Государственный капитализм в России: состояние исследований

Государственный капитализм в России: состояние исследований Илья Матвеев Олег Журавлев Опубликовано в «Евразийская интеграция» №№2, 3 (2022) Аннотация Государственный капитализм сегодня находится в центре академических и политических дискуссий. Для одних он ассоциируется со смелой, неортодоксальной стратегией устойчивого экономического роста, для других – с опасным заблуждением, сопутствующим авторитаризму и коррупции. Если исторически государственный капитализм анализировался в марксистской традиции, то после возобновления интереса к этому явлению в конце 2000-х гг. оно оказалось в центре новой междисциплинарной области исследований на стыке экономики, политологии, менеджмента и социологии организаций, антропологии. Существует несколько интерпретаций государственного капитализма: он рассматривается контексте в промышленной политики (стимулирования экономического роста и технологического усложнения экономики), социальной политики (предотвращения безработицы, обеспечения низких цен на определенные товары и услуги), рентоориентированного поведения элит и патронажа, внешней политики и защиты национального суверенитета, финансиализации, глобализации и др. Государственный капитализм анализируется как на микроуровне отдельных отраслей, регионов и проектов, так и на макроуровне национальных экономик в целом. С начала 2000-х гг. Россия рассматривается как один из парадигматических случаев возвращения государства в экономику. В настоящем обзоре мы демонстрируем, что первая волна исследований российского государственного капитализма в 2000-х гг., за редкими исключениями, рассматривала его как проявление рентоориентированного поведения политических элит. Однако последующие исследования поставили под сомнение эту интерпретацию. Государственный капитализм в России стал рассматриваться как инструмент экономического развития, хотя и приносящий смешанные результаты, инструмент решения социальных проблем, особенно в моногородах, геополитический инструмент и средство защиты национального суверенитета, проводник финансиализации. Многочисленные эмпирические исследования государственного участия в российской экономике, появившиеся в 2010-е гг., демонстрируют, что российский государственный капитализм – сложное и многогранное явление. В то же время мы констатируем, что в данном исследовательском поле пока не произошла систематизация результатов и российская политическая экономия все еще ожидает макроанализа, учитывающего все ее структурные и институциональные особенности.  Введение Государственный капитализм сегодня находится в центре академических и политических дебатов. После долгого перерыва, когда активное участие государства в экономике считалось пережитком прошлого, понятие «государственный капитализм» вернулось на историческую сцену в контексте мирового кризиса 2008-2009 гг. В ситуации кризиса не только развивающиеся, но и развитые страны обратились к нестандартным мерам государственной поддержки экономики [12]. Пандемия COVID-19 и вызванный ей беспрецедентный кризис вновь поставили вопрос о росте государственного участия по всему миру [24; 41]. Кроме того, государственный капитализм регулярно обсуждается в связи с Китаем, в последние годы превратившимся во вторую, а по некоторым критериям и первую экономику в мире: институциональные особенности китайской экономики определяют не только ситуацию в самом Китае, но и будущее мирового капитализма в целом [25]. Тем не менее, несмотря на частоту употребления термина «государственный капитализм», не существует его консенсусного определения. Ситуация осложняется тем, что дебаты об этом понятии ведутся в разных дисциплинах с радикально отличающимися теоретическими и методологическими основаниями: экономике, политологии, менеджменте и социологии организаций, антропологии. Наконец, понятие «государственный капитализм» выходит далеко за рамки академических споров, будучи политически окрашенным: для одних оно ассоциируется со смелой, неортодоксальной стратегией устойчивого экономического роста, для других – с опасным заблуждением, сопутствующим авторитаризму и коррупции. Россия часто фигурирует в работах, посвященных государственному капитализму, и считается одним из его парадигматических случаев. Задача настоящего обзора – проанализировать текущее состояние исследований, посвященных государственному участию в российской экономике, и выделить основные тенденции в этой предметной области. Мы обнаруживаем, что первая волна публикаций, за некоторыми исключениями, трактовала рост государственного участия в экономике в середине-второй половине 2000х гг. как проявление коррупции, рентоориентированного поведения элит и политического патронажа. Однако последующие исследования продемонстрировали сложность и многогранность российского государственного капитализма как с точки зрения целей, так и с точки зрения последствий государственной политики. В первой части текста мы кратко характеризуем историю понятия «государственный капитализм» и обозначаем основные линии современной дискуссии. Затем мы рассматриваем работы, посвященные государственному капитализму в России и опубликованные с середины 2000-х годов, когда об этом впервые заговорили исследователи. Обзор завершается анализом перспективных направлений для дальнейших исследований. Государственный капитализм в марксистской традиции В своей недавней статье (2019) Нейтан Спербер восстанавливает историю понятия «государственный капитализм» [33]. Он отмечает, что сам термин был впервые использован немецким марксистом Карлом Либкнехтом в 1896 году и долгое время дискуссия о государственном капитализме велась именно в рамках марксистской традиции. Разумеется, размышления и споры о роли государства были характерны для мировой экономической мысли в течение многих веков. Целый ряд практических мер, ныне прочно ассоциирующихся с государственным капитализмом, обсуждался в меркантилистской традиции еще с XVI века [9]. Британский премьер-министр Роберт Уолпол (1676-1745) утверждал: «Ничто так не содействует общественному благосостоянию, как импорт сырья и экспорт готовых изделий» (цит. по. [13, c. 21]). Реформы Уолпола