Саксау́л (лат.Halóxylon) — древесное растение, пустынный кустарник из рода саксаул семейства амара́нтовых; раньше род относили к семейству Маревые. В южном Казахстане, Туркмении и Узбекистане саксаул образует пустынно-древесные заросли — саксаульные леса («саксаульники»). По мнению Дмитрия Ушакова, название заимствовано из казахского «seksevil», есть также версия, что название саксаул заимствовано в XIX веке из тюркских языков[1].
Саксаул растёт в виде кустарников или небольших деревьев (высотой 1,5-10 м.), почти лишённых листьев (они находятся на зелёных ветках в форме мелких бесцветных чешуй). Самые известные виды: саксаул белый и саксаул зайсанский.
Саксаул здесь рос огромный, сажени в три; темное ночное небо виднелось сквозь черную сетку ветвей, а внизу, в густом, почти осязательном мраке, сероватые, толстые, мудрено искривленные стволы и корни деревьев.[2]
Внутри многих могил, выходя из развалившегося свода или из широких боковых трещин, рос саксаул, как и кругом их, высокий и толстый, слишком в четверть и до полуаршина толщины, что показывает древность этих могил, развалившихся и заросших саксаулом лет не менее трёхсот тому назад, а может быть и больше, судя по медленному росту саксаула, ― и покинутых вероятно во время Тамерлана.[2]
...наконец правительство обратило внимание на его <саксаула> вырубку и запретило небрежно и без системы вырубать его, как растение, удерживающее пески от переноса на земли оазисов.[7]
— Николай Варенцов, «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое», 1935
Саксаул не имеет настоящих листьев; его длинные зеленые нитевидные веточки усажены мелкими листочками вроде чешуек.<...> Дрова саксаула горят прекрасно, даже свежей рубки, и дают сильный жар и хороший уголь, но на какие-нибудь поделки совершенно не годятся.[8]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
И видит: вцепился в пески саксаул,
И вихрь смертоносный навеки уснул...[9]
— Анна Ахматова, «Пять строек великих, как пять маяков...», 1951
Идея Палецкого, которая позволила начать серьезную борьбу с барханами, заключалась в необходимости начинать закрепление бархана сзади, так как ветер гонит песчинки вдоль спины бархана, сбрасывает их с крутизны обрыва, и этому стремятся помешать, сперва засевая заднюю сторону легко закрепляющимися растениями, вроде овсюка, а затем, когда корни овсюка, закрепившись в песчаном грунте, мешают дальнейшему движению поверхностного слоя песка, принимаются уж за посадку сперва особого вида степного кустарника, а потом саксаула, который, будучи многолетним деревом, окончательно приостанавливает движение песков.[11]
— Алексей Татищев, «Земли и люди: В гуще переселенческого движения», 1928
В следующие семь дней местность изменила свой характер и представляла цепи холмов и скалистых гор, ясно вытянутых в направлении с северо-востока на юго-запад и разделенных более или менее широкими долинами того же направления. Почва этих долин в первые дни была песчаная, усыпанная щебнем, но затем появились сыпучие пески, расположенные по этим долинам и заросшие саксаулом, типичным деревом песков, которое я впервые, после песков Каракум в Туркмении, встретил здесь в таком количестве в виде целых лесов. Конечно, саксауловый лес мало похож на наши северные леса хвойных или лиственных деревьев. Деревья саксаула достигают только 4―6 м высоты и рассеяны редко, в 6―10 м друг от друга, а в промежутках ― песок и скудные кустики. Саксаул не имеет настоящих листьев; его длинные зеленые нитевидные веточки усажены мелкими листочками вроде чешуек. Ствол и сучья его корявые, с грубой, очень неровной корой; рубить их топором трудно ― дерево очень твердое, но ломать легко. Дрова саксаула горят прекрасно, даже свежей рубки, и дают сильный жар и хороший уголь, но на какие-нибудь поделки совершенно не годятся.[8]
— Владимир Обручев, «Путешествие в Центральную Азию и Китай», 1940
А как чист и легок весенний воздух и звучнее, чем у нас, раздается уже в начале апреля голос соловья в покрытых молодой зеленью, усеянных нежно розовыми, крупными цветами чащах колючки. А причудливые формы саксаула, у которого вместо листьев пучки тонких, жолто-зеленых, сочных веток, или гребенщика, тоже с зеленеющими, мелкими ветвями, но уже не прямыми, как у саксаула, а бесконечно разветвленными, чешуйчатыми, как у кипариса и до того частыми, что весь куст ― сплошная масса темной зелени, с огромными пушистыми кистями пурпурных цветов.[2]
На восточном берегу Аральского моря есть виды джузгуна, растущие уже не кустами, а деревьями сажени в две-три, которых вид, в уменьшенном размере мне показался похож на вид новоголландских казуарин. В низинах тут есть и туранго, которой иные листья на одном дереве, в роде ветловых, а другие как осиновые. Четвертая полоса, солоноватая равнина, поросшая саксаулом, переходит в Голодную Степь, отличающуюся здесь необъятными такырами, т. е. , местами, совершенно ровными, без малейшего следа растительности, где весной стоит мелкая, на вершок снеговая вода, а потом лоснится глиняная, истресканная кора. И в саксаульную полосу переходят гряды барханов из предыдущей.[2]
