Papers by Konstantin Gaaze
This chapter draws attention to the problem of the elite's change in Central and Eastern European... more This chapter draws attention to the problem of the elite's change in Central and Eastern European (CEE) countries after 1989 and underlines its importance nowadays. The authors point out that the systemic transformation was an elite-driven process. Elites were significant agents of control. The text describes different models of elite exchange in CEE countries. In some of them, post-communist elites remained influential. In others, opposition elites seemed to play a dominant role. However, even in the latter case, tensions between different factions of the democratic elite could not have been avoided. They influence the public spheres and policies in each country. It is clear that the process of replacement at the time seemed imperfect and incomplete. The authors posit the question (which is also the main theme of the volume) whether we are dealing with circulation or reproduction when it comes to populist elites. The populists' effort lay in presenting their road to power as circulation. At least in some cases, however, this can be understood as reproduction since the current members of the elite were already in power. These efforts are accompanied by a strong anti-elitism that aims to blur or even conceal the elitist positions of the contemporary power elites. The final sections of the chapter outline the aim and content of the presented volume.
Philosophy. Journal of the Higher School of Economics
Аннотация: В статье предпринимается попытка реконструкции теории события советского философа, соц... more Аннотация: В статье предпринимается попытка реконструкции теории события советского философа, социального теоретика и историка Михаила Гефтера. Опираясь на неопубликованные тексты Гефтера -х годов XX века, авторы возвращают его версию исторического материализма в контекст дебатов о статусе события и историческом детерминизме, шедших в европейском марксизме в тот период. Базовая развертка исторического материализма Гефтера-диахроническая синхрония, представляет собой одно из интереснейших теоретических решений, в которых комбинируются структурализм и новое прочтение политэкономических работ Карла Маркса. Историческое событие, по Гефтеру, возможно как реализация потенциала диахронической оси «будущее-прошлое» в «историческом настоящем» за счет означивания диахронии синхронией, в противоположность «вечному» событию, которое существует во времени мифа и переозначивает синхронию. Предлагаемая нами реконструкция демонстрируют потенциал исторического материализма и теории события Гефтера для методологии исторического познания, современной социальной теории и спекулятивной философии.
The Contemporary Relevance of a Classic: Max Weber in the 21st Century
Post-truth as a form of epistemological democracy (Fuller, 2018) is a fight for authority between... more Post-truth as a form of epistemological democracy (Fuller, 2018) is a fight for authority between equal explanatory models with epistemological methods. What should a disciplinary reaction of sociology be to the dawn of post-truth? We are to re-investigate models of causal imputation within the domain of sociology in order to eliminate not any particular "bad" judgments of post-truth, but their logical forms. Max Weber spent at least five years developing a consistent theory of causation for sociology. To build his complex theoretical apparatus of causal imputation, Weber used the ideas of Johannes von Kries, a German psychologist and a philosopher of science. Because of logical vulnerabilities of von Kries's theory, both Weberian models of causal imputation can lead to the emergence of at least two forms of illegitimate judgments. However, Weber was not only mistaken but he also succeeded. The reading of his second model of causation, the "chance causation, " can contribute to the debates over the notion of the subjective meaning in Weber's interpretative sociology.
Sociology of power
Московская высшая школа социальных и экономических наук, Россия Рукописное письмо как практика ро... more Московская высшая школа социальных и экономических наук, Россия Рукописное письмо как практика российской правительности Цель статьи-показать связь между одной из материальных практик российской государственной бюрократии-рукописным письмоми спецификой российской правительности. Главной идеей статьи является отказ от сведения правительности к единому онтологическому основанию (биополитике, структурному насилию и т.д.) и переключение исследовательского фокуса на изучение локальных повседневных практик правительности и бюрократии. Антропологи, изучающие государство и власть, обычно движутся от генерализованных концептуализаций власти к бюрократическим практикам, фактически иллюстрируя локальными примерами работу универсальных механизмов насилия или биополитики. Этот текст показывает возможности обратного движения: от практики государственной бюрократии к свойствам специфической правительности, которую эти практики конституируют, обслуживают и воспроизводят. Теоретические ресурсы, обосновывающие легитимность такого движения, связаны с первой версией исследовательского проекта Мишеля Фуко, посвященного изучению правительности. В тексте дан краткий очерк развития теоретической рефлексии, связанной с властью и письмом в работах политических философов, социологов и социальных антропологов. Важным ориентиром стали достижения антропологов, использующих ресурсы акторно-сетевой теории для изучения бюрократии и техник правительности. В каче-Гаазе Константин Борисович-старший научный сотрудник Международного центра социальной теории МВШСЭН. Научные интересы: социальный порядок и суверенитет, Томас Гоббс, искусственное и органическое как категории политической философии, правительность, этнография и антропология бюрократии, акторно-сетевая теория.