включали субсидирование экспорта и возврат части таможенных пошлин на сырье для экспортеров готовых товаров. Сторонником протекционистской политики был также один из отцов-основателей США Александр Гамильтон, изложивший свои взгляды в «Отчете о производствах» (1791). Гамильтон указывал, что в условиях международной конкуренции развитие местной промышленности на ранних этапах требует государственной поддержки и протекционистских мер [13, с. 25]. Аргумент Гамильтона о «неокрепших отраслях» (infant industries) получил развитие в работе немецкого экономиста Фридриха Листа «Национальная система политической экономии» (1841). Меркантилизм был и остается столь влиятельным, что, по словам Дани Родрика, «История экономической науки во многом сводится к борьбе между двумя противостоящими друг другу школами мысли: “либерализмом” и “меркантилизмом”» [32]. Однако со Спербером можно согласиться в том, что именно в марксистской традиции экономическая роль государства впервые была представлена не в нормативном, а в аналитическом ключе: не в качестве рецепта, а в качестве объективно существующего феномена, который требует объяснения. Фридрих Энгельс в 1880 году писал: «Так или иначе, с трестами или без трестов, в конце концов государство как официальный представитель капиталистического общества вынуждено взять на себя руководство производством» [5, с. 354]. Для Энгельса национализация была отражением фундаментального противоречия между все более рационально организованным производством на каждом конкретном предприятии и анархией рынка, которая при капитализме определяет отношения между предприятиями. Это противоречие, по Энгельсу, привело сначала к концентрации собственности в монополиях («трестах»), а затем к ее огосударствлению. В то же время Энгельс отметил: «Ни переход в руки акционерных обществ и трестов, ни превращение в государственную собственность не уничтожают капиталистического характера производительных сил. <…> Современное государство, какова бы ни была его форма, есть по самой своей сути капиталистическая машина, государство капиталистов, идеальный совокупный капиталист» [5, с. 354]. Другими словами, национализация вытесняет анархию рынка, но отнюдь не отменяет капиталистические отношения как таковые. Работники государственных предприятий эксплуатируются так же, как и работники частных предприятий. Это глубокое замечание об отсутствии противоречия между национализацией и капиталистической организацией экономики, как мы увидим, не утратило актуальности и сейчас; сходный тезис озвучивается исследователями при анализе современных форм государственного капитализма. Растущую роль государства, уже не только в связи с противоречиями капитализма, но и в связи с потребностями военного времени, фиксировали Николай Бухарин и Владимир Ленин [34, с. 104-105]. Что интересно, в 1918 году Ленин писал о существовании государственного капитализма в молодом Советском государстве [4, 305]. Споря с левыми коммунистами, он утверждал, что расширение государственно-капиталистического сектора является в российских условиях прогрессивной мерой и необходимым шагом на пути к построению социализма. Впоследствии, однако, советский официоз исключил саму возможность существования в СССР капитализма, пусть и государственного. В свою очередь, некоторые зарубежные марксисты взяли этот термин на вооружение в своих критических работах о сталинском и пост-сталинском СССР, однако в западном марксизме это обозначение было предметом споров. За пределами СССР термин «государственно-монополистический капитализм» применялся в марксистской традиции для обозначения послевоенных кейнсианских экономик, в которых растущее государственное вмешательство служило интересам крупного капитала [34, с. 115-116]. Марксисты также фиксировали растущую роль государства в Третьем мире, однако, в отличие от западного государственно-монополистического капитализма, государство в странах глобального Юга понималось ими как самостоятельный институт, доминирующий над слабой и раздробленной буржуазией [34, с. 116-117]. В целом, несмотря на отсутствие последовательной теории государства в трудах Маркса и Энгельса, марксистская традиция оказалась весьма продуктивной как при анализе государства в целом – именно она вернула интерес к государству в социальных науках в 1970-х – 1980-х гг. [6] – так и при анализе различных форм государственного вмешательства в экономику. «Новый государственный капитализм» В 2008 году политический аналитик Иэн Бреммер провозгласил: «В последние годы мы стали свидетелями впечатляющего возвращения государственного богатства, государственных инвестиций и государственных предприятий. Наступила эпоха государственного капитализма» (Bremmer 2008: 55). С тех пор сформировалась междисциплинарная область исследований, явным образом ориентированная на это явление. Она фактически не имеет ничего общего с анализом государственного капитализма в марксистской традиции, что во многом обедняет интеллектуальную дискуссию [11, с. 117-118]. Современная литература по государственному капитализму опирается, с одной стороны, на исследования государства развития (developmental state), которые утверждают, что в определенных условиях государство способно стимулировать экономический рост и технологическое усложнение экономики [6], а с другой стороны, на теорию общественного выбора (public choice), в которой государственное вмешательство воспринимается в целом негативно и объясняется через понятие рентоориентированного поведения. Интеллектуальные истоки в двух противоположных по смыслу теориях создают определенное напряжение и плюрализм мнений в научной литературе. В экспертной и публицистической дискуссии этот плюрализм гораздо слабее – в ней доминирует второй, негативный взгляд на государственное вмешательство. Сам Бреммер отметил, что рост госсектора «создает проблемы для потребителей, потому что государственные предприятия, независимо от того, чем они занимаются – поставками нефти и газа, других полезных ископаемых, оружия или мобильных телефонов, – как правило, бывают менее производительными и менее новаторскими, чем их конкуренты из частного сектора» [11, с. 58]. По мысли Бреммера, государственный капитализм