рекламная часть приходит на день раньше, а блок новостей поступит только завтра. Джордано было без разницы.

Он читал статью об отдыхе в Болгарии. Никто из его клиентов не хотел отдыхать в Болгарии. Скорее всего и в будущем вряд ли у кого могло возникнуть такое желание. А Джордано бы туда съездил. Джордано нравилось бывать в новых для себя краях.

Он поднял голову, осознав, что уже третий раз читает один и тот же абзац, но ничего не может понять. Он положил газету на руль, а сам откинулся на спинку сиденья. Автомобиль стоял у торгового центра почти в двух милях от поместья Платта. Радиус действия «маячка», который Симмонз закрепил на «линкольне» Платта, равнялся пяти милям. Включенный приемник лежал на сиденье рядом с Джордано. Пока из него не доносилось ни звука.

Такими радиомаячками обычно пользовалась полиция, если ставилась задача определить местонахождение движущегося автомобиля. Для того чтобы точно установить, где он находится, в операции задействовались три патрульные машины с приемными устройствами. У них был только один приемник, но больше им и не требовалось. Симмонз выключил «маячок», прежде чем поставить его под бампер «линкольна». Включение «маячка» означало, что у Мэнсо все прошло гладко и можно переходить к следующему этапу.

Если же «маячок» не включится…

У Джордано дернулась щека. Скоро пять. Мэнсо вошел на территорию поместья в три. Примерно в это время Джордано зарулил на стоянку у торгового центра. Чуть позже приехали Симмонз и Мердок, чтобы передать ему отснятые пленки и сказать, что «маячок» установлен. Так что Джордано оставалось только ждать.

Он посмотрел на приемное устройство. После того, как оно запиликает, ему надо нестись в Тарритаун, проявлять пленки Мердока и знакомиться с эскизами Дена. А времени у него в обрез, потому в половине девятого он встречается с Патрицией. Он заранее знал, что припозднится, но ему не хотелось заставлять ее ждать слишком уж долго. И чем дольше он торчал у торгового центра, тем меньше времени оставалось в его распоряжении. Опять же, чем дольше не поступал сигнал от Мэнсо, тем больше становились шансы на то, что подаст сигнал совсем не Мэнсо.

Допустим, думал он, кто-то решил выехать на «линкольне» из поместья. Пять миль — расстояние небольшое. Вдруг Платт послал кого-то за продуктами, а он ждет сигнала, который просто до него не доходит. Разумеется, отъезд автомобиля мог означать и другое: Эдди бросили в багажник, чтобы затем утопить в одном из окрестных болот.

Лучше что-то делать, чем сидеть сиднем. Джордано повернул ключ в замке зажигания и поехал к поместью Платта. Он уже несколько раз проезжал мимо, так что добрался до поместья без труда. Гаражные ворота он нашел открытыми, но внутри царила темнота. Опять же он смог лишь бросить короткий взгляд, поэтому не стал бы утверждать, что увидел там «линкольн». Но автомобилей в гараже было три, аккурат столько и числилось за Платтом, поэтому Джордано рассудил, что один из них — «линкольн».

А кроме того, у ворот все еще стояла машина Эдди.

Джордано вернулся на стоянку у торгового центра. Приемник молчал. Джордано прикинул, машина Эдди — хороший знак или плохой. Пришел к выводу, что наличие машины у ворот и «линкольна» в гараже — означают одно и то же. Как плохое, так и хорошее. И только приемник мог дать ответ на вопрос, заглотнул Платт предложенную ему наживку или нет. Если и заглотнул, то для них это всего лишь шажок вперед, потому что до цели еще далеко. Если выплюнул, то Эдди в стане врага без единого патрона в пистолете и с шеей в петле.

Джордано сильно сомневался в том, что наживка проглочена. Да, сестра полковника сделала все, что могла, это без вопросов. Они еще ехали в Тарритаун, когда она уже копалась в архивах Бюро регистрации гражданских актов, в поисках женщины, которая умерла в течение года, а родилась в Бруклине между 1920 и 1925 годами. Женщины, которая уехала из Бруклина перед или в начале второй мировой войны. Женщины, не оставившей ни мужа, ни детей. Короче, женщины, которая могла быть в нужном месте и в нужное время, уехавшей оттуда опять же в нужное время, а за последующие годы практически ничем себя не проявившую.

Но собранные сведения представляли собой лишь сцену, на которой Эдди должен был сыграть порученную ему роль. Джордано с трудом подавил смех, когда полковник, сидя в инвалидном кресле, впервые изложил свой план, в основе которого лежало появление незаконнорожденного сына. Когда же полковник пожелал выслушать замечания, Джордано предпочел промолчать. Потому что в жизни твердо придерживался двух правил: не говорить женщине, что у нее плохо пахнет изо рта, и не говорить офицеру, что у него не все в порядке с головой.

Тем более что у полковника с головой все было в порядке. А обдумывая предложенный план, Джордано видел в нем все больше достоинств. Если план срабатывал, они получали фантастические преимущества. Не просто агента во вражеском лагере, но агента, приближенного к руководству. В конце концов, план так понравился Джордано, что он испытал разочарование, когда на роль сына определили Мэнсо. Впрочем, другого он и не ожидал. У Мэнсо была подходящая внешность, нью-йоркский выговор, он знал, каковы нравы гангстерской среды. Джордано, конечно, умел постоять за себя в рукопашной, но очень уж он был щуплым. И над ним бы только посмеялись, предложи он себя в телохранители.

Внезапно его пронзила новая мысль: а нет ли детей у него?

Глупости, отмел он эту мысль. Платт, да, тот еще мог в такое поверить. Случилось это в другую эпоху, когда презервативы не отличались надежностью, диафрагмами пользовались только замужние женщины, а противозачаточные таблетки не существовали даже в воображении писателей-фантастов. Для Джордано ситуация в корне изменилась. Его знакомые девицы каждое утро запивали противозачаточные таблетки апельсиновым соком. Таблетки эти продавались на каждом углу, и никто не хотел иметь детей.

Патриция Новак, подумал он.

Разведенная, одинокая, живущая с родителями. Она принимала противозачаточные таблетки? Раныпе-то он об этом не задумывался, потому привык к тому, что нынешние женщины без этих таблеток никуда. Но не она. Вот те раз…

Господи, похоже, он влип.

Идиот паршивый, одернул себя Джордано. Эдди, возможно, сейчас прижали к стенке, а тебя тревожит, не забеременела ли какая-то телка. Если и забеременела, ты все равно об этом не узнаешь. Через несколько дней ты отсюда уедешь, а Нью-Корнуолл — не тот город, куда приезжают по собственному желанию. Больше ты ее не увидишь, а о том, беременна она или нет, станет ясно лишь через два месяца. А чего ты не знаешь, того и нет, если, конечно, не давать волю воображению, кретин.

Джордано посмотрел на часы. 5:27. А как он поведет себя, узнав, что одна из девиц, которую он если и помнит, то смутно, воспитывает его ребенка. Наверное, стал бы посылать ей деньги.

Они еще никому не мешали, а он знал, где достать еще. А что бы он чувствовал? Какие чувства испытывал бы к ребенку? Вот тут ему окончательно стало ясно, что в голове у полковника не опилки. Да, он остался без ног, но с мозгами у него полный порядок.

Приемник запипикал в 5:31.

ГЛАВА 18

— Они вошли в банк в разное время и заняли заранее оговоренные позиции, — докладывал Френк Ден. — В обычных костюмах, с оружием, спрятанным под пиджаками. Должно быть, приступили к активным действиям в назначенное время. Двое направились к кассиршам, один — к дверям, еще один — к вице-президенту банка. Увели его вниз и заставили открыть хранилище. С особыми трудностями им столкнуться не пришлось. Платт позаботился о том, чтобы вице-президент знал, что это за налетчики. После хранилища они собрали деньги, что лежали у кассирш. Мелочь, естественно, не брали. Кассирша получила пулю за то, что решила проявить героизм и попыталась поднять тревогу. Охранника, возможно, убили, чтобы сбить полицию с толку. Точно не скажешь. Вроде бы он схватился за револьвер, но последний так и остался в кобуре. Двое свидетелей показали, что он и не дергался, стоял, подняв руки. То ли один из грабителей запаниковал, то ли охранника убили для убедительности.

— Внешность? Голоса?

— Все белые, так что Говард сядет за руль. Они использовали украденный автомобиль, бросили его в семи кварталах. Что еще? Ага, бородавка. Большинство свидетелей утверждает, что видели бородавку на левой руке высокого парня с короткой стрижкой. Был среди них черноволосый с усами. Двое свидетелей усов не помнят, но остальные обратили на них внимание. Насчет голосов все, как обычно: грубые, угрожающие, от свидетелей другого ждать не приходится. Усатый остался у двери, держал свидетелей на мушке, пока остальные выносили деньги. Их автомобиль подъехал к банку после начала ограбления. Только для того, чтобы увезти их и добычу…

— Перерыв на ланч у нее с половины первого до половины второго, — слово перешло к Луи Джордано, — так что ее не будет, если мы ударим в это время. У каждой кассирши на полу есть кнопка тревоги. При первой возможности они нажмут на нее, но по инструкции в случае ограбления им велено сохранять хладнокровие. Не лезть на рожон. Кнопки здесь, здесь и здесь. Вероятно, они соединены проводом. Если его перерезать, тревога не сработает.

Насколько ей известно, сумма у кассирш всегда примерно одинаковая. Бронеавтомобиль «Уэллс Фарго» приезжает каждую среду в два часа дня. Привозит мелочь и мелкие купюры, забирает ветхие и рваные банкноты, чтобы отвезти в отделение Федеральной резервной системы. Деньги небольшие, так что возиться с ними не стоит.

Как обстоит дело с хранилищем, она не знает. Президентом там какой-то Каспере, но его в банке практически не бывает. Фамилия вице-президента Делвин. Насколько я понял, командует в банке он. Ему известна комбинация замка в хранилище. Она это знает, потому что именно он открывает хранилище, когда приезжает броневик…

— Ворота изолированы, — продолжил Эдуард Мэнсо. — Вся ограда находится под током с десяти вечера до семи утра. Днем двое дежурят у ворот, а один охранник бродит по поместью. Болтаются там и другие, кому нечем себя занять. Ночью, с десяти вечера до семи утра, охрана усиливается. Двое по-прежнему дежурят у ворот, еще трое стоят здесь, здесь и здесь. Ночью включается сигнализация на окнах и дверях. Она связана с воротами. Прошлым вечером мы вышли подышать свежим воздухом, но не прошли и пяти шагов, как нам в лицо ударил свет фонаря. У ночных охранников рации. Они в постоянном контакте с теми, что дежурят у ворот. Марлен говорит, что у нее такое ощущение, будто она живет тюрьме. Сначала я подумал, что она все выдумывает, но, возможно, в чем-то она и права. С Платтом отношения у нее странные. Тут и любовь, и ненависть. Эмоционально он ее подавляет. Отсюда и ее приступы ярости. Я спросил, что ее тут удерживает. Она как-то странно посмотрела на меня и промолчала. Может, мне и не следовало спрашивать.

— Ты хочешь выйти из игры?

— Нет. Комбинация сейфового замка где-то в доме. Я заглянул в его бумажник, но там ничего не нашел. В спальне у него маленький сейф. Возможно, она хранится там.

— Она нам не понадобится.

— А вдруг. И потом, я там уже свой. Он заглотнул наживку. Хотел заглотнуть, для него обрести сына — приятная неожиданность. Но мы не гоним лошадей. Меня он представляет как Эдди, без фамилии. Пока он ничего не подозревает.

— Транспортный поток мимо здания банка в это время невелик, но машины идут постоянно, — осветил свою сторону вопроса Говард Симмонз. — Остановка перед банком запрещена. Я могу забрать их у банка и проехать два квартала, не беспокоясь о том, что придется останавливаться на светофоре. Их нет. Потом поворот направо и налево. Полагаю, здесь нам надо оставить второй автомобиль. Мы выскочим на автостраду до того, как они успеют перекрыть дороги. Потом повернем на дорогу номер двести два, пересечем границы штата в Сафферне, по пути высадив одного-двух человек. Вновь поменяем автомобили, двинемся по Тру-уэй на север, пересечем Гудзон в Биконе и вернемся по Тэконик.

— Пикап я перекрасил в коричневый цвет и поставил другие номера, — последним докладывал Бен Мердок. — По мне ждать труднее всего. Меня так и раздирает от нетерпения. Оружие я проверил. Вот у этого револьвера пуля уходит чуть выше, из этого можно попасть лишь во что-то большое и с близкого расстояния, но ведь особой стрельбы не ожидается.

— Четверг, — подвел черту полковник Роджер Кросс. — Тринадцать ноль-ноль. Вы знаете, где стоять и что делать. Давайте вновь пройдемся по всем этапам операции.

— Не нравится мне все это, но не могу понять, почему, — вздохнул Френк Ден. — Очень уж гладко все выходит. Легко. А когда работа выглядит очень уж легкой, меня прошибает пот. Я понимаю, никаких доводов у меня нет, но мне это не нравится.

Все сошлись во мнении, что у него едет крыша. В чем по-дружески ему посочувствовали.

ГЛАВА 19

— Понимаешь, здесь ужасно скучно, — говорила Марлен Платт. — Все равно, что живешь в монастыре, только других монахинь нет. Надеюсь, с тобой станет веселее, Эдди.

— Я даже не знаю, надолго ли задержусь.

— О, дерьмо собачье, — она частенько разбавляла речь такими вот словечками. — Блудный сын вернулся. И теперь будет коротать свои дни с симпатичным папашкой и злобной мачехой…

— С очаровательной мачехой.

— Спасибо за комплимент.

— И я не уверен, что Альберт Платт — мой отец, Марлен. Если окажется, что да, мы с ним отлично поладим. Думаю, он подберет мне работу. Если нет, я сяду на лошадь и ускачу в лучах заходящего солнца. В юности я обожал вестерны. Не пропускал ни одной премьеры. Сколько же я их тогда пересмотрел…

— Не получится.

— Не получится что?

Она склонила голову набок, прищурилась. Господи, да она тоже большая поклонница кино, подумал Мэнсо. Все эти заученные фразы, жесты. Ничего своего, лишь копирование увиденного на экране.

Раскусить ее он не смог. Пару дней его это тревожило, а потом он хотел лишь одного: чтобы она оставила его в покое. Впрочем, у него возникала мысль подкатиться к ней. Не потому, что хотел оказаться с ней в одной постели. Хотя чувствовалось, что в этом деле она толк знает. Просто вариант получался беспроигрышным. Если б она согласилась, у него появлялся еще один союзник. Если б отказалась, то стала бы его избегать, чем облегчила бы ему жизнь.

Но он не мог заставить себя решиться. Вдруг она побежит к Платту. Тогда все пойдет прахом. А теперь подкатываться не имело смысла. Вторник подходил к концу. А утром…

— Ускачу в лучах заходящего солнца, — передразнила она. — Никуда ты не ускачешь. Ни сейчас, ни через миллион лет. Никто еще не ускакал.

— Слушай, я…

— Никто не выходит за стены этого дома, Эдди.

От ее слов по спине пробежал холодок. Он вспомнил, как Платт показывал ему поместье. «А кто лежит под этим кустом или рядом с этим деревом, тебе знать ни к чему, парень. Бадди похоронили вот здесь. Всего-то пару дней тому назад, а уже едва различишь, где снимали дерн. Подойди поближе, посмотри сам».

— Никто и никогда. Жизнь слишком дорога. И совсем неплохо быть женой Альберта Платта. Да и его сыном тоже.

— А если выяснится, что я не его сын…

— Ты что, сбрендил? Да он места себе не находит от счастья. Ты же живое свидетельство тому, что он — настоящий мужчина, — она отбросила со лба прядь черных волос. — Эдди, мы оба знаем, что ты — парень хваткий, умеющий найти слабое место. И представиться сыном Эла — идея отличная. Он и пытаться не станет доказать обратное. Для него твое появление — бальзам надушу.

— Марлен, послушать тебя, получается…

— Что твоя история — чистая выдумка? Разве это не так? Можешь не отвечать. — Она затушила окурок. — Мне, между прочим, без разницы. Да, он все проверит, скажет, что собранные доказательства не дают однозначного ответа, поэтому пусть все будет, как есть. Ты — его сын и остаешься при нем. Будешь жить, ни в чем себе не отказывая. И пройдет немало времени, Эдди, прежде чем ты поймешь, какую высокую цену тебе пришлось за это заплатить. Сколько тебе? Двадцать восемь?

Мэнсо кивнул. Уеду утром, решил он. Верну автомобиль в пункт проката, поеду в Тарритаун и проведу с остальными двадцать четыре часа, остающиеся до ограбления банка. А Платту скажу, что должен повидать девушку в Филли.

— Мне было двадцать семь, когда я вышла замуж за Платта. Пять лет тому назад.

Мэнсо промолчал.

— Посмотрим, что ты скажешь через пять лет, Эдди.

Он улыбнулся.

— Конечно, мама.

— Я не шучу. Время, проведенное здесь, обходится дорого. Ты слышал, что было этой ночью?

— Слышал.

— Он привез домой девку. Одну из его шлюх. И улегся с нами в постель. Втроем. По-семейному.

Мэнсо это знал. Видел Платта и женщину. Слышал, как они разговаривали втроем. Теперь он избегал взгляда Марлен.

— Альберт делает это, чтобы доказать себе, что он мужчина. Я удивлена, что он не предложил тебе присоединиться к нам. Его сын, его жена и его любовница. Все вместе. Идеальный вариант, не так ли? Но дело в том, что я ему не жена, во всяком случае, душой, ты ему не сын, а эта светловолосая шлюха, насколько я знаю, не его любовница. Тебе следовало составить нам компанию, Эдди.

Мэнсо молчал.

— Думаю, мне бы это понравилось, — она поймала его взгляд. — Очень понравилось. Мифы — штука серьезная. Эдипов комплекс и все такое. Эдди…

— Пожалуй, пойду выпить кофе.

— Отличная мысль. Самое время для кофе. Почему ты пытался открыть сейф, Эдди?

— Я?

— Ты, ты. Стенной сейф. Я тебя видела.

— Проверял свои способности.

— И что же ты проверял?

— Один парень научил меня подбирать комбинацию на слух. Я увидел сейф и решил посмотреть, смогу я его открыть или нет.

— Интересные у тебя способности.

— Да уж, в этой жизни чего только не нахватаешься. Другой парень, мой армейский дружок, научил меня гипнотизировать людей. Тебя вот гипнотизировали, Марлен?

— Регулярно. А Элу известно о твоих талантах?

— Откровенно говоря, не знаю.

— Ему известно, что на днях ты рылся в его бумажнике? Деньги ты бы не взял, ты не так глуп, значит, тебя интересовало что-то еще.

— Его водительское удостоверение. Я полагал, что он старше, чем говорит, и хотел это проверить.

— Тебе пора пить кофе.

— Это точно.

Он уже направился к двери, когда Марлен позвала его. Мэнсо обернулся.

— Он вернется не раньше чем через два часа. Отправился в Трентон на футбол. Оттуда он никогда не приезжает раньше полуночи. Выбирать тебе.

— Выбирать?

— Выберешь кофе, и я все ему расскажу. О сейфе и бумажнике. Возможно, твоя версия покажется ему убедительной.

— Какова альтернатива?

— Я.

Он потянул время, прикуривая. Что же делать? Наилучший вариант — вышибить из нее дух и смотаться. Платта нет, а он имеет право приезжать и уезжать, когда хочется. А может, охранники получили указание никуда его не выпускать? Он этого не знал, да и не хотелось заранее выдавать себя.

Кофе или Марлен? Принять ее предложение столь же опасно, что и отказаться. Он это чувствовал. Куда не кинь — все клин.

— Кофе ты сможешь выпить потом, Эдди. Не тяни с решением, дорогой. Это унижает.

ГЛАВА 20

— Ударь его.

Мэнсо попытался напрячь мышцы живота, но сил уже не осталось. Удар пришелся в бок, и к горлу подкатила тошнота. Ему с трудом удалось сдержать рвоту.

— Мерзавец. Я взял тебя в дом, а ты полез на мою жену. Ударь его еще.

Такой же удар, что и предыдущий. Что и все предыдущие. Охранник не отличался изобретательностью. Платт и два охранника вытряхнули его из постели, притащили в подвал, привязали к колонне в маленькой комнатке без окон. Теперь один охранник его бил, Мэнсо не мог ответить ударом на удар.

— Мой сын. Если ты не мой сын, считай себя покойником. Ты слышишь?

Он слышал. Живот жгло огнем. Ноги подгибались, голова гудела. Куда не кинь — все клин. Согласился бы он или отказался. Потому что эта сучка сама не знала, чего хотела.

— Даже если ты мой сын, что с того? Сын приходит и трахает жену отца. Хорош сын.

А ведь он-то ее не трахнул. Он ей отказал и выбрал кофе. «Я не могу, только не с женой отца», — звучало это фальшиво, но тогда он решил, что так будет лучше.

— Эл, мистер Платт, отец…

— Вы только его послушайте, он даже не знает, как меня называть.

— Этого не было. То, о чем она сказала, не было.

— А чего ей лгать? Зачем говорить, что она трахнулась с тобой, если этого не было?

— Твои деньги.

— Не понял.

— Твое завещание. Разве ты не видишь, она хочет, чтобы меня убили. Хочет, чтобы ты меня убил. Она боится, что иначе ты разделишь свое состояние пополам, вместо того, чтобы все оставить ей.

Охранник изготовился для следующего удара. Платт положил руку ему на плечо.

— Подожди. Иди наверх, парень. Торопиться нам некуда.

— Конечно, мистер Платт.

После ухода охранника Платт долго ходил по комнате, не произнося ни слова. Наконец остановился перед Мэнсо.

— Твоя версия не лишена оснований. Возможно, она говорит правду, и тогда ты — негодяй, заманивший ее в постель.

— Зачем мне идти на такой риск?

— Потому что люди думают своим концом, а не головой. Но не прерывай меня. Она может говорить правду, а может и лгать, по названной тобой причине. Из-за денег. И тогда правду говоришь ты, — он помолчал. — Знаешь что? Для меня важно лишь одно.

Мэнсо ждал.

— Сын ты мне или не сын. Если сын, черт, будем разбираться. Скорее всего сойдемся на том, что где-то не поняли друг друга, и обо всем забудем. Если не сын, тогда тебя зароют рядом с Бадди. Вне зависимости от того, ты выдумал эту историю или твоя мать на старости лет тронулась умом. Потому что, если ты мне не сын, какая мне разница, кто с кем трахался или не трахался, кто говорит правду, а кто лжет. Тебе все ясно?

— Конечно.

— Завтра и послезавтра я кое с кем поговорю. Посмотрим, что мне удастся выяснить. А тебе эти два дня придется пробыть здесь. Раньше тут держали уголь. Купив этот дом, я сразу подвел газ. Люк заложили кирпичом. Я решил, что маленькая комнатка без окон иной раз может и пригодиться, — он было рассмеялся, но резко оборвал смех. — Эдди.

— Да?

— Два дня и мы все выясним, понимаешь? Мы сможем все забыть и никогда не вспомним об этом в будущем. Черт, дверь запирается, так что держать тебя привязанным незачем. Я разрежу веревки.

Мэнсо напрягся. Платт перерезал веревки, стягивающие его запястья и лодыжки. Он изготовился сразу броситься на Платта, но тело его подвело. Как только веревки перестали держать Мэнсо, ноги его подогнулись, он сполз по колонне, распластался на полу. Не мог пошевелиться. Лежал как кирпич.

— Отдыхай, приходи в себя.

— У меня свидание.

— И что?

— Свидание с девушкой. Я уже давно ее обхаживаю. Должен встретиться с ней завтра вечером.

— Так быстро я все выяснить не успею.

— Тогда позвони ей. Скажи, что Эдди приехать не сможет. Я не хочу, чтобы она подумала, будто я продинамил ее. Позвонишь?

— Хорошо.

— Номер я тебе дам. Зовут ее Элен Тремонт.

ГЛАВА 21

Полковник сидел в инвалидном кресле и массировал культяшки. Обе разболелись сразу после телефонного звонка. Раздался он в восемь утра, а к девяти все уже собрались в библиотеке, ожидая, что скажет полковник. А он мог думать лишь о том, что у него болят ноги. Не может болеть то, чего нет, не может, он прекрасно это знал, но знание это не снимало боль.

— Очевидно, у Эдди серьезные неприятности.

Он обвел взглядом стол, поочередно останавливаясь на четырех лицах. Они показались ему бесстрастными, напоминающими каменные маски. Потом он понял в чем дело. Они просто ждали приказа.

А он еще не мог отдать этот приказ.

— На текущий момент нам не остается ничего другого, как признать, что Эдди раскрыт. Легенда незаконнорожденного сына не выдерживала скрупулезной проверки. Эдди, однако, настаивал, что все складывается преотлично, и намеревался оставаться в стане врага до самого последнего момента. Вероятно, его все-таки раскрыли.

— Мы должны вытащить его оттуда.

Полковник поднял глаза, повернулся к говорившему.

— Говард?

— Сэр. Если Эдди раскрыт, мы должны вытащить его из поместья. И чем быстрее, тем лучше.

— Этот звонок, — подал голос Ден. — Вы сказали, что звонил мужчина?

— Да.

— Но определенно не Эдди.

— Определенно.

— То есть он хитростью уговорил кого-то позвонить, чтобы предупредить нас. Возможно, он уже мертв, сэр.

Полковник кивнул. Ноги болели, и он массировал культи обеими руками. Закрыл глаза, задумался. Неужели Эдди Мэнсо мертв?

Если ты не можешь посылать людей на смерть, войсками тебе не командовать. Это основополагающий принцип, который все знают. Офицер низкого ранга, непосредственно участвующий в боевых действиях, принимает как должное смерть кого-то из солдат, которыми он командует. Штабному офицеру еще хуже. Планируя операцию, он жертвует разведгруппами, взводами, ротами, зная наперед, что приговаривает людей к смерти. И делать это надо, не испытывая жалости или угрызений совести, словно речь идет не о живых людях, а о пешках на шахматной доске. Иначе и быть не может.

А вот в войне, которую вели они, ситуация менялась коренным образом- Точно так же и действия спецназовцев отличались от обычного боя. Когда солдат у тебя наперечет и каждый — всесторонне обученный профессионал, ты не разбрасываешься ими, словно заштатными пехотинцами. Цель у тебя другая: свести потери к минимуму.

В их же войне задача ставилась еще более жесткая — вообще обойтись без потерь. Ни деньги, ни уничтожение империи Платта не могли компенсировать жизнь даже одного человека. Если Эдди Мэнсо погибал, операция проваливалась, сколько бы денег ни взяли они в банке.

А Мэнсо скорее всего уже убили.

И боль в ногах мешала Роджеру Кроссу сосредоточиться.

— Мы будем исходить из предположения, что Эдди жив, — наконец проговорил он. — Я согласен, велика вероятность обратного, но обязаны действовать, считая, что он жив. Этой ночью мы ворвемся в поместье Платта. Темнота нам поможет.

— А банк? Будем брать его завтра, как и договаривались?

— Нет.

— Откажемся от ограбления? — спросил Симмонз.

— Нет.

— Тогда что, сэр?

Полковник Кросс положил руки на стол.

— Возможно, Эдди активно допрашивают. Если это так, он заговорит. Сказано это не в упрек капралу Мэнсо. Мы же помним уроки наших азиатских друзей, которые показывали нам, как допрашивать пленников. Я, например, никогда не забуду Мортагнара, который работал с нами в Дак-Дин-Гао. Очень спокойного, вежливого юношу. Исходим из того, что Эдди заговорил или заговорит. Отсюда, прежний план отменяется. До наступления ночи мы для Эдди ничего сделать не можем, если, конечно, он еще жив, — полковник глубоко вдохнул. — Девять часов двадцать восемь минут… Луи?

— Да, сэр?

— Хочу проверить свою память. Бронеавтомобиль «Уэллс Фарго» прибывает по средам в четырнадцать ноль-ноль?

— Совершенно верно, сэр.