Current Digest of the Russian Press, The
Current Digest of the Post-Soviet Press, The
Current Digest of the Post-Soviet Press, The
Current Digest of the Russian Press, The
МАРКС И ТЕОРИЯ СОБЫТИЯ МИХАИЛА ГЕФТЕРА, 2020
This article is an attempt to reconstruct the theory of the event of the Soviet philosopher, soci... more This article is an attempt to reconstruct the theory of the event of the Soviet philosopher, social theoretician, and historian Michael Gefter. Based on his unpublished texts written in the 70s, authors return his version of historical materialism to the context of the debates on the status of the event and historical determinism, which took place in European Marxism at that time. The basic unfolding of historical materialism of Gefter — diachronic synchrony,— is one of the most interesting theoretical solutions, which combines structuralism and a new reading of Karl Marx’s political-economic works. According to Gefter, a historical event is possible as a fulfillment of the potential of diachronic axis “future-past” in the “historical present” by means of signifying of diachrony by synchrony, in contrast to the “eternal” diachronic event, which exists in the “mythological time” and signifies synchrony. The reconstruction we propose demonstrates the potential of Gefter’s version of historical materialism and his theory for the methodology of historical knowledge, modern social theory, and speculative philosophy.
Max Weber's Theory of Causality: An Examination on the Resistance to Post-Truth, 2019
Post-truth as a form of epistemological democracy (Fuller, 2018) is a fight for authority between... more Post-truth as a form of epistemological democracy (Fuller, 2018) is a fight for authority between equal explanatory models with epistemological methods. What should a disciplinary reaction of sociology be to the dawn of post-truth? We are to re-investigate models of causal imputation within the domain of sociology in order to eliminate not any particular "bad" judgments of post-truth, but their logical forms. Max Weber spent at least five years developing a consistent theory of causation for sociology. To build his complex theoretical apparatus of causal imputation, Weber used the ideas of Johannes von Kries, a German psychologist and a philosopher of science. Because of logical vulnerabilities of von Kries's theory, both Weberian models of causal imputation can lead to the emergence of at least two forms of illegitimate judgments. However, Weber was not only mistaken but he also succeeded. The reading of his second model of causation, the "chance causation, " can contribute to the debates over the notion of the subjective meaning in Weber's interpretative sociology.
Цель статьи — показать связь между одной из материальных практик российской государственной б... more Цель статьи — показать связь между одной из материальных практик российской государственной бюрократии — рукописным письмом — и спецификой российской правительности. Главной идеей статьи является отказ от сведения правительности к единому онтологическому основанию (биополитике, структурному насилию и т.д.) и переключение исследовательского фокуса на изучение локальных повседневных практик правительности и бюрократии. Антропологи, изучающие государство и власть, обычно движутся от генерализованных концептуализаций власти к бюрократическим практикам, фактически иллюстрируя локальными примерами работу универсальных механизмов насилия или биополитики. Этот текст показывает возможности обратного движения: от практики государственной бюрократии к свойствам специфической правительности, которую эти практики конституируют, обслуживают и воспроизводят. Теоретические ресурсы, обосновывающие легитимность такого движения, связаны с первой версией исследовательского проекта Мишеля Фуко, посвященного изучению правительности.
В тексте дан краткий очерк развития теоретической рефлексии, связанной с властью и письмом в работах политических философов, социологов и социальных антропологов. Важным ориентиром стали достижения антропологов, использующих ресурсы акторно-сетевой теории для изучения бюрократии и техник правительности. В качестве эмпирического материала использованы письма из служебной переписки высших российских бюрократов, содержащие конкретные примеры использования практики рукописного письма. Проанализированы ключевые свойства этой практики — трансгрессивность и итерабельность — и их влияние на российскую правительность.