в развивающихся странах с его структурными искажениями создает многочисленные риски для развитых стран в условиях взаимозависимости национальных экономик. В то же время неприязнь к государственному капитализму и в науке, и в публицистике, и в политике зачастую объясняется его успехами. Так, Кристофер Макналли (2013) рассматривает государственный капитализм как альтернативу и даже угрозу глобальному неолиберальному капитализму [28]. По его мнению, в последнее десятилетие эта угроза стала очевидной. Она исходит из Китая и других успешных госкапиталистических стран. Макналли показывает, что Китай поставил на службу своему развитию разнообразные элементы неолиберального глобального капитализма. Открытость сфер обрабатывающей промышленности и розничных услуг иностранному капиталу; быстрое развитие рынка ценных бумаг; относительно гибкий внутренний рынок труда – все это позволило Китаю стать глобальной торговой державой. Вместе с тем, росту экономической мощи этой страны способствовали и госкапиталистические принципы: субсидии и прямые инвестиции в ключевые отрасли экономики; экспортноориентированная модель роста; препятствование внутреннему потреблению с целью добиться роста сбережений и высоких темпов роста капиталовложений [28, с. 41]. Парадоксальным образом, именно успешность китайской экономики воспринимается Макналли как угроза странам Запада. Ильяс Алами и Элон Диксон демонстрируют, что понятие «государственный капитализм» превратилось в геополитический маркер, ассоциирующийся с «враждебностью, опасностью, соревнованием, а также с отклонением от нормы и ненормальностью» в контексте риторики новой Холодной войны, направленной, в частности, против России и Китая [7, с. 10]. И все же в целом в отношение к государственному капитализму в современной науке, в отличие от публицистики, далеко не столь однозначно. Алами и Диксон указывают, что дискуссия о государственном капитализме в основном ведется в трех областях: 1) литературе по менеджменту и социологии организаций, 2) сравнительных исследованиях капитализма, в том числе в рамках подхода разновидностей капитализма (varieties of capitalism), 3) глобальной политической экономии [8]. Важнейшей работой в рамках первого направления является книга Альдо Мусаккио и Серджио Лаццарини «Переизобретая государственный капитализм: Левиафан в бизнесе, Бразилия и другие страны» (2014) [29]. Мусаккио и Лаццарини предлагают новую типологию форм государственной собственности. Они различают три типа государственного участия: «Левиафан как предприниматель» (стопроцентная государственная собственность), «Левиафан как мажоритарный акционер» и «Левиафан как миноритарный акционер» [29, с. 8]. Если до неолиберальной революции 1980-х гг. в развивающихся странах доминировал первый тип, то сейчас правительства все чаще обращаются ко второму и третьему типу, предполагающим частно-государственное партнерство. Основной тезис книги заключается в том, что новые формы государственного участия во многом являются ответом на кризис старых форм. Мусаккио и Лаццарини выделяют три интерпретации государственного капитализма: 1) социальная: государственные компании призваны не только получать прибыль, но и решать социальные проблемы, такие как безработица, высокие цены на отдельные товары и услуги и т.д.; 2) политическая: государственные компании используются политиками для извлечения ренты и патронажа; 3) интерпретация с точки зрения промышленной политики: государственные компании исправляют провалы рынка, такие как недоступность кредита, проблемы координации, невыгодность, на начальных этапах, внедрения новых технологий и др. [29, с. 58-64]. Алами и Диксон справедливо отмечают, что этот список далеко не полный: в него следует также включить защиту политического и экономического суверенитета, геополитические цели, участие в финансиализации и глобализации и т.д. [8, с. 5]. Таким образом, на микроуровне отдельных компаний, стратегий и политических мер государственный капитализм предстает крайне разносторонним явлением, и любые попытки выявить его «сущность» обречены на провал. Новые формы государственного капитализма также анализируются на макроуровне. В исследовании Андреаса Нольке и др. [30] страны БРИКС объединяются термином «капитализм, пронизанный государством» (state-permeated capitalism) в рамках подхода «разновидностей капитализма» (varieties of capitalism). Нольке и др. выделяют следующие институциональные особенности экономик БРИКС: опора на внутренний рынок; ограниченная и опосредованная государством глобальная интеграция; преобладание местного капитала и инсайдерский контроль над крупными фирмами; доминирование государства в финансовой системе; низкий уровень оплаты труда [30, с. 177-189]. Нольке и др. подчеркивают, что государство в странах БРИКС не координирует экономическую деятельность централизованным образом, как в классической девелопменталистской/дирижистской модели. Скорее, экономический рост обеспечивается благодаря конкуренции региональных частно-государственных коалиций, во многом основанных на личных связях. Таким образом, децентрализация играет ключевую роль в политической экономии стран БРИКС, – в большей степени в Китае и Индиии, в меньшей степени в Бразилии и ЮАР. При этом, отмечают авторы, «За многочисленными формами «коррупции» скрывается эффективный механизм общей экономической координации. «Продуктивное кумовство» (productive cronyism), основанное на личных отношениях взаимности, в целом перевешивает пагубные формы коррупции, такие как извлечение ренты и подкуп с целью личного избыточного потребления» [30, с. 193]. Авторы пишут о Китае, Индии, Бразилии и ЮАР, но исключают из своего анализа Россию, поскольку она «не слишком заинтересована в национальном развитии» и представляет собой «экономику, в основном базирующуюся на извлечении ренты и практически не развивающуюся за пределами сырьевого сектора» [30, с. 5]. Это решение выглядит произвольным и не вполне обоснованным, особенно в свете исследований девелопменталистских практик в России, о которых мы пишем ниже. Еще одним исследованием, в котором государственный капитализм анализируется на макроуровне, является недавняя статья Майкла Райта и