— Вы справитесь и вчетвером. Старый план не годится, для подготовки нового у нас несколько часов. Мы воспользуемся броневиком «Уэллс Фарго», так что вы ограбите банк сегодня, ровно в четырнадцать ноль-ноль, — он закрыл глаза, уже обдумывая детали, выискивая слабые места нового плана и возможности их усиления.

ГЛАВА 22

Пикап выехал из Тарритауна в 10:47. За рулем сидел Симмонз. В том же комбинезоне, в котором изображал лесного хирурга. Только на этот раз комбинезон оказался поверх темно-серого костюма и полосатого галстука. Рядом с ним сидели Мердок и Джордано. Джордано был в строгом костюме, полосатой рубашке, черном галстуке. В последний раз он виделся с Пат Новак в понедельник и с того дня не брил усы. Они едва отросли, но сестра полковника пожертвовала карандаш для подводки, и издали подкрашенная щетина на верхней губе могла сойти за усы.

Мердок коротко подстригся, на тыльной части ладони левой руки появилась бородавка. Сбить ее он мог одним щелчком. С прической дело обстояло иначе. Мердок всегда носил длинные волосы, теперь же от них остался короткий ежик. Так что отрасти до прежней длины они могли лишь через несколько месяцев Впрочем, возвращаться в Миннеаполис он не собирался, поэтому никто не смог бы отметить разительные перемены, происшедшие с его головой.

Симмонз поехал через Манхэттен. Они пересекли Гудзон по мосту Джорджа Вашингтона, въехали в штат Нью-Джерси и прямиком направились в Нью-Корнуолл. Стрелка спидометра дрожала у цифры 55, максимально разрешенной скорости на дорогах Нью-Джерси.

В поместье Платта они приезжали на этом же пикапе, но теперь Платт едва бы узнал его. Выкрашенный в коричневый цвет, с номерными знаками Пенсильвании, но с цветовой гаммой штата Нью-Йорк. Тем самым коп мог определить, что знаки фальшивые, лишь присмотревшись к ним с близкого расстояния. Опять же такие номерные знаки не дали бы полиции ни малейшей зацепки.

Полковник приобрел пикап для другой операции. Они ее так и не осуществили, поэтому пикап долго томился в гараже дома полковника. Кросс полагал, что рано или поздно они найдут применение этому автомобилю. Мердок, которому приходилось работать в мастерских по покраске автомобилей, быстренько изменил цвет пикапа. Надписи на дверцах теперь свидетельствовали о том, что принадлежит автомобиль корпорации «Служба доставки Хендрика», расположенной на Сейтен-Айленде, штат Нью-Йорк.

В последний момент Мердоку пришла в голову новая идея. Он закрасил белые акриловые буквы слоем коричневой акварели… Когда она засохла, белой акварелью написал название совсем другой фирмы. «Моулет и Хоферт. Сантехнические работы». Байонн, штат Нью-Джерси. Пара взмахов мокрой тряпки, и пикап мог поменять владельцев.

В Нью-Корнуолле Симмонз направился прямо к банку. Проезжая мимо, посмотрел на часы.

— Чуть больше сорока пяти минут от двери до двери.

— Как мы и предполагали.

— Вот и хорошо.

— Два квартала прямо, потом налево и через три квартала будет торговый центр, — подал голос Джордано.

— Слишком близко, Луи. Надо бы другой, подальше.

— Хорошо. Пока прямо, я скажу, где поворачивать.

Они подъехали к большому торговому центру в северной части города. Два супермаркета, боулинг, ресторан быстрого обслуживания, несколько маленьких магазинчиков.

— Нам нужен салон красоты, Говард. Что-то я его не вижу.

— Боулинг, — вставил Мердок.

— И то. Меньше чем два часа игра не занимает, а днем там только женщины. Выходя оттуда, они уже не помнят, где парковались, а потом еще долго будут соображать, как вызвать полицию.

Симмонз промолчал. Пикап медленно катился вперед объезжая торговый центр, переходя с одной полосы на другую. Не прошло и пяти минут, как на стоянку свернул «додж». Из него вылезли четыре женщины с сумками для боулинга.

— Вон тот «додж», Бен, — указал Симмонз. — Хочешь его взять?

— Почему нет?

Пикап затормозил у «доджа». Мердок открыл дверцу, вылез из кабины. Симмонз проехал чуть вперед вновь остановился, но мотор выключать не стал. Четыре женщины вошли в зал боулинга. Людей на стоянке не было.

— Не пойму, чего он ждет, — бросил Джордано.

— Выбирает удобный момент. Бен спешки не любит. И потом, как только он сядет за руль, останется только уехать.

— Тут он прав. По-настоящему подставляешься, лишь когда крадешь машину. А угнав ее, можешь считать себя в безопасности четыре-пять часов.

— Поэтому мы сейчас и прикрываем его.

— Естественно, — Джордано вздохнул. — Говард?

— Что?

— Лучше бы мне сидеть за рулем.

— Как только Бен угонит…

— Я не об этом. Я не хочу входить в банк. Перерыв на ленч заканчивается у нее в половине второго, а ограбление назначено на два часа. Она наверняка меня узнает.

— У тебя усы, которые должны заметить свидетели. Опять же, у меня не тот цвет кожи. В прошлом ограблении негров не видели.

— Если она узнает меня, неприятностей не оберешься.

— Почему? Ты же не называл ей свою фамилию?

— Нет.

— Так в чем проблема? Бен заводит двигатель. Помех нет? Никаких. Путь свободен. Попутного ему ветра.

— Полку любителей боулинга прибыло. Приехали, пока мы болтали. Лиловый «форд».

— Я его не заметил. Давай посмотрим.

Симмонз подогнал пикап к лиловому «форду», притормозил. Джордано уже собрался открыть дверцу, но внезапно откинулся на спинку сиденья.

— Поехали. Одна возвращается. Наверное, что-то забыла.

Симмонз проехал чуть дальше, припарковал пикап между двух легковушек. Женщина в блузке цвета маренго и плиссированной черной юбке подошла к «форду», взяла черную сумочку и направилась к залу боулинга.

— Черт, — процедил Джордано, — а ведь мы могли разбогатеть. Готов поспорить, в сумочке не меньше восемнадцати, а то и все двадцать долларов.

— Да еще ключи от автомобиля.

— Вот это плохо. Ключи развращают. Случается, что они ломаются в замке зажигания, и что тогда делать? А вот выдернутый проводок не сломается.

— Ты абсолютно прав. Луи?

— Да.

— Тебя тревожит кассирша?

— Немного.

— Ты позвонишь ей без четверти два. В банк. Представишься доктором из какой-нибудь больницы. Скажешь, что у ее матери сердечный приступ и она умирает. Твою девчушку как ветром сдует.

— Говард, какой же ты умница.

— Из банка мы ее уберем. Осталось только найти десятицентовик, чтобы позвонить ей.

— Повторяю, Говард, — ты умница. А теперь извини, мне надо украсть автомобиль.

Будь его воля, Мердок никогда не остановил бы свой выбор на «додже». К двигателю и коробке передач претензий у него не было, машина легко слушалась руля, но массы ей явно не хватало, и она казалась ему игрушечной. А может, подумал он, причина в цвете, небесно-синем, или в салфетках и детских книжках, что валялись на заднем сиденье.

Какая, впрочем, разница, нравится ему машина или нет, думал Мердок. Скорее всего больше ему садиться в нее не придется. Да и никто из них уже не увидит этого «доджа». Просто полковник считал, что нельзя идти куда бы то ни было, не подготовив путь к отступлению. Да не один, а несколько, чтобы было из чего выбирать. Если придется менять машины, если есть хоть малейшая вероятность того, что придется менять машины, надо заранее позаимствовать как минимум две и оставить их в удобных местах. Если они-таки понадобятся, взять их — не проблема. Если не понадобятся, рано или поздно местная полиция их найдет и вернет владельцам. Тем, конечно, придется день-другой походить пешком, но тут уж ничего не поделаешь.

Мердок обогнул угол Олдер и Саммервуд-стрит, в трех милях к востоку от Торгового банка Нью-Корнуолла, оказался в квартале новых домов. Перед одним стояла табличка с надписью «Продается». У этого дома Мердок и припарковал «додж». Оставил ведущий к стартеру проводок на рулевой стойке. Надел перчатки и протер те поверхности, к которым мог прикасаться. Воспользуются они «доджем» или нет, к чему оставлять свои отпечатки пальцев. За долгие годы у государства и так скопилась приличная коллекция пальчиков Бена Мердока. И пополнять ее незачем.

Он расстегнул ветровку, сунул руку за пояс, достал револьвер. В третий раз проверил, заряжен ли он, вновь засунул за пояс. Застегнул ветровку.

Отойдя на квартал от «доджа», оглянулся. К автомобилю внимания никто не проявлял. Мердок повернулся и зашагал к банку. Шел он не торопясь, словно школьник, опасающийся прийти в класс слишком рано. А как иначе можно пройти три мили за имеющиеся в его распоряжении два часа?

И тем не менее шел он слишком быстро. Потому что, когда поравнялся со зданием банка, его часы показывали 1:37. «Тринадцать тридцать семь», — произнес он вслух. Недовольно поморщился. В банк он мог войти лишь в 13:52.

Не оставалось ничего другого, как свернуть на Броуд-стрит и задумчиво разглядывать витрины.

В 13:48 Джордано бросил десятицентовик в щель телефона-автомата и набрал номер банка. Когда ему ответил женский голос, он незамедлительно представился:

— Это доктор Перлин из больницы «Сестры милосердия». У вас работает Патриция Новак?

— Да, она…

— Пожалуйста, попросите ее как можно скорее прийти в отделение реанимации. Ее отец получил серьезные повреждения в автоаварии и может умереть.

— Боже мой.

— Поставьте ее в известность.

— Да, конечно. «Сестры милосердия». А вы доктор…

— Доктор Феллман.

— Доктор Фелдон. Да, я уже бегу к ней.

В 13:52 Мердок вошел в банк через дверь на Броуд-стрит. И чуть не столкнулся с молодой большеглазой женщиной, которая выбегала из банка, на ходу надевая плащ. Он с трудом подавил смешок и направился к столу для клиентов, взял из ячейки депозитный бланк, потянулся за шариковой ручкой, привязанной к столу тонкой леской. «Однако, — удивился Мердок. — Сидят на деньгах и в то же время беспокоятся, как бы кто не украл их шариковые ручки».

Он склонился над бланком и начал вписывать геометрические фигуры в свободные квадратики.

В 13:53 Джордано вошел в банк через дверь с Ревер-авеню. Встал в очередь к кассирше в окошечко с номером три. Перед ним стояли четверо. Если б очередь двигалась слишком быстро, ему бы пришлось отойти под каким-то предлогом. Чтобы заполнить несуществующий чек или за чем-то другим. Но очередь двигалась как обычно, то есть медленно. Будь Пат на месте, она была бы короче, а так двум кассиршам приходилось работать за троих.

Так же в 13:53 Симмонз поставил коричневый пикап на банковскую автостоянку на Ревер-авеню. Он уже надел перчатки, как и Мердок, и Джордано. Достал револьвер, из купленных в Ньюарке, проверил, заряжен ли он, положил на сиденье рядом с собой.

Эстер, подумал он, и на мгновение она возникла рядом, так близко, что он мог с ней поговорить. А потом исчезла. Он говорил с ней прошлым вечером. При удаче поговорит через два часа. Она, конечно, не узнает, что произошло в Нью-Корнуолле, но в его голосе появятся интонации, которых не было вечером.

Появятся ли? Ведь Эдди Мэнсо все еще в поместье.

Он закурил, коротая время.

В 13:55 Ден пересек луч, падающий на фотоэлемент. Тут же появился охранник, дежурящий у сейфов.

— А, мистер Мурхед. Вы у нас стали постоянным клиентом.

— Похоже на то, — Ден спускался к хранилищу уже четвертый раз.

Он расписался на регистрационной карточке, как бы невзначай протер ее рукавом, чтобы случайно не оставить отпечатков пальцев. Затем он и охранник произвели ритуальные действа: сначала охранник открыл замок своим ключом, потом — Ден. Ден вытащил металлический ящик.

— Держу пари, он битком набит долларами, — улыбнулся охранник.

— Если и набит, то только резаной бумагой, — ответил Ден.

Охранник добродушно рассмеялся, показывая, что ценит шутку. Ден отнес ящик в кабинку, открыл его, достал конверт из плотной бумаги, положил в дипломат, аккуратно протер ящик, стирая отпечатки пальцев. Из дипломата достал восьмидюймовый отрезок свинцовой трубы, обтянутый губчатой резиной толщиной в четверть дюйма и несколькими слоями клейкой ленты. «Ругер» сорок пятого калибра, купленный в Пассэике, дожидался своего часа в наплечной кобуре, под пиджаком.

К сожалению, вздохнул он, без стрельбы не обойтись.

Мердок приоткрыл дверь кабинки на дюйм. Все тихо. Он в последний раз потянулся к дипломату и достал из него резиновые перчатки. Натянул на руки.

Посмотрел на часы.

13:59.

ГЛАВА 23

Броневик «Уэллс Фарго» въехал на стоянку на Ревер-авеню в две минуты третьего. Водитель остался за рулем. Два охранника в серой униформе направились к банку. Один нес два мешка из толстого брезента. Второй шел с пустыми руками. Как только они открыли дверь, Симмонз повернул ключ зажигания.

Раз, другой, не нажимая на педаль газа, чтобы двигатель не завелся. Симмонз вылез из кабины. Прикрывая револьвер корпусом, направился к водителю броневика.

— Ничем помочь не могу, приятель, — водитель развел руками. — Не имею права выходить из автомобиля. На углу Броуд и Айви бензозаправка… черт, — он увидел револьвер. — У нас здесь только пяти- и десятицентовики, поэтому меня оставили одного.

— Заткнись и повернись спиной.

— Слушай, это их деньги. Не мои. Так?

— Так.

— Так какое мне до них дело? Так? У меня жена, ребенок…

Симмонз поднял револьвер.

— Черт, ты же можешь связать меня, вставить мне в рот кляп. Хотя на это уйдет много времени. Окажи мне одну услугу, не бей слишком сильно. Поверь мне, плевать я хотел на их деньги. Стукни легонько, и я отключусь как минимум на час. И потом я совсем не запоминаю лица. Я…

Удар рукояткой прервал его монолог.

Ден подождал, пока они спустятся вниз. Два сотрудника «Уэллс Фарго» и Мэттью Делвин, вице-президент банка и, по словам Мэнсо, один из приближенных Платта. Помимо Делвина и Касперса скорее всего никто не знал, что банк работает на гангстеров. Но эти двое знали.

Ден распахнул дверцу кабинки. Вышел с депозитным ящиком под мышкой. Обрезок трубы он прикрывал свободной рукой. Не обращая внимания на трех мужчин, стоящих у двери хранилища, направился к охраннику, чтобы отдать ему депозитный ящик.

— А он полегчал, мистер Мурхед? — улыбнулся охранник.

— Будьте уверены.

Охранник взял депозитный ящик, повернулся, поднял его, чтобы вставить в ячейку. Краешком глаза Ден увидел, что Делвин уже открыл дверь хранилища.

— Давайте ваш ключ, мистер…

Ударом свинцовой трубы Ден вырубил охранника. Того бросило вперед, на стену с ячейками, и он начал медленно сползать на пол. Ден перебросил обрезок трубы в левую руку, а правой выхватил «ругер».

— Стоять. Не двигаться.

«Уэллс Фарго» вымуштровало своих работников. Они в точности выполнили приказ. А Делвин рванулся было к хранилищу. Но удар плечом остановил его.

— Спокойно, Мэтт. Не то все испортишь.

— Да кто ты такой?

— Остынь, Мэтт. Разве Платт тебя не предупреждал?

Делвин вытаращился на него.

— Да, тот же вариант, что и в Пассэике, — он хохотнул и повернулся к сотрудникам «Уэллс Фарго». — Извините, парни, — двумя ударами обрезком трубы он уложил их на пол.

— Платт, должно быть, сошел с ума! — воскликнул Делвин.

— Я лишь выполняю приказ.

— А почему ты назвал меня Мэттом? Какого черта начал говорить в их присутствии?

— В присутствии кого?

— Этих парней. Теперь их придется убить.

— Правда? — Ден бросил короткий взгляд на часы. — А почему, Мэтт?

— Они же слышали, что ты сказал. И все повторят полиции, идиот!

— Повторят. — Сверху донеслись те самые звуки, которых он ждал. — Обязательно повторят. И полиция призадумается.

С тем он дважды выстрелил Мэттью Делвину в лицо.

Через три минуты после того, как вице-президент банка и два сотрудника «Уэллс Фарго» спустились вниз, Мердок вдавил дуло револьвера в спину охранника. Примерно в это же время Джордано, оказавшийся аккурат у окошка, направил свой револьвер на кассирш и ножом перерезал провод сигнализации.

— Все деньги из ящиков на стол. А теперь положите их в мешки, что у вас за спиной. Отлично, отлично. Кладите только пятерки, десятки, двадцатки, пятидесятки и сотенные. Мельче и крупнее не надо^[6]. Хорошо, очень хорошо.

За его спиной Мердок быстренько согнал в кучу охранников, клиентов и служащих банка. Как только кассирши уложили деньги в мешки, Джордано предложил им составить компанию остальным. И держал всех на мушке, пока Мердок относил мешки Симмонзу. Затем Мердок спустился вниз, чтобы помочь Дену очистить хранилище, а Джордано остался наверху.

— Не надо нервничать и пытаться проявить героизм, — предупредил он. И продолжал говорить, объясняя, что бояться нечего, все останутся живы и через две-три минуты обретут свободу. Кассирш и банковских служащих он называл по именам, словно хорошо их знал.

До чего все гладко, подумал он. Ему пришлось пережить лишь один неприятный момент, когда снизу донеслись два приглушенных выстрела: Ден пристрелил Мэттью Делвина. Он уже подумал, что кто-то из сотрудников «Уэллс Фарго» решил защитить банковские денежки. Но больше снизу звуков не доносилось, и он успокоился, полагая, что все идет по плану. Кто-то спросил насчет выстрелов, но Джордано сказал, что никто не стрелял: внизу взорвали дверь хранилища. Ему вроде бы поверили.

Народ подобрался смирный. А тут и Ден поднялся наверх, направился к двери, что вела на автостоянку. За ним появился и Мердок, так же с большим мешком. Он вышел через парадную дверь. Симмонз уже подогнал пикап. Мердок бросил мешок на заднее сиденье и нырнул следом… Джордано начал пятиться к парадной двери.

Идеальный вариант, думал он, а ведь у них на одного человека меньше и план действий разработан буквально на ходу. Грабить банки — одно удовольствие. Банкиры, похоже, сами готовы все отдать, только попроси.

Он еще раз проверил, обрезаны ли телефонные провода. Предупредил, что все должны оставаться в здании еще двадцать минут, если не хотят попасть под пули. Он понимал, что ему не поверят, но именно эту фразу бросил в Пассэике усатый грабитель. Пусть хоть она позволит полиции связать два ограбления. Полностью выполнить тонкий замысел полковника им не удалось. Но полиция все домыслит сама, раз уж оба ограбления оказались столь удачными.

А если и не домыслит, если ФКСД возместит украденное, то есть потери понесет государство, какое ему, Джордано, до этого дело. Это полковник тщательно взвешивал добро и зло. Джордано заботило другое: прибрать деньги к рукам и благополучно с ними смыться.

Он добрался до двери, открыл ее, шагнул на тротуар, и тут его ждал сюрприз.

ГЛАВА 24

День начался для Пат Новак крайне неудачно. Прежде всего, она не выспалась: всю ночь ее мучили кошмары. Так что в половине восьмого будильник поднял ее с постели злую, с головной болью. Она сварила кофе, бросила кусочек хлеба в тостер. Когда он выпрыгнул, она долго смотрела на него, потом бросила в мусорное ведро и выпила вторую чашку кофе.

В банке в то утро ее все раздражало. Даже обычные люди с их разговорами ни о чем («В каких купюрах дать вам сто долларов, мистер Фрайшер? Одну по сорок и две тридцатки, Пат»). Ирма, ее соседка слева, ругала широко разрекламированное лекарство, которое, однако, не сняло боль в суставах («Они обещали, что стоит его принять, так о боли можно забыть. Как бы не так»). Шейла, соседка справа, в то утро едва не свела ее с ума своей болтовней. Две недели тому назад она увлеклась астрологией, и теперь Пат знала о звездах куда больше, чем ей того хотелось («Ты Водолей, так? Давай поглядим, что тебя ждет сегодня. Ага. Слушай внимательно. День весьма напряженный, с резкими поворотами, острыми ощущениями, неожиданным развитием событий. Как это интересно, Пат»).

Пат ничего интересного в этом не находила. Кроме, пожалуй, одного: в астрологических прогнозах каждый всегда видел то, что хотел увидеть. И уж, конечно, она в них не верила. Хотя верили многие, причем не только тупицы вроде Шейлы, а вполне интеллигентные люди. Откровенно говоря, она не хотела знать, что уготовили ей звезды. От жизни она не ждала ничего хорошего. А раз так, к чему подробности.

В половине одиннадцатого она пошла выпить кофе. В туалете остановилась у зеркала, чтобы подкрасить губы, да так и застыла. Ну до чего же глупая, безликая рожа.

А несколько дней она просто цвела. Стояла перед зеркалом, смотрела на свое отражение и ничего не понимала. Неужели и сейчас она видит то же лицо? Неужели мужчина может так изменить лицо женщины? Неужели столь важно ее отношение к мужчине? Не мужчине вообще, а к конкретному мужчине. С другими ничего такого не бывало. Разве что появлялись мешки под глазами да морщины озабоченности на лбу, а больше-то ничего. Она не превращалась в красавицу.

В красавицу ее превратил Джордан.

Такой застенчивый, маленький, думала она. Однако застенчивость исчезала, как только они оставались наедине, откуда-то появлялась невероятная сила. Он научил ее тому, от чего она всегда отбрыкивалась, даже во время замужества, и выяснилось, что ей это очень даже нравится. Джордан сумел найти к ней подход.

Увидит ли она его еще, гадала Пат.

Скорее всего, нет, решила она. Она уже пришла к выводу, что он не женат, но чувствовала, что рассказывает он ей далеко не все. А вот что он от нее скрывает, Пат понять не могла. И опять же, хоть и выглядел он тихоней, у нее создалось впечатление, что у него есть женщины во всех городах, где он хоть раз появлялся. Так чего ему возвращаться к ней? Что в ней особенного? Она стала особенной благодаря ему, но с его уходом блеск померк, и она вновь одна, все та же замарашка.

— Ты больше никогда не будешь красавицей, дура ты, дура, — бросила она зеркалу. Вытерла глаза и вернулась к окошечку.

Далее все шло как обычно, так что, отправляясь на ленч, она в сердцах помянула астрологический прогноз Шейлы. Острые ощущения, неожиданный поворот событий. Она не могла припомнить более занудного, тягомотного дня.

А потом зазвонил телефон.

Поначалу ее охватила паника. Автоавария, отец в больнице, состояние критическое… Она выскочила из банка и поспешила в больницу, благо до нее всего несколько кварталов.

А на полпути что-то остановило ее. Может, шестое чувство. Заставило войти в телефонную будку и позвонить домой. Она хотела убедиться, что дети не оставлены одни, хотела знать, что с матерью все в порядке. Поэтому она набрала домашний номер, чуть не сошла с ума, считая гудки, и уже хотела повесить трубку, когда услышала голос отца.

Выходило, что он не в больнице. Отец заверил ее, что и мать, и дети тоже дома.

Она ничего не могла понять.

Уже повернула к банку, остановилась. Может, в больницу вызывали другую кассиршу. Она позвонила в больницу, попросила соединить ее с отделением реанимации. Поговорила с несколькими сестрами и вышла из будки в полной уверенности, что кто-то сыграл с ней шутку. Злую и жестокую.

Она поспешила в банк, гадая, что же сделала дурного, если кто-то до такой степени возненавидел ее? Она уже подходила к банку, когда коричневый пикап вынырнул из-за угла и остановился у входа. Она увидела, как открылась дверь, со стороны стоянки выбежал охранник, Николсон, и тут внезапно, с револьвером в руке, с усами, сверкающими глазами, возник мужчина, которого она больше не надеялась видеть, мужчина, о котором мечтала, которого любила. Джордан Льюис.

Он заметил ее и замер. Секунду или две они напоминали статуи, потом она увидела, что Николсон поднимает пистолет и крикнула: «Джордан, берегись! Берегись!»

И тут же загремели выстрелы.

ГЛАВА 25

Джордано почти успел. Поворачиваясь, он уже нажимал на спусковой крючок и выстрелил быстрее охранника. Но не попал, а охранник выстрелил трижды. Одна пуля задела бок, вторая ударила в ногу и свалила Джордано на землю.

Мердок уже выскочил из-за пикапа и опорожнил «ругер» в охранника. Джордано почувствовал, как сильные руки подхватили его, отнесли к пикапу. Из ноги текла кровь. Он прижал ладонь к ране.

— Женщина, — прошептал он. — Знает меня.

Патриция все стояла. Из банка начали выходить самые смелые, таращась на нее, на убитого охранника. Мердок поднял «ругер».

— Не убивай ее. Знает меня. Помогала мне. Возьмем с собой.

Мердок колебался не больше мгновения. Подскочил к Пат, схватил ее за руку. Если она попыталась сопротивляться, он бы тут же прикончил ее, но она безропотно позволила затолкать себя на заднее сиденье, рядом с Джордано и мешками денег.

Джордано на какое-то время отключился, а когда пришел в себя, ее рука гладила его лоб, а в ушах звучал ее голос: «Все будет хорошо, Джордан. Все будет хорошо».

Джордано открыл рот, но с губ не сорвалось ни звука.

Перед глазами все расплывалось, потом он увидел ее, рядом с ней как-то странно улыбающегося Мердока. Вновь открыл рот.

— Ничего не говори, дорогой.

— Мы провалились, — вырвалось у него, и он вновь потерял сознание.

ГЛАВА 26

Автомобиль Дена стоял на Фронт-стрит, так что Симмонз сначала поехал туда. Стычка на тротуаре всех взвинтила. По первоначальному плану он должен был где-нибудь высадить Дена и Джордано и избавиться от перчаток и оружия. Потом Ден и Джордано сами добрались бы до своих автомобилей, а уж на них — до Тарритауна. Теперь Джордано сидел с пулей в ноге, в компании женщины, появление которой еще больше все усложнило, а коричневый пикап после убийства охранника наверняка объявили в розыск.

— По ходу решим, что делать дальше. — Симмонз посмотрел в зеркало заднего вида. — Френк, возьми тряпку, протри дверцу снаружи.

За ними никто не гнался. Полицейские сирены стонали в нескольких кварталах от них.

— «Капусту» переложим в твой багажник, Френк.

— Хорошо.

— К тебе посадим и Луи.

— С женщиной?

— По-другому не выходит.

— Ладно.

— Лучше бы тебе не попадаться на глаза полиции. Автомобиль-то твой, так?

— Да, черт возьми.

— С «родными» номерными знаками?

— Естественно.

— Я бы не поехал на дело в своем автомобиле…

— Я же не собирался везти деньги, кассирш и людей с пулями в ноге, Говард.

— Это точно. Ты уж не нарушай правила дорожного движения.

— Как забавно.

— А если тебя остановит коп, придется его застрелить.

— Радужная перспектива.

— Да уж.

— Говард, с этой бабой возникнут проблемы. Кто она? Кассирша, которую долбил Луи?

— Да. Я думал, Бен ее застрелит.

— Следовало бы.

— Нечего было вообще ее долбить. И Эдди напрасно туда сунулся. Знаешь, что мы делаем? Сами все усложняем.

— Ты вот на днях говорил, что тебе это не нравится.

— Говорил. Только не знал, что. А теперь знаю. Мы сами все усложняем.

— Похоже. Слушай, а ты хочешь взять и Бена, так?

— В мой автомобиль?

— Ага. Хочешь?

— Учитывая, как все поворачивается, почему нет?