Book Reviews by Konstantin Gaaze
Conference Presentations by Konstantin Gaaze
The Russian President's career as a politician for the masses began eight years ago when he wept ... more The Russian President's career as a politician for the masses began eight years ago when he wept at a rally marking his election win as President in 2012. Up to this point, public displays of emotion were almost out of character for the leaders of the new Russian state. So, what happened?
“Less Hobbes, more Machiavelli” – these were Clifford Geertz's parting words to anthropologists encountering sovereignty (2004). It means to study sovereignty not as a machine of total territorial control or a thickening atmosphere of emergency, but as local tools, tactics, and performative acts. Not the borders of the state, but "cultural techniques" - from local grammar applications to the style of playing football – describe sovereignty (Vismann 2013).
But sovereignty (including tools and performatives of its manifestations) is also a specific "cultural technique". The Russian political regime is considered today as an inventor of a new populism of 21 century. What interests me is the fact that in terms of symbolical order Russian political regime has been torn apart by the conflict between the two "cultural techniques" of manifesting sovereignty for the past 20 years.
One represents sovereignty as "authenticity" (Keane 2007) of power: aesthetic grandeur, final rationality, and court-like etiquette. Behind every action of a sovereign is his plan, even this plan is not clear to us. This cultural technique of sovereignty can be relegated to the old category of “civilization”. The other represents sovereignty as sincerity, honesty of effect, simplicity of communication with ordinary people. In Soviet governmentality practice, this cultural technique of sovereignty was called “the ability to talk to people”. The distinction between “civilization” and “kultur” was described by Norbert Elias (1978).
Fluctuations between these two ways of manifesting sovereignty have created the political landscape of modern Russia. At the same time, both of them became an export product of the Russian political regime, which contributed to populism as a new political universal. I am interested in three questions in this regard. How did these "cultural techniques" of sovereignty appear and take shape in historical retrospect? Why were these techniques adopted in other local contexts: from puppet political regimes of Russia's allies to Trumpism in the United States?
My field research project on the Russian ruling bureaucracy has been going on for 13 years. In the last few years, I have seen that the political and managerial elite are leaning towards “kultur”, and the complex ceremonials are simplified and degraded. I use these field ethnographic notes as the basis of my report.
Археология безопасности: история двух кибернетик , 2019
Понятие «безопасность» (security) сегодня претендует на статус новой универсалии. Исследователи п... more Понятие «безопасность» (security) сегодня претендует на статус новой универсалии. Исследователи пытаются переопределить основные характеристики миропорядка как такового, говоря, например, не о капиталистическом империализме или глобализации, а о секьюритизации глобализации или даже о глобальной империи безопасности (security imperialism).
Мои попытки определить координаты понятия «безопасность» в ходе этнографического исследования российской правительности дали противоречивые результаты. С одной стороны, в бюрократическом дискурсе «безопасность» выполняет функцию универсального эквивалента обмена: пустое и намеренно нетематизируемое понятие используется для перераспределения ресурсов внутри государственного домена. С другой, внешнеполитическая риторика и переговорные практики, судя по собранному материалу, тематизируют безопасность именно в смысле ее приоритета перед любыми другими ценностями, намертво связывая безопасность, например, с содержанием суверенитета как такового.
Введенная антропологом Майклом Ламбеком идея «несоизмеримостей» как фундаментальных оснований человеческого опыта обосновывает невозможность полного перевода разных рациональностей на языки друг друга. Препятствиями могут быть как грамматика, так и разные порядки ценностей, например, обменных (choices) и необменных (judgments) (Lambek, 2007). Существуют ли иные основания и порядки «несоизмеримостей»? Я полагаю, что в случае безопасности можно говорить о третьей категории «несоизмеримостей» – эпистемологических «несоизмеримостях», способных быть как обменными, так и необменным.
Для иллюстрации этого тезиса я обращусь к гипотезе советского математика Владимира Лефевра, которая состоит в том, что кибернетика, ставшая платформой военного и, шире, стратегического мышления, на Западе и в СССР выросла на разных ветвях древа позитивистского знания, биологическом и психологическом соответственно. Специфика аксиоматики советской версии кибернетики второго порядка обусловила одновременно обменный и необменный статус связки «безопасность-угроза».
Три модели "бюрократического неравенства" и российская специфика "неравенства доступа".