др. [41]. В ней предпринимается попытка классифицировать типы государственного капитализма. Авторы определяют это понятие достаточно широко: не только как модель, в которой государство владеет ключевыми активами, но и как модель, в которой оно активно вмешивается в работу рыночного механизма. Отталкиваясь от этого определения, Райт и др. выделяют три типа государственного вмешательства: 1) владение активами, 2) интервенционистские меры (например, субсидии), 3) регулирование. В статье рассматриваются как формальные, так и неформальные практики воздействия государства на экономику. С помощью факторного анализа авторы выделяют несколько возможных сочетаний перечисленных выше параметров. Они показывают, что избранные ими критерии позволяют построить действительно осмысленную и релевантную для изучения окружающего мира модель. Так, они приводят пример Сингапура и Казахстана. В обеих странах государство владеет большим количеством активов и проводит интервенционистскую политику, однако степень вовлечения государства в регулирование рынков и сам тип регулирования значительно отличаются, что, в свою очередь, влияет на функционирование экономики [41, с. 8]. Наконец, все больше исследований в рамках глобальной политической экономии посвящены международным следствиям государственного капитализма на национальном уровне: глобальным инвестиционным стратегиям государственных компаний, международной роли суверенных фондов, взаимосвязи геополитических и экономических стратегий и др. [8, с. 10-11]. Исследования российского случая составляют часть общей дискуссии о государственном капитализме, однако обладают рядом особенностей, которые мы обсудим в следующем разделе. Государственный капитализм в России: больше, чем коррупция? В 1990-е гг. Россия, казалось, сделала решительный шаг к тотальному разгосударствлению экономики. Однако с начала 2000-х гг. и особенно в период второго срока Владимира Путина (2004-2008) эта тенденция сменилась на противоположную. Наиболее ярким символом возвращения государства в экономику стал переход активов крупнейшей нефтяной компании ЮКОС под контроль принадлежащей государству «Роснефти». В результате доля государства в нефтяном секторе увеличилась с 19% в 2004 году до 40% в 2008 году [27]. Государство также вернуло себе контроль над «Газпромом», а сам «Газпром» еще сильнее укрепил свой монопольный статус на газовом рынке. Целые отрасли, такие как судостроение и авиастроение, консолидировались в рамках государственных компаний. Для некоторых секторов, таких как оборонная промышленность, атомная энергетика и нанотехнологии, была создана специальная юридическая форма «государственной корпорации» [2]. Стремительно росла доля государства в банковском секторе. В период президентства Дмитрия Медведева обсуждался новый виток приватизации, однако на деле она не состоялась [27]. Напротив, государство продолжало расширять присутствие в экономике – в 2013 году «Роснефть» купила ТНК-BP, в результате чего доля государства в нефтяной отрасли превысила 50%. Государство играет огромную роль в координации экономической деятельности – по расчетам журнала «Эксперт», 75% крупных инвестиционных проектов, инициированных в 2011 году, получили ту или иную форму государственной поддержки [26, с. 409]. Российское государство энергично обращается ко всем трем формам экономического участия, выделенным Райтом и др. [41]: оно владеет огромным количеством активов в самых разных отраслях экономики, в некоторых из них выступая в качестве монополиста; практикует разнообразные формы интервенций в работу рынка и создает сложную, многоплановую регуляторную среду для рыночных агентов. Рис. SEQ Рис. \* ARABIC 1. Количество ренационализаций по годам. Источник: [34]. В анализе российского государственного капитализма с самого начала доминировала интерпретация, которую Мусаккио и Лаццарини обозначили как «политическую», – интерпретация с точки зрения патронажа и рентоориентированного поведения элит. Эту версию также можно обозначить как клептократическую. Так, Филип Хэнсон в 2007 году отметил, что расширение госсектора с 2003-2004 гг. объяснялось «эффектом лакомого куска»: растущие доходы от сырьевого экспорта привлекали политическую элиту, которая стремилась получить свою долю [19, с. 37]. В статье 2009 года Хэнсон писал, что «контролируемые государством компании легко могут быть использованы для извлечения ренты. Это относится как к сырьевому сектору, так и к другим отраслям экономики» [20, с. 24]. Аналогичным образом Томас Ремингтон в 2008 году указывал: «По настоянию президента Дума создала ряд новых государственных корпораций и инвестиционных фондов, а также инициировала новые социальные программы. Эти инициативы создают рабочие места и источники дохода для чиновников, депутатов Госдумы и партийных функционеров. Таким образом, парламент заключил масштабную сделку с президентом, делегировав Путину широкие авторитарные полномочия в обмен на патронажные возможности для элиты» [31, с. 975]. Схожая логика представлена в книге Владимира Гельмана: «Лояльность по отношению к режиму и лично к Путину открывала различным сегментам российских элит доступ к тем или иным «кормушкам» – источникам ренты – в обмен на поддержку ими статус-кво» [3]. В своей недавней книге Андерс Ослунд (2019) суммирует подобные аргументы [10]. Он начинает главу о росте государственного участия с нормативных тезисов об экономической неэффективности государственного капитализма и хищнической природе российской экономической политики, нацеленной, по его мнению, на обогащение конкретных чиновников. Ослунд настаивает, что экономика в России – инструмент в руках представителей государства, однако цель последних – не забота о национальных интересах, но также и не забота об экономических показателях, а личное обогащение. Он утверждает, что решающим фактором, влияющим на ренационализацию тех или иных российских предприятий, является воля Путина и его окружения, а вовсе не соображения стратегического или рыночного характера: «Когда президент того хочет, деньги – не проблема. Российское государство в своей экономической политике не заботится о прибыльности и эффективности госпредприятий. Если надо, всегда