Russia (History)

An A-Level guide to Russia's last Tsar, Nicholas II, 1894-1917. A brief outlook of economic policies, social changes, insight into the political condition of Russia (especially with the establishment of the Constituent Assembly of the Duma) and his downfall and end to 304 years of Romanov rule.

"El 1 de agosto de 1975, treinta y cinco jefes de Estado y de Gobierno firmaron el Acta Final de la Conferencia para la Seguridad y la Cooperación en Europa (CSCE) en Helsinki. El bloque comunista venía reclamado desde hacía dos décadas una reunión de esa naturaleza para consolidar el statu quo nacido tras la Segunda Guerra Mundial. Occidente había accedido a la convocatoria de dicha conferencia si la consideración por los Derechos Humanos también estaba sobre la mesa de negociaciones. Así, una de las partes más importantes del texto final, el “Decálogo de Helsinki”, incluía, además de la aceptación del orden territorial de Yalta, el respeto por los Derechos Humanos y las libertades fundamentales. Los países socialistas, deseosos de acabar la Conferencia cuanto antes y de obtener la “ratificación moral” de sus objetivos por parte occidental, rubricaron un texto que les comprometía, también a ellos, a respetar los derechos más fundamentales del ser humano. Ello se convirtió en una “trampa” para las naciones comunistas, pues aunque el Acta Final de Helsinki no era un tratado internacional, los Estados firmantes se habían comprometido a hacerlo “de obligado cumplimiento” y, como se verá en la comunicación, se encargaron de difundirlo masivamente en la opinión publicada de sus respectivos países.
La resolución a favor de los derechos más elementales del ser humano suponía un auténtico testimonio de apoyo a los disidentes de los regímenes comunistas, que comenzarían a exigir a sus respectivos Gobiernos el respeto por la libertad y los Derechos Humanos, lo que Tony Judt denominó “Movimiento por los Derechos de Helsinki”. En la presente comunicación, que trata uno de los temas de investigación de nuestra tesis doctoral en curso sobre la CSCE, nos concentraremos en analizar en perspectiva transnacional tres casos que prácticamente coincidieron en el tiempo (segundo lustro de los años 70) y en el espacio (tres países del Este): en la URSS en 1975, el “Grupo de Vigilancia de la aplicación de los Acuerdos de Helsinki”, cuyas cabezas visibles fueron Yuri Orlov, Alexander Guinsburg y Anatoly Sharansky, siendo también muy activas algunas de sus ramificaciones regionales, como la ucraniana o la bielorrusa; “Carta 77”, en Checoslovaquia, inspirado por el dramaturgo Václav Havel y el filósofo Jan Patočka; y, por último, los orígenes del sindicato independiente polaco “Solidaridad”, fundado en 1980 y liderado por Lech Wałęsa. Nos centraremos no en los actores estatales ni en los acuerdos e instituciones internacionales, sino en las instituciones de la sociedad civil y en los individuos.
En definitiva, se pretende analizar a estos movimientos, hasta qué punto el Acta Final influyó en sus acciones de forma coordinada; si fueron los precursores de una incipiente “sociedad civil” en sus respectivos países; sus vínculos, redes y transferencias, esto es, si hubo algún tipo de coordinación entre ellos al coincidir prácticamente en el tiempo; y comprobar, hasta qué punto, impulsados por el Acta de Helsinki, estos grupos asentaron en cierta medida las bases para el futuro “Otoño de las Naciones” que acabaría con los regímenes comunistas del Este a finales de la década de los 80 e inicios de los 90."