Как мутировали правительность и биополитика в России? Как работала лаборатория российской правите... more Как мутировали правительность и биополитика в России? Как работала лаборатория российской правительности, какой вклад мы внесли в глобальную «полицейскую науку»? Можно ли соотносить правительность и политический режим? Можем ли мы поместить политический режим, правительность, бюрократию в центр этнографического исследования? Вот некоторые теоретические и методологические вопросы, подходы к которым обсуждались рамках лекции.
Uploads
Papers by Konstantin Gaaze
В тексте дан краткий очерк развития теоретической рефлексии, связанной с властью и письмом в работах политических философов, социологов и социальных антропологов. Важным ориентиром стали достижения антропологов, использующих ресурсы акторно-сетевой теории для изучения бюрократии и техник правительности. В качестве эмпирического материала использованы письма из служебной переписки высших российских бюрократов, содержащие конкретные примеры использования практики рукописного письма. Проанализированы ключевые свойства этой практики — трансгрессивность и итерабельность — и их влияние на российскую правительность.
Book Reviews by Konstantin Gaaze
Conference Presentations by Konstantin Gaaze
“Less Hobbes, more Machiavelli” – these were Clifford Geertz's parting words to anthropologists encountering sovereignty (2004). It means to study sovereignty not as a machine of total territorial control or a thickening atmosphere of emergency, but as local tools, tactics, and performative acts. Not the borders of the state, but "cultural techniques" - from local grammar applications to the style of playing football – describe sovereignty (Vismann 2013).
But sovereignty (including tools and performatives of its manifestations) is also a specific "cultural technique". The Russian political regime is considered today as an inventor of a new populism of 21 century. What interests me is the fact that in terms of symbolical order Russian political regime has been torn apart by the conflict between the two "cultural techniques" of manifesting sovereignty for the past 20 years.
One represents sovereignty as "authenticity" (Keane 2007) of power: aesthetic grandeur, final rationality, and court-like etiquette. Behind every action of a sovereign is his plan, even this plan is not clear to us. This cultural technique of sovereignty can be relegated to the old category of “civilization”. The other represents sovereignty as sincerity, honesty of effect, simplicity of communication with ordinary people. In Soviet governmentality practice, this cultural technique of sovereignty was called “the ability to talk to people”. The distinction between “civilization” and “kultur” was described by Norbert Elias (1978).
Fluctuations between these two ways of manifesting sovereignty have created the political landscape of modern Russia. At the same time, both of them became an export product of the Russian political regime, which contributed to populism as a new political universal. I am interested in three questions in this regard. How did these "cultural techniques" of sovereignty appear and take shape in historical retrospect? Why were these techniques adopted in other local contexts: from puppet political regimes of Russia's allies to Trumpism in the United States?
My field research project on the Russian ruling bureaucracy has been going on for 13 years. In the last few years, I have seen that the political and managerial elite are leaning towards “kultur”, and the complex ceremonials are simplified and degraded. I use these field ethnographic notes as the basis of my report.
Мои попытки определить координаты понятия «безопасность» в ходе этнографического исследования российской правительности дали противоречивые результаты. С одной стороны, в бюрократическом дискурсе «безопасность» выполняет функцию универсального эквивалента обмена: пустое и намеренно нетематизируемое понятие используется для перераспределения ресурсов внутри государственного домена. С другой, внешнеполитическая риторика и переговорные практики, судя по собранному материалу, тематизируют безопасность именно в смысле ее приоритета перед любыми другими ценностями, намертво связывая безопасность, например, с содержанием суверенитета как такового.
Введенная антропологом Майклом Ламбеком идея «несоизмеримостей» как фундаментальных оснований человеческого опыта обосновывает невозможность полного перевода разных рациональностей на языки друг друга. Препятствиями могут быть как грамматика, так и разные порядки ценностей, например, обменных (choices) и необменных (judgments) (Lambek, 2007). Существуют ли иные основания и порядки «несоизмеримостей»? Я полагаю, что в случае безопасности можно говорить о третьей категории «несоизмеримостей» – эпистемологических «несоизмеримостях», способных быть как обменными, так и необменным.
Для иллюстрации этого тезиса я обращусь к гипотезе советского математика Владимира Лефевра, которая состоит в том, что кибернетика, ставшая платформой военного и, шире, стратегического мышления, на Западе и в СССР выросла на разных ветвях древа позитивистского знания, биологическом и психологическом соответственно. Специфика аксиоматики советской версии кибернетики второго порядка обусловила одновременно обменный и необменный статус связки «безопасность-угроза».