найдутся дешевые кредиты и частные активы можно будет купить по низкой цене» [10, с. 100]. Автор пересказывает истории из СМИ, повествующие о «рейдерских захватах» с подачи российских властей, и приводит цифры, призванные показать неэффективность государственных предприятий. Этот анализ как будто подчинен заранее установленной цели: свести государственный капитализм к воровству элит. Центральный аргумент Ослунда выглядит так: «Государственный капитализм в России преследует две цели: во-первых, концентрация власти и могущества в руках Путина и его друзей, во-вторых, личное обогащение этих людей. При этом об экономических показателях, прибыльности и эффективности предприятий государство не заботится» [10, с. 100]. Не все авторы разделяют подобную интерпретацию роста госсектора. Так, Дэвид Лейн указывает, что расширение государственного участия было ответом на катастрофу «хаотичного» капитализма 1990-х гг. [23]. С его точки зрения, формирование капитализма с ведущей ролью государства (state-led capitalism) способно повысить конкурентоспособность российских компаний на мировых рынках, обеспечить более продуктивное использование сырьевых доходов, сгладить конфликты между политическими и экономическими элитами, а также повысить легитимность действующей власти. Лейн заключает: «Корпоратистская экономика с ведущей ролью государства, создаваемая Путиным, отнюдь не идеальна, но она лучше всего, что было испробовано ранее» [23, с. 182]. Нельзя не заметить, что в сравнении с экономикой 1990-х гг., охваченной шоком перехода к рынку в условиях слабого государства, любая стабильная экономическая система представляется более эффективной, поэтому аргумент Лейна не выглядит убедительно. Тем не менее, сразу несколько исследований, появившихся в 2010-е гг., явным образом критикуют тезис о клептократическом характере роста госсектора. Так, Люси Черных (2011) провела количественный анализ расширения государственного присутствия в экономике в 2004-2008 гг. (выборка из 153 крупных частных компаний, включающая 26 случаев ренационализации) [15]. Она обнаружила, что целью ренационализации становились не самые прибыльные компании или отрасли (что соответствовало бы «эффекту лакомого куска», о котором писал Хэнсон). Более того, вероятность ренационализации повышалась в менее прибыльных отраслях. Также шанс ренационализации увеличивался в отраслях, формально признанных государством «стратегическими». Черных делает следующий вывод: «Целью государства, по-видимому, становятся компании в стратегически важных секторах, приватизированные в 1990-е гг. Эти сектора официально признаны стратегическими и воспринимаются как важные с точки зрения глобальной конкурентоспособности и стабильности страны. Действия властей можно интерпретировать как попытку «скорректировать» ошибки стихийной приватизации в стратегически важных отраслях» [15, с. 1250]. Аналогичный вывод сделан в диссертации Эндрю Йорка (2014), к сожалению, до сих пор не опубликованной [42]. В настоящий момент она представляет собой наиболее полное исследование ренационализаций в середине – второй половине 2000-х гг. Йорк приходит к выводу, что ренационализации лучше объясняются в логике «суверенного развития», нежели в логике клептократии. «Суверенное развитие» включает два компонента: политический суверенитет и экономическое развитие. Некоторые ренационализации можно объяснить защитой политического суверенитета: в частности, атаке на ЮКОС предшествовали попытки Михаила Ходорковского продать долю в компании иностранным нефтяным производителям без согласования с Кремлем, что воспринималось руководством страны именно как угроза суверенитету. В других случаях, в частности, в нефтехимической и атомной промышленности, ренационализации явным образом преследовали цели экономического развития и поддержки соответствующих отраслей [42, с. 271]. По мнению Йорка, это позволяет зафиксировать существование в России девелопментализма, пусть и во многом проблематичного. Тем не менее, Йорк указывает, что цели защиты политического суверенитета и экономического развития вполне могут противоречить друг другу, что и продемонстрировала история некоторых ренационализаций в 2004-2008 гг. Кроме того, даже в случае преобладания девелопменталистских мотивов результаты государственной политики были в лучшем случае смешанными из-за проблем с координацией в условиях отсутствия единого «пилотного агентства», подобного тому, что координировало государственное вмешательство в азиатских странах в 1960е – 1980-е гг. (см. классическое исследование Чалмерса Джонсона [21]). Анализируя реформу энергетической отрасли в 2000-е гг., Сюзэнн Венгл также обнаруживает логику, характерную для девелопментализма [38]. Несмотря на то, что изначально реформа имела неолиберальный характер и была нацелена на повсеместную приватизацию и создание единого конкурентного энергетического рынка, результаты в разных регионах России оказались различными. В частности, в Сибири власти продолжили поставлять дешевую электроэнергию крупным промышленным предприятиям, особенно алюминиевым заводам Олега Дерипаски, в обмен на промышленное развитие региона. Это напоминает локальные частно-государственные коалиции в странах БРИКС, о которых писали Нольке и др. [30], что еще раз ставит вопрос о правомерности исключения России из их анализа. В недавнем тексте Венгл указывает на эффективные формы государственной поддержки в российском сельском хозяйстве [39]. Стивен Вегрен и др. (2019) также считают сельское хозяйство сферой, в которой государство играет определяющую роль и притом осуществляет достаточно успешную политику; благодаря массированным субсидиям в 2010-е гг. [37]. Россия стала крупным экспортером зерна, а общий объем сельскохозяйственного экспорта за последние десять лет вырос более чем в два раз [37, с. 425-426]. Таким образом, большинство исследований, критикующих клептократическую интерпретацию роста госсектора, указывают на существование той или иной формы девелопментализма, а также на логику защиты государственного суверенитета. В то же время некоторые работы находятся в русле «социального» объяснения государственного капитализма, по классификации Мусаккио и Лаццарини, – объяснения