"On August 1, 1975 , thirty-five heads of state and government signed the Final Act of the Conference for Security and Cooperation in Europe ( CSCE ) in Helsinki. The Communist bloc had been claiming for two decades one meeting like that one to consolidate the "status quo" born after the Second World War. West had agreed to the convening of such a conference if the consideration for Human Rights was also on the table. So, one of the most important parts of the final text , the "Helsinki Decalogue", included, in addition to the acceptance of territorial order of Yalta, the respect for human rights and fundamental freedoms. The socialist countries, eager to finish the Conference as soon as possible to get the "moral ratification" of their goals by Western bloc, signed a text which committed them also to them , to respect the most basic rights of human beings. Then, it became a "trap" for the communist nations , because although the Helsinki Final Act was not an international treaty, the signatories were committed to do "mandatory" and , as discussed in this paper, they were responsible of spread massively in the published opinion of their respective countries.
The resolution for the most basic rights of the human kind was a real testimony to support dissidents in communist regimes, who began to demand that their governments respect for freedom and human rights; a phenomenon calle by Tony Judt the "Rights Movement of Helsinki" . In this paper, which is one of the research topics of our ongoing doctoral thesis on the CSCE, we are focusing on transnational perspective to analyze three cases practically coincided in time (second half of the 70s ) and space ( three countries of the Central and Eastern Europe): in the USSR in 1975, the "Monitoring Group on the implementation of the Helsinki Accords", whose heads were visible Yuri Orlov , Alexander Ginzburg and Anatoly Sharansky  and with very active some of its regional branches; "Charter 77" in Czechoslovakia , inspired by the playwright Vaclav Havel and the philosopher Jan Patocka; and , finally , the origins of Polish independent trade union "Solidarity", founded in 1980 and led by Lech Wałęsa. We will focus not state actors or international agreements and institutions, but the institutions of civil society and individuals.
Thus, it aims to analyze these movements , to what extent the Final Act influenced his actions in a coordinated manner , whether they were the forerunners of an emerging "civil society" in their respective countries; also, their linkages, networks and transfers, that is, if there was any coordination between them to match virtually in time, and check to what extent , driven by the Helsinki Act , these groups settled in some of the basis for the future "Autumn of Nations" which would end the communist regimes in the late 80s and early 90s"

Jonathan D. Smele’s comprehensive account fits well into the prolonged centenary of the Russian imperial crisis marked by the Great War, the Russian Revolution of 1917, and the protracted conflict that the author calls the “‘Russian’ Civil Wars.” The book is a valuable addition to the new body of literature that will, hopefully, bring about a better understanding of one of the bloodiest civil wars in human history, provide convincing answers to some of the many remaining questions about its causes and consequences, and uncover new blind zones in the plethora of events that unfolded in Northern Eurasia between 1916 and 1926.

The Russian Revolution is the sphinx of the twentieth century. Its historical meaning is unclear. Lenin and Trotsky interpreted the events of October 1917 and subsequent weeks as constituting an authentic proletarian revolution, a socialist revolution. The main source of confusion for them was why this socialist revolution had occurred in so backward a country as Russia, when Marxist theory predicted that it would occur first in an advanced capitalist society like England. In retrospect, though, it seems that they were wrong: the October revolution was not socialist in the proper sense, because it did not lead to a post-capitalist order. Rather, in the (very) long run the society it made possible succumbed to capitalism, in the 1990s. Moreover, it did not even lead to workers' control over production (which is one way of defining socialism):

A ‘rites of passage’ movie set in the USSR of the 1950s, Valery Todorovsky’s film Stilyagi (2008) tells the story of the transformation of the hero Mels from loyal member of the Komsomol to stilyaga. For many critics, Todorovsky’s stilyagi are the very embodiment of anti-conformism. And yet to read the film in this way is to overlook one of its key elements - consumption. For in order to acquire their clothes and other accessories, the stilyagi need money. Zooming in (literally) on the financial transactions that these young people engage in with such astonishing regularity, Todorovsky reminds us that without money, there can be no ‘style’, and consequently, no stilyagi. Seen in this light, the stilyagi are not at all subversive, but in fact highly conformist precursors of today’s post-soviet shoppers. It is this paradox at the heart of the stilyagi and their ‘revolt’ as presented by Todorovsky which will be the subject of our article.