Пересадка из пикапа в автомобиль Дена прошла гладко. За несколько секунд Ден и Мердок уложили мешки с деньгами в багажник, рядом с клюшками для гольфа, Мердок перенес Джордано на переднее сиденье, привязал ремнем, сам сел сзади с кассиршей. Симмонз стер акварельную надпись со своей дверцы и уже сидел за рулем, когда Ден тронул с места свой автомобиль.

Симмонз подождал, пока он уедет. Он понимал, что полиция уже перекрыла основные магистрали, но не очень-то волновался. Столько здесь улиц, перекрестков, объездов, что сразу все перекрыть просто невозможно. На это потребовалось бы несколько часов. Полковник наметил безопасный маршрут для вывоза денег. Симмонз намеревался им и воспользоваться, но теперь предстояло искать другой.

А это означало замену машины.

Мердок, вспомнил он, оставил «додж» в Роллинг-Экрз, около пересечения Олдер и Саммервуд-стрит. Он поехал туда, сразу нашел «додж». Автомобиль стоял у пустующего дома. Симмонз свернул на подъездную дорожку. Ворота прежние хозяева не заперли, так что Симмонз открыл их, загнал пикап в гараж, закрыл за собой ворота. Быстро снял комбинезон, бросил его в мусорный бак и вышел из гаража в костюме и при галстуке. Увидел женщину, что стояла на крыльце дома напротив с широко раскрытыми глазами. Симмонзу понадобилось мгновение, чтобы смекнуть, что к чему. Он хохотнул и направился к табличке с надписью «ПРОДАЕТСЯ». Несколько раз пнул ее ногой, вытащил из земли и отнес к мусорному баку.

Когда он вернулся, женщины не было. Уже звонит, решил он. Сначала мужу, потом соседям, и наконец — риэлтеру. В ближайшие два дня половину домов в квартале выставят на продажу.

И продадут их, естественно, неграм. Раз один негр уже купил дом в их округе, им тут делать нечего.

Симмонз залез в «додж». Соединил проводки, идущие к аккумулятору и стартеру. Двигатель завелся мгновенно.

Симмонз рассмеялся.

Он-то хотел лишь избавиться от пикапа, который ищет полиция. А в итоге искоренил сегрегацию в целом квартале.

Патриция Новак сжалась в комочек на заднем сиденье. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь. В машине было тепло, а она все дрожала и дрожала.

Сначала она пыталась что-то сказать. Что точно, уже не помнила, но вроде бы насчет Джордана. Но не успела произнести и первого предложения, как здоровенный мужлан, что сидел рядом с ней, положил пистолет на колено, широко улыбнулся и предложил сидеть тихо как мышка и молчать или у него не останется иного выхода как прикончить ее.

После этого она не вымолвила ни слова.

Но вот не думать она не могла. У нее уже не осталось сомнений, что Джордан Льюис, в которого она так внезапно влюбилась, никакой не рекламный агент.

И профессия у него совсем другая — грабитель банков.

У нее засосало под ложечкой. Все эти ненавязчивые вопросы о ее работе… только сейчас до нее дошло, почему он их задавал. А уж потом она сделала и следующий логичный вывод: он заинтересовался ею только потому, что она работала в банке. Причем не просто в банке, а в том, который он и его напарники решили ограбить.

Именно поэтому он и начал с ней встречаться.

Спал с ней, чтобы узнать то, что она могла ему сказать.

Она почувствовала, как лицо заливается краской, и опустила глаза, уставившись в коврик под ногами. Ну и дура! И зовут его совсем не Джордан! Как же он, должно быть, смеялся за ее спиной.

Но.

Но он не позволил этому мужлану убить ее. Мужлан направил на нее громадный пистолет, а Джордан что-то сказал, и мужлан передумал. А ведь для Джордана все бы упростилось, если б этот человек ее убил. Живая, она усложняла жизнь им всем.

Означает ли это, что она небезразлична Джордану?

Скорее всего, подумала она. Вспомнила его прикосновения, его обходительность. Разумеется, сначала он лишь играл (она вновь покраснела, вспомнив первую ночь, его застенчивость и одновременно безупречно спланированные тактические ходы, приведшие ее в его постель). Но потом, возможно, появились и настоящие чувства. Иначе зачем оставлять ее в живых?

Если только они не решили убить ее позже.

По телу Пат пробежала дрожь. Очень уж быстро все происходило, она не привыкла к такому темпу. Она подумала о родителях, о детях, но не смогла на этом сосредоточиться. В этой жизни им места не было. В этой жизни у нее другая компания: эти люди, этот автомобиль.

Эти грабители банков!

Джордан, ее Джордан ограбил банк (а она-то боялась, что никогда больше его не увидит. «Красавицей тебе больше не быть», — словно идиотка, талдычила она зеркалу). Ограбил банк. Ограбил банк.

Тут она вновь густо покраснела, охваченная внезапно возникшим острым сексуальным желанием.

ГЛАВА 27

Джордано пришел в себя в кровати. Сел, огляделся. Недавнее он помнил фрагментарно, поэтому не сразу сориентировался. Но узнал картину на противоположной стене. Он в спальне дома в Тарритауне. Болела нога. Он откинул одеяло. Перевязана, причем повязка наложена умелой рукой. Саднило левый бок. Там тоже белела марлевая накладка, прихваченная пластырем. Джордано даже не помнил, что его задело и там.

Он решил, что находится в полной безопасности и состояние его удовлетворительное. А потому вытянулся и позволил себе вновь провалиться в небытие.

Когда он опять открыл глаза, полковник читал книгу у его кровати. Джордано кашлянул, и полковник тут же отложил книгу.

— Ты в Тарритауне. Тебя подстрелили во время ограбления. Ты это помнишь, Луи?

— Да.

— Ты голоден? Хочешь пить?

— Вроде бы нет. Который час?

— Двадцать три сорок пять.

— А где все?

— В Нью-Джерси. Вызволяют Эдуарда.

— Втроем? Господи, — он сел, поморщился от боли в ноге. — Пулю вынули?

— Да. Тебе, между прочим, повезло. Не задеты ни кость, ни артерии. Чуть зацепило вену, поэтому ты потерял немного крови. Через день или два сможешь отправиться, куда пожелаешь. Но этим вечером ты ничем бы им не помог. Даже не думай об этом.

— Втроем им будет тяжело.

— Я в этом сомневаюсь. Вся необходимая информация о поместье у них имеется. С охранниками они разберутся без труда. Никаких сложностей я не ожидаю.

— У вас печаль в глазах, сэр.

— Очень тяжело на душе. И так будет, пока нам не сообщат, что с Эдди все в порядке, — лицо полковника затуманилось. — Охранник умер.

— Понятно. Я его убил или Бен? Я помню не все.

— Бен.

— Хорошо.

Полковник отпил из стакана. Он отдавал предпочтение шотландскому с содовой. Д жордано подумал, не выпить ли и ему, но решил, что еще не время.

— А женщина? — вырвалось у него.

— Спит. Элен дала ей таблетку снотворного.

— Я совсем о ней забыл, — он потянулся. — Я бы покурил.

— Сигареты на столе.

Он достал пачку, вытащил сигарету, закурил, выпустил струю дыма.

— И что нам теперь делать?

— Она не может вернуться к нормальной жизни, Луи. Свидетели показали, что она узнала одного из грабителей и назвала его по фамилии. Поверишь ли, фамилию она произнесла неправильно. Вероятнее всего, она назвала тебя Джордан. Свидетели услышали Джордж.

— Это хорошо.

— Да. Но ты же понимаешь, в каком мы положении. Она видела нас всех, может описать каждого. Даже если у нее и нет желания говорить, полиция не оставит ее в покое.

— Если она исчезнет на какое-то время, пока все не успокоится…

— Мы взяли из банка почти четверть миллиона долларов. По мнению полиции, мы же ограбили и банк в Пассэике. Схожесть в почерке грабителей для них очевидна. К завтрашнему дню они выяснят, что за обоими банками стоит Платт, и это расставит все точки над «1». С их точки зрения, только показания девушки помогут найти участников двух ограблений, которые унесли три жизни. Так что полиция будет помнить о ней всегда, Луи.

— Так что же нам с ней делать? — спросил Луи. Полковник промолчал, но ответ Джордано понял без слов. — Нет, на это я не согласен. Это никуда не годится, сэр.

— Я же еще ничего не сказал, Луи.

— Если вы не сказали, что мы должны ее убить, то нет, я на это не соглашусь.

— Я и не собирался убеждать тебя, Луи.

Джордано вроде бы и не расслышал его.

— Охранник — другое дело. Совсем другое. Он воевал на стороне противника, да еще попытался изобразить из себя героя. Это не его деньги. Даже не его работа. Он должен был убежать за угол и не путаться под ногами. К черту охранника. И вице-президент банка, которого пристрелил Ден, тоже заслуживал пули. Гангстеру другого и не положено. Но вот девушка. Если мы начнем убивать хороших людей только потому, что они оказались у нас на пути… нет, сэр, извините, но мне это определенно не нравится.

Полковник молчал несколько минут, и Джордано даже подумал, не сболтнул ли лишнего. Вспомнил свои слова и решил, что готов расписаться под каждым.

— Так, может, тебе жениться на ней? — спросил Кросс.

— На ней? Господи, нет. Я ни на ком не хочу жениться. И на ней тоже. Она мила, но изюминки в ней нет. Жениться не хочу.

— Вариантов только два, Луи. Жениться или убить, потому что главный закон природы — самосохранение.

— Я знаю, но…

— Даже если ты или я согласились бы освободить ее, невзирая на последствия, мы не можем этого сделать. У нас есть обязательства перед остальными.

— Я знаю, сэр.

— Хочешь над этим подумать, Луи?

— Да. — Он помолчал. — Если мы дадим ей денег и отпустим…

— Ее арестуют через неделю.

— Арестуют, сэр.

Кросс развернул кресло, покатился к двери.

— Не буду тебе мешать, Луи. Как насчет поесть? Бифштекс с яичницей?

— Отличная идея, сэр.

— Что-нибудь выпьешь? Или только кофе?

— Только кофе, сэр.

— Хорошо, — у двери полковник задержался. — Луи, тебе надо серьезно подумать. Повидайся с ней, прежде чем принимать решение. Разберись в своих чувствах.

— Я уверен, что не хочу жениться на ней.

— Принимать решение прямо сейчас не обязательно.

— Полагаю, нам придется ее убить, сэр.

— Подумай об этом, Луи.

ГЛАВА 28

Симмонз и Мердок перелезли через сетчатый забор в дальней части поместья Платта. Без особых проблем, хотя по забору уже пустили ток. Пять минут спустя они оказались у самого дома и убили трех охранников. Симмонз расправился с двумя с помощью гаротты из рояльной струны. Мердок зарезал третьего ножом.

Когда они встретились над трупом третьего охранника, Мердок приложил руки ко рту, и над поместьем ухнул ночной филин. Услышав условный сигнал, Ден выступил из-за кустов на другой стороне дороги и пристрелил обоих охранников у ворот из винтовки двадцать второго калибра. Ствол он несколько раз обмотал махровым полотенцем. Полотенце приглушило выстрелы, так что звук разнесся недалеко.

Гараж они обошли стороной. Мэнсо сказал, что живет там только обслуга, а горничные и кухарки никакой угрозы не представляли. На лужайке они не нашли следов свежей могилы.

— Он в доме, — уверенно заявил Ден. — Живой. Я это чувствую.

— В последнее время ты что-то много чувствуешь, — помел его Мердок.

— С чувствами у меня все в порядке. Не то, что у некоторых с мыслями. В последнее время.

— Понятно. Система сигнализации питается от общей сети?

— Да.

Мердок пожелал взглянуть на систему сигнализации. Ознакомившись с ее устройством, покачал головой.

— Провода перерезать нет смысла. Система сигнализации автоматически переводится на питание от аккумуляторов. Эдди, должно быть, не знал, как она работает, но один мой знакомый получил пять лет, нарвавшись именно на такую. Обрезал провода и вошел в дом, как в собственный. Естественно, система его засекла.

Он проверил окно. По периметру каждого стекла тянулась серебристая лента, подключенная к системе сигнализации. Стоило разбить стекло, как поднялся бы трезвон.

— Но стекло-то можно и вырезать, — пробормотал Мердок. — Говард, дай-ка мне стеклорез.

Когда Мэнсо услышал шаги, он прижался к стене у двери. Ночь сейчас или день, он не знал. Не знал, чьи это шаги и к нему ли пришел человек. Знал он только одно: если Платт откроет дверь, он его тут же убьет.

Нож остался при нем. Ему дали надеть ботинки, и никто не заметил ножа, спрятанного под стельку. Теперь нож перекочевал к нему в руку. Шаги приблизились. Сейчас ключ вставят в замок, повернут, откроется дверь, Платт войдет, с оружием или без, с телохранителем или без, но в любом случае нож вонзится ему в горло.

Весь день дверь искушала его. Деревянная, тонкая, с петлями внутри, в пределах его досягаемости. С ножом или без, он мог выйти из своей камеры с той же легкостью, с какой птичка перелетала через изгородь.

Но какой в этом прок? Вышиби он дверь, об этом узнал бы весь дом. Даже если бы он аккуратно снял ее с петель, то едва ли смог выбраться из поместья. Охранники наверняка получили указания не выпускать его, да и что он мог сделать в одиночку.

Поэтому он добровольно остался в заточении. Платт сказал ему, что передал его слова Элен Тремонт, а раз так, полковник в курсе происходящего и рано или поздно пошлет к нему подмогу. Вопрос в том, сколько ему удастся продержаться. Потому что в конце концов Платт найдет человека, хорошо знавшего Флоренс Маннхайм, и выяснит, что сына Эдди у нее никогда не было.

Он не собирался ждать, пока Платт сообщит ему об этом. Он вообще не собирался ждать. При следующей встрече с Платтом он с ним покончит. Если ему повезет, потом вырвется отсюда. Если нет, по крайней мере, умрет вместе с Платтом.

— Эдди? Ты здесь, дружище?

— Бен!

Шаги затихли у его двери. Мэнсо убрал нож, прижался к ней.

— Бен?

Мердок хохотнул.

— Я повидал многие тюрьмы, старина, но из этой камеры удрать практически невозможно. Да в сравнении с ней Алькатрас^[7] — дневной стационар для детей-калек.

— Открывай дверь.

— Открывать? Эдди, на ней же большой висячий замок. Деревянная дверь с настоящим висячим замком. Как мне ее открыть?

— Кончай треп.

— Не заводись. Мне просто за тебя стыдно — сидишь за деревянной дверью. И не можешь выйти. — Мэнсо услышал, как скрипнул металл по металлу, дверь распахнулась. Мердок держал в руке замок. Вместе с петлями. — Даже не пришлось открывать. Петли просто вывалились. Френк и Говард наверху. Мы сделали пятерых во дворе и одного на первом этаже. Я едва не наткнулся на него, но все-таки успел прирезать до того, как он перебудил весь дом.

— Где Луи? И что с Платтом?

— Платт в спальне, если судить по голосам, с женщиной. Мы решили сначала найти тебя, чтобы ты принял участие в завершающем этапе. Если, конечно, захочешь. Луи получил пулю в ногу. Банк мы взяли. Так что самое интересное ты пропустил. Луи в порядке. Команда проголосовала выделить тебе полную долю, хотя ты и просидел на скамейке запасных, — веселье исчезло из его голоса. — Ты ужасно выглядишь. Что с тобой?

— Прошлой ночью мне немного досталось. Я думаю, что прошлой ночью. Но если вы уже взяли банк… какой нынче день?

Мердок рассмеялся.

— К чему тебе знать такие мелочи. Сосредоточься на текущем моменте. Пошли наверх, старина. Убьем Платта и смотаемся отсюда.

Весь ее наряд состоял из черного бюстгальтера. Она сидела перед туалетным столиком и расчесывала черные волосы. Платт лежал на кровати, наблюдая за ней. Злость к ней смешивалась с сексуальным влечением.

— Иди сюда. И разденься.

Она повернулась, положила гребень на туалетный столик.

— Разве я недостаточно раздета, Альберт?

— Сними бюстгальтер.

Она завела руки за спину, расстегнула застежку. Он критически оглядел жену.

— Они начинают обвисать. Да, ничто не вечно. Ты стареешь и начинаешь обвисать.

— Сукин сын.

— Иди в постель.

Она пришла, но ничего не произошло. Несколько минут спустя он оттолкнул ее, сел. Она посмотрела на Платта, ее глаза изумленно раскрылись. Раньше такого не случалось.

— Интересное дело. Ты стареешь и начинаешь обвисать, не так ли?

Она ожидала фонтана ругательств, даже пощечины. Но Платт вновь удивил ее.

— Ты знаешь о моем банке в Нью-Корнуолле? Его ограбили.

— Так это твой банк? Я что-то слышала в новостях.

— Мой.

— И что? Ты держал там много денег?

Он посмотрел на нее.

— Что-то да держал.

— Но они застрахованы, не правда ли?

Он задумался, пожал плечами.

— Застрахованы.

Марлен поднялась. Он быстро перекатился к краю кровати, схватил ее за руку, потянул на себя.

— Говори правду. Ты и Эдди. Что у вас было?

— Неизвестность сводит тебя с ума, да?

— Я хочу знать, что делается в моем доме. Он тебя трахнул?

— Возможно.

— Что ты несешь?

— Может, трахнул, а может — нет.

— Утром-то ты знала об этом наверняка.

— Наверное. Альберт, мне больно. Отпусти мою руку. Я сказала, отпусти.

— Сука.

— И что ты собираешься делать?

— С ним? Подумаем.

— Кстати, он не твой сын.

— Откуда тебе это известно?

— От него.

— Что ты несешь?

— Он сам мне сказал. Его к тебе подослали. Твои же друзья из Чикаго.

Он резко сел, лицо его побелело. Неужели кто-то действительно решил его прощупать? Костатис говорил, что на него напирают парни из Южного Джерси, требуя свою долю в операциях в Трентоне. Может, кто-то решил, что пора перераспределить доходы и в округе Берген. И тогда к нему могли заслать лазутчика. Опять же, теперь ему не одну неделю придется разбираться с полицией. А лазутчик будет жить в его доме, трахать или не трахать его жену, в зависимости от того, врет она или говорит правду…

В этом-то и беда. Все зависело от того, говорит она правду или нет.

Потому что, если она врет, а оснований для этого у нее предостаточно, он сам запер единственного сына в подвале, нападение на банк в Нью-Корнуолле — случайность, грабители просто не знали, чей банк чистят, и означает это только одно: его адвокатам придется попотеть.

Но как узнать, правда ли ее слова или наглая ложь?

И он заговорил, обращаясь не только к ней, но и к себе.

— Если я решу, что он — мой сын, всякий раз, взглянув на него, я буду сомневаться, а так ли это. Постоянно сомневаться. Так не годится. Или он лжет, или его мать свихнулась и наболтала ему черт знает чего. Конечно, я переболел триппером, но, возможно, я всегда был стерилен. Да, так оно и есть. Я не мог иметь детей, так что он не мой сын. Логично я рассуждаю?

— Если ты так считаешь, Альберт, почему нет?

— Я так считаю.

— Ты собираешься его убить?

— Пусть посидит внизу до утра. А потом напущу на него пару мальчиков. Думаю, они развяжут ему язык. Насчет Чикаго ты все выдумала?

— Ты мне не веришь?

— Даже если б поверил, а я тебе не верю, он мог солгать.

— Неужели?

Он вытянулся на кровати, довольный тем, что решение принято и метания остались в прошлом, протянул руку, ухватил ее за левую грудь. От неожиданности она вскрикнула.

— При таких размерах они не могут не обвисать, — хохотнул Платт. — Иди сюда. Раздвинь ноги.

— Если ты позволишь мне наблюдать.

— Чего?

— Хочу посмотреть, как его будут убивать.

— Значит, он к тебе подкатывался, так?

— Не в том смысле, как ты думаешь. Ты разрешишь? Тогда я тебя ублажу.

Он улыбнулся.

— Ты получишь место в первом ряду.

Он устроился поудобнее закрыл глаза, поглаживая руками ее черные волосы. И скоро уже постанывал от удовольствия.

— Сучка ты моя, сумасшедшая, породистая, нежная сучка. О-о-о-о.

Тут открылась дверь, и Мэнсо с револьвером в руке вошел в спальню.

ЭПИЛОГ

Утро они проводили в постели. Поднимались в час или два пополудни и шли на пляж, начинавшийся в двадцати футах от их бунгало. Она не любила сидеть в воде. Окунувшись, сразу возвращалась на берег. Вода в Карибском море, теплая, прозрачная, потрясала голубизной. Он мог плавать часами, как иногда и случалось. Она же ждала его, растянувшись на полотенце под жаркими лучами солнца. Как и он, она не обгорала, и уже через неделю ее кожа стала коричневой.

После обеда они пару часов проводили в баре. Местный бармен смешивал удивительно вкусные коктейли, а владелец отеля, с одним синим и вторым карим глазом, подсаживался к их столику и рассказывал всякие байки.

В полночь они плавали в море, чтобы после любовных утех отойти ко сну.

— Я бы хотела остаться здесь навсегда, — вздохнула она.

— Навсегда не получается.

— Я знаю.

— Главный жизненный принцип — нигде не задерживаться надолго. Один из главных.

— А другой — никогда не возвращаться, потому что во второй раз не получишь такого удовольствия, как в первый.

— Откуда ты знаешь? А, ну конечно, я это тебе говорил?

— Говорил.

— Тебе к лицу светлые волосы.

— Надо сходить в салон красоты. А то корни уже начали темнеть.

— Я не заметил. Светлые волосы и загар… думаю, тебя не узнала бы и родная мать.

— Проверить-то мы не можем, так?

— Боюсь, что нет, — он хотел что-то добавить, но передумал и изменил тему. — Я звонил в аэропорт. Заказал на четверг два билета до Майами. «Транс-Кариб». Оттуда полетим на «Делте». Есть прямой рейс в среду, у «Пан-Ам», но на «Транс-Кариб» лучше обслуживание. И мы выгадаем целый день.

— Отлично. А Феникс мне понравится?

— Мне нравится. Там ты сможешь поддерживать загар.

— А ты… ты раньше бывал в Фениксе?

— Конечно.

— Я хотела сказать, были у тебя там женщины?

— Да так, ничего серьезного.

— Впрочем, я тебя не ограничиваю. Я жива, этого более чем достаточно. Если ты захочешь…

— Давай пока оставим все как есть, а?

— Ты же сам сказал, навсегда не получается.

— Слушай, а что они сейчас делают? — спросила она чуть позже.

— Полковник читает. Библию или книгу по военной истории. Элен, наверное, что-то печет. Остальные? Говард собирался провести несколько дней в Нью-Йорке. Там проходят аукционы марок, в которых он хотел поучаствовать. Френк ездит по стране. Где он сейчас, понятия не имею. Бен скорее всего сидит в камере. После завершения операции он обычно пьет, пока не кончатся деньги.

— Как можно пропить пятьдесят тысяч долларов?

— Бен бы с этим справился, но ему не дают. Если б он брал с собой все деньги, могли возникнуть вопросы. Поэтому обычно он увозит с собой одну-две тысячи. Пятьсот откладывает, чтобы оплатить проезд, если его вызовет полковник, остальные просаживает. А большую часть его доли полковник инвестирует. И теперь состояние Бена наверняка за полмиллиона.

— Никогда бы не подумала.

— Да уж, по нему не скажешь, что он богат. Он даже не вспоминает об этих деньгах, потому-то и избегает крупных неприятностей. Видишь ли, самое важное — строить жизнь под себя. Как тебе удобнее. Мы вот можем все время путешествовать, и нас это вполне устраивает. А у Бена свое. Когда у него кончаются деньги, он устраивается на работу. И живет, как забулдыга, пока полковник не позвонит ему.

— А Эдди? Он в Европе?

Он кивнул.

— Думаю, в Монте-Карло. Пока не хочет показываться в Лас-Вегасе или Атлантик-Сити. У полиции к нему претензий нет, но он полагает, что гангстерам надо дать время, чтобы они забыли о Платте и его жене. Хочешь поплавать или сразу пойдешь в бунгало?

— Что-то не хочется.

— А я окунусь. Морская вода полезна для моей ноги.

Она сидела на берегу и смотрела, как он плавает. Закурила, воткнула спичку в песок.

Она больше не увидит своих детей, родителей. А если и увидит, то через много лет.

Должно быть, у нее не все в порядке с головой, подумала она. Она же любила детей, мать, отца. Теперь ее разлучили с ними, а ей без разницы. Очень уж это странно, вот она и решила, что у нее не все в порядке с головой.

Она загорела, перекрасила волосы, лучилась здоровьем и энергией. Ела как лошадь и худела, обретая стройность. А ее лицо, когда она видела свое отражение в зеркале, сияло счастьем. Почему нет? Она жива и влюблена.

Он не хотел жениться. Она тоже. Он не ошибся, говоря, что навсегда не получится. Рано или поздно он захочет избавиться от нее. Сейчас он это отрицал, но она понимала, что в будущем такое случится. Но к тому времени она уже обучится новой жизни. В Нью-Джерси она не вернется, и полиция никогда ее не найдет.

Если судить по сообщениям газет, она мертва. Ее взяли в заложницы, похитили и убили. Что ж, подумала она, пусть так и будет. Патриция Новак, мир праху твоему. Патриция Кросби, добро пожаловать в этот мир.

Джордано вышел из воды. Шагал он легко, словно охранник и не прострелил ему ногу. Она смотрела на него, освещенного лунным светом, и у нее учащенно забилось сердце. Она побежала ему навстречу.

Перевел с английского Виктор Вебер

БОРИС ВОРОБЬЕВ

ДИК

1

К животным меня тянуло с детства, и первыми, с кем установилась самая крепкая связь, были лошади. В десять лет я уже скакал, правда, без седла, любым аллюром, и без посторонней помощи мог запрячь лошадь в телегу. Но потом мы с матерью переехали из деревни в поселок городского типа и жили в таких стесненных условиях, что могли держать только кошку. И лишь в пятидесятых годах, во времена моей жизни на Северных Курилах, я близко сошелся с собаками, которых всегда любил.

Не знаю, как сейчас, а тогда жить там без собак было просто невозможно — зима на Северных Курилах тянется с октября по май, и единственный транспорт, который ходил зимой по тамошнему бездорожью, были собачьи упряжки.

Доставалось псам. Чего только не возили на них — и почту, и ящики с тушенкой, и бочки с соляром, и мешки с мукой, и… черт знает что. По полтонны грузили. А в упряжке восемь, от силы двенадцать собак, вот и выходило по полста килограммов на каждую собачью душу.

Мне приходилось ездить часто, и скоро я перезнакомился со всеми каюрами. Разный это был народ, и я не скажу, что питал к кому-нибудь особую привязанность. Едем — молчим, говорить некогда, нужно то и дело спрыгивать с нарт и помогать собакам; остановимся — тоже путного разговора не получалось. Отдышимся, покурим наспех и двигаем дальше. Вроде бы целый день вместе, а расстанемся — и будь здоров: ты сам по себе, я тоже.

Впрочем, главное заключалось не в этом. Душевности не возникало лишь потому, что почти все каюры одинаково грубо и даже жестоко обходились с собаками. А я этого не принимал, лез в таких случаях чуть ли не в драку, чем и снискал среди каюров скандальную славу.

Но в пятьдесят четвертом году я встретил Кулакова. Редкостный был каюр. Рыжий, с зелеными глазами, росту — метр с кепкой, а смелости необыкновенной. В каких только переделках не бывал — и под снегом в пургу отлеживался, и с обрывов вместе с собаками срывался, и в полыньи проваливался. Другой раз уж и за живого не числили, ан нет, являлся целехоньким. Только сутки потом спал без просыпу. И упряжка у него под стать была — десять собак, и все одна к одной. Они-то и выручали его часто.

Я как-то сразу сошелся с Кулаковым и в первой же поездке с ним сделал редкое по тем меркам открытие: Кулаков не бил своих собак. А я насмотрелся, как бьют. Да и как не насмотришься, если считалось, что собаки на то и собаки, чтобы их бить. А тут за весь день ни одной расправы, одни поглаживания да «разговоры по душам».