с точки зрения социальных функций государственных компаний и мер государственной поддержки экономики. Так, Стивен Кроули отмечает, что убыточные предприятия во многих российских моногородах продолжают работать исключительно благодаря государственным субсидиям, нацеленным на то, чтобы не допустить массовой безработицы и социальной напряженности [16, 17]. Поддержка убыточных производств, по мнению Кроули, ограничивает потенциал экономического роста в России. Еще одна группа исследований рассматривает роль государственного капитализма во внешней политике. Майкл Чарокопос и Атанасиос Дагумас (2018) утверждают, что в отсутствие прежней советской военной мощи углеводороды оказались важнейшим инструментом восстановления российского политического влияния в постсоветском регионе [14]. Именно здесь, по мнению авторов, нужно искать объяснение роста государственного участия в области газового экспорта. Государственное регулирование этой сферы было логичным политическим выбором, позволившим продолжить советскую политику международного влияния экономическими средствами. А «Газпром», не утративший в 1990-х гг. своей мощи и масштабов, стал центром этой политики. В результате, как указывают Чарокопос и Дагумас, в России произошел возврат к советской экономической политике в области экспорта природного газа. Эта политика преследует три цели: 1) политическая зависимость от России стран ближнего зарубежья, покупающих российский газ, 2) превентивная нейтрализация потенциальных конкурентов по эксплуатации природных ресурсов в регионе, 3) усиление роли России как главного экспортера газа в Западную Европу [14, с. 455]. Отдельно следует отметить исследования, посвященные государственному участию в российском финансовом секторе. Андрей Верников указывает на то, что с начала 2000-х гг. правительство проводит политику по созданию «национальных чемпионов» в банковской отрасли [1]. Несмотря на то, что эта политика не была зафиксирована в официальных документах, она реализуется крайне последовательно. Ее результатом является сверхвысокая концентрация собственности на рынке банковских услуг. В целом российский банковский сектор, по мнению Верника, развивается по китайской модели. Надежда Вантеева и Чарльз Хиксон обнаружили, что наличие государственного банка в составе акционеров компании (указывающее на стабильный приток кредитных средств) ведет к улучшению ее рыночных показателей, причем даже в большей степени, чем наличие частного банка [35]. По мнению Вантеевой и Хиксона, это означает, что «после того, как банковская система была реформирована и взята государством под свой контроль… она оказалась способной более эффективно финансировать инвестиционные проекты» [35, с. 1001]. Таким образом, работа Вантеевой и Хиксона демонстрирует, что государственные банки являются действенным инструментом промышленной политики. В своем исследовании рынка краткосрочных сделок РЕПО Илья Викторов и Александр Абрамов (2021) приходят к противоположным выводам [36]. Они указывают, что в 2010-е гг. в банковском секторе и на счетах государственных компаний образовался «денежный навес». По мнению Викторова и Абрамова, «Финансовые институты оказались не вполне способны использовать эту ликвидность для кредитования компаний и населения. Вместо этого она циркулирует между участниками финансового рынка (в основном принадлежащими государству), которые пользуются различными краткосрочными финансовыми инструментами для быстрого извлечения прибыли за счет этого обмена» [36, с. 23]. Именно в этом контексте, по мнению авторов статьи, следует рассматривать рост рынка РЕПО с начала 2010-х гг. Таким образом, Викторов и Абрамов открывают еще одно измерение российского государственного капитализма: он оказывается проводником финансиализации, т.е. смещения центра прибыли в экономике в финансовый сектор (см. классическую работу Греты Криппнер [22]). Особняком стоят исследования, анализирующие идейные истоки роста государственного участия в 2000-е – 2010-е гг. Так, Ева Дабровска и Йоахим Цвайнерт (2014) рассматривают интеллектуальную и экономическую историю российского Стабилизационного фонда, который задумывался в первой половине 2000-х гг. как инструмент неолиберальной макроэкономической политики, нацеленный на борьбу с инфляцией, а превратился в итоге в инструмент государственного капитализма – в фонд, откуда государство берет деньги для стратегических инвестиций с целью стимулирования экономического развития [18]. Дабровска и Цвайнерт анализируют идейную борьбу высокопоставленных политических акторов (являвшихся одновременно экономическими экспертами), которые по-разному видели задачи Стабилизационного фонда. Эта борьба началась в первой половине 2000-х гг., когда сама идея создания СФ была озвучена руководством страны. Неолибералы во главе с Алексеем Кудриным, на тот момент министром финансов, рассматривали СФ как средство макроэкономической стабилизации, борьбы с инфляцией и улучшения инвестиционного климата за счет изъятия («стерилизации») излишков денежных средств, образовавшихся от экспорта углеводородов. В то же время девелопменталисты во главе с советником Путина Андреем Белоусовым считали, что задачей Фонда должна стать не столько стерилизация денежных средств, сколько накопление резервов, с помощью которых можно было бы обеспечить экономический рост, причем не косвенно, за счет создания привлекательного инвестиционного климата, а напрямую, посредством внутренних инвестиций (неолибералы же настаивали, что деньги, накопленные на счетах Фонда, должны были расходоваться исключительно на выплату внешнего долга). Дабровска и Цвайнерт анализируют разные обстоятельства и события, которые в итоге привели к победе девелопменталистов. Например, образовавшийся в 2002 году профицит бюджета привел к тому, что коллеги Кудрина по правительству предложили увеличить бюджетные расходы. Герман Греф, в тот момент министр экономического развития и торговли, призывал снизить налоги, в то время как Кудрин настаивал на бюджетной дисциплине. Стабилизационный фонд стал продуктом компромисса между Кудриным, Грефом и другими акторами: правительство снизило налоги при условии создания Фонда, где будут аккумулироваться