The Russian and Iranian governments define their relations as 'very close' and 'strategic' in many areas. The frontiers of this cooperation, in geopolitical terms, include the south Caucasus, central Asia, Afghanistan, and the oil-and natural gas-rich Caspian basin, while, at the issue level, the cooperation includes the nuclear issue, disarmament, the struggle against terrorism, the Iraqi quagmire, the Palestinian problem, and the US military expansion into Eurasia. The signs of cooperation in these areas are, among others, regular political dialogue and similar attitudes in refusing to include the Lebanese Hizballah on terrorist lists, pursuing political relations with Hamas, maintaining a pro-Arab position on the ArabÁIsraeli question, objecting to foreign military engagement in Eurasia, and having a common voice during the IsraeliÁLebanese conflict in 2006. However, we need to discover the nature of these relations in order to decide whether the close RussianÁIranian relations can be described as a strategic alliance. What is the strategic depth of RussianÁIranian relations? Do the relations consist merely of the conjectural necessities of the post-Cold War period? What are the 'red lines' in RussianÁIranian relations? This article analyzes the relations between these two countries from a broader perspective, to examine the meaning of the relations in bilateral, regional and international contexts.

Российско-болгарские научные дискуссии. Российская и болгарская государственность: проблемы взаимодействия. XIX-XXI вв. М.: ИСл РАН, 2014. 347 c. Очередной выпуск серии «Российско-болгарские научные дискуссии» подводит итоги двустороннего научно-исследовательского проекта «Российская и болгарская государственность: проблемы взаимодействия. ХIХ-ХХI вв.». В центре внимания авторов-российско-болгарские отношения в контексте становления и развития болгарской государственности и влияния России на этот процесс. На основе представительного корпуса документов из архивов России и Болгарии в книге рассматриваются актуальные проблемы двусторонних отношений, многие из которых сохраняют дискуссионный характер, в том числе, особенности процесса объединения территорий проживания болгарского населения, значение и последствия для Болгарии Сан-Стефанского мирного договора, история возникновения и развития идеи единения славянского мира и ее судьба, роль российской и советской дипломатии в переломные моменты болгарской истории ХIX-XX вв., состояние и перспективы отношений России и Болгарии в наши дни и др. Для специалистов, преподавателей и студентов вузов и всех интересующихся историей взаимоотношений и современным развитием двух братских стран.

В исследовательской литературе сложилось мнение, что в связи
с женитьбой Петра I и его брата Ивана каждый из их тестей полу-
чал новое имя Федор. В работе предлагается принципиально иной
взгляд на это ономастическое событие — оно рассматривается
в общем контексте эволюции системы имянаречения в России на
пороге Нового времени.

В статье проводится сравнительный анализ двух крупных приватизаций в российской истории ХХ в. – крестьянских наделов в ходе столыпинской аграрной реформы 1906–1916 гг. и жилья в начале 1990-х гг. Делается попытка объяснить черты сходства, обнаружившиеся между этими процессами.

On the night of April 13, 2022, Ukrainian forces announced that two of their missiles had hit the Moskva, Russia's flagship in the Black Sea. On the next day, Russian officials acknowledged that their heavily armed ship had sunk. To this day, information on the attack, the rescue operation, and exact number of casualties is scarce and contested. 1 It is beyond doubt, however, that the use of NATO-gathered intelligence by Ukrainian defenders has shaken Russia's strategic position vis-à-vis Western powers both on land and in water. Russian warships began to operate further away from the coast immediately following the sinking of the Moskva.

В прежнее время по Вятской губернии на протяжении 330 вёрст проходил Сибирский тракт. В XIX в. вдоль него и некоторых иных важнейших дорог росли берёзы. Императрица Екатерина II на территории Вятского края не бывала и здесь не проезжала. Однако на Вятке, как и в некоторых других местностях России, известны легенды о Екатерине. Её образ прочно связан с теми дорогами, что были обсажены деревьями. И прежде всего – с Сибирским трактом. На самом же деле придорожное обустройство и насаждение деревьев происходили при другом императоре и в более позднее время – при Александре I. Народ приписывал тяготы дорожных работ в правление Александра I его высокопоставленному приближённому – А. А. Аракчееву, само имя которого стало одиозным. В общем, и Екатерина II, и Аракчеев стали ассоциироваться с обустроенными трактами. Только царственную путешественницу народ вспоминал с теплотой, гордясь тем, что и тут у нас она проезжала, чепец уронила, меткое речение высказала и т. п. А зловредного сановника Аракчеева добрым словом не поминали, приписывая ему одному строгости, жестокости и принуждение к непосильной работе.