Словом, поразил меня Кулаков, и я стал захаживать к нему. Жил он в доме синоптиков, где у него была своя комнатушка, но все свободное время проводил на каюрне — варил собакам еду, кормил их, прибирал, чинил собачью упряжь. Я любил наблюдать за тем, как работает Кулаков, иногда помогал ему, но он эту помощь чаще всего отвергал — сам все любил делать. Характерный был человек, а каюр, повторяю, редкостный. Такими рождаются. Как жокеи, например, или боксеры.

Но вернемся к сути дела, поскольку разговор у нас пойдет о собаке.

В тот день, с которого все и началось, я пришел на каюрню перед обедом. Кулаков вовсю орудовал черпаком, перемешивая в большущем котле, вмонтированном в печь, собачью еду — перловку с крупными кусками нерпичьего мяса. Сами собаки лежали вдоль стен, приглядываясь к котлу и принюхиваясь к исходившим от него запахам. Собаки линяли и оттого казались тощими и облезлыми, но непривлекательность внешнего вида не портила им настроения, они были оживлены, а их глаза светились озорным блеском. Зима кончалась, а с ней кончалась и тяжелая работа, и собаки знали, что скоро наступит жизнь вольготная и счастливая. Их ждали летние квартиры, обильный стол и длинные дни ничегонеделания, когда можно сколько угодно валяться на травке, ловить блох и устраивать развлекательные потасовки.

Сварив кашу, Кулаков подождал, пока она остынет, и нагрузил ею деревянное корыто — колоду. Подал знак. Собаки повскакали со своих мест и набросились на еду, а Кулаков подсел ко мне и достал папиросы.

Но покурить нам не удалось. Не успели мы размять папиросы, как в приоткрытую дверь каюрни вдруг просунулась щенячья мордочка. И тут же исчезла.

Кулаков посмотрел на меня.

— Собачкой, что ли, обзавелся? Так зови сюда, чего ей за дверью околачиваться.

— Да никем я не обзавелся, небось из твоих кто.

— А то я своих собак не знаю! — сказал Кулаков. Он поднялся и вышел за дверь. Послышались возня и сдавленный писк, и Кулаков вернулся, неся перед собой за шиворот щенка. Тот висел безвольно, как неживой.

Кулаков опустил щенка на пол. Чувствовалось, что приблудыш отчаянно трусит, очутившись перед лицом чужой своры, но запах пищи пересилил все страхи, и щенок пополз к вожделенной колоде. Собаки, люто ненавидевшие чужаков и безжалостно расправлявшиеся с ними, на этот раз изменили своим правилам — не связываться же матерым кобелям с каким-то щенком. Они просто порычали для пущей важности, не отрываясь от еды.

Вид щенка ужаснул меня. Дрожащий каждой жилкой, с ребрами, выпиравшими, точно прутья каркаса, он, скуля, смотрел на открывшееся ему пиршество глазами, полными слез. Я поднялся было со своего ящика, но Кулаков, опередив меня, уже наполнял кашей алюминиевую солдатскую миску. Отнеся ее в дальний угол каюрни, он поманил щенка. Дважды приглашать не пришлось. Щенок бочком проскользнул мимо косившихся на него собак и в минуту опустошил миску. Вылизав ее дочиста, он красноречивым взглядом намекнул о добавке.

— Перебьешься! — сказал Кулаков. — Ты с голодухи слона сейчас схаваешь, а потом заворот кишок получишь. Недельку на диете посидишь.

Поняв, что добавки не будет, щенок понюхал и еще раз облизал миску, а потом, выбрав в углу местечко потемнее, свернулся там калачиком. Перловка хотя и не самая калорийная из каш, но, сдобренная изрядной порцией нерпичьего мяса, с лихвой восполняет дефицит калорий, о чем лучше всего говорил весь вид щенка. Тепло съеденной каши действовало на него как эфир на усыпляемого, и он совел буквально на глазах.

Кулаков придирчиво осмотрел щенка.

— Рахитик, — констатировал он. — Ноги — что у таксы. Придется рыбий жир давать.

— Чей же он все-таки, как ты думаешь?

— Да ничей! Тут в сопках одичавшие собаки живут, наверняка оттуда прибежал. Хорошо, что кобелек, кобельки мне нужны. Через месячишко придет в норму, а к зиме, глядишь, в упряжку поставлю.

И тут я сказал:

— Слушай, Женьк, отдай его мне, а?

Кулаков пожал плечами.

— Бери, мне что — жалко? Только что ты с ним делать будешь? Тебя же по целым дням дома не бывает, а за ним уход нужен. Он, пока не приучится, в каждом углу делать будет. Замучаешься убирать.

— Не замучаюсь, — сказал я оптимистически. — Ты лучше дай-ка мне рыбьего жира на первый случай.

Кулаков достал из тумбочки бутыль зеленого стекла.

— На, отлей сколько надо. Не забудь: по ложке перед едой. Недели две попьет, а там посмотрим.

2

Дома я прежде всего вымыл щенка. Запаршивел он сильно, и я не жалел ни воды, ни мыла. Процедура щенку явно нравилась, он сидел в тазу не брыкаясь и только жмурился от удовольствия, когда я почесывал ему особенно грязные места. На каюрне он показался мне темным, почти черным, но теперь, после каждого нового таза, светлел и наконец приобрел свой натуральный окрас — светло-серый, с коричневыми вкраплениями.

Щенку было месяца три от роду, вид он имел тщедушный, и в тот вечер я и думать не мог, что через каких-нибудь полгода он превратится в рослого и сильного пса, которому не будет равных среди множества упряжных собак.

Я постелил щенку возле печки. Разомлевший от купания, он лег сразу, без принуждений и скоро сладко засопел, однако ночью я проснулся от жалобных повизгиваний. Сидя возле кровати, щенок скулил и все норовил забраться ко мне. Видно, новая обстановка и темнота пугали его.

Пришлось вставать и вновь укладывать щенка, но, как только я лег, он опять заскулил. Конечно, можно было пристроить его себе под бок и спокойно поспать, но я решил с самого начала проявить твердость и не потакать сиюминутным щенячьим капризам. Поэтому я снова отнес щенка к печке и попытался вразумить его, что ночью нужно спать, а не шастать по дому. Но все мои увещевания действовали на щенка как горох на стенку: стоило мне лечь, он покидал подстилку и, подойдя к кровати, начинал клянчить. В конце концов я понял, что надо идти на уступки, иначе ночь будет не в ночь. Я поставил у печки несколько стульев и устроился на них. Щенок сразу успокоился, и я заснул. Но разве это сон — на стульях? Утром я чувствовал себя разбитым и на будущее решил: отныне никаких поблажек, иначе щенок совсем разбалуется.

Попив чаю, я ушел по делам, оставив щенку пищи и воды, а когда вернулся, застал в доме полный бедлам. Щенок, это рахитичное, слабое созданьице, ухитрился все перевернуть вверх дном. Валялась на полу клеенка, которую он стянул со стола, углы одеяла были исслюнявлены и изжеваны, в разных местах вперемежку с разбитой посудой лежали мои сапоги и унты, стулья были опрокинуты, но главное — везде виднелись щенячьи кучки и лужицы, все было размазано, все перепачкано.

— Ну ты и фрукт! — сказал я с веселым изумлением, оглядывая картину погрома.

Услышав мой голос, щенок прямо-таки взвился от радости, запрыгал, захлебнулся лаем. И хотя мне предстояла грандиозная приборка, я, видя такое проявление чувств, не мог сердиться.

Принявшись за уборку, я через минуту понял, что моего квартиранта нужно каким-то образом изолировать, ибо он лез под руки и совал нос в каждую дырку.

— Иди-ка сюда, — сказал я, открывая дверцу шкафа.

Не ожидая подвоха, щенок с готовностью залез в шкаф, но, когда я закрыл дверцу, он заскребся, а потом залаял и завыл. Не обращая на это никакого внимания, я продолжал драить полы, но лай и вой становились все громче и отчаяннее. Надо было выпускать арестанта, иначе он, чего доброго, мог сорвать голосовые связки. Но ограничить его свободу было просто необходимо.

Сначала я хотел привязать щенка, но потом вспомнил, что в коридоре валяется ящик из-под макарон, и решил использовать его в качестве конуры. Ящик — не шкаф, верхней крышки у него нет, и щенку будет в нем не так страшно, как в темном шкафу.

Сказано — сделано. Я принес ящик и посадил туда щенка. Сначала он проявил полную терпимость, стал с любопытством обнюхивать углы ящика, но стоило мне отойти, как он тут же захотел выбраться наружу. Но ящик был высоким, и у щенка не хватало силенок для прыжка. Единственное, что ему удалось, — встать на задние лапы и в таком положении наблюдать за моими действиями. Но скоро щенок устал стоять, и тогда из ящика послышался громкий, жалобный скулеж. Пришлось делать перекур и успокаивать щенка.

Приборку я закончил с грехом пополам, а ночь опять провел на стульях. Днем, забежав к Кулакову, рассказал ему о своих мытарствах.

— А ты как думал! — засмеялся он. — Теперь терпи. К месту ты его, конечно, приучай, но не вздумай бить, испортишь пса на всю жизнь. Трусом вырастет.

— И долго терпеть? — спросил я, представив, что и завтра, и послезавтра, и еще неизвестно сколько буду заниматься одним и тем же — подтирать щенячьи лужицы и скоблить полы.

— Месяц как минимум. Щенок — не котенок. Кошки — те быстро привыкают к месту, а собаке повзрослеть надо.

И потянулись однообразные вечера. Приходя домой, я первым делом грел воду и потом часа два мыл, подтирал, проветривал. Придумка с ящиком сильно облегчала дело, тем более, что я ввел новшество — прорезал в стенках ящика по оконцу, так что теперь щенку не требовалось вставать на задние лапы, чтобы видеть, где я и чем занимаюсь. А это, как оказалось, было для него важно: пока я находился в поле его зрения, он вел себя пристойно, лишь переходя по мере надобности от одного окошечка к другому. А я тем временем без помех орудовал шваброй.

И все-таки однажды я сорвался.

Днем была тяжелая поездка, я вымок и устал, а дома увидел все ту же картину непотребства и разрушения. Но доконало меня другое: не успел я раздеться, как щенок, то ли по естественному желанию, то ли от радости, что я вернулся, присел и сделал лужицу прямо у меня под ногами.

— Ах ты поросенок! — в сердцах сказал я. — Вон же стоит песок, а ты свинячишь на пол! — И, не отдавая отчета в том, что делаю, взял щенка за шиворот и ткнул его носом в лужицу.

Боже, что тут началось! Взвизгнув, щенок с такой силой рванулся из моих рук, что я не удержал его, и он опрометью бросился под кровать и затих там. Я опомнился, и мне стало так стыдно, что хоть проваливайся сквозь землю.

— Иди сюда! — позвал я. — Прости меня, слышишь?

Но щенок не откликался. Я заглянул под кровать и увидел, что он сидит, забившись в щель между двумя чемоданами. Я вытащил его, посадил к себе на колени и стал гладить, но он не вилял, как обычно, хвостом и не старался лизнуть мою руку, а глядел на нее с опаской, как будто ждал удара.

Я чувствовал себя негодяем. То, что я сделал, было кощунством, подлостью; поступать так — все равно что надругаться над ребенком, и я не знал, как загладить свой грех.

В тот вечер прежнее доверчивое настроение так и не вернулось к щенку. Его даже не пришлось уговаривать лечь спать, что я обычно делал; он покорно лег на подстилку, и я постоянно ощущал на себе его настороженный, тревожный взгляд. Лишь через несколько дней мне удалось вернуть расположение щенка, чему я был безмерно рад.

3

Время шло. Дик — так я назвал щенка — каждый день пил рыбий жир, с аппетитом ел и рос, как говорится, не по дням, а по часам. Из заморыша он превратился в толстого, неуклюжего подростка, и я подумал, что, наверное, перекормил его. Но Кулаков, дока по части всего, что касалось собак, успокоил меня, сказав, что это у Дика возрастное и жирок растрясется, как только Дик войдет в силу.

И верно. К середине лета Дик заметно похудел, а к осени превратился в крупного сухотелого пса, глядя на которого даже Кулаков восхищенно крутил головой.

— Собачка! — говорил он при этом, и меня распирало от гордости, потому что это слово Кулаков употреблял редко и выражал им свое величайшее одобрение. — Ну и что ты собираешься с ним делать?

— Поживем — увидим, — отвечал я, хотя и сам не знал, что должно было означать это «поживем — увидим». Я не собирался делать из Дика какую-то необыкновенную собаку, а потому не заставлял его разучивать всякие мудреные штучки-дрючки, которыми так гордятся иные владельцы собак. Мне было достаточно того, что Дик жил в моем доме и радовался, когда я приходил в него после целого дня отсутствия, выказывая эту радость непосредственно и чистосердечно.

Однако нельзя сказать, что я вообще не занимался Диком, ничему не учил его. Нет, кое-что мы с ним освоили, но наши достижения были скромными и не рассчитаны на зрителей. Зрители любят бум, а мы проделывали самые обычные вещи.

— Дик, — спрашивал я, например, когда приходило время обедать, — а где твоя миска?

И Дик опрометью бросался в свой угол и возвращался с миской в зубах.

Следующим номером нашей программы были прыжки через веревку. Дик очень быстро освоил их, но тут возникла некая неувязка, которая поставила меня в тупик. На первых же тренировках обнаружилось, что Дик перепрыгивал через веревку лишь в том случае, когда на ней что-нибудь висело — белье, одеяло, половики. Если этого не было, он спокойно пробегал под веревкой, но всем видом выражал, что выполнил задание как требуется.

— Ты глупый, Дик, — говорил я. — Смотри, как надо. — И прыгал через веревку. — А теперь давай вместе.

Мы разбегались и прыгали, и Дика при этом нисколько не смущало, что на веревке нет ни белья, ни половиков.

— Молодец! — хвалил я его. — А теперь давай один. Ну!

Дик с готовностью бросался к веревке и… пробегал под ней. Я раз за разом пробовал научить его правильно выполнять задание, но результат был всегда один и тот же — Дик перепрыгивал через веревку лишь вместе со мной или в том случае, когда на ней что-нибудь висело. Поразмыслив, я так объяснил себе происходящее: в первом случае Дик прыгал как бы из солидарности со мной: висящее же белье он, видимо, принимал за преграду, которую нужно преодолеть, чего не вызывал у него вид голой веревки.

Но нашим коронным номером был номер с дровами, который стал таковым по чистой случайности. Как-то, коля дрова, я заметил, что Дику нравится возиться с поленьями. Он хватал зубами то одно, то другое и носился с ними, как щенок с костью. Тогда-то мне и пришло в голову научить Дика таскать поленья в сарай. И что вы думаете? Он поймал мою мысль, что называется, на лету, и с той поры колка дров превратилась у нас в занятие коллективное. Это был единственный трюк, на который собирались зрители.

Следя за мной и повизгивая от нетерпения, Дик ждал, когда я опущу топор на полено. И как только это случалось, он бросался к полену и хватал его. Смотреть на Дика в такие минуты было смешно, потому что он никогда не брал полено за середину, а всегда впивался зубами в конец. Задрав голову, тащил полено к сараю, но длинный конец перевешивал и выворачивал Дику шею, и он злился и рычал, однако не выпускал полено из пасти, пока не заносил его в сарай. Бросив его там, стремглав бежал обратно, и все повторялось сначала.

Все эти трюки были развлечением, простодушным занятием, скрашивающим однообразие нашей жизни, но, чем скорее рос Дик, тем чаще я думал о том, к какому делу его приобщить, когда он достигнет рабочего возраста. Кое-кто, может, скажет: а зачем приобщать, собака не лошадь, ей работать необязательно. Так-то оно так, но везде существуют традиции, определяющие жизненный уклад хоть большого города, хоть крохотного поселка. Существовали они и у нас, и, согласно им, все собаки на островах должны были работать. Здесь это было в порядке вещей, можно сказать, неписаным законом. Никто не держал собак просто так, из удовольствия, это считалось баловством, прихотью, и я не хотел быть в данном случае белой вороной.

Но куда все-таки определить Дика? Попробовать сделать из него охотничью собаку? Но охоты в том виде, в каком она существует в лесных краях, на Северных Курилах никогда не было. Здесь и леса-то не росли, а для охоты, скажем, на нерп собаки не требовалось. Утки? Но утками занимались кустари-одиночки вроде меня, это был промысел сугубо индивидуальный, где обходились либо вовсе без собак, либо держали специальных. А Дик такой собакой не был. Оставалась одна-единствен-ная вакансия, отвечающая природе и наклонностям Дика, — работа в упряжке. Только она оправдывала существование здесь таких собак, как Дик, но, говоря честно, мне не очень-то хотелось отдавать Дика в упряжку. И не потому, что работа в ней была работой суровой, на пределе сил, нет — просто я хорошо представлял, как может сложиться жизнь Дика в дальнейшем. Ведь я должен был рано или поздно уехать на материк, и Дик мог попасть в руки Бог знает кому. Я уже говорил, что большинство каюров не внушало мне никакого доверия. Они считали собак грубой тягловой силой и соответственно обращались с ними. Я видел их упряжки. Собаки в них поджимали хвосты при одном лишь виде хозяина, и я не хотел, чтобы и Дик стал таким же. Я мог доверить его только одному человеку — Кулакову. На этом я и порешил. Но прежде чем Дик стал записной ездовой собакой, и ему и мне пришлось пережить немало грустного и смешного.

4

Лето на Северных Курилах — короткая и стремительная пора. Июль-август — вот и все, что отпускает тамошняя природа кустарникам и цветам, травам и злакам. Но и эти два месяца проходят под знаком дождей и туманов, когда лишь умозрительно можно представить, что в мире есть солнце и чистое, голубое небо. Но даже и в таких условиях и за такой мизерный срок растения успевают пробить так и не оттаявшую до конца землю, пойти в рост и вырасти. И как вырасти! До гигантских размеров: если дудка — то в два с лишним метра, а если бутон — так чуть не с голову. Ходить летом напрямик через сопки — сплошное мучение. Травянистые джунгли скрывают с головой, стоят как стена, и нужен самый настоящий мачете, чтобы прорубить дорогу.

Но в сентябре рядами падает отжившая и отцветшая трава, а октябрьские пурги, громоздя сугроб на сугроб, за несколько дней меняют декорации, подготавливая сцену к десятимесячному акту зимы. В это время поневоле берет тоска, поскольку знаешь, каково придется зимой. Ни свежей тебе картошки, ни капусты, ни регулярных писем и газет — зимой самолеты по месяцам не прилетали. А если еще и киномеханик даст маху — всю зиму будешь смотреть одно и то же старье. Как однажды, когда в клубе до самой весны крутили два фильма — «Бродягу» и «Возраст любви».

И все же подступавшая глухая пора обещала быть не такой безрадостной, как обычно: как-никак в моем доме появилась еще одна живая душа, Дик. А двое, кем бы ни был твой напарник, — это двое. Это взаимность и, если хотите, диалог, потому что разговаривать с живым существом, будь то собака или кошка, — это совсем не то, что говорить со шкафом или играть в молчанку с самим собой.

Одним словом, мы с Диком жили и не тужили. Не за горами были ноябрьские праздники, и, как подарок к ним, вдруг прилетел самолет. Как он прорвался сквозь занавес непогоды, никто не знал, но рокот его моторов взбудоражил всех. Самолет — это наверняка десяток-другой ящиков с апельсинами-мандаринами, а может, с какой другой экзотикой, но главное — это газеты и письма. При необходимости мы могли сидеть на сушеной картошке и консервированных борщах, но перебои с почтой переносились тяжело. И вот самолет прилетел, а Кулакова, который обычно ездит на местный почтамт, носило неизвестно где. Ждать, когда он объявится, было невтерпеж, и я решил взять дело на себя.

До почты было восемь километров, полтора часа хода, учитывая пересеченность местности и снежные заносы на дороге, и, чтобы скрасить ее, я решил взять с собой Дика. Ему такая разминка была полезна, а то он совсем засиделся дома.

Будь на дворе декабрь, я пошел бы, конечно, на лыжах, но зима еще не устоялась. Предстояло преодолеть неудобный трехкилометровый отрезок — ровное как стол плато, с которого ветры начисто сдували снег. Он ложился плотно лишь в декабре, а пока плато представляло собой угрюмую каменистую равнину, идти по которой на лыжах мог только большой оригинал. Я им не был и потому отправился в путь на своих двоих.

Сначала все шло прекрасно. Мы с Диком одолели длиннющий тягун и вышли на плато, но, как это и бывает по закону подлости, на середине нас прихватил снежный заряд. Человек, не испытавший его на себе, не может и представить, что это такое. Все равно что шквал на море, когда команды старинных парусников из-за внезапности налета не успевали даже спустить паруса и корабли переворачивались и гибли.

Снежный заряд приходит так же неожиданно. Ничто, кажется, не предвещает его, и вдруг, словно из какой-то дыры на небе, начинает дуть ветер. Усиливаясь с каждой минутой, он с каждой же минутой несет все больше и больше снега, и вот уже бешено крутящийся снежный вихрь валит с ног и скрывает все приметы. Но это еще полбеды. Самое опасное, что никогда не знаешь, как долго будет продолжаться эта свистопляска. Бывает, заряд выдыхается за десять минут, хуже — за час, но бывает, переходит в пургу, которая дует день, два, а то и всю неделю.

Кто мог сказать, какой случай выпал нам? И что теперь делать — идти дальше, возвращаться или пережидать заряд на месте? Все было рискованно, и я, как витязь на распутье, соображал, в какую сторону податься. Возвращаться не хотелось, пережидать — тоже, и я в конце концов решил идти, куда шел. Но в том-то и заключается одна из опасностей этих дьявольских зарядов, что буквально через пять минут теряешь всякое направление. Потерял его и я. Ощущение было такое, будто тебя положили в бетономешалку, наполненную белой мутью, и крутят, крутят. Север мог быть сейчас и на юге, и на востоке, и где хочешь, но только не на севере. Куда, спрашивается, идти, когда вдобавок ко всему знаешь, что справа — обрыв: стометровая отвесная стена, а внизу — море. Ухнешь — ни дна тебе, ни покрышки.

Но человек по природе оптимист. В самых жутких случаях он все равно надеется на лучшее, а то и просто на авось. Так и я. «Бог не выдаст, свинья не съест». Ко всему прочему меня сильно поддерживало присутствие Дика. Он не отставал ни на шаг, и мне было радостно сознавать, что рядом со мной — верный друг.

А белая кутерьма все продолжалась. Поднеся руку к самым глазам, я посмотрел на часы и увидел, что дует уже почти сорок минут. А мне казалось — минут десять. Я почувствовал тревогу. Неужели заряд перешел в пургу? Тогда мне крышка — я или выбьюсь из сил и замерзну, или заплутаюсь и свалюсь с обрыва в море.

В эти минуты мне, как никогда, требовалась хоть чья-то поддержка, и я обернулся к Дику. Но не увидел его. Что за черт, только что был рядом и вдруг исчез!

— Дик! — крикнул я.

Никакого ответа. Я позвал еще раз и еще и наконец разглядел в полутьме силуэт собаки.

— Ко мне, Дик!

Он подбежал, но как-то неохотно, пригибаясь к земле и поджимая хвост. Вот так штука, подумал я. Боится! У самого душа в пятках, а тут еще и он!

— Рядом, Дик! — приказал я. — Рядом!

Он послушался, но скоро отстал и, сколько я ни звал, не подошел, а лишь жалобно, по-щенячьи, скулил. Меня разозлило его поведение, и я направился к нему, чтобы взять на поводок, но Дик неожиданно отпрыгнул, а затем пустился бежать — назад, к дому.

— Дик! — заорал я. — Вернись!

Куда там! До меня донесся лишь вой, каким воет собака, когда за ней по пятам гонится чужая свора.

Я остался один, но не ощутил ни страха, ни растерянности — злость буквально захлестнула меня. Трус! Раскормленный, жалкий трус! Ну погоди, вернусь — все бока обломаю!

Рассуждая трезво, самое время было повернуть назад и мне, но, повторяю, злость ослепила меня, лишила всякого чувства осторожности, и я упрямо пошел дальше, помня только об одном — справа обрыв.

Я не знаю, по каким таким законам дул этот треклятый заряд, но кончился он так же неожиданно, как и начался, и я увидел, что и впрямь нахожусь в опасной близости от обрыва. До него оставалось метров десять, не больше, и мне был явственно слышен тяжелый шум бьющегося внизу моря. Так что, как ни настораживал я себя, а все-таки забрал вправо. Впрочем, так и должно было случиться, поскольку давно известно, что у большинства людей шаг левой ногой больше, чем шаг правой, и если идти безостановочно и не иметь перед глазами никаких ориентиров, можно описать громадный круг и вернуться на то место, из которого вышел.

Оставшийся путь я прошел без всяких приключений, а всю обратную дорогу меня подгоняла сладостная мысль о близкой расправе над Диком. Что я сделаю с ним, я еще не знал, но утешал себя тем, что казнь отыщется, едва я увижу этого подлого труса. И уж тут буду беспощаден!

Но все произошло совсем не так, как я это рисовал в своем распаленном воображении. Я был уверен, что обнаружу Дика у крыльца, где он обычно меня встречал, но там его не оказалось. Я заглянул под крыльцо, обошел вокруг дома. Никого. И тут я встревожился и забыл о всяких планах мести. А вдруг Дик и не прибегал? Потерял со страху дорогу да и свалился с обрыва? Он же никогда не ходил этим путем раньше.

Я не знал, что делать, и уже был готов бежать на поиски Дика, но в этот момент увидел его. Он выглядывал из-за угла сарая, как воришка, который знает, что его накрыли и сейчас будут сечь. Он раскаивался — об этом говорил весь его вид — и был готов понести наказание.

Ситуация складывалась трагикомическая. С одной стороны я был зол как не знаю кто, а с другой — меня разбирал смех — уж очень потешно выглядела виноватая физиономия Дика. А когда человек начинает выбирать между смешным и серьезным, будьте уверены: ничего путного он не сделает. Я это понимал, однако пар у меня еще оставался, и его требовалось выпустить.

— Трус! — сказал я с презрением, на какое только был способен. — Трус и предатель! Дезертир!

Эти слова были для Дика новыми, и он выслушал их с таким серьезным вниманием, что я отвернулся, чтобы не рассмеяться вслух. Сделай я это, он, чего доброго, вообразил бы, что я расцениваю его позорное бегство как ловкую шутку. Ну уж нет! Что было, то было. Сбежал, сдрейфил, а теперь рожи строит!

Но что было делать? Экзекуция отменялась, однако нужно было показать Дику, что ничего не забыто, что он презираем. И я два дня игнорировал его. Разумеется, кормил, но делал это с подчеркнутым равнодушием, как бы между прочим. О том, чтобы погладить Дика, сказать ему ласковое слово, не было и речи. Что заслужил, то и получай.

Да, все так и было, но исподтишка я наблюдал за Диком и сразу отметил, что бойкот действует на него сильнее, чем можно было предположить. Он ел неохотно, ходил с оглядкой и все больше лежал на своем месте, посматривая на меня невеселыми глазами. Я видел, что он страдает, но решил выдержать характер. Сейчас я не сделал бы этого, но тогда еще не знал, что животные переживают, и даже сильнее, чем мы. Они не могут оценивать свои поступки, взвешивать и рассуждать, они живут эмоциями, и длительное страдание может расстроить их психику, а то и вовсе убить.

Словом, я не мог и дальше продолжать бойкот, и однажды, поймав недоуменно-горестный взгляд Дика, сдался.

— Иди сюда, Дик!

На секунду он оторопел, словно бы соображал, не ослышался ли, а потом кинулся ко мне, подвывая от переполнившей его радости. Он прямо-таки стонал и, молотя хвостом по бокам, лизал мне руки и лицо.