В тексте дан краткий очерк развития теоретической рефлексии, связанной с властью и письмом в работах политических философов, социологов и социальных антропологов. Важным ориентиром стали достижения антропологов, использующих ресурсы акторно-сетевой теории для изучения бюрократии и техник правительности. В качестве эмпирического материала использованы письма из служебной переписки высших российских бюрократов, содержащие конкретные примеры использования практики рукописного письма. Проанализированы ключевые свойства этой практики — трансгрессивность и итерабельность — и их влияние на российскую правительность.
“Less Hobbes, more Machiavelli” – these were Clifford Geertz's parting words to anthropologists encountering sovereignty (2004). It means to study sovereignty not as a machine of total territorial control or a thickening atmosphere of emergency, but as local tools, tactics, and performative acts. Not the borders of the state, but "cultural techniques" - from local grammar applications to the style of playing football – describe sovereignty (Vismann 2013).
But sovereignty (including tools and performatives of its manifestations) is also a specific "cultural technique". The Russian political regime is considered today as an inventor of a new populism of 21 century. What interests me is the fact that in terms of symbolical order Russian political regime has been torn apart by the conflict between the two "cultural techniques" of manifesting sovereignty for the past 20 years.
One represents sovereignty as "authenticity" (Keane 2007) of power: aesthetic grandeur, final rationality, and court-like etiquette. Behind every action of a sovereign is his plan, even this plan is not clear to us. This cultural technique of sovereignty can be relegated to the old category of “civilization”. The other represents sovereignty as sincerity, honesty of effect, simplicity of communication with ordinary people. In Soviet governmentality practice, this cultural technique of sovereignty was called “the ability to talk to people”. The distinction between “civilization” and “kultur” was described by Norbert Elias (1978).
Fluctuations between these two ways of manifesting sovereignty have created the political landscape of modern Russia. At the same time, both of them became an export product of the Russian political regime, which contributed to populism as a new political universal. I am interested in three questions in this regard. How did these "cultural techniques" of sovereignty appear and take shape in historical retrospect? Why were these techniques adopted in other local contexts: from puppet political regimes of Russia's allies to Trumpism in the United States?
My field research project on the Russian ruling bureaucracy has been going on for 13 years. In the last few years, I have seen that the political and managerial elite are leaning towards “kultur”, and the complex ceremonials are simplified and degraded. I use these field ethnographic notes as the basis of my report.
Мои попытки определить координаты понятия «безопасность» в ходе этнографического исследования российской правительности дали противоречивые результаты. С одной стороны, в бюрократическом дискурсе «безопасность» выполняет функцию универсального эквивалента обмена: пустое и намеренно нетематизируемое понятие используется для перераспределения ресурсов внутри государственного домена. С другой, внешнеполитическая риторика и переговорные практики, судя по собранному материалу, тематизируют безопасность именно в смысле ее приоритета перед любыми другими ценностями, намертво связывая безопасность, например, с содержанием суверенитета как такового.
Введенная антропологом Майклом Ламбеком идея «несоизмеримостей» как фундаментальных оснований человеческого опыта обосновывает невозможность полного перевода разных рациональностей на языки друг друга. Препятствиями могут быть как грамматика, так и разные порядки ценностей, например, обменных (choices) и необменных (judgments) (Lambek, 2007). Существуют ли иные основания и порядки «несоизмеримостей»? Я полагаю, что в случае безопасности можно говорить о третьей категории «несоизмеримостей» – эпистемологических «несоизмеримостях», способных быть как обменными, так и необменным.
Для иллюстрации этого тезиса я обращусь к гипотезе советского математика Владимира Лефевра, которая состоит в том, что кибернетика, ставшая платформой военного и, шире, стратегического мышления, на Западе и в СССР выросла на разных ветвях древа позитивистского знания, биологическом и психологическом соответственно. Специфика аксиоматики советской версии кибернетики второго порядка обусловила одновременно обменный и необменный статус связки «безопасность-угроза».
EASTERN EUROPEAN COUNTRIES
FEBRUARY 23, 2022
(TRANSCRIPTION OF THE DEBATE)