Reviews of:
Stephen Velychenko: National History as Cultural Process. A Survey of the Interpretations of Ukraine's Past in Polish, Russian, and Ukrainian Historical Writing from the Earliest Times to 1914. Canadian Institute of Ukrainian Studies Press; University of Alberta, Edmonton 1992. XXXV, 283 S.

Stephen Velychenko: Shaping Identity in Eastern Europe and Russia. Soviet-Russian and Polish Accounts of Ukrainian History, 1914-1991. St. Martin's Press. New York 1993. 266 S.

Wie kam es zu einer Entfremdung zwischen Russland und Georgien, zweier Länder desselben chalkedonensisch-orthodoxen Glaubensbekenntnisses, deren kulturelle Verbindungen bis ins Frühmittelalter zurückreichen? Georgische Einflüsse lassen sich bereits am glagolitischen Alphabet der Slawenapostel (9. Jh.) und der altrussischen Nestorchronik (12. Jh.) ablesen. Ebenso alt ist die russische Sehnsucht nach dem georgischen Paradiesgarten, dem Vyrïj-sad, dem Wohnsitz der Seelen der Verstorbenen, wohin die Vögel alljährlich zum Überwintern ziehen, welcher erstmals in der Belehrung Vladimir Monomachs (vermutlich 1117) Erwähnung findet. “Indeed, we began to believe that most Russians hope that if they live good and virtuos lives, they will not go to heaven, but to Georgia, when they die”, schreibt John Steinbeck 1948 in seinem Russian Journal von seiner Russlandreise mit Robert Capa.
Bei seiner Kirchenreform schwebt dem russischen Patriarchen Nikon (1605-81) die georgische Kirchenverfassung mit ihrem Ehrenvorrang der geistlichen Macht als sakrale Utopie vor. Nach der petrinischen „Enthauptung“ der Kirche übernimmt im 19. Jh. die russische Literatur die Rolle des geistigen Gegengewichts zur weltlichen Macht und säkularisiert das Sehnsuchtsbild des großen Patriarchen zum arkadischen Traum. Pathetisch gesprochen, ließe sich die russische Hinwendung zu Georgien ähnlich der deutschen Liebe zu Italien als „Sehnsucht der Mitternacht nach dem Licht“ bezeichnen.
Nach dem Fall Konstantinopels ersuchten georgische Könige erstmals 1483 das „weiße Russland des großen Nordens“ um Schutz, welchem nach der geschichtstheologischen Überhö-hung des Pleskauer Mönchs Philotheos zum „Dritten Rom“ (um 1500) die Rolle zufällt, das Böse der Welt in Schach zu halten und die Schutzherrschaft über die orthodoxe Christenheit wahrzunehmen. Als Alexander II. von Kachetien 1586 angesichts der türkischen Bedrohung den Sohn Ivans des Schrecklichen Fëdor um Schutz für sich und sein Volk bittet, kann dieser die Zusage seines militärischen Beistands zwar nicht einhalten, doch führen er und seine Nachfolger fortan den Titel „Herrscher des iberischen Landes und der georgischen Könige“. Für die Georgier beginnt „die Sonne im Norden aufzugehen“, wie es der Dichter Mamuk´a Barat´ašvili (18. Jh.) formuliert. Gänzlich entgeht den Georgiern die Säkularisierung Russlands seit Peter dem Großen. An die Stelle der „Heiligen Rus´“ tritt die „Große Rus´“, welche sich nicht mehr von eschatologischem Sendungsbewusstsein und religiöser Affinität, sondern von strategischen Interessen und der Staatsräson leiten lässt. Das Missverständnis bedingt eine Entfremdung und eine Tragödie, die bis heute währt.