средства, которые, впрочем, как сначала предполагалось, нельзя будет тратить внутри страны. Дабровска и Цвайнерт отмечают: «Поначалу был поддержан либеральный лагерь, а именно, идея, что излишек доходов, скапливающийся в Стабилизационном фонде, может тратиться только на выплату государственного долга. В то же время Путин заявил, что деньги Стабилизационного фонда могли бы использоваться, чтобы покрыть дефицит Пенсионного фонда, вызванный снижением Единого социального налога – это решение было принято в августе 2004 года» [18, с. 13]. Бюджет 2006 года был назван «бюджетом развития», президент и правительство объявили о запуске дорогостоящих национальных проектов, а «рост бюджетных трат коррелировал с ростом объема Стабилизационного фонда, что означало, что об исходной задаче отделения бюджетных расходов от нефтяных цен можно было забыть» [18, с. 16]. В итоге средства Стабилизационного фонда было решено потратить на крупные инвестиционные проекты. Таким образом, девелопменталистское (и, как считают Дабровска и Цвайнерт, неосоветское) понимание роли СФ вытеснило неолиберальное. В Таблице 1, суммирующей результаты данного обзора, исследования государственного капитализма в России классифицируются с точки зрения различных интерпретаций этого феномена, представленных в книге Мусаккио и Лаццарини [29], с учетом дополнений, предложенных Алами и Диксоном [8]. Таблица SEQ Таблица \* ARABIC 1. Интерпретации государственного капитализма в России Причины роста государственного участия в экономике Последствия роста государственного участия в экономике Ключевые исследования Политическая/ клептократическая Рентоориентированное поведение элит и патронаж со стороны руководства страны Замедление экономического роста из-за непродуктивного расходования сырьевых доходов Укрепление авторитарного режима [3, 10, 19, 20, 31] Девелопменталистская Стремление стимулировать экономический рост и технологическое усложнение экономики Успехи в отдельных отраслях Смешанные результаты из-за проблем реализации девелопменталистского курса [15, 35, 37, 38, 39, 42] Социальная Стремление ограничить рост безработицы и социальной напряженности Замедление экономического роста из-за субсидирования неэффективных предприятий [16, 17] Геополитическая/защита национального суверенитета Восприятие неконтролируемой частной собственности, особенно в сырьевом секторе, как угрозы национальному суверенитету Стремление укрепить влияние России на постсоветском пространстве Дополнительный рычаг для давления на страны ближнего зарубежья Конфликт между геополитическими целями и развитием экономики [14, 42] Стимулирование финансиализации Накопление избыточной ликвидности Спекулятивные доходы государственных банков и компаний в финансовом секторе Ограниченное кредитование реального сектора экономики [36] Заключение Если в 1990-е гг. Россия стала известна в мире как один из самых ярких примеров реализации и катастрофических последствий неолиберальных реформ, то в 2000е – 2010е гг. политика российских властей рассматривалась как парадигматический случай возвращения государства в экономику. При этом в отличие от Китая, который с 1970-х гг. и по настоящее время проводит постепенную либерализацию (сохраняя значимую роль госсектора), для России оказалось характерно маятниковое движение: от советской плановой экономики к дезорганизованному капитализму 1990-х гг. и новой версии государственного капитализма в XXI веке. Результаты российского дирижизма можно назвать в лучшем случае смешанными. Несмотря на успехи в отдельных отраслях (сельское хозяйство), регионах (Москва, Калужская область, Татарстан) и крупных проектах («Ямал СПГ»), российская экономика не вышла на траекторию устойчивого роста (см. рис. 2). В то же время с точки зрения динамики ВВП Россия не выглядит аутсайдером среди других стран БРИКС – скорее, вместе с Бразилией и ЮАР она принадлежит к группе стран с низким и нестабильным ростом, отличаясь при этом от Китая и Индии, которые демонстрируют высокий инвестиционный рост за счет освоения внутреннего рынка. По многим оценкам, российская экономика достаточно устойчива перед лицом кризисов различной природы. В то же время, для нее характерен ряд структурных искажений: высокое неравенство, географическая неравномерность развития, низкий уровень оплаты труда, способствующий появлению большой группы работающих бедных. Наконец, технологическое усложнение экономики (наряду с устойчивым ростом выступавшее целью дирижистской политики) за последние 20 лет фактически не достигнуто. Рис. SEQ Рис. \* ARABIC 2. Рост ВВП в странах БРИКС. Источник: [40]. В исследованиях российского государственного капитализма долгое время доминировала его интерпретация, которую мы в настоящей работе обозначили как клептократическую, – интерпретация с точки зрения рентоориентированного поведения элит и формирования патронажной пирамиды во главе с лидером страны. Многочисленные расследования и интервью в СМИ добавляют этой интерпретации убедительности. Тем не менее, последующие исследования на широком эмпирическом материале продемонстрировали узость и недостаточность такого взгляда на государственное участие в России. Проанализированные нами работы содержат не менее четырех альтернативных объяснений российского государственного капитализма: девелопменталистское, социальное, геополитическое, объяснение с точки зрения финансиализации. Впрочем, пока эти объяснения, в основном затрагивающие процессы и проекты на микроуровне, не складываются в единую картину российской политической экономии на макроуровне. Клептократическая интерпретация российского государственного капитализма отличалась тем, что соединяла два этих уровня: она позволяла вынести суждение как о ситуации в отдельных отраслях, регионах и проектах, так и о ситуации в российской экономике в целом. Альтернативные исследования эмпирически опровергают часть выводов клептократического подхода, но не предлагают соперничающего макрообъяснения. Тем не менее, именно такое объяснение в духе «разновидностей капитализма» (varieties of capitalism), учитывающее всю совокупность структурных и институциональных факторов российской экономики, позволило бы как полноценно проанализировать ее в сравнительной перспективе, так и сделать практические выводы об узких местах (bottlenecks), препятствующих устойчивому росту, сокращению неравенства и решению социальных проблем. Наряду с открытием новых особенностей российского государственного капитализма в эмпирических исследованиях создание такой макрокартины выступает перспективным направлением для дальнейшей работы. Литература Верников А. В. «Национальные чемпионы» в структуре российского рынка банковских услуг // Вопросы экономики. 