— Ну все, все, — повторял я, ероша его жесткий загривок. — Кто старое вспомнит, тому глаз вон…

Удивительное дело: казалось бы я должен был чувствовать себя этаким снисходительно-великодушным, отпускающим грехи, ну если не господом Богом, то по крайней мере его архангелом, однако ничего подобного не испытывал. Я был не меньше Дика рад нашему примирению, потому что гнетущая обстановка в доме, которую я сам же и создал, отравляла и без того трудную жизнь. Что же касается Дика, то я уверен: он связал бойкот с фактом своего постыдного бегства и сделал для себя зарубку в памяти.

5

Наступившая зима была третьей, которую мне предстояло прожить на Курилах, а точнее, на самом севере Курильской гряды, протянувшейся на тысячу двести километров по меридиану и насчитывающей пятьдесят шесть мелких и крупных островов.

Я не зря уточняю место своей зимовки, потому что Курилы Курилам рознь. Так, на южных островах гряды, скажем на Кунашире, растут бамбук и виноград, а у нас не росла по-настоящему даже картошка — то, что вызревало, нельзя было назвать картошкой. Сплошная мелочь, горох. Впоследствии мне приходилось жить за Полярным кругом, на побережье Ледовитого океана, в местах, что и говорить, суровых, но и они не идут в сравнение с Северными Курилами. Таких пург, как там, я нигде больше не видел. Говорят, что сильнее дует только в Антарктиде.

Итак, на носу была третья зима, которая, как и две первые, не обещала быть легкой. Особенно для меня. Ведь я жил один, и если днем хватало дел и забот, то вечера тянулись долго и тоскливо. Развлечений было раз-два и обчелся — книги, радиоприемник «Рекорд», который ловил две программы, один-два раза в неделю кино в поселковом клубе. Конечно, у меня были знакомые, и я ходил в гости, но недаром говорится, что в гостях хорошо, а дома все-таки лучше. Но дома, повторяю, частенько брала тоска. Не хватало уюта, холостяцкий быт он и есть холостяцкий, и третья зима могла бы стать еще одним нелегким испытанием, не появись в моем доме Дик.

Кто жил в небольших северных поселках, тот знает, каково возвращаться вечером домой, где тебя никто не ждет. Темные окна, занесенное снегом крыльцо. Замерзшими руками открываешь замок и входишь в холодный дом. Одежда мокрая, и надо сначала истопить печку, чтобы обсушиться и приготовить что-нибудь на ужин. А на все это уходит время, и только часа через два, когда в доме потеплеет и вскипит чайник, почувствуешь себя человеком. И так — каждый день.

И вот все кончилось, вернее, повернулось другим боком. Теперь, едва я сворачивал на тропинку, ведущую, от крыльца навстречу мне бросался Дик. С размаху прыгал на грудь, норовя лизнуть мои задубевшие от мороза щеки. И собачьи глаза светились такой преданностью и радостью, что забывались все невзгоды дня, и уже не так угнетала мысль, что предстоит долго возиться с печкой, сушить мокрую одежду, готовить еду. Все эти действия приобрели другой оттенок и делались уже не в силу суровой необходимости, не наспех, как раньше, а добротно, с сознанием того, что все делается не только для себя. Если раньше я мог поужинать всухомятку и завалиться спать в не-топленной комнате, бросив все на произвол, то отныне у меня появились совершенно четкие обязанности, первейшей из которых была обязанность накормить Дика. А отсюда цепочка тянулась дальше — словно бы получив разгон, я уже не мог остановиться на полпути и принимался готовить добротный ужин и для себя. Это стало нормой, и отныне поздними вечерами в моем доме царила полная идиллия: жарко дышала протопившаяся печка, тихонько мурлыкал «Рекорд», а мы с Диком наслаждались покоем и теплом — он на своем месте, на подстилке в углу, а я с книгой на кровати. За щитовыми стенами домика завывал ветер, бил снегом в окна и рвался в дверь, но нас это не тревожило. Мы были две живые души, повстречавшиеся в бесконечном потоке времени, и кратковременность нашего пребывания в нем сближала нас и делала единомышленниками.

А дни летели, складывались в недели и месяцы. Возраст Дика, по моим прикидкам, приближался к году, и надо было ожидать, что скоро его потянет на поиски любовных приключений. Стоял уже февраль, а именно в это время собаками овладевают заботы по продолжению рода, и я не имел ничего против, если бы Дик обзавелся подружкой. Вопрос заключался в другом: где ее взять? Все собаки на острове жили своими обособленными кланами, куда доступ чужим был настрого заказан. Чужаков ожидала не только хорошая трепка, но и даже гибель — кобели кланов, забывая на время о своих собственных распрях, совместными усилиями или изгоняли пришельцев или загрызали их насмерть.

Правда, имелся и другой вариант — в сопках жило немало одичавших собак, и я решил, что, когда дойдет до дела, мы вместе с Диком постараемся отыскать ему подружку именно в этом независимом и вольном сообществе.

Но пока Дик не проявлял никакой озабоченности на этот счет, зато каждый раз, когда я уходил из дома, он прилагал все силы к тому, чтобы увязаться за мной. Опасаясь, что он может потеряться, я оставлял его, как правило, дома, но однажды взял с собой в Козыревский, соседний с нами поселок на берегу Второго Курильского пролива. Я время от времени ходил туда Во-первых, там был небольшой книжный магазинчик, где нет-нет, да и появлялись хорошие книги, а во-вторых, в Козыревском имелась своего рода достопримечательность — просторная столовая, стоявшая особняком на бугре и служившая местом сбора всевозможного люда. В ней неплохо кормили, там можно было выпить стакан вина или согреться горячим чаем, но не только это собирало туда посетителей. Столовая была как бы местным салуном, где встречались по разным делам, обменивались новостями и просто отдыхали рыбаки и сезонники, каюры и портовые грузчики. Я любил заходить туда — обязательно встретишь какого-нибудь знакомого, узнаешь уйму новостей.

И в тот день я не собирался обходить столовую стороной. Погляжу, какие есть книги в магазине, а потом туда, думал я. Но совершенно забыл при этом об одном обстоятельстве: как раз на входе в Козыревский располагалось поселковое подсобное хозяйство, возле которого постоянно крутилось не менее десятка собак. Пройти мимо них одному ничего не стоило, собаки привыкли к прохожим и не обращали на них внимания, но я был не один, рядом бежал Дик, и, когда мы поравнялись с домами этого хозяйства, я понял, что сейчас начнется заваруха. Да еще какая: увидев нас, от домов с лаем и рычанием бросилась целая дюжина собак.

Я не очень-то боялся их грозного вида — на людей собаки нападали редко, но за Дика перепугался. Это его появление вызвало у собак такую злобу, и они, как монгольская орда, летели на нас, горя лишь одним желанием — растерзать Дика на кусочки.

Положение складывалось хуже некуда. Дик должен был или отбиваться, или пуститься в бега. То и другое было одинаково плохо. Драться одному против целой упряжки? Безумие! Я знал, что Дик силен, но не лев же он! К тому же у него не было никакого опыта драк, а на него набегали записные бойцы, прошедшие жестокую школу всевозможных схваток и потасовок. Бежать? Но это было еще хуже, чем открытая драка. Если в драке был хоть какой-то шанс уцелеть — сила и ловкость здесь значили много, — то бегущего, как правило догоняли, и тогда пощады не было.

Помня позорное поведение Дика осенью, когда он бросил меня на плато, я думал, что он спасует и на этот раз, но Дик в пух и прах разбил все мои опасения. Увидев собак, он вздыбил шерсть на загривке и с рычанием выбежал вперед, как бы загораживая меня. Весь его вид выражал только одно — готовность драться, и едва первая собака добежала до нас, как Дик стремительным броском сбил ее с ног, подмял и принялся с ожесточением трепать. Но тут же его самого сбили и подмяли подоспевшие к месту боя собаки, и я подумал, что сейчас Дику придет конец. Но он выбрался из свалки и тотчас вцепился в другого пса, на глазах разодрал ему тощий бок и схватился с третьим.

Рычание и визг дерущихся собак устрашали; у меня в руках не было ничего, чем бы защититься, но храбрость Дика воодушевила, и я бросился в самую гущу собачьих тел. Я орал не своим голосом, пинал собак ногами, хватал за хвосты, но они не обращали на меня никакого внимания. Их целью был только Дик, и они с яростным упорством дорывались до него, а он, крутясь, бешено огрызался, не давая сбить себя с ног.

Но численное превосходство неприятеля было слишком велико, и казалось, что оно-то и решит дело, однако у собак, как и у людей, во всех схватках верх одерживает стойкость. С каким бы ожесточением ни шла драка, всегда наступает момент, когда одна из сторон дрогнет. И часто та, которая численно больше и, стало быть, сильнее, но у которой тем не менее не хватает стойкости.

Так случилось и в тот памятный день. Обескураженные неистовым сопротивлением Дика, собаки сначала попятились, потом побежали, и через минуту на поле боя осталась только одна из них. Она тоже была рада-радешеньки показать тыл, но это от нее уже не зависело: навалившись на собаку всей тяжестью, Дик держал ее за горло, по-бульдожьи жуя челюстями. Осатаневший, он мог задушить собаку, и я бросился спасать ее.

— Фу! — крикнул я. — Нельзя, Дик!

Но мои слова не доходили до разъяренного пса. Он с такой силой трепал несчастную собаку, что у той голова моталась из стороны в сторону и, казалось, вот-вот отвалится. Тогда я попытался силой оттащить Дика от полузадушенной жертвы. Бесполезно! Дик не собирался разжимать челюсти. Уже разозлившись, я, как на бревно, наступил ногой на собаку, а руками что есть мочи рванул Дика за шиворот. Мне показалось, что шкура на шее собаки затрещала, но все-таки она освободилась и кинулась прочь, поджав хвост и подвывая от боли и страха. Давясь шерстью, забившей всю пасть, Дик злобно смотрел ей вслед и старался вырваться из моих объятий, но я крепко держал его. В конце концов он успокоился и принялся зализывать раны.

А зализывать было что: правая передняя лапа у Дика оказалась прокушена, бока в разных местах кровоточили, но хуже всего было с левым ухом: разорванное, оно висело, как тряпка. Идти в Козыревский, когда Дик в таком состоянии, я уже не мог, надо было возвращаться домой и оказать Дику первую помощь.

В поселке я сразу показал Дика Кулакову. Объяснил, в какую историю влипли.

— Это мура, — сказал Кулаков, осмотрев лапу и бока Дика. — Через неделю все засохнет и пройдет. А вот ухо… Может так и остаться висеть. Промывай марганцовкой, чтоб не гноилось.

Замечание Кулакова насчет уха меня расстроило. Я не представлял себе Дика с висячим ухом. Вся собачья красота пропадет. Конечно, есть немало собак, у которых уши висят от природы, у тех же сеттеров, но ведь Дик-то не сеттер. В нем есть что-то волчье, и вот на тебе — ухо… А может, обойдется? Разве не может ошибиться даже такой дока, как Кулаков?

Но Кулаков не ошибся. Через неделю все укусы у Дика действительно зажили, но вот ухо никак не хотело выпрямляться. То есть не то чтобы вообще, а до конца, совсем. Видно, нервные окончания были повреждены слишком сильно и восстановиться не могли. Так что, к моему великому огорчению, самый кончик уха у Дика так и остался висеть. Утешало одно: самого Дика это совершенно не беспокоило, и мне, таким образом, предстояло смириться с неизбежным.

6

Приближалось 23 февраля, праздник, день Советской Армии. Особых планов в отношении того, как его встречать, у меня не было. Встречу, как всегда — схожу в клуб, послушаю торжественную часть, посмотрю художественную самодеятельность. Потом, может, загляну к кому-нибудь в гости. А может, не загляну, все будет зависеть от настроения. В гостях, конечно, накормят всякими домашними деликатесами, но ведь и у себя от голода не умру. Есть две мороженые китайские курицы, фляжка со спиртом и целый ящик консервированных томатов. Чего еще надо? А через два дня придет «Норильск», и можно будет разжиться шампанским и фруктами.

Но тут надо сделать разъяснения, потому что без них никто не поймет, что это за «Норильск» такой и при чем здесь фрукты и шампанское.

«Норильск» — это название теплохода, который напеременки со своим собратом «Тобольском» курсировал в те годы по линии Владивосток — Петропавловск-Камчатский. Наш районный центр, городок Северо-Курильск, глядевший на поселок с другой стороны Второго Курильского пролива, был последним портом, где теплоходы останавливались перед прибытием в Петропавловск, и этого дня островитяне всегда дожидались с нетерпением. Еще бы! На теплоходах имелись роскошные буфеты и рестораны, а в них — все, что хочешь, что нам, привыкшим к суровому северному пайку, казалось верхом достатка и благополучия, — хорошее вино, фирменные папиросы и разные фрукты.

«Норильск» и «Тобольск» приходили в Северо-Курильск два раза в месяц, и в день их прибытия служба наблюдения уже с утра держала нас в курсе событий. И стоило теплоходу встать на рейд, как к нему с обоих берегов — с нашего и с парамуширского — устремлялись катера и самоходные баржи, плашкоуты и моторные баркасы. Теплоход брался в полном смысле слова на абордаж, и за два или три часа стоянки его буфеты распродавали все дочиста, что вполне устраивало корабельную администрацию, потому что зачем же приходить в конечный пункт с полным грузом? О нас же и говорить нечего: до следующего теплохода жители поселка две семидневки ели фрукты, пили крымские портвейны и курили «Герцеговину Флор» или «Богатырей».

Тот февраль не был исключением, «Норильск» прибыл по расписанию, и я купил шампанского и целый рюкзак апельсинов. И тогда же решил: двадцать третьего схожу сначала в клуб, а оттуда налажусь в гости, благо теперь есть чего подарить.

Дик, естественно, увязался за мной, но поскольку вход в клуб ему, как и всем собакам, был заказан, я оставил его у дверей, а сам с легким сердцем пошел слушать доклад, решив, что на самодеятельность не останусь, а забегу после доклада домой, возьму подарок и нагряну в гости к Толкачевым.

Доклад занял полчаса, потом я минут десять походил по фойе, если так можно назвать небольшой клубный предбанник, поздравил с праздником встреченных знакомых и уж после этого вышел на улицу. Обычно Дик караулил меня возле порога, но в этот раз его на месте не оказалось. Я достал папиросы, закурил и посмотрел по сторонам, думая, что Дик устроился где-нибудь в другом месте. Но его нигде не было видно, хотя у клуба было светло — над входом ярко горел праздничный транспарант.

— Дик! — позвал я.

Никакого ответа. Я позвал еще раз, посвистел условным свистом, на который Дик всегда прибегал, но отклика по-прежнему не было. Неужели убежал домой? Такого никогда не случалось, но как тогда все объяснить?

Несколько обескураженный, но отнюдь не обеспокоенный, я пошел домой, но и там Дика не оказалось. Сколько я ни звал, он не появлялся. Тут уж, как говорят, задергался. Дик не мог исчезнуть ни с того ни с сего, с ним случилась беда, подсказывал мне внутренний голос. Но какая беда? Украли, пока я был в клубе? Но как могли украсть, когда Дик никого чужого к себе не подпускает, чуть что, сразу клыки показывает? Нет, его голыми руками не возьмешь, здесь что-то другое.

Забыв про всякий праздник, я побежал обратно к клубу. Обошел вокруг, пытаясь найти какие-нибудь приметы, которые бы показали, что могло стрястись с Диком, но ничего не нашел. Везде было множество собачьих и людских следов, но никаких признаков какой-либо свалки или борьбы, во время которой могли захватить Дика. Я в полной растерянности топтался у дверей, не зная, что делать. Куда идти, где искать собаку на ночь глядя? Мелькнула мысль вызвать из клуба Кулакова, которого я видел час назад возле бильярда, и попросить у него помощи. Но я тут же отбросил эту мысль. При чем здесь Кулаков? У него своих собак целая упряжка, а тут ты со своими заботами.

Не оставалось ничего другого, как только идти домой и ждать. Может, Дик увязался за какой-нибудь собачьей дамочкой и сейчас изъясняется ей в нежных чувствах. Набегается и придет.

Но проходил час за часом, а Дик не появлялся. Я прождал допоздна, потом лег спать, но всю ночь ворочался и прислушивался сквозь сон, не залает ли Дик. не начнет ли царапаться в дверь.

С утра пораньше я пошел к Кулакову. Рассказал ему все как было, ожидая, что тот непременно разъяснит. Но Кулаков выдвинул вариант, на котором остановился и я, — дескать, Дик закрутил любовь.

— Он у тебя по первому разу в такие дела встревает, а по первому разу всегда сладко. Так что жди, рано или поздно заявится.

Разговор с Кулаковым меня успокоил, однако прошел один срок, за ним другой, а о Дике не было ни слуху ни духу. В конце недели и Кулаков признал, что дело нечисто, и обещал поспрашивать насчет Дика у каюров. Я со своей стороны расспрашивал о нем у всех встречных и поперечных, но все только руками разводили — не знаем, не видели. Оставалось одно — искать. Но где? На острове было достаточно всяких поселков, и в каждом имелись свои упряжки, да не одна. Попробуй-ка, обойди все. Тут и зимы не хватит.

Но могло быть и хуже. Дика могли переправить на другой остров, на тот же Парамушир. Хорошо, если в Северо-Курильске осядет, а если сплавят куда подальше? Тогда и днем с огнем не отыщешь. И все же я искал, обходя один за другим пока что ближние, прибрежные, поселки. И все пока было впустую, а там начался март, и всякие поиски пришлось вообще отложить.

Март на Северных Курилах — это страх и ужас. Дует и в другое время, но так, как в марте, не дует никогда. Двадцать-двадцать пять дней пурга — это для марта норма. Конечно, в один день пуржит сильнее, в другой — слабее, но все равно пуржит. А то так задует — носа не высунешь.

Этот март я переживал тяжелее обычного. Если раньше, до Дика, безвылазное мартовское сидение было как бы привычным, то теперь оно стало пуще всякого плена. Слишком резким был переход от живого общения пусть даже с собакой к полному одиночеству. Не очень-то легко сидеть, никуда не выходя, по три-четыре дня. Да к тому же в полутемном доме, поскольку его заваливало с крышей. На улице день, а ты сидишь, как троглодит в пещере. Свечка или аккумуляторная лампочка — вот и вся радость. Электричество давали только с шести и до одиннадцати вечера. Веселенькая жизнь! А на улице — сплошные содом и гоморра. Ложишься спать — пурга, встаешь — то же самое, с одной лишь разницей, какая пурга. Дует с Охотского — в доме померзень, ветер ледяной, топи не топи, все выдувает. Повернуло с океанской стороны — тоже не сахар, снег с дождем. Глядишь, а уж полило с потолка, и надо подставлять тазы и ведра. Были, конечно, и затишья, но их хватало лишь на то, чтобы откопаться, очистить от снега окна и прорыть траншею к сараю, где дрова и уголь.

В такой жизни мне очень не хватало Дика, и, хотя со дня его исчезновения прошло почти полтора месяца, я не терял надежды напасть на его след. И конечно, не допускал и мысли, что Дик погиб. Не могла просто так погибнуть такая собака. И в сопки уйти не могла. Собаки бегут туда не от хорошей жизни, а Дику жаловаться на жизнь было грешно. Нет, его украли, в этом я был твердо убежден. Вот только кто и как?

7

Но все тайное рано или поздно становится явным. В это верят далеко не все, а между тем это объективный закон жизни. Случайностей в ней нет, все закономерно, но пути от тайного к явному чаще всего настолько сложны и запутаны, что мы не видим их внутренней логики, и, когда тайное вдруг проступает, относим это едва ли не к чуду.

Я нашел Дика. Случайно или нет — судите сами.

Начнем с того, что мне понадобились новые брюки. В нашем магазинчике приличных отродясь не продавалось, так что приходилось шить на заказ. Именно это я и вознамерился сделать, а потому, купив у военных отрез габардина, отправился в ГАП.

Вообще-то ГАП — это поселок Денисовка, но после войны там долго был расквартирован гаубичный артиллерийский полк, сокращенно ГАП. Потом полк перевели на материк, но название так и осталось. И никто не говорил: Денисовка, а все — ГАП. В описываемое время там жил классный портной, который обшивал всех. К нему-то я и наладился.

Отмахав двенадцать километров, я пришел в ГАП. Мартовские непогоды везде оставили свой след, но здесь, где, дай Бог, насчитывалось десяток домов: они похозяйничали с особым размахом, так что в первую минуту я даже не узнал поселка, настолько он был завален снегом. Тут и там из него торчали лишь печные трубы, и только дом, в котором размещался поссовет, был откопан и имел жилой вид. С дальнего конца к нему впритык стоял небольшой флигель, где и работал в своей крохотной мастерской портной.

С крыльца навстречу мне бросились три собаки, облаяли меня, но, видя, что я не обращаю на них никакого внимания, умолкли и вернулись на свои места. Я же поднялся на крыльцо и, пройдя по узкому коридору, нашел нужную мне дверь.

Я был хорошо знаком с портным, он шил мне и раньше, и у него даже была записана моя мерка, но для верности — а вдруг я поправился или, наоборот, похудел — он снял размеры заново и сказал, что брюки будут готовы через три дня. Меня это устраивало, и я пообещал прийти за ними без опоздания. Мы поговорили о том о сем, и я собрался восвояси. Портной вышел вместе со мной на крыльцо, и тут мы встали покурить.

Погода в тот день стояла на редкость тихая, нет-нет да и проглядывало солнце, и тогда снега вокруг искрились так сильно, что становилось больно глазам. Мы стояли и не спеша курили. Портной, найдя в моем лице внимательного слушателя, говорил о своих делах и заботах, жаловался, что не может нигде купить приличной саржи на подкладки и что еще хуже обстоят дела с бортовкой и волосом. Я для пущей важности кивал головой и поддакивал, как вдруг за углом дома, где помещались всякие хозяйские постройки, громко загремела цепь и послышалось собачье поскуливание.

Собака на цепи? Такое на острове было не в обычае, собаки здесь разгуливали вольно и привязывались только летом, когда каюры собирали их всех вместе на летних квартирах, где обучался молодняк и заготавливалась рыба на зиму. Тогда, чтобы не было грызни между чужими упряжками, собак сажали на цепь; сейчас же такая мера могла быть вызвана лишь исключительными обстоятельствами.

Я поинтересовался у портного, кому это и зачем понадобилось держать собаку на цепи.

— Да кому? Ваське Голохвастову, нашему бульдозеристу. Еще в феврале привел откуда-то собаку и посадил. Каждый день лается с ней, — ответил портной, не замечая невольного каламбура. — Не признает его собака-то. Уж он и так к ней, и эдак, а она ни в какую.

Бог ты мой, подумал я, неужели?!

Озадачив портного, я кубарем скатился с крыльца и побежал к сараям. Завернул за угол и чуть было не закричал от радости: возле конуры, отощавший, неухоженный, стоял Дик! Должно быть, он узнал мой голос и, натянув цепь в струнку, рвался из ошейника.

Подошел ничего не понимающий портной.

— Дик, Дикуша! — позвал я.

Поняв, что не обознался, Дик так рванул цепь, что конура стронулась с места, и Дик поволок ее за собой, как салазки. Я подбежал к нему, и он с радостным завываньем прыгнул мне на грудь и принялся лизать мое лицо, по-прежнему подвывая от переполнивших его чувств.

— Никак твоя? — спросил портной, наконец-то разобравшись, в чем дело.

— Моя, — ответил я и попросил: — Слушай, Иван, а ты не можешь позвать этого самого Ваську?

— А чего ж не могу — могу.

— Будь другом.

Разумеется, я бы мог отстегнуть Дика, но мне хотелось чтобы вор сделал это сам. А потом я скажу ему пару ласковых.

Портной ушел и через несколько минут вернулся с Васькой. Увидев его, я распалился еще больше: оказалось, что я его знаю. Мы не раз встречались с ним — ив столовой в Козыревском, и на почте, и на пирсе, где он, как и я, частенько обменивал у рыбаков махорку на рыбу и крабов. Правда, мы не знали друг друга по имени, но бульдозерист неоднократно видел меня и с Диком, знал, что собака моя, и все же не постеснялся украсть.

— Привет! — сказал Васька, явно смущенный встречей. Чего другого, а такого поворота он никак не ожидал и теперь хотел прикрыть свою растерянность наглостью. Ох как мне хотелось врезать ему!

— Отвязывай собаку! — велел я, не отвечая на его приветствие.

Бульдозерист как-то странно усмехнулся, но с места не сдвинулся.

— Тебе что, уши заложило?

— Сказал тоже — отвязывай! Да он и не подпускает к себе, как я его отвяжу?

— Как привязал, так и отвязывай!

— Ну да! Что я, чокнутый? Мы его втроем-то еле-еле посадили.

Я понял, что Ваську ни за что не заставить подойти к Дику.

— А ты не только вор, а еще и трус!

Какое из этих слов больше оскорбило Ваську, не знаю, но он, раздув ноздри, сказал с угрозой:

— Ты не очень-то здесь расходись.

— А то что?

— А ничего. Забирай собаку и вали.

— Ах ты… — сказал я, шагнул к Ваське, но между нами быстро втиснулся портной.

— Ну ладно, ладно, чего вы, как петухи?

Портной был человеком в годах, воевал, и мне было неловко оттолкнуть его или сказать, чтоб не мешал; я остыл и, потеряв к Ваське всякий интерес, подошел к Дику и стал расстегивать ошейник. И тут подумал, что интересно бы узнать, как бульдозеристу удалось захватить Дика.

Васька был, видно, человек отходчивый, к тому же явно хотел оправдаться, так что без всяких откликнулся на мой вопрос.

— Пойдем, — поманил он меня, направляясь к одному из сараев. Несколько недоумевая, я последовал за ним. Что еще за секреты? А Васька, открыв сарай, вошел внутрь.

— Шагай сюда! — позвал он.

Нагнувшись, я протиснулся в узенькую дверь и увидел лежащую на сене собаку, под боком у которой копошились голые и серые, как мыши, щенята. Увидев чужого, собака зарычала, но Васька успокоил ее.

— Видал? Позавчера принесла. А папаня-то знаешь кто?

Можно было и не спрашивать, и так все было ясно.

Я присел на корточки и стал разглядывать щенят, а Васька тем временем рассказывал, на какую приманку попался Дик. Оказывается, в тот вечер, двадцать третьего февраля, Васька с двумя дружками проходили через наш поселок. С ними была Дамка, и когда они шли мимо клуба, откуда ни возьмись выскочил Дик. И — к Дамке. Васька узнал Дика и попробовал отогнать его, но Дик не обращал внимания ни на крики, ни на замахивания. Да и Дамка не имела ничего против заигрываний. Словом, пока суд да дело, собаки повязались, и вот тут-то у Васьки и мелькнула грешная мысль увести Дика. Быстренько накинули ему на шею ремень, другим, чтобы не кусался, перетянули пасть. Так и довели до ГАПа.

— На что ж надеялись? — спросил я. — Знали же, что буду искать.

— Искать! Искать-то можно, а вот найдешь ли?

— Нашел, как видишь.

— Повезло, вот и нашел. Только не воровал я его, сам не знаю как получилось.

Мне не хотелось больше разговаривать с Васькой. Я был несказанно рад, что нашел Дика. И выходило, что в этом Васька даже помог мне — держал Дика при себе. А ведь мог бы и продать на соседний остров, и тогда я вряд ли отыскал бы его.

8

Итак, мы снова были вместе. И оба, словно бы наверстывая упущенное, старались как можно реже разлучаться, находя в совместном общении все больше и больше радостей. Каждый день приносил какие-нибудь новые открытия, приподнимал завесу над тайной отношений между мной и Диком. Эта тайна существовала всегда, но раньше я не очень-то пытался проникнуть в нее, убежденный, что проникать-то особенно и не во что. Верно: собаки очень понятливы и при настойчивой дрессировке способны научиться многому, но ведь все это давным-давно научно обосновано. Умелое применение теории условных рефлексов, метод кнута и пряника — вот с помощью чего достигаются те результаты, которыми нас удивляют собаки. И не только они. Есть же поговорка: «Зайца били — он научился спички чиркать». Так и собаки — создавай нужные условия, поощряй за успехи и наказывай за промахи, и они будут делать все, что захочешь.