Только не продолжителен был наш сон; задолго до зари, темной ночью, поехали мы дальше, все саксауловым лесом. Саксаул здесь рос огромный, сажени в три; темное ночное небо виднелось сквозь черную сетку ветвей, а внизу, в густом, почти осязательном мраке, сероватые, толстые, мудрено искривленные стволы и корни деревьев. Вообще ночной колорит саксаульника самый невеселый, да и тишина была такая мертвенная, что топот наших лошадей раздавался не то чтобы фантастически, a unheimlich, как говорят немцы; по-русски этого слова нет. Неопределенно, тяжело было мне на душе; только одна нисколько отчетливая мысль, что саксауловый лес вообще отличается сухостью, а жажда моя не прекратилась.[2]
Внутри многих могил, выходя из развалившегося свода или из широких боковых трещин, рос саксаул, как и кругом их, высокий и толстый, слишком в четверть и до полуаршина толщины, что показывает древность этих могил, развалившихся и заросших саксаулом лет не менее трёхсот тому назад, а может быть и больше, судя по медленному росту саксаула, ― и покинутых вероятно во время Тамерлана. Размеры этих могил превосходили все виденное мной на Сыр-Дарье и вообще в степи; и саксаул был в этом месте особенно велик, но корм лошадям оказался весьма скудный, и мы отдыхали всего несколько минут.[2]
― Это небольшие искривленные деревья, которых стволы и ветви как бы перекручены; они состоят из продольных, идущих спирально слоёв, как верёвки. ― Нельзя предположить, по жалкому виду этих дерев, чтобы они имели листья; говорятъ, будто некоторыя имеютъ их летомъ, но большая часть сухие, выросшие при лучших условиях местности, вероятно прежде шире орошённой рекою, хотя в весенний разлив, теперь представляются скелетами, обречёнными уже природою на гибель без потомства. Почва же берегов большею частию песчаная. ― Это дерево, называемое киргизами «саксаул», доставляет им лучшее топливо. Действительно, в юрте даже зимою, жар от костра из саксаула невыносим. Куски дерева очень тяжелы. Оно впрочем встречается и в других местах степи, но не имеет такой вышины и ближе подходит к разряду кустарников. — Вид такой рощи, сопровождающей р. Или, наводит уныние своею безжизненностию и ненатуральною кривизною торчащих во все стороны рогулек.[3]
— Николай Фридерикс, «Туркестан и его реформы. Изъ записокъ очевидца, 1869
Порт в Узун-Аде был отличный, но местечко при порте было обиженное Богом, от него тянулись более чем на 300 верст пески, переносимые ветром, ни одного деревца или кустика, не считая особого рода растения под названием саксаул, растущего в песках, но сильно вырубаемого жителями оазисов на топливо, наконец правительство обратило внимание на его вырубку и запретило небрежно и без системы вырубать его, как растение, удерживающее пески от переноса на земли оазисов. Все деревянные дома в Узун-Аде были выстроены на сваях из-за передвижения песка с места на место. Мы могли наблюдать, что, когда входили в дверь дома, попадали внутрь прямо с песка, а просидев там несколько часов, приходилось спускаться по подставной лестнице, так как в это время ветер выдул песок в этом месте.[7]
— Николай Варенцов, «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое», 1935
В Туркестане по местам, иссохшим от зноя, растет корявое, сучковатое, изгорбленное дерево: саксаул. Вуйчич напоминал саксаул: так был неуклюж, тощ и высок и согнут-перегнут в разные стороны, словно кто-то ломал его и не сломал вовсе, а только перекрутил как железный прут. Красноармейские иссаленные, во все цвета заштопанные штаны, как на шесте мешок, болтались на худых долгих ногах, сползая, словно хвостиками, двумя подвязками на босые широкие грязные ступни с черными и, верно уж, вонючими, пропотелыми пальцами. Рубашка коротка ему, долговязому: чуть прикрыла пуп и влезла рукавами на самые локти тонких, сухих, нездоровых рук.[4]
― Что бы делали люди, если бы все деревья были, как, скажем, приполярная кривая берёза или же… или же, как саксаул в Туркестане?
― Та-бу-рет-ки даже не могли бы сделать, не то что кораблей-гигантов или вот подобного этому дома!.. И как бы возможен был тогда прогресс? ― с напускным жаром поддерживал доктор, наблюдая собеседника белесыми глазками, притаившимися лукаво в узеньких щелях тяжелых век.[5]
Страшная жизнь на глинистых раскаленных такырах, как на сковородках ада. Даже куст саксаула ― куща. Птицы в пустыне. Не они ли самые счастливые: они могут улететь на дальние реки. Сколько бы ни лить воды в пустыню: она не повеселеет. Пустыня ― мать скудная и худая. Худая пустыня, давно рассыпавшая свои кости в прах и прах истратившая на ветер.[6]
Чагатаев взял топор и лопату, разбудил Старого Ваньку и Тагана и пошел с ними корчевать саксаул. В полдень они возвратились с дровами. Айдым растопила печки сухою травой и стала готовить обед из новой пищи, которую почти никто не пробовал в жизни. [12]
На то, как работа на стройках кипит,
Страна с материнской заботой глядит. И видит: вцепился в пески саксаул, И вихрь смертоносный навеки уснул,
Кочевью барханов положен предел,
Чтоб мирно великий канал голубел.[9]
— Анна Ахматова, «Пять строек великих, как пять маяков...», 1951
А солнце все выше и выше вставало,
И зной подступал огнедышащим валом.
В ушах раздавался томительный гул, Глаза расширялись, морщинились лица,
Хоть лишнюю каплю, хоть горсткой напиться!
И корчился в муках сухой саксаул.[10]
А солнце все выше и выше всходило.
Клинками мы братскую рыли могилу.
Раздался прощальный короткий залп.
Три раза поднялись горячие дула,
И наш командир на ветвях саксаула
Узлами багряный кумач завязал.[10]