This paper explores how competing narratives of WWII were turned into the symbolic political resources finally used in the military conflict in the Donbas. Accordingly, it starts with an analysis of how in the 2000s the Soviet-style memory of WWII was integrated into Russian foreign policy in order to oppose what Russians see as Western expansionism, particularly in relations with Poland and the Baltic states. It then goes on to examine what commemorative practices were selected and employed to legitimize and stabilize the authoritarian regime in Russia. Then it analyses how memory politics were used in Ukraine to divide society and manipulate electoral preferences. The final section focuses on the uses of WWII symbols reinvented in Putin’s Russia and adopted by pro-Russian insurgents to legitimize the insurgency in the Donbas in 2014.

Письменные источники - это документы, с которыми связана история как наука. Документы истории и история документов тесно переплетены. Автоматический контент-анализ и компьютерная обработка исторических текстов обрели свое собственное место в мире методов источниковедения и конкретно-исторического анализа.

Мы используем множественные интерпретации мира (нем. plurale Weltinterpretationen) ежедневно и, в большинстве случаев, неосознанно. Осуществляется это за счёт одновременного и равноценного сосуществования различных моделей мировоззрения. Они являются продуктом творческой деятельностей человека и сосуществуют в качестве параллельных реальностей, дополняя и, одновременно, противореча друг другу. На примере тувинцев Южной Сибири данная книга знакомит с двумя моделями мировоззрения, а также с практикой их применения. Показывается, как локальные акторы гибко применяют две из существующего множества  моделей: и для того, чтобы действовать в складывающихся ситуациях, и чтобы толковать их. Станет понятным, каким правилам при этом следуют тувинцы, какими мотивами руководствуются и какие это имеет последствия. Результатом явится картина современной культуры, которая будет отвечать имеющимся на данный момент запросам гибкости и многообразия в мировоззрении, действиях и поведении человека.

Cet article est consacré à l’histoire des relations scientifiques entre le France et la Russie pendant les vingt premières années du régime soviétique. Le Comité des relations scientifiques avec la Russie dont André Mazon a été l’un des initiateurs se trouve au centre de cette histoire. Une attention particulière est faite à l’étude de l’organisation institutionnelle des échanges franco-soviétiques et particulièrement au rôle de la Société pansoviétique des relations culturelles avec l’étranger (VOKS). C’est le résultat de l’étude non seulement du fonds de la VOKS (GARF, Moscou) et de quelques fonds personnels des Archives de l’Académie des sciences de Russie (Saint-Pétersbourg), mais aussi du fonds d’André Mazon (Institut de France, Paris). Ce texte est en grande partie différent de celui qui a été publié à Moscou en 2010.

Крушение Цинской и Российской империй в начале XX в. привело к экономическому и политическому хаосу на значительной части евразийского континента. В Байкальском регионе фактическое отсутствие государства спровоцировало многочисленные попытки региональных и внешних акторов воссоздать этот институт в той или иной форме. За шесть лет был разработан и частично воплощен в жизнь целый ряд проектов по созданию новых политических общностей и соответствующих административных и государственных границ. Авторы проектов апеллировали к этнической, религиозной и цивилизационной идентичности разнородного населения, обращались к идеям самоопределения и социальной справедливости, соперничали и сотрудничали друг с другом. Активная фаза борьбы за власть завершилась созданием Бурят-Монгольской автономной республики в 1923 году и независимой Монгольской республики годом позже. Для анализа конкурирующих проектов и тех пространств, которые они разграничивали, нами была создана географическая информационная система. По результатам исследования можно утверждать, что хотя номинальным критерием для окончательного размежевания стала национальность, другие идентичности также были учтены. Кроме того, уделяя значительное внимание трансграничным взаимосвязям, авторы победившего проекта фактически представили модель управления для будущего послереволюционного мира «без границ».