Но жизнь бок о бок с Диком показала, что все не так-то просто, как думается; что мы в своей людской самонадеянности живем, как в шорах, не замечая много, так и прущего в глаза. И все дело в том, что мы очень плохо знаем животных, «Братья меньшие» — называем мы их и можем снисходительно погладить по головке. А можем и ударить. И нас не мучает при этом совесть — братья-то братья, так ведь меньшие, глупые, куда им до нас! А им вовсе не нужна наша снисходительность. И тем более — наша жестокость. Им нужно равноправие. И понимание, потому что «животные, — это народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни, в сеть времени. Такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий».

С отдаленнейших времен до нас дошло изречение мудреца: «Как умирает человек, так умирают и животные. Единый дух у всех, и ничем человек не выше животного…»

Да, единый дух у всех. Сейчас я нисколько не сомневаюсь в этом, а тогда, сорок лет назад, только-только подходил к пониманию поведения животных, их умственных способностей и эмоциональных пределов. И тут меня многому научил Дик. Он поражал своей понятливостью, способностью угадывать мои желания и вместе со мной переживать мои настроения. Именно тогда я и оценил всю мудрость Кулакова, ни разу не поднявшего руку ни на одну собаку, а действующего лишь вразумлением. Он понимал и чувствовал собак, как чувствует музыкальный настройщик особенности каждого инструмента. Для него таким инструментом была упряжка, а струнами в ней — собаки, и Кулаков знал, какую струну и когда надо тронуть, чтобы чуть-чуть наметившееся расстройство не испортило всего звучания.

— А ты сегодня опять сачковал, — говорил он, бывало, тому или иному псу. Говорил спокойно, без всякой угрозы в голосе, но с укоризной, и эта его интонация мгновенно улавливалась провинившимся. Он начинал ерзать, глядеть в сторону и вообще готов был провалиться сквозь землю. — Чего ерзаешь-то? — усмехался Кулаков. — Работать надо, а не на чужом горбу ездить!

И самое удивительное, что остальные собаки, только что лежавшие спокойно, начинали вдруг коситься на того, кому читалась нотация. Они словно бы понимали, что он в чем-то обманул их и его надо наказать. И взгляды собак становились все пристальней, все недовольней, а виновник всеобщего внимания уже не просто ерзал, но поджимал хвост, и в глазах у него появлялся испуг.

Но Кулаков никогда не доводил дела до критической точки.

— Учти, — говорил он мне, — нельзя ничем выделять ни одну собаку — ни хорошим, ни плохим. Будешь все время ругать какую — рано или поздно ее загрызут. Заведешь любимчика — тоже разделаются.

Мне эти советы вряд ли могли пригодиться, я не собирался записываться в каюры, но правило Кулакова разговаривать с собаками стало и моим правилом. Нравилось оно и Дику, тем более, что никаких нотаций ему читать не приходилось. Между нами просто велся обычный разговор, какой ведется между хорошими знакомыми. Правда, в нашем случае один из собеседников был только рассказчик, а другой — только слушатель, но зато какой! Дик был весь внимание, ловил каждое мое слово, и всякая перемена интонации тотчас находила отражение у него в глазах — он понимал все. И одними голыми рефлексами не объяснишь эту собачью способность слушать и сопереживать, для этого нужно кое-что поважнее рефлексов. Тут больше всего подходит слово «одухотворенность», то есть такое жизненное состояние, которым природа наделила существа мыслящие. И не ошибаемся ли мы, полагая, что способность мыслить — лишь наша исключительная прерогатива? Ведь логические цепочки умеют выстраивать и животные, причем такие цепочки, какие, «не подумав», не выстроишь. К сожалению, наша оценка таких действий ни в коем случае не может считаться абсолютно правильной — в подавляющем большинстве она есть результат опыта, когда животных разными хитроумными способами как бы подводят к тому, чего от них желают добиться. В естественной же среде животное, не понукаемое никем, а сообразующееся лишь с реальной обстановкой, способно выполнять задачи, которые экспериментаторам и не снились. Но это происходит вне нашего поля зрения, мы никогда не узнаем, что и как там было на самом деле, и это отсутствие полной информации искажает действительную картину и приучает нас мыслить консервативно. И вот, столкнувшись с каким-либо удивительным фактом в поведении животных, мы уже кричим: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» А кричать-то и не надо, ибо, как сказал один умный человек, все попытки разума оканчиваются тем, что он осознает, что есть бесконечное число вещей, превышающих его понимание…

Может быть, эти рассуждения вызовут кое у кого ироническую усмешку, но тут ничего не поделаешь, каждый волен думать, как ему хочется. К тому же автор не имел ни малейшего намерения навязывать кому бы то ни было свою точку зрения. Ему будет довольно, если его слова дадут пищу умам читателей, а потому он с легким сердцем возвращается к своему рассказу.

Дику шел уже второй год, и для своего возраста он был необычайно вынослив и силен, заметно опережая по физическому развитию своих ровесников, работающих в упряжке. Эта его сила и спасла меня тем летом.

Мы возвращались тогда с мыса Почтарева. До поселка от него было километров пятьдесят, и мы вышли с утра. Дорога вилась вдоль берега, и неумолчный, глухой шум прибоя заглушал все остальные звуки. На отливе, среди камней, лежал ржавый корпус самоходной баржи, оставшейся здесь с времен войны, — ведь именно на этом трехкилометровом отрезке берега между мысами Кокутан и Котомари, а ныне Курбатова и Почтарева, высаживался в августе сорок пятого года наш десант. Я живо интересовался его историей, был даже знаком с его участником мичманом Перминовым, и, слушая его рассказы о тех событиях, всегда поражался тому невозможному, что сделала всего-то тысяча людей за полдня 18 августа. Да, тысяча, потому что именно столько насчитывал первый бросок десанта морской пехоты, которым командовали майоры Шутов и Почтарев. Японские войска на острове превосходили десант по крайней мере в пятнадцать раз, имели шестьдесят танков и мощную оборону, и тем не менее к четырем часам дня выкинули белый флаг. Натиск десантников был неудержим. И никакими мерками не измерить их самоотверженность — пятеро десантников, сдерживая прорыв танков, бросились под них с гранатами, двое закрыли собой амбразуры.

По прямой до поселка оставалось километров пять, он уже виднелся вдали, в глубоком распадке между сопками, когда я решил словчить. А что делать, когда уже порядком устал, а дорога, обходя болотистые непропуски, виляет в глубь острова, образуя порядочный крюк. Его-то я и захотел «спрямить», представляя себе дело простым образом: спущусь с обрыва к урезу воды и пройду по отливу не больше трех километров, вместо того, чтобы делать пять. Выигрыш был явным, но имелось одно обстоятельство, не рассчитав которого я мог оказаться в ловушке, — уже начинался прилив, и мне требовалось проскочить затопляемый участок как можно быстрее, иначе вода могла догнать меня. А на берег тогда уже не выскочишь — десятиметровая стена, не берег.

Я постоял, соображая. Расклад вроде бы получался в мою пользу: спущусь вниз, а там скорехонько по песочку. Правда, примерно на полпути этот самый песочек кончался, и начиналась километровая каменная осыпь, сплошное нагромождение базальтовых глыб и голышей, но это меня не смутило. Успею, пробегу, подумал я, глядя на прибывающую воду и соизмеряя ее и мои возможности. Если и догонит, то в самом конце, не страшно.

Дик, как всегда, что-то вынюхивал в стороне, я окликнул его, и мы спустились на отлив. Узкая полоска песка, набухая водой, темнела, волны, набегая, начисто слизывали наши следы. Дик с удовольствием шлепал по воде, да и я не боялся промокнуть — на ногах были резиновые сапоги с высокими отворотами. Поднимись вода даже выше колен, ноги все равно останутся сухими.

Не суетясь, но поспешая, мы уверенно продвигались вперед и наконец уперлись в осыпь. И только тут мне стало ясно, что ее одним махом не одолеешь — весь этот каменный хаос, покрытый водорослями и тиной, был скользким, как лед. Приходилось все время балансировать и выбирать место, куда бы поставить ногу. Еще не поздно было повернуть назад, но это отступление казалось мне постыдным, и я упрямо шел дальше.

А вода тем временем все прибывала. Сначала ее было по щиколотку, потом она достигла колен, бурля и завихряясь в воронки. Пришлось поднять отвороты сапог, что сразу затруднило ходьбу — ноги в коленях сделались как деревянные.

До конца осыпи, до того места, где можно было снова подняться на берег, оставалось метров двести, когда я понял, что влип. И влип крепко. Вода лилась в сапоги, дошла уже до пояса. А Северные Курилы — это не Южный берег Крыма. Даже в июле температура воды не превышает десяти-одиннадцати градусов. В такой водичке долго не побарахтаешься, минут пятнадцать-двадцать, а там и дух зайдется. Но как одолеть эти проклятые двести метров?! Сапоги, как гири, скинуть бы, но тогда и вовсе не дойдешь — камни, как ножи, голой ногой не наступишь. То ли от холода, то ли от страха, а наверное, от того и от другого меня начал бить колотун. Надо было что-то делать. Делать решительно и быстро — с минуты на минуту вода могла оторвать меня от дна и закрутить в своих водоворотах. И тогда — крышка.

Я бросил отчаянный взгляд на Дика. Он уже давно плыл, подняв над водой голову с крепко прижатыми ушами.

— Ко мне, Дик!

Он повернул на зов и принялся плавать вокруг меня, и по его тревожным глазам я понял: он догадывается, что мне нужна помощь. А я уже изнемогал. Холод все сильнее сковывал меня и усиливал страх, но я приказал себе не паниковать. Встав поустойчивее, я выдернул из брюк ремень и поймал Дика за шиворот. Опоясал его за шею и, ухватившись за конец ремня, скомандовал:

— Вперед, Дик! Вперед!

Дик никогда не ходил в упряжке, но в нем текла кровь ездовых собак, и он, почувствовав на себе лямку и понукаемый моим криком, бешено замолотил лапами по воде и потащил, потащил меня за собой. Теперь главным для меня было не споткнуться, не упасть…

Наверху, повалившись на спину и задрав ноги, я вылил воду из сапог. Хотел разуться и выжать портянки, но они сбились в подъеме, и сапоги не снимались. Этому мешал и все усиливающийся колотун. Я слишком долго бултыхался в воде и отдал столько тепла, что теперь, на ветерке, у меня зуб не попадал на зуб. Да что там зубы, когда тряслось все тело. Я был как эпилептик, и чем дольше сидел, тем сильнее меня скручивало. Надо было двигаться, идти, бежать. Собрав все силы, я поднялся. Дик был рядом, я взялся за ремень, и мы побежали. Раза два или три я падал и лежал, как выброшенная на песок рыба, и тогда Дик лизал мое лицо горячим шершавым языком.

Дома я наконец-то снял сапоги, разрезав их. Потом разделся догола и достал фляжку со спиртом. Пока я бежал, колотун прошел, но теперь я чувствовал страшную, смертельную усталость. Было такое ощущение, что меня долго и жестоко били палками. Болело все — руки, ноги, плечи, спина. Хотелось только одного — лечь, закрыть глаза. Все же я с горем пополам растер себя спиртом, глотнул несколько раз прямо из горлышка, а потом рухнул на койку, завернувшись в меховое одеяло. И сразу же уснул.

Как потом оказалось, я проспал больше суток, а когда очнулся, увидел лежащего рядом с кроватью Дика. Он смотрел на меня с явным недоумением, словно хотел сказать: ты что, парень, умер, что ли? Жду-жду, а ты ни мур-мур.

— Дик! Собака ты моя собака! Иди сюда!

Он вспрыгнул ко мне, и я обнял его за шею, испытывая к нему величайшую нежность. Если бы не он, мне не удалось бы выбраться из той западни, в которую я угодил по своей же дурости.

Потом я спохватился, что Дик не ел уже больше суток. Да и сам я после своего полусна-полуобморока чувствовал такой голод, что готов был съесть быка. Но его в наших запасах не было, а была только тушенка, и мы воздали должное этому незаменимому блюду, которое не единожды выручало нас в нашей сирой холостяцкой жизни.

9

С наступлением лета жизнь в поселке стала тише и спокойнее. Раньше в нем постоянно слышался собачий лай и происходили драки между собаками, но уже целый месяц ничего этого не было — в конце мая каюры увели свои упряжки на летние квартиры.

Кто и когда ввел в местный обиход этот военный термин, я не знаю, но никому из островитян не нужно было объяснять, что это такое, все так и говорили — летние квартиры. А располагались они в восьми километрах от поселка на озере. Точнее, там было целых три озера, соединяющихся между собой протоками, но назывались они по главному — Беттобу. В войну на нем базировались японские гидросамолеты, а позднее каюры облюбовали его для своих нужд. Там они жили вместе с собаками до осени, обучали молодняк и заготавливали на зиму рыбу — солили, вялили, сушили. Соленая шла на корм собакам, вялили и сушили для себя.

Места для каждой упряжки на озере были застолблены раз и навсегда, а потому никаких споров при размещении не велось, каждый каюр устраивался там, где квартировал и в прошлое лето, и в позапрошлое.

Трудно сказать, сколько собак собиралось на озере, но я думаю, не меньше двух сотен. Драки туг были неизбежны, и, чтобы пресечь такую возможность, каюры привязывали собак. Даже первогодков сажали на цепь, отвязывая лишь на время обучения. Учили молодых по-разному, главным здесь было, чтобы собака привыкла к алыку, то есть к лямке, и каждый каюр изощрялся по-своему — кто впрягал новичков в легкие санки, кто, беря собаку на поводок, бегал с ней самые настоящие кроссы, а кто не делал ни того, ни другого, полагая, что обучение — пустая трата времени. Сидит себе собака на цепи — и пусть сидит, потому как ошейник с цепью — это почти что алык. Привыкнет к цепи — зимой привыкнет и к алыку.

Не берусь судить, какой из способов был самым действенным, все собаки рано или поздно научились тому, что от них требовалось; хочу сказать лишь о методе Кулакова, который и тут был оригинален. Он привязывал к лямке увесистую чурку, набрасывал лямку на собаку, и та месяц-другой бегала с этим грузом. Как сказал мне Кулаков, такой способ обучения распространен на Чукотке, и он лишь позаимствовал его, убедившись на опыте, что вариант с чуркой — не худший. Привыкнув к чурке, собака, когда приходило время, легко привыкала и к постромкам.

Я любил бывать у Кулакова на озере. Мы вместе ловили рыбу, разделывали и обрабатывали ее, вместе занимались собаками. Их у Кулакова было два десятка, и дел хватало. Бывало, возишься целый день, а работе и конца не видно. И это постоянное пребывание среди собак научило меня понимать многие тонкости их поведения, их нравы и склонности. Я и раньше не думал, что все собаки одинаковы, а теперь просто поражался многообразию их характеров. Кого только среди собак не было! Так, коренник Бурун, обычно покладистый, в лямке зверел и без разбора бросался на встречных и поперечных; Варнак мог нашкодить не хуже самой заурядной кошки, а второй коренник, Кучум, несмотря на свою поистине медвежью силу, отличался невиданным среди собак миролюбием. Были собаки-уг-рюмы вроде бородатого Чука, который все время о чем-то думал и оживлялся только при виде колоды с кашей; был, наконец, Маленький — странная, изворотливая и коварная собака, доставлявшая всем немало хлопот. Угольно-черный, с вечно красноватыми, словно от недосыпа, глазами, умный и злой, как сатана, Маленький являлся непременным участником всех собачьих интриг, организатором и вдохновителем всех смут, заговоров и путчей. Его озабоченную морду можно было увидеть за любым углом, из-за которого он выглядывал, как заправский филер, а от его навязчивого, пристального взгляда становилось не по себе. Я бы не удивился, обнаружив у Маленького рога — очень уж он смахивал на князя тьмы в одном из своих обличий, коим, как известно, несть числа, или, на худой конец, на одного из тех, кто знается с ним. В середине века такую собаку наверняка сожгли бы на костре.

Но в природе все уравновешено, и антиподы существуют в ней на каждом шагу. Был антипод Маленькому и в упряжке — пес по кличке Веселый. Он обладал редкой для собак особенностью «улыбаться». Всякий раз, когда произносили его имя, он не вилял хвостом и не лебезил, и приподнимал и смешно растягивал верхнюю губу, будто и в самом деле улыбался. Веселый первым из собак упряжки признал меня, и я полюбил этого отзывчивого и прямодушного пса и, забыв предупреждение Кулакова, стал отличать его от остальных. Кулаков, заметив это, отругал меня, и я прекратил опекунство над Веселым, но, как оказалось, было уже поздно. Собаки уже успели причислить его к любимчикам и затаили месть. И во время одной из кормежек разыгралась поистине иезуитская сцена. Ее «постановщик», Маленький, сделал вид, что не поделил кусок со своим соседом, и собаки, рыча, схватились. В одну секунду Маленький был повержен. Вскочив, он очертя голову бросился прямо под ноги Веселому, явно ища у него защиты. Веселый так его и понял и, оторвавшись от каши, показал обидчику Маленького клыки. Это было равносильно тому, как если бы разозленному человеку подставили под нос кукиш. Обидчик Маленького буквально захлебнулся от ярости и набросился на Веселого. Но тот при всем своем добром нраве был неплохим бойцом и встретил противника как надо. И в этот момент ему в спину вцепился Маленький. Остальные собаки, будто ждавшие сигнала, побросали еду и вмешались в схватку. Веселый был сбит с ног, и только грозный окрик Кулакова остановил расправу.

Я был ошеломлен внезапностью и вероломством нападения, а когда опомнился, драки как не бывало. Собаки вновь уткнулись в колоду, исподтишка поглядывая на Веселого, который в стороне зализывал прокушенную лапу.

— Пропал пес, — хмуро сказал Кулаков. — Придется запродавать, тут ему все равно жизни не будет.

— А может, обойдется?

— Нуда, держи карман шире! Рано или поздно ему устроят «темную» Здесь есть такие спецы по этому делу — закачаешься.

Так Кулаков лишился Веселого, которого через несколько дней обменял на другую собаку.

Но самыми колоритными фигурами в упряжке были два ее вожака — Пират и Боксик. Первый полностью оправдывал свою кличку: мощный, отличавшийся абсолютным бесстрашием, он был для собак, как говорится, и царь и бог, и воинский начальник. Правда, Пират чуть-чуть прихрамывал, но это не мешало ему наводить в упряжке порядок и дисциплину. Ретивых, которые пытались держаться независимо, он трепал с такой беспощадностью, что их приходилось отнимать у него.

Боксик, несмотря на свое уменьшительно-ласкательное имя, тоже был хорош. Собаки его, как и Пирата, боялись, но для Бок-сика этого было мало. Его ущемляла главенствующая роль Пирата: он чувствовал, что Кулаков, хотя и относится ровно к ним обоим, в душе благоволит Пирату, и это не давало Боксику покоя. Он давно бы схватился с Пиратом, но Кулаков зорко следил за вожаками и в корне пресекал всякие их попытки выяснить отношения.

Но при всей пестроте своих личных свойств и качеств собаки ухитрялись уживаться и не доводить дело до крайностей. Инциденты, конечно, случались, например, драки между собой, но это не были те коллективные расправы, когда на провинившегося наваливаются всем скопом. Так поступали лишь с теми, кто так или иначе нарушал неписаные правила стаи, кто желал хитростью или обманом извлечь выгоду из общего равноправия. Против таких «голосовали» все, и в особо тяжких случаях виновному выносили смертный приговор. Никакому обжалованию он не подлежал, и несчастного могло спасти лишь бегство из родных мест, потому что даже людское заступничество не помогало — как бы ни охраняли приговоренного, собаки всегда находили возможность расправиться с ним. Тут вступала в действие круговая порука, когда никто не подавал и виду, что что-то замыслил, и все жили только одним — непроходящим желанием подкараулить, выследить неугодного и свести с ним счеты.

Не меньше, чем законы упряжки, занимало меня и другое — загадка собачьего воя. Я слышал его сотни раз, но так и не мог понять его причины. Правда, однажды вычитал, что собаки воют, дескать, от холода и ничего загадочного в их вое нет. Убежден, что это не так, хотя можно допустить, что иной раз собаки действительно мерзнут. Но это зимой. А летом? Летом-то отчего им выть? Нет, здесь все гораздо сложнее. Одна лишь внезапность, с какой собаки начинают свой «концерт», уже ставит в тупик. В самом деле: минуту назад лежали смирно, вроде бы дремали, и вдруг какая-нибудь, без всяких приготовлений, задирает морду и начинает выть. К ней незамедлительно присоединяется другая, третья и вот уже вся свора воет на разные голоса. Но как бы долго ни выли собаки, они всегда умолкали разом, будто им подавался некий знак. Какой знак и кто им подавал? Для меня это так и осталось тайной за семью печатями…

В один из дней я наведался к Кулакову на озеро. Разумеется, с Диком. Увидев его, собаки пришли в неописуемую ярость. Расшатывая колья, к которым были привязаны, они выдирались из ошейников, и я представлял, какая заварушка началась бы, сорвись собаки. Но ошейники были прочные, а Кулаков быстро навел спокойствие. Конечно, оно было только видимое, собаки глухо ворчали и не спускали с Дика глаз, а он, вздыбив загривок, тоже порыкивал и кругами ходил возле меня. Чтобы не раздражать, собак, я увел Дика в сарай, служивший Кулакову коптильней, а сам принялся за дела. В тот день Кулаков чинил упряжь, и мы просидели с ним часа три, тачая алыки и приноравливая их к потягу — длинному тонкому тросу, к которому алыки прикрепляются.

Когда с работой было покончено, Кулаков предложил:

— Пойдем-ка покурим.

Покурить можно было и здесь, но Кулаков встал со своего места и направился к двери, и я понял, что он что-то надумал.

На улице я догадался, куда направится Кулаков — к оврагу, расположенному неподалеку от озера, а вот зачем он туда идет, убей Бог, не знал.

За десять минут мы дошли до оврага и спустились в него. На дне протекала речушка, на которой была устроена запруда; вода возле нее была зеркальной, в ней стремительно шныряла серебристая форель, а в кустах по обе стороны речушки заливались птицы. Около запруды мы и сели, и Кулаков достал папиросы— свой излюбленный «Беломор». Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков вдруг спросил:

— У тебя договор когда кончается?

— На следующий год, в мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— И куда же подашься?

— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. На юг съезжу. А там видно будет.

— А Дик? С собой возьмешь?

Ох Кулаков! Вон, оказывается, куда удочку забросил!

И хотя все случилось неожиданно, вопрос с Диком был мною решен давно — он останется здесь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Да и не смогу я держать его в городе, его нужно выгуливать, а я целый день на работе. Так что он останется здесь. Об этом я и сказал Кулакову.

Он щелчком отбросил окурок.

— А раз оставишь, ко мне с ним больше не ходи. Один — хоть каждый день, а с ним нет. Не хочу, чтобы и с ним приключилось как с Веселым. Будешь ходить с ним сюда — собаки его потом ни за что не примут.

Все было понятно, и Дика, конечно, следовало бы сразу оставить у Кулакова, но я при всем желании не мог решиться на это. Ну отдам, и посадит его Кулаков на цепь, и Дик будет сидеть на ней два с лишним месяца — до зимы. Да он за это время тоской изойдет! А я? Тоже взвою, как собака. Нет, сейчас я Дика не отдам. Доживем до зимы — другое дело. Зимой начнется работа, вот тогда все само собой образуется.

Кулаков, хотя и поморщился, но все-таки согласился с моими доводами, и мы ударили по рукам. Вопрос вроде бы решился, интересы сторон были соблюдены, но какой-то червяк точил мою душу. Что-то было не так, но что — это я понял значительно позже, когда дело приняло неожиданный оборот. Оценивая случившееся (о нем будет рассказано ниже), я пришел к однозначному выводу, что, решив отдать Дика, я поступил непорядочно, смалодушничал, хотя внешне все выглядело вполне респектабельно. Дика надо было брать с собой на материк, не отговариваясь никакими трудностями; я же решил быть добрым за чужой счет. Говоря прямо, я совершил по отношению к Дику предательство, хотя он и не мог знать этого. Но, когда понадобилось поставить точки над «и», он показал мне, как надо поступать, когда речь идет о самом главном — о верности и любви.

10

Любому известно, как долго тянется время, если ждешь чего-нибудь приятного, радостного, и как оно летит в ожидании печальных перемен. Кажется, только начался понедельник, а уже подошла суббота, а там и еще неделя промелькнула, а за ней и весь месяц прошел.

Точно так же пролетело и наше с Диком время, и не успели мы оглянуться, как подкатил ноябрь. Пора было ладить нарты, и, стало быть, пришло время отдавать Дика. Кулаков целыми днями возился с собаками и не напоминал мне ни о чем, но слово надо было держать, и, как-то встретив Кулакова, я сказал, что завтра приведу Дика.

— Сам зайду, — ответил Кулаков. Даже в последний момент он не хотел, чтобы собаки видели меня вместе с Диком.

— Ты прямо как надзиратель! — возмутился я. — Что ж мне теперь, вообще не видеть Дика?

— Никто и не говорит, что вообще, но месяц потерпеть придется. Пока пообнюхается.

А на следующий день Кулаков заявился ко мне во всеоружии — с ошейником и поводком.

— А ошейник-то зачем? Что у него, своего нету?

— Про свое пусть забудет. И про тушенку, которой ты его кормил, тоже. У нас для всех один харч — рыба да каша.

И вот тут-то я наконец полностью осознал, что расстаюсь с Диком. До этого все казалось чем-то несерьезным, чуть ли не игрой, которую можно окончить в любой момент, но теперь все определилось и встало на свои места. Я живо представил себе будущую жизнь Дика — тяжелую ежедневную работу, жадное пожирание пищи, земляной пол каюрни, на котором Дику отныне придется спать, и мне стало жалко его до слез. Да он и сам уже понял, что а его жизни назревает какая-то перемена, и глядел на Кулакова настороженно. А тот, подойдя к Дику, присел перед ним на корточки.

— Ну что, Дик, пойдем?

Слово «пойдем» было хорошо известно Дику, оно всякий раз сулило интересную прогулку, но это слово всегда произносил я, а теперь Дика приглашал с собой просто знакомый ему человек, а не хозяин. И Дик озадачился. Ища поддержки, он взглянул на меня, словно спрашивая: куда идти и зачем?

Действительно, подумал я, зачем? Разве нам плохо вдвоем? Сейчас сварим какой-никакой ужин, поедим, а потом включим «Рекорд» и будем слушать музыку и заниматься своими делами. А вместо этого Дику предстоит идти в холодную каюрню и провести там всю ночь под враждебными взглядами собак. И так — все последующие ночи.

Это показалось мне таким нелепым, что я чуть было не сказал Кулакову, что передумал отдавать Дика. Но вовремя опомнился и, чтобы скрыть свое замешательство, подошел к Дику.

— Пойдем, Дик, пойдем! Это было другое дело, на этот раз приказ исходил от меня, и Дик с готовностью завертел хвостом и без всякого позволил Кулакову надеть на него новый ошейник.

Я хотел сам отвести Дика на каюрню, но на улице Кулаков отобрал у меня поводок.

— Уговор дороже денег. Через месяц заглядывай, а пока даже и близко не подходи. Не порть дело.

Он дернул за поводок, и Дик, уверенный, что я пойду с ним, послушно затрусил рядом с Кулаковым, но, видя, что я не трогаюсь с места, заартачился и стал вырываться. Пришлось подойти и успокоить Дика.

Рассказывать о жизни, которая наступила, не хочется. Весь мой быт снова разладился, и не было никакого желания налаживать его. Бывало, готовя еду для Дика, я варил что-нибудь и для себя, теперь же опять перешел на сухомятку, и единственной горячей пищей был только чай. Время тянулось скучно и однообразно, выручала работа, а то хоть кричи караул. И тем сильнее стало в душе ожидание весны. Весной кончался срок моей работы на Курилах, и я с нетерпением ждал дня, когда сяду на пароход или в самолет и разом освобожусь от всех переживаний. Каждому свое в этом мире: Дику — оставаться и работать в упряжке, а мне — устраиваться где-нибудь на новом месте, где все забудется.