2013. № 3. C. 94–108. Волков В.В. Госкорпорации: институциональный эксперимент // Pro et Contra. 2008. № 5–6 (12). C. 75–88. Гельман В. Я. Из огня да в полымя: российская политика после СССР / В. Я. Гельман, СПб.: БХВ-Петербург, 2013. Ленин В. И. Сочинения. Т. 36 / В. И. Ленин. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 25 / К. Маркс, Ф. Энгельс. Матвеев И. А. Государство как независимая переменная: "организационный реализм" в исторической социологии и российский случай // Неприкосновенный запас. 2018. № 2. C. 34–50. Alami I., Dixon A. D. The strange geographies of the ‘new’state capitalism // Political Geography. 2020. (82). C. 1-12. Alami I., Dixon A. D. State capitalism (s) redux? Theories, tensions, controversies // Competition & Change. 2020. № 1 (24). C. 70–94. Allen W. R. Mercantilism London and Basingstoke: Macmillan, 1991.C. 440–448. Aslund A. Russia’s Crony Capitalism / A. Aslund, New Haven: Yale University Press, 2019. Bremmer I. The return of state capitalism // Survival. 2008. № 3 (50). C. 55–64. Bremmer I. State capitalism comes of age-the end of the free market // Foreign Affairs. 2009. (88). C. 40–55. Chang H.-J. Kicking away the ladder: development strategy in historical perspective / H.-J. Chang, London: Anthem Press, 2002. Charokopos M., Dagoumas A. State capitalism in time: Russian natural gas at the service of foreign policy // Europe-Asia Studies. 2018. № 3 (70). C. 441–461. Chernykh L. Profit or politics? Understanding renationalizations in Russia // Journal of corporate Finance. 2011. № 5 (17). C. 1237–1253. Crowley S. Monotowns and the political economy of industrial restructuring in Russia // Post-Soviet Affairs. 2016. № 5 (32). C. 397–422. Crowley S. Putin’s Labor Dilemma: Russian Politics Between Stability and Stagnation / S. Crowley, Ithaca: Cornell University Press, 2021. Dabrowska E., Zweynert J. Economic ideas and institutional change: The case of the Russian stabilisation fund // New political economy. 2015. № 4 (20). C. 518–544. Hanson P. The turn to statism in Russian economic policy // The International Spectator. 2007. № 1 (42). C. 29–42. Hanson P. The resistible rise of state control in the Russian oil industry // Eurasian Geography and Economics. 2009. № 1 (50). C. 14–27. Johnson C. MITI and the Japanese miracle: the growth of industrial policy, 1925-1975 / C. Johnson, Palo Alto: Stanford University Press, 1982. Krippner G. R. The financialization of the American economy // Socio-economic review. 2005. № 2 (3). C. 173–208. Lane D. From chaotic to state-led capitalism // New Political Economy. 2008. № 2 (13). C. 177–184. Lazzarini S. G., Musacchio A. Leviathan as a partial cure? Opportunities and pitfalls of using the state-owned apparatus to respond to the COVID-19 crisis // Revista de Administração Pública. 2020. (54). C. 561–577. Liebman B. L., Milhaupt C. J. Regulating the visible hand?: The institutional implications of Chinese state capitalism / B. L. Liebman, C. J. Milhaupt, Oxford: Oxford University Press, 2015. Matveev I. Big Business in Putin’s Russia: Structural and Instrumental Power // Demokratizatsiya: The Journal of Post-Soviet Democratization. 2019. № 4 (27). C. 401–422. Matveev I. State, Capital, and the Transformation of the Neoliberal Policy Paradigm in Putin’s Russia // The Global Rise of Authoritarianism in the 21st Century. London: Routledge, 2020. C. 33–50. McNally C. A. The challenge of refurbished state capitalism: Implications for the global political economic order // dms–der moderne staat–Zeitschrift für Public Policy, Recht und Management. 2013. № 1 (6). C. 9–10. Musacchio A., Lazzarini S. G. Reinventing State Capitalism: Leviathan in Business, Brazil and Beyond / A. Musacchio, S. G. Lazzarini, Cambridge: Harvard University Press, 2014. Nölke A. [и др.]. State-permeated capitalism in large emerging economies / A. Nölke, T. Ten Brink, C. May, S. Claar, London: Routledge, 2019. Remington T. Patronage and the party of power: President–Parliament relations under Vladimir Putin // Europe-Asia Studies. 2008. № 6 (60). C. 959–987. Rodrik D. The new mercantilist challenge // Project Syndicate [Электронный ресурс]. URL: https://www.project-syndicate.org/commentary/the-return-of-mercantilism-by-dani-rodrik. Sperber N. The many lives of state capitalism: From classical Marxism to free-market advocacy // History of the Human Sciences. 2019. № 3 (32). C. 100–124. Sprenger C. Does Nationalization Work? Evidence from Russian State Takeovers 2012.C. 27–30. Vanteeva N., Hickson C. Gerschenkron revisited: The new corporate Russia // Journal of Economic Issues. 2015. № 4 (49). C. 978–1007. Viktorov I., Abramov A. The rise of collateral-based finance under state capitalism in Russia // Post-Communist Economies. 2021. C. 1–37. Wegren S. K., Nikulin A. M., Trotsuk I. Russian agriculture during Putin’s fourth term: a SWOT analysis // Post-Communist Economies. 2019. № 4 (31). C. 419–450. Wengle S. A. Post-Soviet developmentalism and the political economy of Russia’s electricity sector liberalization // Studies in Comparative International Development. 2012. № 1 (47). C. 75–114. Wengle S. A. The new plenty; why are some post-Soviet farms thriving? // Governance. 2020. № 4 (33). C. 915–933. World Bank GDP growth (annual %) [Электронный ресурс]. URL: https://data.worldbank.org/indicator/NY.GDP.MKTP.KD.ZG (дата обращения: 12.11.2021). Wright M. [и др.]. State capitalism in international context: Varieties and variations // Journal of World Business. 2021. № 2 (56). C. 1–16. Yorke A. State-led coercive takeovers in Putin’s Russia: explaining the underlying motives and ownership outcomes 2014.