"In very many works on the history of the Golden Horde, the thesis appears at the small number of actual Mongols in its composition. Usually refer to the "4000 Mongols" reported by Rashid ad-Din as Genghis Khan’s troops assigned to the Ulus Jochi.
Oddly enough, but still not conducted a serious analysis of the reliability information of "Memo about emirs of tuman-s and thousands, and about troops of Genghis Khan" in Rashid ad-Din’s composition Jami at-tawarih. Moreover, in addition to the issue of credibility, do not understand that it actually reflects. According to the author of this article is long overdue need to thoroughly analyze its data by comparing with data from other sources containing information of a similar nature and contemporary events of the beginning - the first half of the XIII century...
Thus, the conclusions of the article are as follows:
It is reasonably likely that a major contribution to the initial size of the Mongols in Ulus Jochi belongs to 9000 yurts or about 55,000 people, granted to Jochi by Genghis Khan about 1209 AC. They should we add another 13,000 soldiers of the Mongols , led by Batu remaining after the death of Genghis Khan, and apparently assigned to him by Ugedei after some kurultays (probably in 1229 or 1234). Overall, the total amount of the Mongols, were part of the Ulus Jochi is about 60-70 000.
Thus, it is likely to assume that in the 20-30s of the XIII century Mongols were actually about a third of the original number of subjects Jochi and his successor Batu."
The article is presented in two versions - in Russian and in English (in six PDF's files and one DOC's file, respectively).

The history of Polish-Russian relations had been dominated by the serious problems ranging from war and occupation to regional rivalry. The relations are no better shape in the past two decades. Probably, the recent period has witnessed an escalation of a number of crises emanating from historical memory and clashing geopolitical concerns. There has been an expanding third party factor in the relations following Poland's joining NATO in 1999 and entrance to the European Union in 2004. Russian relations with the U.S. and the EU are coming under increasing stress because of the problematic Russian-Polish relations. Poland has a strategically important position in Eastem Europe. It is one of the transit countries for Russian natural gas to the EU, which makes Poland important to both Russia and the EU, The U.S.-Poland talks to place a part of a proposed U.S. missile defense system in Poland illustrates the significance of this strategic position on the Western frontier of Eurasia and the newly conceptualized Greater Middle East. The strains on Russian-Polish relations are not restricted to foreign policy and security issues. There is also a strong domestic dimension with a highly sensitive perception of historical legacy of the relations and rising societal tension toward each other. For that reason, minor problems may turn into serious debates and diplomatic scandals between the two states. In this sense, Russian-Polish relations preserve a unique mechanism of problem creation utilizing domestic and foreign policy issues.

Nella seconda metà del secolo XVI non era ancora chiaro se il corso della lotta armata per la conquista dell’Ucraina si sarebbe rivelato subordinato e secondario o non piuttosto determinante per la situazione politico-militare in altre regioni e nell’Europa Orientale nel suo insieme.
Ma la questione era già stata posta.

Ульянов О.Г. Оружейная школа Москвы в первой половине XVII века (По данным Описей 1639, 1646 и 1647 годов) // Война и оружие: Новые исследования и материалы. Вторая международная научно-практическая конференция 18-20 мая 2011 года. СПб., 2011. Ч. II. С. 442-454

This book by Christian Raff ensperger is written in a very comprehensive form and suitable for a wider audience rather than only for scholars of Russian History. The work is focused on the main idea that the medieval Rus' in the 11 th and 12 th centuries was an organic part of the total European political space. This idea is illustrated by the author through a wide range of material, his study refers to the matrimonial ties of the Russian princely dynasty with the ruling families of Europe, regarding the capital of the Kievan Rus' as a center of European trade. He analyzes the features of diff erence and similarity in the transformations of the Christian tradition in Scandinavia and Rus', his main interests being obviously focused on the genealogical ties and dynastic names that most safely refl ected the Russian-European contacts of the epoch.