Но пока ничего не забывалось, и через неделю я поинтересовался у Кулакова, как там Дик.

— Нормально, — ответил Кулаков, но в его голосе мне послышалась какая-то озабоченность.

— Ты не темни, — сказал я. — В чем дело?

Кулаков почесал затылок.

— Да, кажись, нашла кость на кость. Пират с Боксиком, сам знаешь, воли никому не дают, а Дик на них ноль внимания. А тут еще этот карла, Маленький, воду мутит, так и старается всех стравить.

— Не привыкнет Дик. — сказал я. — Может, забрать мне его, а?

— Не привыкнет? Да в том-то и дело, что ему не надо и привыкать! Он не успел и прийти, как свои порядки наводить начал. С характером пес. Посмотрю, какой в нарте будет, глядишь, и вожаком сделаю.

Кулаков пролил мне на душу бальзам. Дик — вожак! Это тебе не просто упряжная собака. Вожаков берегут все. Их не бьют даже самые отпетые любители поучить собаку ногой или палкой. Вожаку почет и уважение, и если, не дай Бог, Дик сменит хозяина, то и там может надеяться на сносную жизнь.

Разговор с Кулаковым сильно приободрил меня. Дик будет вожаком — в этом я был уверен. Как и в том, что он лучшим образом проявит себя в работе. У него темперамента хватит на троих, а такие никогда не бывают лентяями.

Что и подтвердилось через две недели, когда Кулаков, встретив меня и упреждая мой вопрос, поднял вверх большой палец:

— Во пес! Артельный!

Лучшей похвалы для ездовой собаки и не требуется. Артельная — значит, чувствующая общий настрой, не щадящая себя в работе, готовая умереть в лямке. И это не громкие слова. Как и охотничьи собаки, которые до смерти верны своей главной страсти — охоте, ездовые псы так же преданны своему тяжелейшему труду. Стоит надеть на них алык, как они преображаются, и уже нет ни равнодушных, ни ленивых — все охвачены азартом и рабочей злостью. Выдернут ломик, удерживающий нарты, — и упряжка вихрем срывается с места. В струнку натянуты алыки, низко пригнуты головы, вверх-вниз, как поршни машин, ходят собачьи лопатки. Штурмом, с воем и лаем, берутся тягуны — длинные, пологие подъемы, и только ветер в лицо, запах разгоряченных собачьих тел в ноздри да скрип полозьев. И этот стремительный бег среди заснеженных угрюмых сопок, когда лишь успевай подправлять ломиком нарты на поворотах, роднит тебя с собаками, с их первобытным упоением к безлюдью и простору; и ты уже не ты, а кто-то другой, словно выхваченный из прошлого и одетый в звериные шкуры; «кто-то», не слыша себя, кричит в диком торжестве, подбадривая несущуюся сломя голову упряжку.

Трудно с чем-нибудь сравнить езду на нартах. Разве что со свободным полетом — то же ощущение абсолютной воли и причастности к природным силам, которых не чувствуешь, глядя на мир из окна поезда или через иллюминатор самолета.

Похвальное слово Кулакова о Дике отдалось во мне сладкой музыкой, и теперь я был полностью уверен в том, что Дик займет подобающее место в упряжке. Может быть, место вожака, хотя, зная Пирата и Боксика, не представлял, каким образом можно потеснить этих собак. Но, как оказалось, события уже подошли к своей критической точке.

Неожиданно ко мне зашел Кулаков.

— Пойдем-ка, картинку покажу.

Говоря по совести, идти никуда не хотелось, я только что вернулся из дальней поездки и мечтал попить горячего чайку. Но тон Кулакова меня заинтриговал.

Мы пришли к каюрне, и я увидел возле дверей какую-то странную собаку. Вид у нее был такой, словно ее всю измочалили и выбросили.

— Во, полюбуйся! — сказал Кулаков.

Я наклонился к собаке и только тогда узнал ее — это был Маленький! Весь извалянный и искусанный, он производил жалкое впечатление.

— Это кто ж его так?

— Кто, выкормыш твой!

— Дик?!

— А ты думал, я, что ли?

Я не питал к Маленькому особых симпатий, но его нынешнее бедственное состояние могло разжалобить хоть кого.

— Да-а, — сказал я. — Как же ты пролопоушил?

— И на старуху бывает проруха… А Маленький получил свое, давно напрашивался. Не в нем дело. Пират с Боксиком — вот о ком думать надо.

— А они-то при чем?

— А при том. Я тебе когда еще говорил, что хочу сделать Дика вожаком. Но пока верховодят Пират с Боксиком, ему ничего не светит — их двое, и сила у них.

— Ну и как же?

— Поживем — увидим, — загадочно ответил Кулаков. — А если соскучишься по ненаглядному — приходи…

11

Хотя месяц, назначенный Кулаковым для обживания Дика в упряжке, еще не истек, он, исходя из каких-то своих соображений, сократил карантин, и я без промедления воспользовался этим.

Кулаков встретил меня возле каюрни.

— Ты вот что, — сказал он, — ты не думай, что будешь ходить к нему каждый день. Пока он не станет вожаком — будешь поглядывать издали.

— А зачем же тогда пригласил?

— Тебя пожалел! — ухмыльнулся Кулаков. — В общем, вот что я тебе скажу, Боб. Целоваться ты к нему не лезь. Посиди посмотри, но чтоб без никаких, понял?

— Зануда ты, а не человек. «Посиди посмотри!»

Но на Кулакова никакие слова не действовали- Он впустил меня в каюрню, вошел сам и закрыл дверь.

Собаки поначалу не признали меня — три недели, что я здесь не был, это срок — и подняли было лай, но быстро разобрались, кто есть кто, и снова улеглись в своих углах. Не лег только Дик. Насторожив уши, он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его желтых волчьих глазах перемешались удивление, радость, неверие. Все это время он ждал меня, это было ясно с одного взгляда, и я понял, что обещание не подходить к Дику, которое я только что дал Кулакову, — глупость, обещание безответственного человека, черная неблагодарность по отношению к существу, не могущему на словах высказать ни жалобы, ни протеста, а живущего лишь надеждой на встречу с тем, кому сызмальства были отданы все привязанности и все страсти одной-единственной любви, какой только и любят животные.

— Ты как хочешь, Женька, а я подойду.

Кулаков бросил на меня свирепый взгляд, но я уже начал претворять свой план. Он возник у меня мгновенно, и суть его состояла в том, чтобы и овцы остались целы, и волки были б сыты. Поэтому, не давая Кулакову опомниться, я направился к углу, где лежал Пират — моя задумка заключалась в одном: обласкать всех собак по очереди и, продемонстрировав тем самым уважение к равенству и демократии, добраться в конце концов до Дика.

— Пират, Пиратушка, — сказал я, присаживаясь перед вожаком на корточки и гладя его по голове.

Пират вильнул хвостом и поднял на меня глаза, стараясь понять, чего я хочу. А я тем временем перешел к другой собаке, к третьей и наконец оказался рядом с Диком. Он по-прежнему не сводил с меня глаз, тоненько поскуливая от нетерпения, и когда я подошел к нему, сунулся холодным носом в мои ладони и стал торопливо лизать их, словно боялся, что я вот-вот уберу руки.

— Ну что ты, что ты, Дик, — бормотал я растроганно, склонившись над ним и трогая его лоб. брови, загривок и поврежденное ухо. Я жадно разглядывал Дика и нашел, что он похудел, но это никак не отразилось на его мощи. Наоборот, от ежедневной тяжелой работы его мышцы налились новой силой и так и перекатывались под кожей.

Кулаков за спиной многозначительно покашливал, давая понять, что наша семейная сцена чересчур затянулась. Не желая нервировать его, я отошел от Дика.

Настроение у меня было лучше некуда, я шутил с Кулаковым, но он слушал меня рассеянно, думая о чем-то своем. Я не стал больше приставать к нему. Мы пожали друг другу руки и разошлись по домам. На улице пуржило, и я с грехом пополам добрался до своего жилья. Быстро протопил печку и вскипятил чай. С удовольствием выпил стакан, а потом забрался под меховое одеяло. За окном все сильнее дул ветер, я слушал его высокий посвист и думал сразу о многих вещах. И незаметно уснул.

До Нового года оставалась всего неделя, и хотя снега завалили поселок, зимний солнцеворот был уже позади, и дни, пусть и по капле, но прибывали. Начавшаяся было пурга так и не набрала силу, погода установилась на редкость спокойной, чего нельзя было сказать об атмосфере в кулаковской упряжке. Там, говоря образно, указатель ветра достиг отметки «шторм», и центром всех возмущений был треугольник ПБД: Пират — Боксик — Дик. Каждый из них горел желанием доказать свое превосходство, но особенно, как ни странно, старался Боксик. С ним произошла неожиданная метаморфоза: если раньше он вполне уживался с Пиратом, принимал его первенство, то с появлением в упряжке Дика его словно прорвало, и он с головой влез в междоусобицу. Положение нужно было немедленно нормализовать, и Кулаков понял это своим звериным чутьем.

Он пришел ко мне в середине недели — непривычно серьезный, я бы даже сказал, торжественный, как будто принес мне вызов на дуэль или приглашение на свадьбу.

— У тебя как завтра со временем? — спросил он.

Со временем у меня было туго. Год кончался, и все последние дни я сидел над отчетом, о чем и сказал Кулакову.

— Ерунда, — заявил он безапелляционно. — Час выкроишь. Завтра вожака будем выбирать.

Я вмиг позабыл о всяких отчетах. Как выбирают вожака — этого мне видеть не приходилось, хотя я и знался со многими каюрами. А событие это необычайно интересное, тем более что широкая публика не знает ни технической стороны дела, ни, что гораздо важнее, его натуральной подоплеки.

В самом деле: как все-таки выбирают вожака, по каким признакам и качествам? Специальной литературы я на этот счет не читал и думаю, что ее и нет; что же касается художественной, то здесь самый главный авторитет для всех — Джек Лондон. Его вожаки — это всегда самые сильные, самые выносливые, а главное — самые умные собаки. Казалось бы, последнее неоспоримо, и я глубоко уважаю Лондона как писателя, однако беру на себя смелость заявить: утверждая, что вожак должен быть самым умным, Джек Лондон ошибался. Вернее — не знал всех тонкостей собачьей организации. Упряжка — это стая, а в стае всегда верховодит не тот, кто самый умный, а кто самый сильный. Иначе ему при всем своем уме не навести в стае порядок. Исключение составляют только волки, у которых главным нередко бывает волчица. Но волки по своему умственному развитию стоят, может быть, на самой верхней ступеньке животной иерархии, и такие исключения для них в порядке вещей.

Да и сам способ отбора вожака у собак свидетельствует против Лондона. Способ этот прост, но прост потому, что за ним стоит многолетний опыт. А опыт говорит: выбирай сильнейшего. И каюры так и делают — долго, иногда по нескольку месяцев, присматриваются к собакам и наконец выбирают среди них двух-трех самых сильных. Это — кандидаты в вожаки, которых в один прекрасный день стравливают между собой. Если кандидатов двое, все решается в одном поединке, если трое (больше, как правило, не бывает), то победителя первой схватки после отдыха стравливают с оставшимся претендентом. Кто выиграет бой — тот и вожак. И осечек здесь не бывает, упряжка подчиняется победителю беспрекословно.

Конечно, хорошо, когда вожак соединяет в себе оба качества — и силу, и ум, но такое бывает редко. Как тут не вспомнить поговорку: «сила есть, ума не надо».

У Дика было то и другое, недаром Кулаков сразу оценил его, и вот пришло время, когда Дик должен был доказать, что в нем не ошиблись.

Мы договорились с Кулаковым, что назавтра я помогу ему привести собак в нужное место, и он ушел, а я принялся гадать, чем-то все кончится. Слов нет, Дик был силен и умел драться, но я знал и его противников. Оба они были первоклассными бойцами и могли постоять за себя. Кроме того, Дик не имел никакого турнирного опыта, а это было очень важно. Словом, у меня не было стопроцентной уверенности в нашей победе, к тому же мне было по-человечески жалко Дика. Никто не знал, чем кончится дело. Правда, когда дерутся равные по силам собаки, драки никогда не кончаются смертью кого-либо из поединщиков, однако раны наносятся серьезные. Но что было делать? Путей отступления я не видел, да и не хотел их. Любой такой путь — это трусость, которая ляжет на Дика позорным пятном. А собаки с такой репутацией не нужны никому. Значит, сказал я. выход один — драться.

Когда утром я пришел на каюрню, Кулаков уже поджидал меня. Затевать гладиаторские игры на виду у поселка мы не собирались, а потому решили уйти подальше от глаз, в сопки. Но сначала требовалось соблюсти правила — определить, кто из собак войдет в первую пару, то есть бросить жребий. А точнее — вытянуть, поскольку решили разыграть его на спичках.

Отвернувшись, Кулаков немного поколдовал, а затем повернулся ко мне и вытянул руку, в которой были зажаты спички.

— Давай. — сказал он. — Длинная — Пират, покороче — Боксик, маленькая — Дик.

Три коричневые головки выглядели совершенно одинаково, но я так и впился в них взглядом. Надо обмануть судьбу и вытянуть длинную спичку и ту, что покороче. Тогда первыми будут драться Пират с Боксиком, и у Дика сохранится больше сил. Кулаков знал, где какая спичка, и я буквально гипнотизировал его, надеясь, что он выдаст секрет каким-нибудь непроизвольным движением, но мой друг был бесстрастен, как пень. Наконец, решившись, я потянул. Длинная! Та-ак, первая часть задачи решена, не ошибиться бы дальше. Две спички. Какую, какую тянуть? Вот эту! Я дотронулся до спички и тут же увидел ухмылку Кулакова и понял, что ошибся, спичка оказалась самой короткой. Ну что ж, все определилось, первыми будут драться Пират и Дик.

— Бери Дика и давай к доту, — сказал Кулаков. — А я Пирата с Боксиком приведу.

К доту так к доту. Этот бетонированный двухамбразурный колпак, оставшийся с времен войны, находился в полукилометре от поселка, и там мы могли стравить собак без любопытных.

Минут через двадцать я был на месте, вскоре пришел и Кулаков, и мы, привязав собак к кустам, принялись утаптывать снег под площадку для боя. Потом отвязали Пирата и Дика.

Предстоящий поединок был обычным делом, можно сказать, жизненной необходимостью, и все же я чувствовал себя почти что злодеем. Я сам, своими руками, подводил Дика к черте, за которой его, может быть, ждало увечье. Но помешать развитию событий я уже не мог. Об этом нужно было думать раньше, а не тешить себя тщеславной мыслью о том, что Дик будет вожаком. Еще неизвестно, будет ли, а если и будет, ему-то что от этого? У него же нет осознанной необходимости стать вожаком, это мы навязываем ему свою волю.

А собаки тем временем поняли, зачем их сюда привели, и каждая по-своему проявляла себя. Пират внушал неподдельный страх. Мощный, с широкой грудью и чуть-чуть кривоватыми ногами, он рвался у Кулакова из рук и все время облизывался, словно ему не терпелось вцепиться в противника. Ошейник сдавливал горло Пирата, и он, как астматик, дышал тяжело и хрипло.

Дик вел себя сдержаннее, но тоже весь напрягся и ощетинился.

— Спускай! — велел Кулаков.

Мы враз отстегнули поводки, и собаки с рычанием бросились друг на друга. Встав на задние лапы, они бешено кусались и старались опрокинуть противника, но силы были равны, и никому не удавалось взять верх. Но одно из преимуществ Дика выявилось сразу: его густая шерсть надежнее защищала от укусов, в то время как более гладкошерстный Пират был уязвимее. И это скоро сказалось: зубы Дика все чаще доставали Пирата, и тому приходилось всячески изворачиваться, чтобы избежать очередного укуса. Но Пират недаром носил свое имя. Не обращая внимания на раны, он увиливал и усиливал натиск и наконец сбил Дика. Я охнул. Упавшая собака — почти побежденная. Редко какой удается встать, когда противник давит свои весом. А именно это и делал Пират, выискивая момент, чтобы захватить горло Дика и тем кончить бой.

И вот тут-то Дик показал, на что способен. Неимоверным усилием он стряхнул с себя Пирата и сам вцепился ему в загривок. Я уже видел этот прием во время драки Дика с козыревскими собаками и теперь ждал, сумеет ли Пират освободиться от такого захвата.

Пират, конечно, попробовал. Он делал мощные рывки, пытаясь сбросить с себя Дика, но тот пригибал Пирата все ниже и ниже. От обоюдных усилий собаки уже не рычали, и это молчаливое противостояние выглядело особенно зловеще. За ним угадывался не просто поединок, но поединок насмерть.

И здесь сказалось второе преимущество Дика, на которое я втайне рассчитывал, — его молодость. Схватка шла уже минут двадцать, а Дик не подавал никаких признаков усталости, чего нельзя было сказать про Пирата. Он явно изнемогал, да и покалеченная нога, видно, давала о себе знать; и вот Пират, по-прежнему сопротивляясь изо всех сил, наконец не выдержал, и Дик подмял его. И это была победа, потому что и я, и Кулаков видели: Пирату не подняться. Надо было разнимать собак.

— Фу, Дик? — крикнул Кулаков.

Наверное, он приучал Дика к этой команде, раз подал ее, но только Дик никак на нее не отреагировал. Эту его особенность я подметил давно: по характеру вовсе не злобный, он, входя в раж, переставал что-либо слышать.

Я повернулся к Кулакову:

— У тебя нож есть?

— Есть, а что?

— Давай сюда.

Кулаков ничего не понимал, однако нож дал. Я подошел к кустам и вырезал короткую и крепкую палку.

— Твое «фу» ему как мертвому припарки, — объяснил я Кулакову. — Надо зубы разжать. Ты держи его, а я разожму.

Только так мы и сладили с Диком. Освобожденный Пират поднялся и, оглядываясь, ушел в кусты.

— Ну и хват! — сказал Кулаков, имея в виду Дика. — Это надо же, самого Пирата заделал!

— Не ожидал?

— По правде, нет. Пират с кем только не дрался и всех бил.

— Так, может, и не будем Дика с Боксиком стравливать?

— Э-э, нет! — покачал головой Кулаков. — Делать дело — так до конца. Если сейчас не стравим, они так и будут грызться. А мне один хозяин нужен.

Но Боксик не продержался и пяти минут, и я думаю, что дело было не в недостатке у него сил. Просто он был деморализован — ведь Дик одержал победу над Пиратом у него на глазах, и это подействовало на Боксика отрезвляюще. Он позабыл о своих недавних амбициях.

Вот так все и решилось. Еще час назад Дик был рядовой собакой, теперь же он стал вожаком, вершителем чужих судеб, в дела которого отныне не мог вмешиваться даже Кулаков.

12

Всю зиму Дик бессменно исполнял свою новую роль, и Кулаков не мог нарадоваться на него. Всяким беспорядкам в упряжке пришел конец. Собаки, которые и при Пирате не очень-то своевольничали, быстро оценили силу и хватку нового вожака и подчинились ему безоговорочно. Что же касается Пирата, то он, как говорится, не желал терять лица, и хотя не лез в драку, но не упускал случая показать Дику свою независимость. Будь на месте Пирата кто-нибудь другой, Дик непременно наказал бы его, но к Пирату он относился снисходительно. Думаю, что он по-своему, по-собачьи, уважал старого бойца, а потому и терпел его выходки. Какой спрос с ветерана? Жизненный пик Пирата уже прошел, тогда как Дик только-только подходил к этому рубежу, и в обозримом будущем вряд ли какая собака могла бросить ему вызов.

Как всегда, зима тянулась бесконечно долго, но и она прошла, и наконец-то наступил май. Я радовался, но и грустил. Душа ликовала при мысли, что скоро можно будет взять билет на самолет и улететь подальше от этих осточертевших туманов, ветров и пург, но четыре года на Курилах — это четыре года на Курилах! От прошлого нельзя было откреститься: четыре года зимовок вместили в себя целый пласт жизни, в которой были неповторимые моменты радости, открытий и осознаний. Да, жизнь на Курилах была трудна, но она не только не разъединяла живущих там, а, наоборот, сплачивала их, делала терпимее, добрее, бескорыстнее, и я до сих пор вспоминаю то время с любовью и нежностью.

И все же надо было уезжать. С одним из самолетов прибыл мой сменщик, я сдал дела, и теперь ничто не задерживало меня на острове. Ничто, кроме погоды. Конечно, май — это не февраль и тем более не март, однако тоже не сахар. Нет-нет да и налетали снежные заряды, но гораздо хуже было другое — туман. Остров лежал на водоразделе: с океанской стороны его обдували более или менее теплые ветры, в то время как с Охотского моря, как из ледяного погреба, постоянно тянуло холодом, и эти воздушные массы, смешиваясь над Первым Курильским проливом, буквально душили нас своими туманами. Они висели над островом целыми днями, и мы жили в их промозглом месиве, как в вечных сумерках.

Я каждый день звонил на аэродром и узнавал, когда будет самолет, и каждый раз наш аэродромный бог Гена-радист, он же начальник «аэропорта», механик и кассир, отвечал мне своим глухим басом: «А черт его знает, когда!» То Петропавловск отменял рейс, то мы не могли никого принять.

Такая волынка могла тянуться сколь угодно долго (однажды я просидел из-за плохой погоды на мысе Лопатка четыре месяца), но мне повезло: подвернулась «оказия». В словаре Даля так называется случай, спопутность для какого-нибудь дела или посылки; у Лермонтова в «Герое нашего времени» «оказия» — это прикрытие, с которыми ходили обозы во времена кавказской войны; у нас же так называлось всякое судно, на котором можно было добраться до Петропавловска. И только до него, потому что суда, идущие в обратном направлении, скажем, во Владивосток, «оказией» не считались. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то, уезжая на материк, сел на пароход, следующий во Владивосток. До него нужно было добираться неделю, тогда как до Петропавловска — всего полсуток. А там — на самолет, и куда душе заблагорассудится.

Я тоже предпочитал попасть на материк поскорее, а потому, узнав об «оказии», отправился на пирс, чтобы договориться о месте на судне. Им оказался рыболовный бот — не судно, а суденышко, размерами, наверное, меньше «Ниньи», самой маленькой каравеллы Колумба. Сейчас боты вряд ли и встретишь, а тогда, в пятидесятых, боты промышляли во всех дальневосточных морях. Пусть вблизи берегов, но промышляли. Работать на них было тяжело и опасно — крохотные, водоизмещением тонн в восемьдесят или в сто, они, когда их загружали рыбой, оседали в воду по самую палубу, так что в свежую погоду волны свободно перекатывались через них.

К нам бот зашел за пресной водой, и капитан сказал, что возьмет меня, но предупредил, чтобы я поторопился — они уйдут, как только наберут воду.

Меня такой расклад устраивал. В запасе было больше часа, и я не боялся опоздать. Чемодан был давно собран, и оставалось лишь проститься с Кулаковым и Диком. Забежав домой, я взял чемодан и поспешил на каюрню.

Увидев меня с чемоданом и зная, что никакого самолета нет и в помине, Кулаков не удержался и съязвил:

— Никак пешочком до Ленинграда потопаешь?

— Угадал, — в тон ему ответил я.

— Ну а без трепа?

— А без трепа — оказия пришла.

— Понял, — сказал Кулаков. — Тогда давай покурим на дорожку.

Мы сели на валявшиеся рядом ящики.

— Дик-то где? — спросил я.

— Сейчас приведу.

Времени для долгого прощания не было, и я, когда Кулаков привел Дика, лишь крепко прижал его к себе и потерся носом о его лоб. Потом поднялся и взял чемодан. Дик смотрел на меня с беспокойством и, как всегда в таких случаях, тихонько поскуливал. Догадывался ли он о чем-нибудь? Как показали дальнейшие события — догадывался.

— Не забудь привязать его, — предупредил я Кулакова.

— Привяжу, сейчас покормлю, а там снова на цепь.

— Ну, тогда бывай. Устроюсь на новом месте — сообщу.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел на пирс.

Прибыл я вовремя, на боте уже убирали шланги и готовились к отходу.

— Иди в кубрик, — сказал капитан, — там есть свободная койка.

По крутому, скользкому от рыбьей чешуи трапу я спустился вниз и отыскал кубрик. Над головой раздавался топот ног и слышался голос боцмана, кричавшего кому-то, чтобы он не ловил мух, потом в чреве бота заурчала машина, и я увидел в иллюминатор, как, отдаляясь, проплыла мимо бетонная, обросшая зелеными водорослями стена пирса.

Сидеть в такой момент в кубрике не хотелось, и я поднялся наверх. Бот малым ходом шел в сторону открытого моря. Прислонившись к теплому кожуху машинного отделения, я смотрел на удалявшийся остров. Все было знакомо на берегу — каждая тропка, каждый камень.

Выпуская из трубы синие кольца дыма, бот довернул до курса и прибавил ход. Все хуже различались фигуры стоявших на пирсе людей и трещины на отвесном береговом утесе, все сильнее ощущалось мощное дыхание фарватера, где, как мокрые спины морских животных, перекатывались серо-глянцевые волны.

И вдруг… Сердце громко стукнуло, и меня обдало жаром: на дороге, ведущей к пирсу, я увидел несущуюся что есть сил собаку. Низко пригнув голову, словно идя по следу, она кубарем катилась по разъезженной тракторами колее, не разбирая ни ухабов, ни рытвин с водой.

Дик!

Эх, Кулаков, Кулаков… Я же говорил — привяжи? Не мог сделать простого дела, и теперь Дик будет бегать по берегу, и какой-нибудь ловкач, вроде Васьки-бульдозериста, опять поймает его. Но я тут же успокоил себя, подумав, что Кулаков наверняка спохватится и побежит разыскивать Дика. Так что нечего паниковать.

Однако то, что произошло через минуту, повергло меня в отчаяние.

Выскочив с разгона на пирс, Дик беспомощно заметался по нему. След, приведший его сюда, неожиданно оборвался, и он напрасно разыскивал его, обнюхивая ноздреватый бетон пирса. Но вид отдалявшегося бота, наверное, каким-то образом связался в сознании Дика с моим внезапным исчезновением, потому что он подбежал к концу пирса и отчаянно залаял. И вдруг — я чуть не закричал от неожиданности — бросился в воду. За шумом волн плеска не было слышно, лишь взметнулись вверх брызги.

Я сломя голову побежал на корму.

— Назад, Дик! Домой, домой! — кричал я, не соображая, что на таком расстоянии Дик вряд ли услышит мои слова. А если услышит, то наверняка подумает, что его зовут.

В сумятице серой воды Дика не было видно, но время от времени крупная волна поднимала его на свой гребень, и тогда можно было различить голову Дика.

Вцепившись в леер, я последними словами ругал все и вся на свете, а больше всего Кулакова, который оказался таким разиней. Мерно рокотала машина бота, он резво бежал по проливу, а позади, тщетно пытаясь догнать его, плыл и плыл Дик.

Я лихорадочно искал выход из создавшегося положения. Если не помочь Дику, он утонет. В приступе своей преданности он будет плыть, пока не выдохнется. К капитану! Упросить, умолить его повернуть бот или спустить шлюпку!

Прыгая через две ступеньки, я одним махом поднялся на мостик и распахнул дверь рубки. Капитан и матрос-рулевой удивленно посмотрели на меня.

— В чем дело? — резко спросил капитан.

Я перевел дух.

— Товарищ капитан! — Я глядел ему прямо в глаза, а рукой, не оборачиваясь, показывал себе за спину. — Там плывет собака! Спасите ее, товарищ капитан!

Капитан смотрел на меня как на полоумного.

— Какая собака?!

— Моя собака! Кулаков, шляпа, проворонил, и теперь она плывет!

Капитан явно ничего не понимал, все, что я говорил, казалось ему абракадаброй, а мое вторжение в рубку не на шутку разозлило его. Ничего себе пассажир: едет без билета да еще и сцены у фонтана устраивает!

— Вот что, парень! Вали-ка ты отсюда, как и пришел!

И тогда я, торопясь и сбиваясь, боясь, что капитан сейчас вышвырнет меня из рубки, объяснил ему суть дела. Наверное, вид у меня был хуже некуда, потому что капитан не сделал того, чего я боялся, то есть не вышвырнул меня, а, отстранив решительным движением, вышел на крыло мостика и поднес к глазам бинокль. Минуту и другую смотрел, потом опустил бинокль.

— Действительно плывет!

— Товарищ капитан! — вновь взмолился я. — Помогите! Спустите шлюпку, товарищ капитан!

И тут капитан рассвирепел.

— Да не могу я, не могу, понимаешь? У меня полные трюмы! Штормовое предупреждение получено, понимаешь! А ты с собакой! Вернется твоя собака, никуда не денется!

— Не вернется, — сказал я. — Вы ее не знаете.

— Тьфу! — плюнул капитан. Он опять посмотрел в бинокль и, не сказав больше ни слова, исчез в рубке.

Минуты шли. Я до рези в глазах всматривался в воду. Иногда мне казалось, что я вижу Дика, но расстояние между нами быстро увеличивалось. Развязка приближалась, и я с отчаянием подумал, что сейчас прыгну в воду и поплыву к Дику, и тогда упрямый капитан непременно спустит шлюпку. И пусть меня судят потом, но я не дам утонуть Дику.

Я был в таком состоянии, что прыгнул бы. но тут на мостик снова вышел капитан. Поднес к глазам бинокль. Когда он опустил его и повернулся ко мне, его лицо выражало изумление.

— Плывет! — сказал он. — Это надо же! — И протянул мне бинокль.

Приближенные большим увеличением, волны казались водяными горами. Сначала я никак не мог зафиксировать бинокль, мешала качка, но я сосредоточился и наконец разглядел Дика. Видна была только его голова — оскаленная пасть, плотно прижатые уши. Он изо всех сил боролся с волнами, но чувствовалось, что он уже сильно устал. Я не мог больше смотреть.

— А. черт! — зло сказал капитан. Он быстро вошел в рубку, и я услышал звонки машинного телеграфа. Задрожав, бот по крутой дуге стал разворачиваться на обратный курс. Неожиданный маневр, видно, озадачил механика, потому что он высунулся из машинного люка и что-то закричал капитану. Но тот не ответил ему, напряженно всматриваясь в воду.

Теперь все зависело от того, успеем ли мы помочь Дику. Я спустился на палубу и встал возле самого борта. Здесь же, на палубе, сгрудились и те из команды, кто не был занят делами: все уже знали о необычном происшествии и теперь старались предугадать его исход.

— Ты, кореш, отойди-ка от борта, — посоветовал мне боцман. — А то еще сверзишься. Если успеем — вытащим твою собаку и без тебя.

Но я отмахнулся от боцмана.

Бот подоспел к Дику вовремя. Он уже захлебывался, когда судно легло в дрейф. Дик был рядом, в каком-нибудь метре, и я, перегнувшись через борт, схватил Дика за ошейник. Мне на помощь поспешил боцман, и мы в четыре руки подняли Дика на палубу. Совершенно измученный, он все же нашел в себе силы отряхнуться от воды, а затем кинулся мне на грудь. Я обнимал его, целовал и плакал…

В Петропавловске я упросил летчиков с рейсового Ту-104 взять Дика на борт. Летчики особо не сопротивлялись — Дик так понравился им, что они даже не вспомнили про намордник, в котором, по правилам, должна перевозиться такая собака, как Дик. Через одиннадцать часов полета мы были в Москве, откуда я дал «молнию» Кулакову.

Вот и вся история про Дика. Он прожил у меня до самой смерти, и после него я больше не заводил собак. Но через много лет, вспоминая прекрасные времена молодости, написал стихотворение о собачьем вожаке. И хотя он в стихотворении не назван, это, конечно, Дик.

ВАДИМ КИРПИЧЕВ

АМЕРИКАНСКИЙ АКВАРИУМ

— Это было давным-давно, когда в Америке победил коммунизм. Выручать Штаты позвали меня.

Дед стал прикуривать свою ферцингорейскую трубку, память о сражениях с элдуйскими князьями. Раз сто он уже рассказывал, как в одиночку сокрушил империю планеты Таргар, но об Америке мы с пацанами слышали впервые.

Эх, на вечер мы хотели отпроситься в Париж и накостылять тамошним гаврошам, но сперва в Лицее задержали, дома я бабкино блюдо разбил, у матери пирог подгорел — пришлось остаться. А насчет Америки дед никого не удивил. Четырнадцать лет у меня за плечами, кое-что видел и привык — вечно ее кто-нибудь спасает. Хлипкая она, Америка.

Дед пыхнул ферцингорейкой. И начал рассказ.

— Я тогда собирался на звездную систему Гром Альпан — вернуть должок таргонским сатрапам, когда стоп, пожалуйте в Мировое Жюри. Как был при полном боевом параде, так и отправился. Меня, российского косагра, помню, еще гвардейцы пускать не хотели.

Ха!

Вызвал я «скорую», оказал гвардии первую помощь, захожу, смотрю на этот интеллектуальный цвет человечества, и что я вижу? Лица бледные, глазки бегают, волосы дыбом — только из-под столов выглядывают. Натурально, они никогда не видели вблизи бойца первого отряда при полном космическом вооружении. Но, ничего, подтянули они свои галстучки и давай тараторить, мол, на выборах в Америке победили коммунисты и через месяц там состоится референдум по первейшей коммунистической поправке к американской конституции: «Властям закон не писан». А после принятия красной поправки гибель Штатов неизбежна.

Американская культура… Гм, такую потерю человечеству в здравом уме мудрено заметить, но время-то было аховое. Как назло, Япония завершила исторический цикл, закрыла границы и только компьютеры вышвыривала, Атлантида по новой утоп-ла, и что самое страшное: падение Америки грозило Кубе — этому оплоту свободного предпринимательства в западном полушарии. Доигрались…

Всегда так, пацаны, сперва эти умники провалят выборы, сядут в лужу, со страху напакостят, а потом бросаются к нам, бойцам в космической форме. МЖ, одним словом. Напоследок президент Мирового Жюри торжественно вручил мне билет до Нью-Йорка и кипу бумаг.

— Это рекомендации по спасению Америки. Подготовлены самыми гениальными аналитиками Земли, самыми блистательными мозгами человечества! К ознакомлению обязательны.

Я культурный человек — бумаги опустил в мусорный бак, выйдя на улицу. Голова на плечах, сотый калибр на бедре, чего еще для спасения Америки?

Кто-то дышал за моей спиной…

Когда «кто-то» выбрался из-под обломков витрины, я с трудом узнал его физиономию. Резервный отряд, зовут Васькес. У русских с кубинцами давняя дружба.

— Ох, здравствуй, Ванья! — Бедолага пытался улыбнуться. Ничего, не будет подкрадываться к бойцу первого отряда. — Я только хотел сообщить, что лечу с тобой, Ванья. Вот мандат Мирового Жюри.

Обрывки полетели на обломки.

— Зачем ты так, Ванья?

— Я работаю один.

— Знаю. К чему тебе напарник? Но эти янки-коммунисты у нас, кубинцев, в печенках сидят. Возьми, а? Ведь и я был косагром…

Так вот почему у южанина глаза больной собаки.

Косагр умирает дважды. Первая смерть — отставка, и для нее есть только две уважительные причины: провал задания или…

— Да, Ванья, я женился.

— Вот как? Поздравляю.

Все-таки виной свадьба, эта первая смерть настоящего мужчины. Я отвел взгляд от глупца, махнувшего все дороги галактики на юбку. Жалкое зрелище.

— Так возьмешь, Ванья?

Русскую совесть давно терзает историческая вина перед кубинцами за перехваченный под самым их носом штатовский рынок автомобилей. И не по-русски — добивать мертвяка. Я протянул южанину руку.

В порту Васькес бодро двинулся к нью-йоркскому аэропрыгу. У кубинца были явные нелады с математикой. Да, мы летим вышибать коммунистическую дурь из голов янки, но их миллиард. Миллиард! За месяц я просто не успею физически обработать каждую красную американскую морду. Хмыкнув, я повернул к «Рюриковичу», пятизвездочному космическому крейсеру. Прививку от коммунизма нам могли дать только звезды.

Поднимаясь по трапу крейсера, я в мыслях не держал, что ничтожное задание Мирового Жюри смертельно. Заяви мне такую глупость сам Создатель, да я бы расхохотался в лицо и Создателю.

Разобраться с таргонскими сатрапами. Уничтожить иерархов планеты Зерок. Разгромить банды Лыс из астероидного леса. Добыть крылья бога-дракона Ван-Вейша. Грандиозные планы бередили душу. А всего пуще неподъемный даже для космических агрессоров прошлого подвиг — пройти Дальние Миры. Сбросить с плеч ярмо тысячелетий, исполнить мечту всей моей жизни и таки проломить невиданный путь. Дальние Миры…

Дед замолчал, уставился куда-то невидящим взглядом. Будто в догорающий камин засмотрелся.

Неужели мой великий дед не справился с дохлым американским коммунизмом? Неужто одолели его эти краснокожие янки? Мы с пацанами готовы были лопнуть от вопросов, но на лужайке перед домом звенела тишина. Вон, у нашего соседа, чемпиона по боксу, до сих пор щека дергается, как поплавок. Почему? А ты не хмыкай, когда дедушка о Дальних Мирах вспоминает.

Камин потух.

Васькес заволновался, когда «Рюрикович» вынырнул в Плеядах.

— Я думал: наше задание в Нью-Йорке.

— Ты не ошибся.

— А что мы делаем в космосе?

— Мог бы догадаться — ищем планету победившего коммунизма.

— Божье мой! Неужели такая есть во вселенной?

Пришлось поведать побледневшему до синевы креолу древнюю легенду о «Флаурмее».

Тыщу лет тому назад, когда мир узнал безжалостную напасть русской конкуренции, отряд калифорнийцев отчалил к звездам, дабы навеки избегнуть дьявольского изобретения и там, в неведомых мирах, воссоздать земной рай. Назывался их корабль «Флаурмей». С той поры и бродят по галактике легенды о чудной планете, где построен стопроцентный американский коммунизм.

— Hatna задача — отыскать эту планетку. Понял, Васькес?

Напарник кивнул, но в глазах Васькеса надолго остекленел вопрос: на хрена мне, кубинцу, еще и калифорнийский коммунизм? Ничего, пусть подумает.

За три недели мы пропахали весь треугольник Электра-Астеропа-Майя, где, по слухам, скрывалась красная планета. Коммунизм по дороге не попадался. «Косагр не может не выполнить задание». Чеканная строка боевого устава все чаще гремела в голове. Нервничал и ничего не понимающий напарник. Пришлось обратиться к тонкостям теории.

— Что есть коммунизм, Васькес? Это заразная социальная чумка! И прививку от нее мы сыщем только в зараженном организме. Конечно, ты скажешь, и теоретически будешь прав, что проще уничтожить Америку, но…

Теорию прервал возопивший благим матом кубинец:

— Божье мой, Ванья, взгляни на экран! Вот он, комьюнизм!

Точно. Планета была в форме куба.

Отправляясь в земной рай, я взял самый большой калибр. И еще кое-что.

Пахло на планете неважно. Но ни заводов, ни дорог, только стальные пирамиды были видны по горизонту. И маленький городок, красневший крышами в долине. Один на всю планету.

Где же коммунизм?

Лишь увидев первого колониста, я смог перевести дух. Это был ковбой без лошади. В черной шляпе, стройный, он палил из кольта по бутылкам, мальчишка.

Следом попался рыбак. Удил он в оранжевой реке.

— Как улов, браток?

Заржав, мужик посмотрел на меня в восхищении. Гм. При коммунизме прослыть остряком — раз плюнуть.

— Ты даешь! Хлебни-ка, детина, — протянул бутылку рыбак, — сам гнал!

— Спасибо.

— Как знаешь. Да хранит тебя робог!

И он показал почему-то под землю.

Мне некогда было точить лясы с безумным мужиком. Задание торопило, и… тут я увидел ее.

Пацаны, когда-нибудь вы поймете меня, это была настоящая женщина, а не нынешний суповой набор в брючках. Повернувшись спиной, она малевала на пригорке картину. Я не мог разглядеть цвет ее волос — столь крут был подъем.

— Превосходно!

Дама не испугалась. Здесь люди не боялись людей.

— Вам нравится?

— Очень.

— Я имею в виду картину.

Пришлось отвести взгляд от ослепительной блондинки. Гм. Нежная мазня. Зубастая челюсть горизонта сияла на холсте радугой.

— Как вам сказать…

Блондинка подсказала улыбкой: мне простится дежурный комплимент.

— Для женщины — гениально.

— Понятно, — она могла не только улыбаться, — вы заурядный женоненавистник!

— Не припоминаю, чтобы обо мне так мог сказать хоть один человек. Из носящих юбку.

— Тогда в чем дело?

— Видите ли, в женщине, занимающейся искусством, всегда есть что-то жалкое.

Фыркнув, она собралась, вырвала у меня мольберт и обожгла взглядом. Он обещал реванш. И меня аж в жар бросило от предвкушения этого реванша. Надо ли говорить, с какой грацией блондинка спустилась с холмика. Задуманное ей удалось вполне. Убедившись: я гляжу вслед — свистнула.

— Бегу, Джейн!

Измывающийся над бутылками дурачок сорвался с места. Улыбался щенком. Она же старательно не смотрела в мою сторону, феминистка…

Дед замолчал — опять в свой камин уставился. Только посасывал давно потухшую ферцингорейку.

Распахнулась дверь. Выскочившая на крыльцо бабка принялась лупить скалкой по диффузной пси-антенне. Бабушка обожала сериал «Похищение белокурой арверонки».

— Неделю прошу отремонтировать, но в этом доме нет мужчин!

В мою сторону не смотрела — взрослый человек, а всерьез дуется из-за какой-то древней, трехсотлетней посудины.

Очередной удар чуть не снес бетонное основание пси-диффузки. Дверь захлопнулась.

Первым перестал изображать поваленную статую Колька, самый смелый из нас.

— А что такое феминизм, дедушка?

— Феминизм, Колька, это социализм дурнушек — самая страшная американская зараза.

Дед осмотрел свой кулак, габаритами с коробку от видеокуба.

— Русским дамочкам иногда удается вправить иммунитет, но не американкам. Тут чистая медицина начинается. Маниакальное воспаление мозжечка и все такое. Жуть. А я, честно скажу, не силен в медицине.

Дедушка раскочегарил трубку, а в моей голове искрой проскочила удивительная догадка: вовсе не по американским коммунистам скорбел сегодня дед! Пока я поражался собственному уму, мой старик продолжил.

— Дурацкая, доложу вам, попалась планетка. Деревья пластмассовые, трава из капрона, а где газон износился — каблуки звенели по металлу. В городке ни банка, ни тюрьмы, ни аптеки, ни телефонов. В общем, рай. Вывеску нашел одну-единственную «Салун «Мэрия»». Конечно, никто и никогда не сыщет в галактике города без мэрии и салуна. Но чтобы совместить городское управление с кабаком? Не силен я в американском самоуправлении, но здесь явно была его высшая точка.

К вечеру все там и собрались. Джейн колонисты называли мэром. Она хлопотала за стойкой. Белокурые волосы, клетчатая мужская рубашка, как на мраморной Венере, плотно сидящая юбка. Красавица! Она и не думала играть в незамечалки. Усадила рядом, поднесла стаканчик, улыбнулась. От ее удивительной улыбки, как от хорошей музыки, становилось почему-то жалко себя.

Вдруг на глаза попался сидящий в кресле старик. У него были явные нелады с ногами. То, что надо! Я включил все лампы, взял у Джейн клетчатый плед и задрапировал больного ниже пояса. Тот не возражал. Здесь никто не умел спорить. Почти.

Старик и поведал мне историю превращения планеты в аквариум. Началось все с умника, давшего роботам мозги. Колонисты попервах торжествовали — пусть железные чурки строят нам коммунизм, а мы не будем ни пахать, ни сеять, а лишь срывать плоды с щедрого кибернетического древа. Взвалим обузу на стальные плечи! И роботы делали все. Пока не изобрели механизм воспроизводства, и не заполнили недра планеты, не перестроили ее в куб, и не засадили своих создателей в аквариум. Так они стали для людей робогами.

Запомните, мальчишки, никогда и никому не отдавайте нашу тяжкую мужскую ношу работы и воспроизводства!

В молодости мне не нужны были слова, хватало разворота плеч.

— Не думай, Ваня, есть вещь, которую мы делаем своими руками. Мы пошли против самих робогов! — Проницательный старик заулыбался. — Поначалу робоги ломали наши изделия, но мы их собирали снова и снова.

Я оглянулся. За спиной теснился весь городок — физиономии, что чайники.

— И мы победили, Ваня. Смотри!

Старик распахнул шкаф.

Побери меня Большая Комиссия! Никогда не видел такого разнообразия унитазных бачков. Инкрустированные, под малахит, из чистого золота. Проклинал бы себя всю жизнь, не вырази я в тот миг полного восхищения.

— Уверен, в будущем робоги нам позволят делать и унитазы! Только не дожить мне до великого дня…

По небритой щеке сверкнула слеза.

— Увы, Ванечка, недолго мне любоваться этой красотой. Вывих ноги — при коммунизме это смертельно.

Старик поник. Остальные потупились.

— Раньше у нас хоть были специальные учреждения, где человека готовили к встрече со смертью, где каждый мог спокойно умереть. Больницами назывались. А теперь больных просто…

Запахло машинным маслом. Стена с лязгом откатилась в сторону. Повалил кирпичный дым. Пол задрожал под грохочущими шагами. Гремя ржавыми крыльями, из провала выскочила хваткая парочка робогов, под четыре метра каждый. Ухватили крючьями кресло и поволокли жертву в механическую преисподнюю. Старик закатил очи горе. Остальные глаза опустили. Я поднялся от стойки.

— Ваня, не надо! — закричала Джейн, но мы уже сцепились. Первый развалился сразу, зато второй робог от души махнул правой, снес колонну левой. Напряженным мускулам пришлось объяснить: рыбка ему попалась не по зубам, а если по зубам, то кастетом.

Робог рухнул. Я вышвырнул металлолом, задвинул стену, вправил старику ногу, а Джейн, раскрасневшаяся, строгая, наладила тем временем выход на улицу. Как ловко ока управлялась с этими баранами! Я не мог налюбоваться. С тройкой напавших робогов разобрался машинально. Шустрые. Но сотый калибр удивительное оружие.

На организацию бучи против господства робогов оставались секунды. Планета уже получила сигнал — в ее аквариуме завелась чересчур боевая рыбка. И для революции здесь было лишь одно подходящее место.

Рука на сканфере, унитазный бачок за спиной — к патриотической речи все готово. Но чем пронять сердца американцев?

Воздел бумажку в миллиард долларов. Ноль эмоций. Напомнил: ваши славные предки делали лучшие в мире автомобили, компьютеры и унитазные бачки. Они продавали хлеб самой России. Ничего.

— Проснись, американец! За тебя работает масломазый. Тобой помыкает баба. За мной, и мы перекуем куб на шар!

Никто не расправил плечи.

Я смело бросился в историю.

— Мужики, вспомним великую дату — Четвертое июля!

Клоун на кладбище — так я выглядел. Только рыжий заухмылялся.

— Эй, рыжий, в твоей душе не погибла гордость за славный день?

— Ты скажешь, Ваня.

— Это был знатный денек.

— Еще какой! — Рыжий расплылся до ушей и зашептал мне в ухо: — Не пойму, Вань, как ты узнал, что четвертого июля я попробовал сразу с тремя… ну, ты понимаешь. — И рыжий начал расписывать свои грязные штучки.

Да-а, такой он, коммунизм. По молодости у вашего деда тоже всяко бывало, гулял, заглядывал на знаменитую планетку Бледная Ляжна, но рыжий переплюнул все. Слушал с отвращением его мерзости, а сам наблюдал, как батальон рогатых робогов надвигался на городок.

Оставалось взять последний аккорд.

— Эй, ты, сопляк! — ткнул я пальцем в ковбоя. — Быстро ко мне!

Красавчик сделал пару шагов и остановился. В нем еще плескались ошметки мужской гордости. Тогда, отстегнув сканфер, я стал обзывать парня последними словами. Ковбой был великолепен. Точеная фигурка, пальцы играют по бедру, скрип зубов. Только губы дрожат. До чего пал американский герой — он не мог пристрелить безоружного человека. Пришлось выложить каре.

— Гляди, Джейн, чего стоит твой сосунок.

Выпад змеи, блеск молнии — все слилось в одно движение. Мастерский выстрел — я успел сместиться всего-то метров на пять, зато с каким грохотом, в плеске воды, в брызгах осколков, посыпался унитазный бачок!

Все. Какой там бунт супротив робогов? Под коммунизмом здешние мужики выродились в ничто. Потенции поступка у них имелось не больше, чем у губика короткоперого.

Провожала меня Джейн.

С неба нас атаковали стальнокрылы. Бешено кидались шести крышники. Я палил от души. На углы горизонта выдвигались боевые машины робогов.

— Осторожно, Ваня!

Сбоку бодро налетел паровик-кулачник.

— Ого-го, хомо вульгарис! Сейчас я раскваш твой физиономий!

Поршнем с фонарный столб кулачник попытался меня проткнуть, молотом послать в нокаут. Любимая забава — робогенок-паровичок лишь свистнул в моих бронированных лапах. А по капрону травы уже катили огнепалы. Металл с нарастающей силой гудел под ногами. Планета бралась за дело всерьез.

Мы взбежали на пригорок, за которым был спрятан космический бот. Светило закатилось за левый угол горизонта, и сразу стемнело. Мне лететь, а я все не мог налюбоваться ладной, крепкой фигуркой Джейн. Нет, такая не для калифорнийских большевиков.

— Джейн, милая, — расстреляв тройку титанозавров, я ткнул дымящимся стволом в знакомую звездочку, — этот огонек Солнце. Это самая прекрасная звезда галактики, Джейн! Там твоя планета и твоя родина. Другого такого шанса не будет — полетели вместе.

На голову свалился огнедышащий семикрыл, шныряли механизмы самого свирепого вида.

— Я боюсь. Ваня. Мне так спокойно живется при коммунизме. Здесь так хорошо мечтать, писать картины…

Ревели шестикрышники, бесновались и швырялись плазмой огнепалы, а я все пытался докричаться:

— Ты живая женщина, Джейн! Брось свои пейзажики, это вымороченный, фантастический мир. Счастье женщины на Земле. Там желтые поля, зеленый луга, голубые реки. Там настоящая жизнь и работа. Там есть больницы, Джейн! Летим…

Башенник прыгнул. Я вскинул ствол, и огненная дуга зашипела у наших ног.

— Джейн, решайся!

— А замуж возьмешь?

Ого! Быстрота реакции моя.

— Это исключено. Женитьба погубит мою карьеру.

— Тогда, Ваня, лети-ка на Землю сам.

— Джейн!

— Ваня!

Она зарыдала. Белокурые волосы разметались по моему плечу. И тут я впервые в жизни вздрогнул. Звезды стали гаснуть. Конструкция планетарных масштабов поднялась над горизонтом и сворачивала небо в трубочку. Планету затрясло от напряжения — аквариум накрывался. Но затрясся я от шепота милой Джейн:

— Весь мир мне не нужен без тебя, Ваня.

— Ну не могу я жениться!

— Тогда прощай.

Планетарная челюсть захлопывалась. Скатывались последние песчинки судьбы. А я смотрел в сверкающие звездами глаза Джейн и терзался выбором. Весь мир, с его славой, дорогами и подвигами, или лучшая женщина этого мира? Дальние Миры или пеленки? Быть или жениться на американке? А враги наседают! И нет ни секунды на раздумья! Ну почему человек никогда не готов к такому выбору?

Джейн прижалась к моей груди изо всех сил — так прощаются навек. Улыбнулась сквозь слезы удивительной улыбкой. Но я уже сделал свой выбор. Когда планета дожевывала последние звезды, бот таки выскочил на орбиту.

Мы с пацанами переглянулись и дружно уставились на деда. Хоть бы хны. Чистит веточкой ферцингорейку да знай себе в усы ухмыляется. Уж не рехнулся ли? Рассказ закончить и то толком не сумел. Странно. Не похоже на деда. Он у меня ничего, крепенький. А с годами даже умней становится. Вообще я заметил, что за последнее время все мои предки здорово прибавили в интеллекте. Кроме отца, конечно.

— Дед, и ты не смог победить коммунизм?

На этот раз Колька переборщил — дедушка багровел на глазах.

— Не болтай чепуху. Лучше запомни раз и навсегда: российский косагр не может не выполнить задания!

— А Штаты?

— Ха! Штаты! Я не зря зажигал все лампочки. На обратном пути мы с Васькесом смонтировали шикарный фильм. Когда миллионы янки увидели ковбоя, крушащего из кольта унитазный бачок, — тронулись все сейсмографы мира. Америка хохотала, как сумасшедшая. С коммунизмом в ней было покончено навсегда.

— А Джейн ты взял на Землю?

Кольке, к его смелости, еще бы кое-чего добавить.

— Хватит вам лясы точить, ужинать бегом!

На крыльце показалась белая как лунь бабушка Женя и подмигнула любимому внуку. Это мне! Простила? И тут я все-все понял. Словно в голове лампочка зажглась. И вскакивая с травы, настоящей, не капроновой, и взлетая на крыльцо, я точно-преточно знал: самый любимый человек сейчас обнимет меня и улыбнется своей удивительной, волшебной улыбкой. Улыбкой ценой в мир!

Последним поднялся дед.

…………………..

В следующем выпуске читайте

остросюжетные детективные повести:

Игорь КОЗЛОВ — «СЛЕДСТВИЕ В «ГАРЕМЕ»,

Александр ЧЕРНОБРОВКИН — «ПОСЛЕДНЕМУ — КОСТЬ»,

а также фантастические рассказы:

Джек УИЛЬЯМСОН —

«САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕ»,

Владимир ГУСЕВ — «БУДЕТЛЯНКА»

INFO

Редактор Евгений КУЗЬМИН

Художники Александр КАТИН, Владимир ПЛЕВИН

Художественный редактор Валерий КУХАРУК

Оператор компьютерного набора Людмила ЦИГУЛЕВА

Издатель литературного приложения «Искатель»

АО «Редакция журнала «Вокруг света»

Генеральный директор Александр ПОЛЕЩУК

Рукописи не рецензируются и не возвращаются

Адрес редакции: 125015, Москва, ул. Новодмитровская, 5а

Тел.: 285-88-84

Сдано в набор 13.02.96. Подписано в печать 12.03.96.

Формат 84x108 1/32. Бумага газетная. Печать офсетная.

Усл. печ. л. 9,4. Усл. кр. отт. 7, 56. Уч. изд. л.11,1.

Тираж 65 000 экз. Заказ 62022

Типография АО «Молодая гвардия».

103030, Москва, К-30,Сущевская, 21

…………………..

Сканирование и обработка CRAZY_BOTAN

FB2 — mefysto, 2025

Примечания

1

Собирательное название сотрудников федеральных служб.

(обратно)

2

Для выигрыша надо выбросить семь.

(обратно)

3

Блюдо из плодов окры.

(обратно)

4

Ветхий завет, Вторая книга Моисеева.

(обратно)

5

Имеются в виду информационное агентство Associated Press и известная торговая компания AJP.

(обратно)

6

Банкноты достоинством свыше 100 долларов к вывозу из США запрещены, но они существуют.

(обратно)

7

Тюрьма на острове в заливе Сан-Франциско, омываемом холодным течением, является самой надежной в мире.

(обратно)

Оглавление

Содержание:

ЛОУРЕНС БЛОК ПРОФЕССИОНАЛЫ

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ЭПИЛОГ

БОРИС ВОРОБЬЕВ ДИК

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

ВАДИМ КИРПИЧЕВ АМЕРИКАНСКИЙ АКВАРИУМ

INFO